Отчет по Индивидуальному исследовательскому проекту №07-01-178, выполненному при поддержке Научного Фонда гу-вшэ

Зинченко В.П.

Москва. 2008

Предисловие………………………………………………………………………………………3

Глава 1.ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ СФЕРЫ СОЗНАНИЯ………….12

1. 
   Онтологический аспект проблемы сознания ……………………………………12
   
2. 
   Из истории исследования сознания……………………………………………….18
   
3. 
   Структура сознания и ее образующие…………………………………………….22
   
4. 
   О духовном слое сознания………………………………………………………….35
   
5. 
   Структура сознания в целом………………………………………………………..42
   

1. 
   Таинство творческого озарения…………………………………………………...78
   
2. 
   Непроизвольный вклад экспериментальной психологии в проблему творчества……………………………………………………………………………104
   

Глава 4. ШЕПОТ РАНЬШЕ ГУБ ИЛИ ЧТО ПРЕДШЕСТВУЕТ ЭКСПЛОЗИИ ДЕТСКОГО ЯЗЫКА……………………………………………………………………………………………..139

1. 
   Слово — princip cognoscendi………………………………………………………139
   

3. Гетерогенез слова, действия и образа…………………………………………...152

4. Высказывание и молчание………………………………………………………….165

5.Некоторые следствия гетерогенеза языков описания реальности…………..182

1.Относительность дихотомии «внешнего» и «внутреннего»…………………...191

2. Метафора плавильного тигля………………………………………………………198

3. Викарные действия с нереализуемыми вовне моторными программами….204

4. Творчество и культура………………………………………………………………209

Заключение………………………………………………………………………………………218

Литература……………………………………………………………………………………….224
Предисловие
Интуитивно ясно, что слова «творчество», «смысл», «сознание», вынесенные в название книги, являются синонимами. Во внутренней форме каждого из них явно или неявно присутствуют акты порождения нового, будь то новые образ, действие, слово (текст), какой-либо материальный продукт, по новому осмысленная картина мира, расширенное сознание, новый обретенный жизненный или личностный смысл. Несмотря на это реальность, скрывающаяся за словами творчество, смысл и сознание, слишком часто изучается независимо одна от другой. В меньшей степени это относится к реальности смысла, вне анализа которого немыслимо ни изучение творчества, ни изучение сознания. Смысл и для автора послужит связующим звеном между ними.

Элиминация сознания из анализа творчества далеко не безобидна. Хорошо, если творчество изучается в контексте деятельности и личности. Много печальнее, когда его погружают в бессознательное, не учитывая того, что оно само возможно лишь у существ, обладающих сознанием. Бессознательное столь же интерсубъективно, как и сознание. Ж. Лакан выразил это в знаменитом афоризме: «бессознательное – это речь другого». Не лучше и погружение творчества в мозг. Хотя у некоторых оно там оказывается рядом с сознанием, такое соседство не проясняет ни того, ни другого. Не помогает и «дихомания» - отнесение их к функциям разных полушарий. Вообще широко распространенные в науке формы редукционизма чаще всего свидетельствуют о бессилии исследователя и представляют собой, порой, тщательно маскируемый способ ухода от проблемы. Нужно признать, что такая маскировка далеко не всегда бывает лукавой или злонамеренной. Что делать, если, например, Ф. Крик искренне верил в то, что идея двойной спирали генетического кода зародилась в его (или Д. Уотсона) нейронах сознания, поиску которых он посвятил более десяти последних лет своей жизни? «Верую, ибо абсурдно», как говорил Тертуллиан.

Я вижу свою задачу не в том, чтобы свести (или вывести) творчество к сознанию, а в том, чтобы, используя опыт изучения сознания, обогатить понимание самого процесса или акта творчества. Не исключено и обратное: опыт исследования творческих актов может способствовать лучшему пониманию сознания.

