Предложенную этой же Академией

Существует древнее, перешедшее из Египта в Грецию пре­дание о том, что науки изобрел один из богов, враг человече­ского покоя⁵. Какого же мнения должны были быть о науках сами египтяне, среди которых они зародились? Ведь они видели их истоки вблизи. Станем ли мы рыться в анналах все­мирной истории или, оставив в стороне сомнительные ле­тописи, обратимся к философским исследованиям, — мы не най­дем причин возникновения человеческих знаний, которые отве­чали бы нашим обычным представлениям. Астрономия имеет своим источником суеверие; красноречие — честолюбие, нена­висть, лесть, ложь; геометрия — корыстолюбие; физика — пра­здное любопытство; все науки, и даже мораль — человеческую гордыню. Следовательно, наши науки и искусства обязаны своим происхождением нашим порокам; мы не так сомнева­лись бы в преимуществах наук и искусств, если бы они были порождены нашими добродетелями.

Их порочное происхождение ясно видно из их назначения. К чему нам были бы искусства, если бы не было питающей их роскоши? Нужна ли была бы юриспруденция, если бы не су­ществовало человеческой несправедливости? Во что обрати­лась бы история, если бы не было ни тиранов, ни войн, ни заговорщиков? Одним словом, кто пожелал бы проводить жизнь в бесплодном созерцании, если бы каждый, считаясь лишь с обязанностями человека и требованиями природы, отдавал все свое время отечеству, обездоленным и своим друзьям? Неужели мы созданы для того, чтобы умирать от жажды у ко­лодца, в котором сокрылась истина? Уже одно это соображе­ние должно было бы с самого начала остановить всякого, кто серьезно вознамерился бы просветить себя изучением фило­софии.

Сколько подводных камней, сколько ложных путей в науч­ных исследованиях! Истина достигается ценою множества заблужений, и опасность этих заблуждений во сто крат превы­шает пользу от этих истин. Невыгода очевидна; проявления лжи — бесконечно разнообразны, тогда как истина — одна. Да к тому же,— кто ее искрение ищет? И даже при самых лучших (С. 53) назмерениях, по каким признакам ее можно безошибочно узнать? Оглушаемые разноголосицей мнений, что мы примем за критерий истины?⁶ И самое трудное: если, по счастью, най­дем наконец такой критерий, кто из нас сумеет правильно воспользоваться им?

Если для достижений той цели, которую ставят перед собою наши науки, они бесполезны, то по производимому ими дей­ствию они еще и опасны. Будучи порождены праздностью, они в свою очередь питают ее; первый ущерб, неминуемо причи­няемый ими обществу.— непоправимая потеря времени. В по­литике, как и в морали, не делать добра значит творить зло, и всякий бесполезный гражданин может рассматриваться как вредный для общества. Итак, знаменитые философы, — вы, бла­годаря которым мы знаем законы взаимного притяжения тел в пустоте *, знаем, в каких отношениях при обращении планет находятся пройденные ими за одинаковое время расстояния *, какие кривые имеют точки сопряжения, уклонения и изгиба *, как человек познает бога *, как душа и тело, не сообщаясь между собой, тем не менее согласуются, подобно стенным и башенным часам, которые показывают одно и то же время *, какие из звезд могут быть обитаемы*, какие насекомые раз­множаются необычным способом *,— вы, от кого мы приобрели столько возвышенных познаний, ответьте мне, разве мы были бы малочисленное, разве нами хуже управляли бы, разве нас меньше страшились бы враги, разве мы не достигли бы ны­нешнего процветания или глубже погрязли бы в пороках, если бы вы никогда не научили нас всем этим вещам? Не считайте же столь важной свою деятельность: но если даже труды просве­щеннейших ученых и лучших граждан приносят нам так мало пользы, то что же мы должны думать о толпе невежественных писателей и праздных ученых, которые высасывают соки из государства, ничего не давая ему взамен?

Что я говорю — праздных? О, если бы с божьего соизволе­ния они бы просто бездействовали! Тогда и нравы были бы здоровее, и общество спокойнее. Но эти пустые и ничтожные болтуны, вооруженные своими пагубными парадоксами *, сте­каясь отовсюду, подкапываются под основы веры, уничтожают добродетель. Они встречают презрительной улыбкой такие слова, как отечество и религия, и употребляют свои таланты в философию на разрушение и поношение всего, что священно (С. 54) для людей. И не то чтобы они действительно ненавидели добродетель или догматы веры: они выступают против обще­ственного мнения из духа противоречия. Чтобы вернуть их к подножию алтарей, достаточно зачислить их в разряд атеистов. На что только не толкает желание отличиться!

