ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИТУАЦИЯ Восходящая фаза

ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИТУАЦИЯ

Восходящая фаза

Вторая революционная ситуация возникла через 20 лет после первой и, естественно, отразила социально-экономические и политические сдвиги в стране за эти годы. Если революционная ситуация 1859—1861 гг. сложилась на почве кризиса феодально-крепостнической системы хозяйства, то вторая революционная ситуация — на более высоком уровне развития страны: было отменено крепостное право; господствующей системой хозяйства стал капитализм. Теперь борьба в России шла не из-за капитализма, а из-за пути капиталистического развития. Вопрос стоял так: победит ли так называемый прусский (юнкерский, помещичий) путь, при котором остатки крепостничества будут устраняться постепенно и медленно, посредством реформ (по этому пути уже повели Россию царизм и помещики); или же победит американский (фермерский, крестьянский) путь, при котором остатки крепостничества будут уничтожены посредством рево­люции (на этот путь стремились повернуть Россию революционе­ры). Особенности второй революционной ситуации обусловили и своеобразие политической борьбы в 1879—1882 гг.

Все объективные признаки революционной ситуации (и кризис “верхов”, и кризис “низов”, и “экстраординарная активность” масс) к 1879 г. были в России уже налицо, хотя и с разной степенью проявления.

Крестьяне к концу 70-х годов были доведены до отчаяния. Они страдали от безземелья, поборов и повинностей. Земля распределялась тогда так, что на одно помещичье хозяйство приходилось в среднем по стране 4666 десятин, а на крестьянское — 5,2 десятины, причем сумма налогов с крестьян более чем вдвое превышала доходность крестьянских хозяйств¹. К постоянным

бедствиям добавились временные: неурожай 1879 г. и голод 1880 г., разорительные последствия русско-турецкой войны. Вот как рисовал безысходность судьбы русского пореформенного кресть­янина поэт, “Арион революционного народничества”, П.Ф. Яку­бович:

...и пахарь, павший духом,

Над мертвой клячею стоит с слезой в очах.

И видит он вдали погнувшуюся хату,

Больные личики детей полунагих

И знает: каждый день сулит ему утрату,

Обиду новую, отраву слез немых.

Между тем царские власти относились к крестьянам по рецепту щедринского графа Твэрдоонто, который считал, что “недостаток изобилия” можно возместить усиленными экзекуциями. В резуль­тате терпение крестьян истощалось. Из года в год росло число их волнений: 1877 г.—9, 1878 г.—31, 1879 г.—46¹. Правда, теперь крестьянское движение было гораздо слабее, чем в годы первой революционной ситуации, когда число волнений крестьян выражалось ежегодно в сотнях и даже (в 1861 г.) тысячах. Начав реформы, царизм умерил — отчасти и ненадолго — накал “социальной войны” между крестьянами и помещиками. Получив юридическое право предъявлять жалобы, возбуждать судебные .иски, прибегать к защите закона, крестьяне в первые десятилетия после реформы 1861 г. много сил и внимания отдавали легальным средствам воздействия на власть. Их писцы и ходоки адресовали во все мыслимые инстанции от “его благородия” мирового посредника до царского “величества” тысячи прошений. Большая же часть крестьянства страдала пассивно, как подметил это Н.А. Некрасов:

У каждого крестьянина

Душа, что туча черная —

Гневна, грозна — и надо бы

Громам греметь оттудова,

Кровавым лить дождям,

А все вином кончается.

Тем не менее крестьянское движение как фактор второй революционной ситуации в России нельзя недооценивать. Дело не только и не столько в количестве волнений крестьян, хотя среди них были и очень крупные (как в 19 волостях Чигиринского и Черкасского уездов Киевской губернии с участием 40—50 тыс. душ), а 22 из них только за 1878—1880 гг. царизм подавил лишь с помощью войск. Дело состоит еще в том, что вся крестьянская Россия полнилась на рубеже 70—80-х годов слухами о скором и всеобщем переделе земли, которые создавали в деревне угрозу

восстания. Главное же теперь, в отличие от 1859—1861 гг., в стране действовала общероссийская революционная организация (народников), выражавшая интересы крестьян и пытавшаяся поднять их на революцию. Поэтому для царизма крестьянское движение 1879—1882 гг. представляло собой едва ли меньшую, если не большую опасность, чем в 1859—1861 гг. Мало того, в массовом движении 1879—1882 гг. появилось, наряду с кресть­янским, новое — пролетарское — слагаемое, которого фактически не было в 1859—1861 гг.

