Бесцеремонно или непринужденно?

Итак, понятно, что вкус в вопросах питания не может быть совершенно независим от прочих

аспектов отношения к миру, другим людям, своему телу, в которых осуществляется

практическая философия, характерная для того или иного класса. Чтобы это доказать, надо

было бы провести систематическое сравнение простонародного и буржуазного отношения к

еде – манеры ее подавать, сервировать, предлагать, которая бесконечно более показательна,

чем состав используемых продуктов (особенно когда не учитывается, как в большинстве

опросов по потреблению, разница в качестве продуктов). Этот анализ труден в силу того, что

любой стиль жизни может быть по-настоящему осмыслен лишь в его соотношении с другим

стилем жизни, который является его отрицанием, объективным и субъективным: так, что

смысл поведения меняется на прямо противоположный в зависимости от того, с какой точки

зрения на него смотреть, и от того, какие значения вкладывать в прочтение обиходных слов,

употребляемых для его описания (например, «манеры»), – простонародные или буржуазные.

Что касается низших классов, мы могли бы говорить об их вольностях в отношении еды

[franc-manger] подобно тому, как мы говорим о вольностях в их речи [franc-parler]. Прием

пищи происходит здесь под знаком изобилия (которое не исключает наличия ограничений и

пределов) и особенно свободы: готовятся такие «бесформенные» и подающиеся «в избытке»

блюда, как супы или соусы, макароны или картофель (почти всегда в сочетании с овощами),

которые накладываются половником или ложкой, тем самым избавляя от необходимости

слишком точно считать или отмерять – в противоположность всему, что разрезается,

подобно жареному мясу15. Это впечатление изобилия, обязательного по случаю праздника и

всегда касающегося, в пределах возможного, мужчин, которым дважды наполняют тарелку

(привилегия, отмечающая обретение мальчиком статуса мужчины), в повседневной жизни

часто имеет своей оборотной стороной ограничения, которые чаще всего накладывают на

себя женщины, беря один кусок на двоих или съедая остатки вчерашнего ужина, – при этом

воздержание обозначает обретение девочкой статуса женщины. Есть и есть много (а также

много пить) является частью статуса мужчины: именно их уговаривают, взывая к принципу

«чистых тарелок», и отказ с их стороны воспринимается с подозрением; по воскресеньям, в

то время как женщины, всегда на ногах, хлопочут о том, чтобы накрыть, убрать со стола и

помыть посуду, мужчины все еще продолжают сидеть, пить и есть. При том, что эти яркие

различия в социальном статусе (связанные с полом или возрастом) не сопровождаются

никакой практической дифференциацией (подобной буржуазному различию между столовой

и буфетной, предназначенной для прислуги и иногда для детей), здесь просматривается

тенденция к пренебрежению строгим порядком еды: все блюда могут быть выложены на

обеими руками и пьют, не соблюдая манер, и чашка, которую наполняют слегка, чтобы

затем предложить еще – «не желаете еще немного кофе?» – и которую держат двумя

пальцами, аккуратно поднося к губам. («Игры» в различия и «возвраты» привели к тому,

что «деревянная плошка» [«bol-en-bois»] стала одним u1080 из символов антикультуры.)
42

стол практически одновременно (что позволяет также экономить силы) для того, чтобы

женщины могли закончить десерт вместе с детьми, усаживающимися с тарелкой перед

телевизором, в то время как мужчины еще завершают основное блюдо или сын-подросток,

появившийся с опозданием, наскоро проглатывает свой суп. Эта вольность, которую можно

расценить как отсутствие порядка или неорганизованность, в действительности оправданна.