Большое зло — пустая трата времени, но науки и искус­ства влекут за собой еще большее зло — роскошь, порожден­ную, как и они сами, людской праздностью и тщеславием. Редко бывает, чтобы роскоши не сопутствовали науки и искус­ства, последние же никогда не обходятся без нее. Я знаю, что наша философия, щедрая на странные максимы, утверждает попреки вековому опыту, что роскошь придает государству блеск; * но, забыв о необходимости законов против роскоши, осмелится ли она вдобавок отрицать ту истину, что добрые нравы содействуют прочности государства и что роскошь с добрыми нравами несовместима. Если признать, что роскошь является верным признаком богатства, что она даже в некото­ром смысле содействует умножению его, то какой вывод нужно сделать из этого парадокса, столь достойного нашего времени? И во что обратится добродетель, если люди будут поставлены перед необходимостью обогащаться во что бы то ни стало? Древние политики беспристрастно говорили о нравах и добро­детели, наши говорят лишь о торговле и деньгах *. Один ска­жет вам, что человек стоит в данной стране столько, сколько за него заплатили бы в Алжире *, другой, следуя этому счету, найдет такие страны, где человек и вовсе ничего не стоит*, а то и такие, где он стоит меньше чем ничего. Они расцени­вают людей, как стадо скотов. По их мнению, каждый чело­век представляет для государства известную ценность лишь в качестве потребителя: на этом основании один сибарит стоил бы не менее тридцати лакедемонян *. Пусть же отгадают, ко­торое из этих двух государств — Спарта или Сибарис — было покорено горстью крестьян * и которое наводило трепет на всю Азию.

Монархию Кира завоевал с тридцатитысячным войском го­сударь*, который был беднее любого из персидских сатрапов, а скифы, самый бедный из народов, устояли против могуще­ственнейших в мире монархов*. Из двух знаменитых респуб­лик, оспаривавших друг у друга мировое владычество*, одна была очень богата, у второй же не было ничего, и победила именно эта последняя. Римская империя в свою очередь, погло­тив все богатства мира, стала добычею людей, которые даже не знали, что такое богатство. Франки завоевали Галлию, а саксы — Англию, хотя ни у тех, ни у других не было иных сокровищ, кроме храбрости и бедности. Толпа бедных гор­цев,— чьи желания ограничивались намерением добыть (С. 55) несколько бараньих шкур, - смирив австрийскую надменность, вслед за тем сокрушила пышный и грозный Бургундский дом *, заставлявший трепетать европейских властителей. На­конец все могущество и вся мудрость наследника Карла V *, подкрепленные всеми сокровищами Индии, разбились о горсть рыбаков, ловцов сельдей *. Пусть же наши политики соблаго­волят отложить свои расчеты и поразмыслить над этими при­мерами, и пусть они раз навсегда поймут, что на деньги можно купить все, кроме добрых нравов и граждан.

В чем, собственно говоря, заключается вопрос о роскоши? В том, чтобы выяснить, что важное для государства: блестя­щее, но мимолетное или добродетельное и продолжительное существование. Я говорю блестящее, но о каком блеске идет речь? Пристрастие к роскоши никогда не уживается с честно­стью, и совершенно невозможно, чтобы умы, обремененные множеством праздных забот, возвысились до чего-нибудь вели­кого: если бы у них и хватило для этого сил,— то не хватило бы мужества.

Всякий художник жаждет признания, и наиболее цепной наградой для него являются хвалы его современников. Но что же он сделает, чтобы стяжать эти хвалы, если он имеет несча­стье принадлежать к цивилизованному народу и жить в такие времена, когда вошедшие в моду ученые предоставляют легко­мысленной молодежи задавать всему тон, когда мужчины жерт­вуют собственными вкусами в угоду своим кумирам⁷, когда один пол решается одобрить только то, что соответствует робости ума, свойственной другому, вследствие чего терпят провал ве­ликие творения драматической поэзии * и отвергаются чудеса гармонии? * Что же сделает такой художник, милостивые го­судари? Он низведет свой гений до уровня века и создание посредственных произведений, которыми будут восхищаться при его жизни, предпочтет созданию шедевров, которыми бу­дут восторгаться лишь через много лет после его смерти. (С. 56)

Скажите нам, прославленный Аруэ *, сколько мужественных и сильных красот принесли вы в жертву нашей ложной утон­ченности и сколько значительных истин — духу галантности, пригодной лишь для ничтожных предметов!