Обратимся к сознанию. Естественно, начать его характеристику с ответа на довольно странный, на первый взгляд, вопрос: есть ли у сознания собственник? А если есть, то кто он, или чье сознание? Г.Г. Шпет, обсуждавший проблему собственника сознания, приводит точку зрения В.С. Соловьева: «Дело в том, что не только всякий ответ должен быть проверен отчетливой мыслью, но то же требуется от всякого вопроса. В житейском обиходе можно не задумываясь спрашивать: чей кафтан? или чьи калоши? Но по какому праву мы можем спрашивать в философии: чье сознание? – тем самым предполагая подлинное присутствие разных кто, которым нужно отдать сознание в частную или общинную собственность? Самый вопрос есть лишь философски недопустимое выражение догматической уверенности в безотносительном и самотождественном бытии, бытии единичных существ. Но именно эта-то уверенность и требует проверки и оправдания через непреложные логические выводы из самоочевидных данных… - При настоящем положении дела на вопрос, чье, или кому принадлежат данные психологические факты, составляющие исходную точку философского рассуждения, можно и должно отвечать неизвестно …» (см. Шпет Г.Г., 2006, с.291). Шпет апеллирует и к кн. С.Н. Трубецкому: «… провозгласив личность верховным принципом в философии, все равно как индивидуальность или как универсальную субъективность, мы приходим к иллюзионизму и впадаем в сеть противоположных противоречий. – Поставив личное самосознание исходною точкой и вместе с тем верховным принципом и критерием философии, мы не в силах объяснить себе самого сознания» (там же). Значит, принадлежность сознания субъекту, я, личности – вещь не самоочевидная. Шпет говорит, что иронический вопрос: значит, сознание ничье? – убийственной силой не обладает. И дело даже не в том, что сознание может быть и сверхличным, и многоличным, и даже единоличным, а в том, что оно может быть не только личным. Более того, сознание идеального я не есть только его сознание и не все целиком только его сознание. В логике Шпета, иначе и не может быть, поскольку он рассматривал я как социальную вещь. А социальное есть не только объективированная субъективность, но и субъективированная объективность, что ставит под сомнение расхожий штамп: сознание есть субъективное отражение объективного мира. Шпет пишет: если мы исследуем само сознание, то мы только найдем, что есть всегда сознание чего-нибудь. Это «что-нибудь» раскрывается как система отношений, присутствие в которых для я необязательно, - оно может быть здесь, но может и не быть. Важно, что и исследование чистого сознания, как чистой направленности на нечто, или чистой интенциональности не обязывает нас начинать с я как единственной формы единства сознания (там же, с.286-287).

Шпет расширяет контекст обсуждения проблемы я и сознания: «…тут социальная тема, разрешению которой больше всего препятствий поставил именно субъективизм, так как вместо перехода к анализу смысла идеального я, идеального имрека, как сознаваемого, он переходил к Я прописному, владыке, законодателю и собственнику всяческого сознания и всего сознаваемого» (там же, с.303). Сегодня в отечественной психологии место прописного Я занял прописной Субъект. Чтобы компенсировать его безличность и непритязательность, сплошь и рядом умножаются сущности и используются странные, чтобы не сказать – нелепые словосочетания: «личность субъекта», «субъект личности», и в этом же ряду – «субъект сознания». В последнем случае Шпет категоричен: «Никакое «единство сознания» никому не принадлежит, ибо не есть вообще «принадлежность» или «свойство» или «собственность», оно есть только единство сознания, т.е. само сознание. Чье же сознание? – Свое собственное, свободное! А это значит, другими словами, что – ничье… В конце концов, так же нельзя сказать чье сознание, как нельзя сказать, чье пространство, чей воздух, хотя бы всякий был убежден, что воздух, которым он дышит, есть его воздух и пространство, которое он занимает, есть его пространство, - они «естественны», «природны», составляют «природу» и относятся к ней, «принадлежат» ей» (там же, с.305-306). Шпет обращает внимание на то, что само Чье является социальной категорией. И, наконец, «Если мы под сознанием (и его единством) понимаем идеальный предмет, т.е. рассматриваем его в его сущности, то лишено смысла спрашивать, чье оно: к сущности я может относиться сознание, но не видно, чтобы к сущности сознания относилось быть сознанием я или иного «субъекта»» (там же, с.306).