Во-первых, она обеспечивает экономию усилий, к которой намеренно стремятся: поскольку

участие мужчин в домашней работе исключается в первую очередь самими женщинами,

которые считали бы для себя позором видеть их в неприемлемой по определению роли, то

все средства хороши для того, чтобы минимизировать усилия. Так, когда разливают кофе,

можно воспользоваться одной чайной ложкой на двоих, передавая ее соседу с тем, чтобы он

в свою очередь «перемешал сахар». Но эта экономия сил позволяется себе лишь потому, что

чувствуешь и хочешь чувствовать себя среди своих, дома, в кругу семьи, где церемонность

кажется излишней. Например, чтобы сэкономить на тарелках во время десерта, можно

разрезать – с шутками, чтобы подчеркнуть, что речь идет о нарушении, которое «можно себе

позволить» со своими, – коробку с пирогом на импровизированные тарелки, и сосед,

приглашенный на десерт, получит свой кусок картона вместе со всеми как свидетельство

близости с ним (дать ему тарелку было бы равнозначно дискриминации). Так же при смене

блюд не меняют тарелки. Тарелка для супа, вычищенная хлебом, может таким образом

служить до конца еды. Хозяйка дома не преминет предложить «сменить тарелки», уже

отталкивая свой стул одной рукой и протягивая другую к тарелке своего соседа, но все

начнут возражать («все равно в желудке все перемешается!») и если она станет настаивать,

то может показаться, что она хочет похвастаться своей посудой (что позволительно, если ей

ее только что подарили) или обращается с гостями u1082 как с чужими, что иногда делается

умышленно с посторонними или с нахлебниками, известными тем, что они никогда не

принимают у себя, и которых хотят держать на расстоянии, меняя им тарелки, несмотря на

их протесты, не смеясь их шуткам и одергивая детей за их поведение («Но нет, оставьте их,

пускай…», – скажут гости; «Пора им научиться вести себя», – ответят родители). Общим

корнем всех этих позволяемых себе «вольностей», несомненно, является чувство, что

незачем намеренно добавлять себе правила, законы и ограничения – тем более в области

питания, этой насущной потребности и в некотором роде социальном реванше – в самом

сердце домашней жизни, единственном прибежище свободы, тогда как со всех других

сторон и во все остальное время вынуждены подчиняться необходимости.

Вольности народа в еде буржуазия противопоставляет заботу о соблюдении формальностей.

Эти формальности связаны прежде всего с ритмом, предполагающим ожидания, задержки,

сдержанность; никогда нельзя выказывать торопливость, но дожидаться, пока последний

положивший себе еду не начнет есть, и подкладывать себе кушанье незаметно. При приеме

пищи следуют порядку, в соответствии с которым не допускается одновременное появление

на столе таких блюд, как жаркое и рыба, сыр и десерт: например, перед тем, как подать

десерт, со стола убирают все, что там оставалось, вплоть до солонки, и сметают крошки.

Подобный обычай неукоснительного соблюдения установленного порядка вплоть до

повседневных мелочей (так, принято бриться и одеваться каждое утро, а не только на

«выход»), устранения разрыва между домом и тем, что снаружи, между повседневным и

выходящим за его рамки (что для рабочих классов связано с тем, чтобы нарядиться по-

праздничному) объясняется не только присутствием внутри семейного интимного мира

чужих, какими являются домашняя прислуга и гости. Он является выражением габитуса

порядка, выдержанности и скромности, от которого невозможно отречься. К тому же

отношение к пище – первичной потребности и удовольствию par excellence – является лишь

одним из измерений буржуазного отношения к социальному миру: оппозиция между

сиюминутным и отсроченным, легким и трудным, сущностью или функцией и формой,

находящая здесь особенно яркое выражение, лежит в основе всякой эстетизации практик и

всякой эстетики. Посредством разного рода форм и формальностей, воздействующих на

сиюминутную потребность удовлетворить голод, выражается и внушается установка на

дисциплину потребления пищи, являющаяся также мягкой, непрямой, невидимой цензурой

(во всем противоположной вынужденным лишениям), а также неотъемлемой частью

искусства жить. К примеру, вести себя за столом надлежащим образом является способом

оказать почтение гостям и хозяйке дома, выразить уважение к ее стараниям и труду. В этом

также заключено целое отношение к животному естеству, базовым потребностям и

вульгарности, которым животные предаются без удержу; это способ отрицания потребления

в его первичных значении и функции, сугубо заурядных, во имя преобразования приема

пищи в социальную церемонию, утверждения этического видения и эстетической

утонченности. Манера подачи еды и ее потребления, порядок приема пищи и расположение

столовых приборов, расставленных строго в соответствии с очередностью блюд и так, чтобы