Так распущенность нравов — неизбежное следствие роскоши, влечет за собою в свою очередь испорченность вкуса. Если не случайно среди людей, выделяющихся своими талантами, най­дется кто-нибудь, обладающий достаточной твердостью харак­тера, чтобы не подчиниться духу времени и не унизиться до пустых поделок, — горе ему: он умрет в нищете и забвении. Я не предсказываю — я говорю на основании опыта. Карл, Пьер*, настало время, когда кисть, которой предназначено вы­сокими и святыми творениями возвеличивать наши храмы, выпадет у вас из рук или осквернит себя, украшая сладострастными картинками дверцы двухместной кареты. А ты, нес­равненный Пигаль, соперник Праксителя и Фидия*, ты, чей резец в древности творил бы богов, глядя на которых мы способны оправдать идолопоклонство,— ты или решишься за­няться изготовлением статуэток для будуаров, или останешься без работы.

Размышляя о нравах, нельзя не вспомнить с удовольствием о простоте обычаев древности. Это чудный берег, украшенный лишь руками самой природы, к которому беспрестанно обра­щаются наши взоры и от коего, к нашему прискорбию, мы уже далеки. Когда люди, будучи невинны и добры, хотели, чтобы боги были свидетелями их поступков, они жили с ними под одним кровом в своих бедных хижинах, но вскоре зло про­никло в их сердца, и они пожелали отделаться от этих неудоб­ных свидетелей и удалили их в роскошные храмы. Наконец люди изгнали их и из храмов, чтобы самим там поселиться, по крайней мере жилища богов перестали отличаться от домов граждан. Это было полное растление нравов, и пороки укоре­нились как никогда, с тех пор, как их, так сказать, вознесли на пьедестал мраморных колонн у входа во дворцы вельмож и запечатлели на коринфских капителях.

По мере того как умножаются жизненные удобства, совер­шенствуются искусства и распространяется роскошь, истинное мужество теряет силу, военные доблести исчезают, и все это является плодами наук и искусств, вышедших из тиши каби­нетов. Когда готы опустошили Грецию, то все ее библиотеки были спасены от сожжения лишь потому, что один из победи­телей посоветовал оставить врагам эту рухлядь, которая так хорошо отвращает их от ратного дела, доставляя им праздное развлечение и обрекая на сидячий образ жизни. Карл VIII овладел Тосканой и Неаполитанским королевством, почти не обнажая шпаги, и все его приближенные приписали эту неожиданную (С. 57) легкость тому, что князья и дворяне Италии более заботились о великолепии и образованности, чем о том, чтобы быть могучими и воинственными. Поистине говорит один здравомыслящие человек, ссылаясь на эти два примера*, опыт учит нас, что на военном и ему подобных поприщах учение наук скорее пагубно, чем полезно, ибо оно не закаляет, а раз­мягчает и изнеживает людей.

Римляне признавали, что их военные доблести стали уга­сать по мере того, как они начали разбираться в картинах, гравюрах, ювелирных изделиях и поощрять изящные искус­ства. Этой знаменитой стране как бы суждено служить вечным примером для других народов; возвышение Медичи и возрож­дение наук * снова — и, быть может, навсегда — убили воин­скую славу, которая, казалось, вновь осенила Италию за не­сколько веков перед тем.

Республики древней Греции, с тою мудростью, которою блещет большая часть их установлений, запрещали своим граж­данам заниматься спокойными и неподвижными ремеслами, которые, ослабляя и разрушая тело, так быстро убивают бод­рость духа. И действительно, как могут относиться к голоду, жажде, усталости, опасности и смерти люди, которым всякое лишение тягостно и малейший труд страшен? Могут ли воины бодро переносить тяжелые труды, к которым они не привыкли? Разве будут они ретиво совершать форсированные марши под командой офицеров, которые не способны даже ездить верхом? Пусть не указывают мне в виде возражения на хваленую доблесть прекрасно обученных и дисциплиниро­ванных современных воинов. Восхваляя их храбрость в дни сражений, обычно ничего не говорят о том, как они переносят чрезмерный труд, как они выдерживают холод, зной и непо­годы. Достаточно слабого мороза, или жары, или даже отсут­ствия некоторых удобств, чтобы в несколько дней ослабить и развалить лучшую из наших армий. Бесстрашные воины! Вы­слушайте терпеливо истину, — вам так редко говорят ее. Я знаю, что вы храбры: с вами Ганнибал одержал бы победу при Каннах и Тразимене *, а Цезарь перешел бы Рубикон * и поработил бы свою страну, но первый не преодолел бы с вами Альпов *, а второй не покорил бы ваших предков *.