Вместе с «субъективностью» или даже «субъектностью» сознания рушатся недалекие «психофизиологические» или «нейропсихологические» гипотезы о его природе, о том, что оно функция или свойство мозга, пусть даже высокоорганизованного. Сказав А, Шпет говорит Б. Он приводит высказывание Л. Леви-Брюля о том, что образы действий, мысли и чувства имеют то замечательное свойство, что они существуют вне индивидуальных сознаний (там же, с.309).

Отвергая гуссерлевскую «эгофанию» и «эгологию», Шпет как бы освобождает пространство для герменевтического описания сознания, оставаясь при этом на почве «оригинального опыта». В.В. Калиниченко характеризует герменевтический опыт работы Шпета с сознанием как феноменологию без трансцендентального субъекта (1992, с.41). Шпет пишет: «Смысл не творится чистым Я, не окрашивает предмет субъективной краской произвольной интерпретации, а относится к тому постоянно пребывающему в предмете, что остается тождественным, несмотря на все перемены интенциональных переживаний и несмотря на колебания аттенциональных актов чистого Я» (2005, с.130). Согласно Шпету, сам предмет обладает «внутренним смыслом». Возражая Гуссерлю, он говорит, что «Подлинный смысл есть отнюдь не абстрактная форма, а то, что внутренне присуще самому предмету, его интимное» (там же, с.138). Интимное, но вполне объективное. Иное дело, насколько смысл поддается выявлению и фиксации?

Я столь подробно остановился на работе Г.Г. Шпета «Сознание и его собственник», изданной впервые в 1916 г., так как мифы, казалось бы давно развеянные Шпетом, до сих пор живы в современной психологии и не только в отечественной. Психологи чаще всего проходят мимо работ Э.В. Ильенкова об идеальном, прошли и мимо книги М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорского «Символ и сознание» (1982). Я не буду пытаться излагать трудную и для моего понимания метатеорию сознания, предложенную авторами. Мне важно подчеркнуть, что, вводя даже не понятие, а символ «сферы сознания», они размышляют о ней, как о безличной и бессубъектной. Но этого мало. Они, как бы продолжая ход мысли Шпета, делают еще один важный шаг, который они назвали «антигипотезой» Сепира-Уорфа: не язык является материалом, на котором можно интерпретировать сознание, не он является средством для какого-то конструирования сознания. Напротив, определенные структуры языка выполняются, или вернее, могут быть выполнены в материи сознания. Авторы предполагают, что какие-то структуры языкового мышления более связаны с о т с у т с т в и е м сознания, нежели с его присутствием: «С о з н а н и е н е в о з м о ж н о п о н я т ь с п о м о щ ь ю и с с л е д о в а н и я т е к с т а. Исследование текста, даже самое глубинное, даст нам не более, чем «проглядывание» сознания: текст может быть создан без сознания, в порядке объективного знания или спонтанно» (см.:с. 37-38). Авторы переформулируют приведенное положение: «Сознание не может быть порождено никаким лингвистическим устройством прежде всего потому, что сознание появляется в тексте не в силу каких-то закономерностей языка, т.е. изнутри текста, но исключительно в силу какой-то закономерности самого сознания» (там же). Это довольно сильное утверждение однако находит свое подтверждение в давнем предположении В.Ф. Гумбольдта о том, что «человеческое существо обладает предощущением какой-то сферы, которая выходит за пределы языка и которую язык в какой-то мере ограничивает, но что все-таки именно он – единственное средство проникнуть в эту сферу и сделать ее плодотворной для человека» (1984, с. 171). Может быть эта предощущаемая Гумбольдтом сфера и есть постулируемая Мамардашвили и Пятигорским сфера сознания?

