Ованесова, или просто Арша «Начало было так далеко»

«Начало было так далеко», в 1948 году. Нам, студентам, объяви­ли, что на занятия придет режиссер документального кино, и если мы захотим, то можем заняться документалистикой.

И вот открывается дверь, стремительно входит невысокая, молодая, красивая женщина. Первое впечатление — яркость, ув­леченность, темперамент — не могут стереть годы, прошедшие с того дня. Яркость — черные блестящие волосы, красные губы, ослепительная улыбка и сверкающие глаза. Темперамент — она говорила громко, страстно, живо и сразу нас пленила. Увлечен­ность — она рассказывала о последней съемке с юмором, выра­зительно жестикулируя и даже что-то напевая. Она ничего не теоретизировала насчет документальной режиссуры (мы же, раз­весив уши, ждали именно этого), не говорила о высоком при­звании хроникера, а рассказывала о Молодежном фестивале в Праге, откуда только что вернулась. Как она снимала там карти­ну, что она напридумывала, что удалось, а что сорвалось. Рас­сказчик замечательный, она говорила образно, взрываясь смехом вместе с нами. Не успели мы оглянуться, как раздался звонок, и

Арша Амбарцумовна исчезла так же стремительно, как и появи­лась.

С этого дня часть нашего курса решила заняться кинохрони­кой — Рязанов, Фомина, я, еще двое-трое. В дальнейшем наши судьбы сложились по-разному, но в документальное кино нас увлекла Ованесова. На ЦСДФ в это время работали интересные мастера — Вертов, Шуб, Кармен, братья Посельские, — но мы были влюблены в Ованесову и пошли на практику к ней, позна­вать азы мастерства.

Первая съемка, на которую я попал к Ованесовой, была во дворе дома на Усачевке, и каждый раз, как я — увы! — еду на Новодевичье, я обращаю внимание на дом, где снимался этот мой первый сюжет. Надо было снять детскую самодеятельность. Дети были худосочные и соответствующе выступали. В воздухе пахло тоской. Тогда Арша Амбарцумовна, засучив рукава, при­нялась ставить лезгинку, благо баянист играл только ее. С двумя девочками побойчее она разучила частушки, которые, кажется, сама тут же и сочинила. Пока все не забыли, поскорее сняли. Затем она придумала нехитрый конферанс, который тут же и ра­зыграла с двумя смешными мальчишками. Два притопа-три при­хлопа, поставленные ею на широкую ногу, сделали свое дело: весь двор танцевал и дрыгался, она всех увлекла и завлекла, и когда мы уезжали, дети не хотели ее отпускать. Сюжет действи­тельно получился веселым и настолько интересным, что Оване­сова смонтировала целую часть — со скандалом поломав план и изменив утвержденный метраж. Что во все времена было непро­сто.

Она прожила в искусстве жизнь счастливую и трудную. Счас­тливую потому, что создавала произведения искусства, де лала вещи сугубо индивидуальные, новые по содержанию и форме. Трудную потому, что делать новое в искусстве, как известно, всегда сложно. Добиваясь задуманного, она всегда по-своему пи­сала сценарий, понятный только ей, но такой, какой нужен именно ей. Его не принимали, не видя в нем общепринятого, это вызывало у нее обиды, взрывы эмоций, слезы и скандалы со всеми вокруг. Сметы картин и лимиты пленки трещали под не­удержимым напором ее фантазии, что влекло за собою беско­нечные трения с администрацией и остановки съемок.

Однажды Худсовет студии обсуждал ее сценарий о вполне прозаическом юбилее комсомола. Обстановка была напряжен­нной, выступающие недоумевали, переспрашивали, уточняли и так ничего и не поняли. В советах недостатка не было. И когда все разуверились в успехе дела, встала Арша Амбарцумовна и расшифровала все неясности так образно и наглядно, что одни устыдились собственной непонятливости, а другие, конечно, за­таили обиду.

В 1950 году жизнь Ованесовой — да и не только ее — ослож­нилась с приходом нового директора. Это был Николай Кастелин, интриган, антисемит, который сразу восстановил против себя творческих и талантливых людей, приблизив пошляков и посредственностей. Каждая сдача картины превращалась для Ованесовой в мученье. Я не помню, чтобы она шла на компро­миссы. И делая искусство, она расплачивалась здоровьем.