радовать глаз, само оформление блюд, их композиция, форма и цвет, наподобие

произведения искусства, ценятся в той же степени, что и их съедобная часть; манера

держаться, определяемая этикетом, осанка, манера подавать, угощаться и пользоваться

различными столовыми приборами, расположение приглашенных, подчиненное правилам

иерархии, предельно строгим, но всегда эвфемизированным, цензура, наложенная на все

телесные проявления (всякий шум) или выказывание удовольствия от еды (торопливость),

сама утонченность потребляемых блюд, чье качество главенствует над количеством (это

верно в отношении вин в той же степени, что и в отношении еды) – все это усилие

стилизации направлено на то, чтобы сместить акцент с существа и функции на форму и

манеру, тем самым отрицая или, лучше, не признавая грубую материальную реальность акта

потребления и потребляемых вещей или, что в общем-то одно и то же, грубый материализм

тех, кто предается сиюминутным радостям потребления пищи, простейшей форме

aisthesis16, 17.

Все оппозиции между двумя антагонистическими типами отношения к еде и к приему пищи

можно u1087 переформулировать исходя из оппозиции между формой и субстанцией: в одном

случае отстаивается правда питательной сущности еды, которая насыщает тело и дает ему

силу (что заставляет отдавать предпочтение пище тяжелой, жирной и острой, парадигма

которой представлена свининой – жирной и соленой, – антитезой рыбы как легкой,

нежирной и пресной пищи; во втором случае приоритет, отдаваемый форме (например,

стройности тела) и формальностям, отодвигает на второй план стремление к силе и заботу о

питательности и побуждает признать подлинную свободу в избирательной аскезе самому

себе предписанных правил. Нетрудно показать, что в эту матрицу заключены также два

антагонистических взгляда на жизнь, два мира, два представления о человеческом

совершенстве: субстанция – или материя – это то, что насыщает в первом значении слова,

т.е. питательно, но еще и реально, в противоположность внешнему виду, (красивым) жестам,

короче говоря, всему тому, что относится, как принято говорить, к чисто символическому.

Это реальность против подделки, имитации, пускания пыли в глаза; это небольшое бистро,

неказистое на вид, с его мраморными столиками и бумажными салфетками, но где не

останешься в накладе и где не обманут, как в этих ресторанах с церемониями; это «быть»
16 Aisthesis (греч.) – ощущение, чувство. – Прим. перев.

17 Внимание к форме является также способом отрицания правды социального мира и

социальных отношений. Подобно тому как происходит отказ от народного

«функционализма» в области еды, отрицается реалистическое видение, склоняющее

народные классы воспринимать факты социального обмена в их истинном свете (и

говорить, к примеру, в случае, если кто-то оказал услугу или сделал приятное: «она знает,

что я обязательно отвечу ей тем же», что не является чем-то обидным или

разочаровывающим). Отказываясь признавать, что социальными отношениями движет

расчет, в получаемых и совершаемых подарках предпочитают не видеть ничего иного,

кроме «чистых» знаков ______дружбы

против «казаться», естественность и непосредственность, простота (запросто, без церемоний)

против позерства, притворства, жеманства, манерности и церемонности, которые всегда

подозреваются в том, что подменяют собой содержание, т.е. искренность, чувство, то, что

можно ощутить и что проявляется в поступках. Именно нестеснительность в высказываниях

и чистосердечие отличают настоящего «рубаху-парня», прямого, бескомпромиссного,

честного, правдивого, откровенного, с цельным характером, в противоположность всему

тому, что является чистой формой, всему, что делается pro forma («уголками губ»), и

вежливости на словах («слишком вежливый, чтобы быть честным») – это свобода и отказ от

усложнений в противоположность уважению к форме, спонтанно воспринимаемой как

инструмент превосходства и власти. Относительно этих двух моральных кредо, этих

мировоззрений не может быть нейтральной точки зрения: там, где одни видят

бесцеремонность, распущенность, другие видят непринужденность и невзыскательность; для

одних непринужденность в обращении есть высшая форма признания, преодоление любой

дистанции, доверительность, отношение равного с равным; для других же, не терпящих

фамильярности, – это неуместная вольность.