Не всегда в боях решается исход войны, и для военачаль­ников есть более высокое искусство, чем уменье выигрывать битвы. Иной офицер бесстрашно идет в огонь, но тем не менее остается очень плохим командиром. Для солдата же запас силы и бодрости, пожалуй, необходимее, чем храбрость, не обере­гающая его от смерти. И не все ли равно для государства, от чего гибнут его войска: от лихорадки и холода или от неприя­тельского оружия? (С. 58)

Если занятие науками пагубно для военных доблестей, то тем более оно пагубно для нравственности. Бессмысленное вос­питание *, с юных лет украшая наш ум, извращает суждение. Повсюду я вижу множество заведений, в которых с большими затратами обучают юношество всему, кроме его обязанностей. Ваши дети, не зная родного языка, будут говорить на других языках, которые нигде не употребляются; они будут слагать стихи, почти не понимая их; не отличая истины от заблужде­ний, они овладеют искусством морочить людей пустыми хитро­сплетениями; однако они не будут знать, что означают такие слова, как великодушие, справедливость, воздержание, человеч­ность, мужество; дорогое имя отечества будет чуждым для их слуха, а если они и будут говорить о всевышнем, то скорее с суеверным страхом, нежели с благоговением ⁸*. Я бы предпо­чел, сказал один мудрец *, чтобы мой ученик проводил время, играя в мяч; по крайней мере он стал бы более лов­ким. Я знаю, что наибольшую опасность для детей представ­ляет праздность и что надо их чем-нибудь занять: но чему же в конце концов нужно их учить? Хорош вопрос! само собою разумеется, тому, что они должны будут делать, когда станут взрослыми, а не тому, что им придется впоследствии забыть⁹. (С. 59)

жен­щинам, а евнухам, пользовавшимся благодаря своей добродетели наибольшим доверием царя. На их обязанности лежало вырастить ребенка здоровым и крепким. В семь лет его учили ездить верхом и охотиться, в четырнадцать его поручили четырем лучшим людям страны: самому мудрому, самому справедливому, самому воздержанному и самому мужественному. Первый учил его религии, второй - быть всегда правдивым, третий —сдерживать свои страсти. а четвертый - ничего не бояться». Все,— прибавлю я,— стремились сделать его добродетельным и ни один — ученым».

«Астиаг*, — говорит Ксенофонт,— спросил у Кира о его последнем уроке. В нашей школе, отвечал тот, высокий мальчик, имевший ко­роткий плащ, отдал его своему товарищу маленького роста, отобрав у него длинный плащ. Мой наставник предложил мне разобраться в этом случае, и я решил, что это надо так и оставить и что от такого обмена оба выиграют. На это он мне указал, что с точки зрения благопристой­ности я рассудил неправильно, так как прежде всего надо иметь в виду справедливость, которая требует, чтобы ни у кого не отнимали силой того, что ему принадлежит. И Кир сказал, что его высекли — точь-в-точь как у вас в деревне секут детей, когда они забывают первый аорист от глагола τυπτω *. Моему учителю,— добавляет Ксенофонт, — пришлось бы произнести хорошую речь in genere demonstrativo *, прежде чем он убедил бы меня, что наша школа может сравниться с той». (Кн. I, гл. 24.) (Прим. Руссо.)

Как вы думаете, что изображают выставленные на всеобщее обозрение в наших садах статуи, а в галереях картины — эти лучшие произведения искусства? Защитников отечества или, быть может, еще более великих людей — тех, кто обогатил его своими добродетелями? О нет, это образы всех заблуждений сердца и ума *, старательно извлеченные из древней мифологии и слишком рано предложенные вниманию наших детей,— без сомнения, чтобы перед глазами у них были собраны образцы дурных поступков, еще прежде, чем они выучатся читать.

От чего происходят все эти злоупотребления, как не от гибельного неравенства между людьми *, порожденного возве­личением талантом и униженном добродетелей? Вот самое оче­видное следствие всех наших ученых занятий и самый опас­ный их плод. О человеке уже не спрашивают — человек ли он, но — есть ли у него талант; не спрашивают и о книге — полезна ли она, но — хорошо ли написана. Расточают награды остроумию, а добродетель остается без почестей. Есть тысячи наград за прекрасные речи и ни одной за хорошие поступки. Но скажите мне, неужели слава, связанная с лучшим рассуж­дением, которое будет увенчано и этой Академии премией, мо­жет сравниться с заслугой того, кто учредил эту награду?

Мудрец не гонится за богатством, но он неравнодушен к славе, и когда он видит, как несправедливо она распреде­ляется, то его добродетель, которую соревнование могло бы поощрить и сделать полезной обществу, чахнет и угасает в нищете и забвении. Вот к чему рано или поздно должно по­всюду привести предпочтение приятных талантов — талантам полезным, как это неоднократно подтверждалось опытом со времени возрождения наук и искусств. У нас есть физики, геометры, химики, астрономы, поэты, музыканты, художники, но у нас нет граждан, а если они еще и остались, то, затерян­ные в глуши деревень, гибнут в нищете и презрении. Вот до какого состояния доведены, вот какие чувства встречают с нашей стороны те, кто дает нам хлеб, а нашим детям молоко.