В 1956 году она написала сценарий «Школьные годы», где жизнь одного класса прослеживалась на протяжении четырех времен года. Лишь после долгой борьбы с Кастелиным, которого не устраивал сам принцип подачи материала, картину все же за­пустили — когда все сроки были упущены. Четыре времени года пришлось снимать за три месяца, буквально стоя на ушах. В фильме поражали синхронные съемки детей, подсмотренные на уроке, — искренние, непосредственные. Выражаясь современ­ным языком, это были съемки скрытой камерой.

Тогда так никто не снимал, нечто подобное делал Вертов в начале тридцатых, за что его потом сильно били и напугали всех на долгие годы. А здесь Ованесова восстановила и использовала этот забытый прием, который вскоре широко подхватили и у нас, и особенно за рубежом. А она, обладая повышенным често­любием, болезненно переживала, что слава досталась не ей. Она добилась в этом фильме абсолютной естественности синхронных съемок, что удивительно, если вспомнить допотопную «людоед­скую» нашу аппаратуру с камерой, величиной с холодильник, которую обслуживали три человека, и осветительные приборы ДИГи, от которых хотелось бежать куда глаза глядят... особенно учитывая, что все это набивалось в обыкновенный школьный класс.

Она всегда стремилась делать сюжеты и фильмы не озвучен­ные, как все в то время, а звуковые. Дзига Вертов очень ценил работы Ованесовой, и они испытывали друг к другу большую симпатию. Не знаю, дружили ли они домами (они жили в одном доме на Полянке), но сколько раз я видел, как Денис Аркадье­вич, постучав в дверь (только он один никогда не входил без стука!), появлялся в комнатушке редакции, где работали Арша Ованесова и ее постоянный редактор Любовь Перцова. Они шу­тили, говорили о новостях, о неприятностях, в которых оба ни­когда не испытывали недостатка, и всегда Вертов встречал здесь сочувствие и понимание.

Если уж речь зашла о звуковых съемках, то не могу не вспомнить один эпизод, который произошел у меня на глазах. Мы поехали с Ованесовой снимать выставку детского творчест­ва. Тоска смертная. Мрачно бродила Арша Амбарцумовна среди бесконечных резных шкатулок и вышитых рушников, не в силах ничего придумать. И тут нам показали собранный ребятами гро­моздкий и во многом несовершенный магнитофон. В то время (1948 год) это было чудо техники. Ованесова мгновенно за­жглась, она преобразилась, и глаза ее засверкали. Она схватила (именно схватила под мышки) какую-то пятилетнюю девочку, которая невзначай забрела сюда с мамой, и стала выяснять, знает ли девочка стихи. Оказалось, что та может спеть песенку. «Мы спасены!» — захлопала в ладоши Ованесова, прослушав мурлыканье перепуганной малютки. Уверен, что Арша Амбарцу­мовна в данной ситуации научила бы девочку и петь, и танце­вать, и стоять на голове, даже если бы та была неспособна ни на что. Записав песенку, мы, не выключая камеры, дали «испол­нительнице» прослушать саму себя. Надо было видеть ее реак­цию! Это сегодня магнитофоном не удивить даже грудных мла­денцев, а тогда... Услышав свой голос, девочка окаменела в ис­пуге, затем оглянулась по сторонам — кто же это поет? — бро­силась к маме, поняла, но не поверила, рассмеялась, захлопала в ладошки, запрыгала, была вне себя — только что не впала в ис­терику. Та реакция, что задумала Ованесова, была снята — и получился отличный эпизод.

Самая знаменитая ее картина — «Юность мира». Она смотре­лась на одном дыхании и, казалось, так и была сделана. Каза­лось. ...Однажды вечером я встретил Ованесову у Петровских ворот, она шла со студии и плакала. «Что случилось?» — «Да, понимаешь, не получается у меня, не получается...» Она монти­ровала «Юность мира» и была вдрызг расстроена какой-то не­удачей. Она пошла дальше, а я, пораженный, подумал — как же близко к сердцу принимает она свою работу, как непосредствен­но реагирует, сколько вкладывает эмоций! Картина имела дол­гую экранную жизнь, пользовалась огромным успехом и была отмечена многими наградами. Николай Черкасов рассказывал мне, как в Индии их с Пудовкиным в старинном дворце прини­мал магараджа. После пышного угощения магараджа сказал, что он хочет порадовать гостей — показать им свой самый любимый фильм. Он его купил и смотрит каждый день. Гости уселись в мраморном холле, возле бассейна с фонтаном, и приготовились к голливудскому шоу. А на экране появилась «Юность мира». Я же, когда смотрю этот «любимый фильм индийского магараджи», вспоминаю слезы Ованесовой: «Да, понимаешь, не получа­ется у меня, не получается»...