Народный реализм, склонный редуцировать практики к одной лишь их функции: делать то,

что делаешь, быть самим собой («я такой как есть»), «не выдумывая лишнего» («это так и не

иначе»), и практический материализм, побуждающий подавлять выражение чувств и

камуфлировать волнение грубостью и сильными выражениями, являются практически

полной антитезой эстетического отрицания, которое, провозглашая примат формы, при

помощи некой разновидности сущностного лицемерия (наглядного в случае

противопоставления, например, порнографии и эротики), маскирует свой интерес к функции

и побуждает делать то, что делаешь, таким образом, как если бы ты этого не делал.

Вместе с тем еда, которую __?Э8_низшие классы располагают со стороны субстанции и бытия

мокасинами, кроссовками или кедами (не говоря уже о домашнем халате, который служащие

покупают в 3,5 раза чаще, чем рабочие). Весьма заметное увеличение как качества, так и

количества покупаемой мужской одежды можно вкратце представить как оппозицию между

костюмом, достоянием руководителей высшего звена, и спецовкой, отличительным

признаком крестьян и рабочих (ее не носят в других группах, исключая ремесленников); а

также между пальто, которое, встречаясь всегда более редко у мужчин, чем у женщин,

гораздо больше распространено среди высших кадров, чем среди представителей других

классов, и канадкой или курткой, которые носят в основном крестьяне и рабочие. Посредине

находятся технические работники, которые уже почти не носят рабочую одежду, но

достаточно часто покупают костюмы.

Среди женщин, которые во всех категориях (за исключением крестьян и наемных

сельскохозяйственных работников) тратят [на одежду] больше, чем мужчины (эта разница

наиболее ярка среди руководителей низшего и высшего звена, специалистов и

представителей либеральных профессий с высокими доходами), количество покупок

увеличивается по мере возрастания положения в социальной иерархии, при этом

максимальная разница достигается в том, что касается дамских костюмов и ансамблей

(дорогой одежды), и меньшая касается платьев и особенно юбок и жакетов. Между пальто,

встречающимся тем более часто, чем выше положение в социальной иерархии, и плащом,

который годится «на все случаи жизни», устанавливается оппозиция, аналогичная той, что

наблюдается между мужскими пальто и курткой. Использование рабочего халата или

передника, которые в рабочих классах представляют собой нечто вроде функциональной

социальной иерархии (в противоположность домашнему халату, почти неизвестному

сельским жителям и рабочим).

Степень интереса, который различные u1082 классы проявляют по отношению к своему внешнему

виду, внимание, которое они ему уделяют, осознание тех выгод, которые он может принести,

а также усилия, лишения, заботы, время, реально отдаваемые внешнему виду,

пропорциональны шансам на материальную и символическую прибыль, которой можно от

него разумно ожидать. Точнее говоря, они зависят от существования рынка труда, где

особенности внешности могут оказаться ценными (в различной степени, в зависимости от

рода профессии) для самого осуществления профессии или для профессиональных

отношений, и неравных шансов на доступ к этому рынку и его секторам, где красота и

хорошая одежда в наибольшей степени влияют на ценность работника. Первое

свидетельство этого соответствия между склонностью вкладывать силы в свою внешность и

шансами на извлекаемую из нее прибыль можно увидеть в том расстоянии, которое

разделяет, по всем типам ухода за телом, женщин в зависимости от того, работают они или

нет (и которое варьирует также в зависимости от рода занятий и профессиональной среды).

По этой логике понятно, что женщины из низших классов, имеющие гораздо меньше шансов

приобрести профессию и в особенности такую, где требуется наиболее строгое соответствие

нормам, господствующим в области ухода за собой, в меньшей степени, чем все остальные,

сознают «рыночную» ценность красоты и гораздо меньше склонны вкладывать время,

усилия, деньги и идти на жертвы ради коррекции своей внешности. Совершенно другая

ситуация складывается для женщин из мелкой буржуазии, и особенно новой мелкой

буржуазии, имеющих профессии, связанные с презентацией и представительством, часто

предписывающие одежду, предназначенную, помимо прочего, уничтожить все следы

неортодоксального вкуса, и всегда требующие умения держаться, в значении «вести себя с