Тем не менее я признаю, что зло еще не так велико, как могло бы быть. Провидение, насадившее рядом с ядовитыми растениями целебные травы и наделившее многих вредонос­ных животных противоядием от их собственных укусов, внушило (С. 60) государям — своим земным представителям — стремление подражать его мудрости. Следуя божественному примеру, великий монарх *, чья слава не померкнет в веках, даже из наук и искусств, этих источников всяческих зол, сумеет извлечь пользу, создав те славные общества *, коим одновременно вверена опасная сокровищница человеческих знаний и священная забота о сохранении добрых нравов, которые они должны блюсти в незапятнанной чистоте, требуя того же и от всех своих членов.

Эти мудрые учреждения, упроченные его августейшим наследником * и послужившие образцом для всех государей Европы *, будут по крайней мере уздой для писателей, кото­рые, добиваясь чести быть принятыми в академии, станут сле­дить за собою и постараются заслужить эту честь полезными произведениями и безукоризненной нравственностью. Награж­дая премиями литературные заслуги и выбирая для конкурса темы, способные возбудить в сердцах граждан любовь к добро­детели, подобные учреждения докажут, что эта любовь царит и их стенах, и доставят народам редкое и сладостное удоволь­ствие видеть ученые общества, которые не только посвящают себя распространению просвещения среди человечества, но также дают ему спасительные наставления.

Пусть же мне не делают возражения, которое для меня явится лишь новым доказательством моей правоты. Столько предосторожностей показывает лишь, что они вызваны необ­ходимостью: от несуществующих болезней лекарства не ищут. Зачем же еще нужно, чтобы последние по своей неудовлетво­рительности обладали обычным свойством лекарств? Столько учреждений, созданных к выгоде ученых, тем более способны поднять роль наук и направить умы к их изучению. Судя по принимаемым предосторожностям, можно подумать, что у нас слишком много земледельцев, философов же недостаточно. Я отнюдь не дерзаю сравнивать земледелие с философией: это ведь недопустимо, но я лишь спрашиваю: да что же такое философия? Что заключается в сочинениях известнейших философов? Какие уроки преподают эти друзья мудрости? Разве не похожи они на толпу шарлатанов, выкрикивающих на площади один перед другим: «Ко мне! Только я один не об­манщик!» Один из них утверждает, что тел не существует, а есть только представление о них; * другой уверяет, что нет иной субстанции, кроме материи, и иного бога, кроме вселен­ной *. Этот возвещает, что нет ни добродетели, ни порока и что добро и зло, как их понимает мораль,— химеры *, а тот заявляет, что люди — волки и могут со спокойной совестью пожирать друг друга *. О великие философы! Отчего бы вам не приберечь эти полезные уроки для своих друзей и детей? (С. 61) Вы бы очень скоро были вознаграждены по заслугам, а мы бы по крайней мере не опасались, что в наших семьях окажутся ваши последователи.

Так вот те замечательные люди, которые при жизни поль­зуются таким уважением современников и коим после кончины уготовано бессмертие! Вот мудрые истины, воспринятые нами от них и передаваемые нашим потомкам из поколения в поколение! Язычество, отмеченное всеми заблуждениями че­ловеческого разума, не оставило потомству ничего такого, что могло бы сравниться с постыдными памятниками, созданными книгопечатанием в эпоху господства Евангелия. Нечестивые писания Левкиппа * и Диагора * погибли вместе с ними, по­тому что в то время еще не было изобретено способа увекове­чивать сумасбродные мысли: но благодаря искусству книго­печатания¹⁰ и тому употреблению, какое мы из него сделали, опасные бредни Гоббса и Спинозы * сохранятся навсегда. Пусть знаменитые писания, на которые наши невежественные и грубые предки не были способны, переходят к нашим потом­кам вместе с еще более опасными произведениями, запечатлев­шими испорченность современных нравов *, возвещая гряду­щим искам,_ правдивую историю прогресса и свидетельствуя о преимуществах наших наук и искусств. Если они прочтут эти произведения, у них не останется никаких сомнений в вопросе, который мы сейчас разбираем,— и если только они не будут еще более безрассудны, чем мы, то, воздев руки к небу, они воскликнут с болью в сердце: «Всемогущий боже! Ты, в чьих руках наши души, избавь нас от наук и пагубных искусств наших отцов и возврати нам неведение, невинность и бед­ность — единственные блага, которые могут сделать нас сча­стливыми и которые в твоих глазах всего драгоценнее!» (С. 62)

Но если прогресс наук и искусств, ничего не прибавив к нашему истинному благополучию, только испортил нравы и если порча нравов извратила наш вкус,— то что сказать о толпе посредственных писателей, которые устранили все пре­пятствия, преграждавшие им доступ в храм муз, препятствия, воздвигнутые самой природой для испытания сил, жаждущих проникнуть в него? Что сказать о компиляторах, которые, не­скромно распахнув дверь в храм наук, ввели в его святая свя­тых недостойную чернь, тогда как следовало бы, чтобы все те, кто не может проявить выдающихся успехов в науках, во­все ими не занимались, а посвятили себя ремеслам, полезным для общества.