В соответствии с подобной логикой Мамардашвили и Пятигорский автономизируют сознание от психики: «Сознание – это не психический процесс в классическом психофизиологическом смысле слова. Но очень важно иметь ввиду, что любой психический процесс может быть представлен как в объектном плане, так и в плане сознания» (1982, с.41). Они рассматривают такую двойственность как двойственность психологии и онтологии. Ее наличие предполагали еще в середине первого тысячелетия древние буддийские мыслители, утверждавшие, «что сознание не есть один из психических процессов, но что оно есть уровень, на котором синтезируются все конкретные психические процессы, которые на этом уровне уже не являются самими собой, так как на этом уровне они относятся к сознанию» (там же).

По замыслу авторов, введение понятия сферы сознания замещает «картезианского человека» или субъекта, как некоего универсального наблюдателя, размышляющего о сознании посредством рефлексивных процедур. Как и Шпет, они элиминируют феноменологически чистый Я – центр Э. Гуссерля, выступающий в роли наблюдателя сознания. Авторы, также отвлекаясь от проблемы объектности или субъектности сознания, рассматривают сферу сознания как квази-предметную. При этом они неоднократно оговариваются, что введение понятия сферы сознания преследует вполне прагматическую цель, позволяет просто постулировать ее существование и не наделять ее пространственной и временной определенностью. Все это не мешает интерпретировать сферу сознания, выводить понятия структуры и состояний сознания.

Понятие сферы сознания привлекательно тем, что оно позволяет размышлять о сознании, его структуре, свойствах, состояниях как бы с чистого листа, не апеллируя к субъекту сознания, к его содержаниям. При таком подходе сама сфера сознания и субъект и объект одновременно, она, обладая различными имманентными ей формами активности, не будет слишком сильно сопротивляться привлечению к интерпретации ее жизни самых разнообразных данных, включая феноменологию и экспериментальную психологию. Это входит в «правила игры» со сферой сознания, установленные Мамардашвили и Пятигорским. Чтобы не исказить символический характер сферы сознания, при ее интерпретации следует оперировать феноменами, ставшими символами. В истолковании авторов «феномены» становятся символами при определенном типе соотношения между нашим «психическим» знанием (т.е. нашим мышлением, жизнью, языком и т.д.) и жизнью сознания. В понятии феномена откладывается нечто реально существующее, поскольку оно прошло через определенную обработку, сопрягающую в себе жизнь сознания и работу психики. Значит, авторы видят в таким образом понимаемом феномене символы определенного с о б ы т и я знания и сознания. Тем самым сфера сознания оказывается символической, квази-предметной и, по крайней мере, потенциально, событийной, точнее, со-бытийной. Прежде чем переходить к ее психологической интерпретации, следует сказать, что принятие в качестве предмета рассмотрения сферы сознания, вовсе не исключает персонологических трактовок сознания, его анализа в качестве индивидуального достояния. Напротив, вне анализа индивидуального сознания (и его интерпсихологической природы), имеющего длительную историю, невозможно было бы прийти к понятию сферы сознания.

Мыслимая структура сферы сознания должна быть открытой и выполнять многообразные функции, к числу которых относятся интенциональная, отражательная, порождающая (конструктивная или творческая), регулятивно-оценочная, диалоическая и рефлексивная. Некоторые функции сознания актуализируются как осознанно, произвольно, «сознательно», так и спонтанно. При этои спонтанная актуализация не исключает рефлексии. К такой полифункциональности сознания следует добавить положение Л.С. Выготского о его смысловом строении, а также полифонию или многоголосье сознания (М.М. Бахтин), когда каждый компонент структуры может становиться ее центром. Полифония структуры не противоречит, а, напротив, способствует ее целостности. Смысловая структура сознания должна быть динамичной, способной к развитию и саморазвитию. Все компоненты структуры должны омываться и питаться «кровеносной системой смысла» (метафора Г.Г. Шпета). Наконец, важнейшее свойство всей сферы сознания – способность заглядывать внутрь самой себя.