достоинством и иметь хорошие манеры», что подразумевает, согласно «Роберу»18, «отказ

впасть в вульгарность и распущенность (школы, специализирующиеся на подготовке
18 «Робер» (Le Robert) – известный и авторитетный толковый словарь французского языка. –

Прим. перев.
46

секретарей в приемных, подвергают девушек из низших классов, отобранных за

«естественную» красоту, радикальной трансформации в их манере ходить, садиться,

смеяться, улыбаться, говорить, одеваться, накладывать макияж и т.д.). Женщины из мелкой

буржуазии проявляют достаточно интереса к рынку труда, где свойства внешности могут

функционировать как капитал, чтобы безусловно признавать доминирующее представление

о теле, при этом сами они не обладают, по меньшей мере в собственных глазах (и без

сомнения, объективно), телесным капиталом, необходимым для получения наиболее

высоких прибылей, что создает большое напряжение. В действительности уверенность в

себе, которую дает убежденность в своих достоинствах и особенно в достоинствах своего

тела и манеры говорить, в большой степени связана с позицией, занимаемой в социальном

пространстве (и, конечно, с личной траекторией). Так, доля женщин, оценивающих свою

внешность ниже среднего и думающих, что выглядят старше своих лет, уменьшается тем

заметней, чем выше положение в социальной иерархии. Женщины склонны давать тем более

высокую оценку различным аспектам своей внешности, чем более высокое положение они

занимают в социальном пространстве, несмотря на то, что наряду с этим, несомненно,

возрастают и требования к внешности. Понятно, что женщины из мелкой буржуазии почти

так же мало удовлетворены своим телом, как и женщины из низших классов (именно среди

них встречается наибольшее число женщин, желающих изменить свою внешность и

недовольных различными частями своего тела). Однако, сознавая в гораздо большей

степени, чем женщины из народа, ценность красоты и чаще признавая господствующий

идеал телесного совершенства, они вкладывают много сил в улучшение своей внешности,

посвящая этому немало времени и идя на осознанные жертвы, а также выказывают

безусловное одобрение всех форм косметического волюнтаризма (например, применение

пластической u1093 хирургии). Что касается женщин из господствующего класса, они извлекают из

своего тела двойную уверенность: веря, как и женщины из мелкой буржуазии, в ценность

красоты и в ценность усилий, затраченных на украшение себя, и, таким образом, ассоциируя

эстетические качества с моральными, они чувствуют превосходство как в естественной,

органически присущей красоте своего тела, так и в искусстве его совершенствования, и во

всем том, что они называют манерой держаться, – добродетели нераздельно моральной и

эстетической, определяющей «естественность» негативно как распущенность. Таким

образом, красота может быть одновременно врожденным даром и собственной заслугой. Она

оправданна уже одним тем, что она дана природой, и дважды оправданна, будучи

достижением добродетели, которая противопоставляется в той же степени небрежности и

вульгарной простоте, что и уродству.

Так, неловкость – опыт «отчужденного тела» par excellence, и противоположный ему опыт,

буржуазии и буржуазии, которые, выказывая одинаковое признание одному и тому же

представлению о легитимных телосложении и манере держать себя, обладают неравными

средствами для его воплощения. Шансы жить в гармонии со своим телом в действительности

тем выше, чем больше телесные свойства соответствуют признанному образцу, и наоборот,

вероятность испытывать неудобство, стеснение, робость от своего тела тем выше, чем

больше диспропорция между идеальным и реальным телом, между воображаемым телом и

так называемым looking-glass self19, в котором отражаются реакции других (те же законы

действительны и в отношении языка).
19 В переводе с английского «зеркальное “Я”». Теория зеркального «Я» развита, в частности,

Ч. Кули, который полагал, что личность человека представляет собой совокупность

психических реакций человека на мнения о нем окружающих. Его собственное «Я» –

воспринятое зеркальное отражение, сумма тех впечатлений, которые, как ему кажется, он

производит на окружающих..– Прим. перев.
47

Не являясь монополией мелких буржуа, переживаемый ими опыт социального мира – это

прежде всего робость, стеснение того, кто чувствует себя скованно в своем теле и в своей