Быть может, из того, кто всю свою жизнь останется жал­ким стихотворцем или посредственным математиком, вышел бы замечательный фабрикант. Кто создан учить — не нуж­дается в учителях. Беконы, Декарты и Ньютоны, эти настав­ники рода человеческого *, сами не имели учителей, да и кто мог бы привести их на те вершины, куда их вознес гений? Заурядные учителя только сузили бы их мышление, ограничив его тесными рамками собственных способностей. Только встре­ченные вначале препятствия приучили их к усилиям, без ко­торых они не смогли бы преодолеть необозримые пространства. Если уж нужно позволить кому-нибудь заниматься изу­чением наук и искусств, то лишь тем, кто чувствует достаточно сил, чтобы не только идти по следам своих предшественников, но и опередить их. Пусть эти немногие воздвигают памятники во славу человеческого разума. Но если хотят, чтобы все было доступно их гению, то пусть им будет доступно все, на что они могут надеяться: вот единственное поощрение, в котором они нуждаются. Дух незаметно приноравливается к занимаю­щим его предметам, и великие события создают великих лю­дей. Князь красноречия стал римским консулом *, и едва ли по величайший из философов — канцлером Англии*. Если бы первый всего лишь занимал кафедру в каком-нибудь универси­тете, а второй пользовался лишь незначительной академической пенсией, то разве на их творениях не сказалось бы их скромное положение? Пусть же цари не гнушаются пригла­шать в свои советы людей наиболее способных быть их советниками, пусть они откажутся от старинного предрассудка, со­зданного гордостью вельмож, будто управлять народом труд­ное, чем просвещать его. Точно убедить людей поступать хорошо по доброй воле легче, чем принудить их к этому силой! Пусть первоклассные ученые найдут при дворах царей почет­ное убежище; пусть стяжают они там единственно достой­ную их награду, а именно: своим влиянием служить благу того народа, который они учили мудрости. Только тогда увидят, (С.63) что могут сделать добродетель, наука и власть, одушев­ленные благородным соревнованием и дружно работающие на благо рода человеческого. Но пока власть с одной стороны, а просвещенность и мудрость с другой не вступят в союз, ученые редко будут размышлять о государственных делах, а властители еще реже станут совершать прекрасные деяния, и пароды останутся презренными, развращенными и несча­стными.

Мы же, простые смертные, кого небо не наделило великими талантами и кому судьба не уготовила славы, останемся в тени. Не будем тщетно гоняться за известностью, которая, при настоящем положении вещей, не оправдала бы наших усилий, даже если бы мы и заслужили се. К чему искать счастья в мнении других, если его можно найти в нас самих? Предо­ставим другим заботы учить народ его обязанностям и огра­ничимся исполнением своих. Это все, что от нас требуется.

О добродетель, высшая наука бесхитростных душ! Неужели нужно столько труда и усилий, чтобы познать тебя? Разве твои правила не начертаны во всех сердцах? И разве, для того чтобы изучить твои законы, недостаточно углубиться в себя и, заставив умолкнуть страсти, прислушаться к голосу своей со­вести? Ведь в этом и заключается истинная философия. Будем же довольствоваться ею и, не завидуя славе знаменитых лю­дей, обессмертивших себя и литературе, постараемся устано­вить между ними и собою славное различие, когда-то замечен­ное между двумя великими народами: * один умел хорошо го­ворить, другой — хорошо поступать. (С.64)

Стр. 41. П р е д у в е д о м л е н и е.— Написано Руссо, очевидно, в 1768 г. к Собранию его сочинений, издаваемому Дюшеном. В это собрание входили: «Рассуждение о науках и искусствах», «Письмо Руссо к Гримму», «Последним отпет Борду», «Письмо Руссо по поводу нового опровержения со стороны одного академика из Дижоиа», «Нарцисс», «Письмо о французской музыке» и др.

Стр. 42. Предисловие.— Предисловие появилось одновременно с «Рассуждением» в 1750 г.