Предлагаемая вниманию читателей книга построена следующим образом. В первой главе предложена психологическая интерпретация сферы сознания, которая должна удовлетворять перечисленным выше его свойствам и функциям. Автор не только расширяет понятие объективного за счет включения в него субъективного, но дает расширенную трактовку сознания, не требующую привлечения категории бессознательного, понимаемой в классическом психоаналитическом смысле слова. Во второй главе анализируются акты порождения и метаморфозы смысла, представляющего собой своего рода ядерное образование сознания и сердцевину творческого акта. При этом речь идет не о понятиях смысла, а о его метафорах. Возможно, «картинки» смысла, с которыми встретится читатель, послужат поводом для пробуждения у него новых мыслей о смысле. В третьей главе дана общая характеристика творческой деятельности и ее различные интерпретации. В ней, как и в книге в целом, большое внимание уделено еще одной «дихомании» - классическому противопоставлению «внешнего» и «внутреннего», которое типично для всего гуманитарного знания, а не только для психологии. В главе использованы результаты экспериментальных исследований, демонстрирующих, как минимум, относительность такого противопоставления. В четвертой главе сделан еще один шаг по пути преодоления дихотомии «внешнего» и «внутреннего». Вслед за Гумбольдтом и Шпетом, изучавших внутренние формы языка и слова, анализируются внутренние формы действия и образа. Слово, образ и действие рассматриваются как формы форм или как метаформы, и прослеживается их гетерогенез. Показано что, что слово содержит в себе огромный внелингвистический потенциал, позволяющий ему быть полноценной материей сознания, главным принципом и орудием познания и творчества.

Намеченный и реализованный в книге подход к творческому акту не потребовал привлечения категории бессознательного, появление которой, в значительной мере, было спровоцировано самой психологией. Абсолютизация различий между внешним и внутренним делала категорию бессознательного не только необходимой, но и привлекательной. В качестве альтернативы бессознательному (или мозгу) оставалось только их отождествление. Но последнее лишало, так называемое, внутреннее порождающих сил и возможностей и закрывало путь к анализу сознания и творчества. Эта проблематика обсуждается в последней, пятой главе книги. В ней же расшифровываются метаформы плавильного тигля (В. Гумбольдт) и котла cogito (М.К. Мамардашвили) как образы виртуального пространства, в котором совершаются, хотя и спонтанные, но рефлексируемые, значит, вполне осмысленные, а не бессознательные, акты творчества. Обосновывается и идея гетерогенеза творческого процесса в целом. В конце главы кратко обсуждаются взаимоотношения творчества и культуры.

Возможно, привыкшего к строгости научного изложения, требовательного читателя покоробят многочисленные поэтические реминисценции и метафоры, которые он встретит в тексте. Должен по этому поводу сказать, что дело вовсе не в моих поэтических пристрастиях, хотя они, конечно же, есть. В 1994 г. я опубликовал небольшую книжку: «Возможна ли поэтическая антропология?» С тех пор я убедился, что она не только возможна, но и необходима для развития гуманитарного знания, а тем более для такого ее раздела, как творчество. Меня обрадовала подобная же убежденность недавно ушедшего в другой мир замечательного гуманитария В.Н. Топорова. Об этом он писал в одной из своих работ. Искусство лучше и больше науки знает о человеке, правда, знает по-своему. Науке грех не воспользоваться этим знанием, хотя в него не так просто проникнуть. Говорю об этом не в качестве оправдания, а лишь констатирую факт. В заключении скажу, что я, конечно, далек от мысли, что мне удалось разгадать тайну творчества. Следуя мудрому совету И. Канта, я лишь прикоснулся к ней и, как мне кажется, сделал ее более ощутимой. Буду рад, если у читателя возникнет подобное ощущение.

Считаю своим приятным долгом выразить признательность Научному Фонду ГУ-ВШЭ, предоставившему мне грант для выполнения Индивидуального исследовательского проекта №07-01-178. результатом проекта стала настоящая книга.

Глава 1. ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ СФЕРЫ СОЗНАНИЯ