речи, кто вместо того, чтобы составлять с ними единое целое, наблюдает за ними как бы

снаружи, глазами других, следя за собой, корректируя и исправляя себя, и кто, совершая эти

самые отчаянные усилия вернуть себе отчужденное бытие-для-других, тем самым

подставляет себя под удар, выдавая себя гиперкоррекцией, как и своей неловкостью:

робость, поневоле воплощающая объективированное тело, позволяющая запереть себя в

рамки судьбы, навязанной коллективным восприятием и высказыванием (имеются в виду, к

примеру, клички и насмешливые прозвища), выдается телом, покорным представлению о

нем других вплоть до пассивных и неосознанных реакций (когда чувствуют, что краснеют).

Напротив, непринужденность, эта разновидность безразличия к объективирующему взгляду

других, нейтрализующая его власть, предполагает уверенность в себе, которую дает

убежденность в умении объективировать эту объективацию, присваивать себе это

присвоение, быть в состоянии навязать нормы восприятия своего тела, короче говоря,

располагать всеми возможностями, которые, даже будучи помещенными в тело и наделяя его

внешность таким специфическим оружием, как представительность или шарм, сущностно к

нему не сводимы. Именно так следует понимать результаты эксперимента Данненмайера и

Тамина, участники которого, по памяти оценивая рост знакомых людей, имели тенденцию

тем сильнее преувеличивать их рост, чем больше авторитета и престижа те имели в их

глазах20. Все склоняет к мысли о том, что логика, заставляющая воспринимать «великих»

людей выше, чем они есть на самом деле, находит очень широкое распространение, и что

власть любого рода заключает в себе способность обольщать, а не одно лишь следствие

корыстного раболепства. Вот почему политический протест всегда прибегает к карикатуре:

деформация телесного образа предназначена рассеять очарование и высмеять один из

принципов, на которых основан эффект навязывания власти.

некоторые, – власть навязывать в качестве объективного и коллективного представления о

теле и бытии свое собственное представление о себе, заставлять другого, как в любви или

вере, отречься от своей родовой способности к объективации, передавая ее тому, кто

должен бы быть ее объектом и кто, таким образом, становится абсолютным субъектом, не

нуждающимся во внешнем мире (поскольку он есть другой-для-себя), чье существование в

полной мере оправдано, легитимно. Харизматическому лидеру удается стать для группы тем,

что он есть для себя, вместо того, чтобы, подобно доминируемым в символической борьбе,

быть для себя тем, что он есть для других. Он, как говорится, «делает» общественное

мнение, которое делает его; он учреждает себя в качестве неустранимого абсолюта без

внешнего окружения при помощи символики власти, являющейся неотъемлемой частью его

власти, поскольку позволяет ему осуществлять и навязывать другим его собственную

объективацию.

Пространство стилистических возможностей

Итак, пространства предпочтений в питании, одежде, косметике организуются согласно той

же фундаментальной структуре, что и социальное пространство, детерминированное

объемом и структурой капитала. Чтобы полностью выстроить пространство стилей жизни,

внутри которых находят определение типы культурного потребления, следовало бы вывести,

для каждого класса и его групп, иначе говоря, для каждой отдельной конфигурации

капитала, порождающую формулу габитуса, которая переводит в особый стиль жизни
20 Dannenmaier W.D., Thumin F.J. Authority Status as Factor in Perceptual Distortion of Size //

Journal of Social Psychology. 1964. Vol. 63. P. 361–365.

48

потребности и возможности, характерные для этого класса (относительно) однородных

основных сфер практики уточняются диспозиции габитуса, реализуя ту или иную

музыки, питания или украшения, политики или языка, и т.д. В результате наложения этих

гомологичных пространств мы получили бы строгое отображение пространства стилей

жизни, позволяющее охарактеризовать каждый отличительный признак (ношение фуражки

или игру на пианино) в двух отношениях, в которых он находит свое объективное

определение. С одной стороны, по отношению ко всей совокупности черт, составляющих

рассматриваемую область (например, система причесок), т.е. к системе возможностей,

внутри которой стиль жизни обретает свое отличительное значение; с другой стороны, по