Стр. 42. ...прибавил лишь некоторые' примечания и оставил два до­полнения, которые легко узнать и которых Академия, быть может, не одобрила бы.— Узнать эти дополнении оказалось не так просто, ими по­лагал Руссо. Вопрос этот до сих пор но решен. Первая вставка, вероятно, цитата из Дидро. Напомним, что Дидро в это время сидел и тюрьме, а «Философские мысли», откуда взята эта цитата, были осуждены парижским парламентом. Что же касается второго дополнения, то здесь возможны два предположения: либо это филиппика против неравенства (так полагает исследователь творчества Руссо Гюдуэн), либо это упоминание о толпе горцев, сокрушивших бургундскую династию. Дело и том. что Дижонская Академия состояла из бургундцев, и поэтому мало вероятно, что Руссо решился бы напомнить им о покорении бургундского дома.

Стр. 43. Мы, честные люди, обманываемся - Согласно правилам Академии, каждый участник конкурса выступал под определенным девизом, его имя оглашалось лишь после присуждении премии. Эта строчка из Горации была девизом Руссо.

Стр. 44. Прекрасное и величественное зрелище являет собою чело­век, выходящий, если так можно выразиться, из небытия собственными усилиями, светом разума рассеивающий мрак, которым окутала его природа...— Эта фраза показывает, что Руссо рассматривает историю человечества в свете прогресса разума. Несомненное влияние на Руссо имели сочинения Вольтера, а также «Опыт о происхождении человече­ских знаний» Копдильяка (174(1), к то времл близкого друга Руссо.

Стр. 45. Александр, желая удержать ихтиофагов в зависимости...— Ихтиофаги — буквально пожиратели рыбы — общее название народов, расселившихся по берегам Красного моря, Персидского залива и на островах. Этнический состав ихтиофагов разнороден — это эфиопские и арабские племена, а также племена из Западной и Восточной Азии. Рассказ об Александре и ихтиофагах заимствован Руссо у Плиния Старшего '(Естественная история, кн. VI, гл. XXV).

Стр. 46. Презренное невежество сменится опасным пирронизмом.— Пирропизм — скептицизм, от имени греческого философа Пиррона (ок. 365—275 до н. э.), провозгласившего принцип универсального сомне­ния. Говоря об «опасном пирронизме», Руссо имеет в виду современную ему философию просветителей, подвергавших рационалистической кри­тике все прежние формы общества и государства, все старые традици­онные представления.

Стр. 47. ...говорит Монтенъ...— Монтенъ (1533—1592) — французский писатель - гуманист. Знакомство Руссо с Монтенем относится еще к швей­царскому периоду его жизни. «Опыты» Монтеня оказали заметное влия­ние на многие произведения Руссо; ощутимее всего это влияние в «Рассуждении о науках и искусствах». Особенно часто цитируется XXV глава «Опытом» («О педантизме»).

Стр. 48. ...один раз под Троей, а второй раз — у себя на родине.— Имеется в виду Марафонская битва (490 г. до н. э.), где греки под во­дительством Мильтиада одержали решающую победу над персами.

Стр. 49. Таковы были древние персы — замечательный народ, у ко­торого учились добродетели...— Это место, очевидно, навеяно Монтенем. «Из рассказа Ксенофонта о замечательном воспитании, которое давалось детям,— пишет Монтень,— мы узнаем, что они обучают их добродетели, как другие народы обучают детей наукам» (Монтень, Опыты, т. I, гл. XXV).

Стр. 50. Но выслушайте приговор, произнесенный над учеными и художниками того времени самым выдающимся и самым несчастным из этих мудрецов.— Руссо приводит цитату из сочинения Платона «Апология Сократа».

... единственный талант, достойный Рима,— уменье завоевать мир и утвердить в нем добродетель.— В последующих своих произведениях Руссо будет резко осуждать войну (см., например, трактат «О про­исхождении неравенства между людьми»). Уже в 1752 г. в «Ответе г-ну Порду» Руссо писал: «Война иногда может быть долгом человека, но никогда его профессией. Каждый должен быть солдатом, если нужно защищать свою свободу; но никто не имеет права отнимать свободу у другого». В данном трактате Руссо еще некритически относится к идеалу римской воинской доблести, характерной для героев Плутарха.

ученик Демосфена, ои находился па службе у Пирра, который посылал его в качестве посла в различные государства, Киней был послан и в Рим. ,У Плутарха в жизнеописании Пирра говорится, что римский сенат показался Кинею собранием царей.

Стр. 52. Людовик XII — французский король (1498—1515), о котором Вольтер писал в «Опыте о нравах»: «Так как Людовик XII ослабил нало­говый гнет, его прозвали «Отцом народа». Если он по 61,1л ни героем, ни великим политиком, то обладал более драгоценной ел а но и—доброго короля».

Генрих IV — французский король (1589—1610). Просветители пи дели в нем идеал просвещенного монарха, Вольтер посвятил ему поэму «Генриаду».

Стр. 53. Сатир, говорится в одном древнем сказании...— Руссо заим­ствовал этот рассказ у Плутарха, но придал ему иной смысл, опустил вторую часть рассказа, где говорится о том, что огонь доставляет свет и тепло и может оказаться полезным во всяком ремесло, если уметь хо­рошо им пользоваться. Этот рассказ о Сатире и Прометее послужил сюжетом для фронтисписа к первому изданию «Рассуждения о науках и искусствах», выполненного профессором Академии искусств Жан-Бати-стом-Мари-Пьором (1713—1789). Сам Руссо так пояснял Кату аллегори­ческий смысл фронтисписа: «Факел Прометея — это факел знания, оп предназначен для великих гениев; Сатир, который, увидев впервые огонь, бежит к нему и хочет его обнять, олицетворяет обыкновенного человека, который, пленившись блеском наук, отдался их изучению; Прометей, который кричит и предупреждает об опасности,— гражданин Женевы. Эта аллегория правильна, прекрасна и, смею думать, возвы­шенна».

Стр. 54. Разве перипатетики в чем-либо сомневались? — Перипате­тики — философская школа, основанная в Афинах Аристотелем в 335 г. до н. э. Главные представители, этой школы Теофраст, Эвдем Родосский, Аристоксен, Стратон и др.

Разве Декарт не построил мироздание из кубов и вихрей? — Репе Декарт — французский философ (1596—1650). В своей критике теории Декарта о происхождении миров в результате вихревых движений материи Руссо повторяет Вольтера, который критиковал эту теорию Декарта и в «Философских письмах» (1734) и в «Основах философии Ньютона» (1738), хорошо известных Руссо.

И разве в наше время в Европе найдется хоть один физик, который не брал бы на себя смелость объяснить тайну электричества...'— Вопро­сами электричества интересовались многие современники Руссо, в част­ности — Дидро (см. «Объяснение природы», 1754). Бордоская и Дижонская Академии объявили конкурс на сочинение, посвященное пробле­мам электричества.

Стр. 54. ...благодаря которым мы знаем законы взаимного притяже­ния тел в пустоте...— Речь идет об английском физике Ньютоне (1642— 1727), открывшем закон всемирного тяготения. С учением Ньютона I'ус-со познакомился, вероятно, благодаря работам Вольтера — «Фило­софским письмам» и «Основам философии Ньютона». Ньютоном очень интересовался и Дидро, с которым Руссо был так близок в это время.

Стр. 54. Но эти пустые и ничтожные болтуны, вооруженные своими пагубными парадоксами...— Имеются в виду философы-просветители, в которых Руссо видит разрушителем патриархального мира, его морали и религии. Для Руссо всегда была неприемлема этика французских материалистов, основанная на принципе разум опитою интереса.

Стр. 55. Я знаю, что наша философия, щедрая на странные максимы, утверждает, вопреки вековому опыту, что роскошь придает государству блеск.— Здесь имеются в виду английский моралист и экономист Мандевиль (1670—1733), Вольтер, французский экономист Мелон . В поэме «Светский человек» Вольтер писал: «Помните, что если малень­кая страна гибнет от роскоши, то большое государство от пес богатеет. Блеск и светское великолепие есть верный признак счастливого царствования». В книге Мелона «Политический опыт о коммерции» была спе­циальная глава «О роскоши». Руссо говорил, что принципы Мелона имеют одну цель,— унизить и уничтожить добродетель. Критикуя новейшую философию, Руссо отстаивает устои старого патриархального мира.

...наши говорят лишь о торговле и деньгах Речь идет о новой науке политической экономии, в которой Руссо видел выражение не­навистного ему буржуазною духа. Руссо был знаком с. сочинениями английского экономиста Петти (1623-1687), французского экономиста Мелона и др.

Один скажет нам, что человек стоит в анной стране столько, сколько за него заплатили бы а Алжире...— Имеется в виду Петти, кото­рый в своей книге «Опыт политической арифметики» определяет стои­мость француза примерно в шестьдесят фунтов стерлингов на том основании, что именно такую цену за него дают в Алжире.

...другой, следуя этому счету, найдет такие страны, где человек и, вовсе ничего не стоит... Речь, очевидно, идет о Мелоне. На осно­вании того, сколько человек потребляет, Мелон вслед за Пети

пытается установить, во что обходится человек государству, какова его стоимость. Подобная постановка вопроса глубоко оскорбляет нравственное чувство Руссо, для которого человек есть некая моральная и духовная ценность.