Рабочий класс в России к концу 70-х годов должным образом еще не сформировался. Положение его было не менее бедствен­ным, чем положение крестьянства. В 1873 г. народнический журнал “Вперед!” писал об орехово-зуевской фабрике Морозова: “До 10 тыс. рабочих заняты там, из них до 2 тыс. детей и подростков, из коих многим 7, 8 или 9 лет. Эти дети, обреченные заранее на смерть, обязаны вместе со взрослыми работать до 12 часов в сутки”. Каторжный труд рабочих был тем более невыносимым, что жили они в нищете, кормились впроголодь. Газеты нередко печатали тогда корреспонденции вроде следующей (из “Русских ведомостей” от 30 января 1871 г.): “Артель рабочих из 12 человек на заводе Егорова употребляет в пищу обрубки кож, привозимых на завод для выделки. Найденный несъедобный остаток около 2 фунтов, темная изжаренная масса, состоит из сала, хрящей и ушей, обрезков кож с волосами и примесями мочал”.

Немудрено, что в таких условиях рабочее движение к концу 70-х годов тоже нарастает: 1877 г.— 16 выступлений, 1878 г.— 44, 1879 г.—54 (для сравнения: за все 60-е годы насчитано 51 выступление рабочих). Все чаще происходят крупные стачки с участием в каждой 2—3 тыс. рабочих. Только в 1879 г. было восемь таких стачек.

Рабочее движение обретало особую силу оттого, что оно, в отличие от крестьянского движения, было сравнительно организо­ванным. Уже в 1875 г. был создан “Южнороссийский союз рабочих”, а в 1878—“Северный союз русских рабочих”, т.е. первые политические организации рабочего класса России. Словом, рабочее движение составило важный фактор революционной ситуации 1879—1882 гг., фактор качественно новый, по сравнению с первой революционной ситуацией, и в перспективе еще более действенный и опасный для царизма, чем волнения крестьян. Но и рабочее движение в то время было еще слабым, захватив лишь верхушку рабочего класса. “Социальная война” рабочих против капиталистов только начиналась.

Своеобразие второй революционной ситуации заключалось в том, что решающей силой революционного натиска 1879—1882 гг. явилось не массовое (рабочее или крестьянское) движение, как

в 1859—1861 гг., а революционно-демократическое, народническое, выражавшее интересы масс. Именно революционная борьба народников, этот, как выразился Ф. Энгельс, “нож деятелей, приставленный к горлу правительства”, главным образом и обусловил новый после 1859—1861 гг. кризис “верхов” в России.

В отчетном докладе за 1878 г. шеф жандармов еще мог утешать царя: “Общее положение дел, относящихся до распрост­ранения пропаганды в России, отменно серьезно, но не безвыход­но”. Доклады шефа жандармов за 1879 и 1880 гг. были уже безутешными. Кризис “верхов” год от года разрастался.

В начале революционной ситуации (1878—1879) царизм пытался пресечь нараставшую крамолу одними репрессиями. Только в 1879 г. он принял 445 законодательных актов полицейского назначения — это всероссийский рекорд XIX в. Через три дня после покушения А.К. Соловьева на Александра II, 5 апреля 1879 г. вся Россия была расчленена на 6 сатрапий (временных военных генерал-губернаторств), во главе которых встали временщики с диктаторскими полномочиями: сразу “шесть Аракчеевых”. В дополнение к самодержцу всея Руси воцарились еще петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский и варшавский самодержцы, которые соперничали друг с другом в деспотизме и жестокости. О петербургском генерал-губернаторе И.В. Гурко (герое русско-турецкой войны 1877—1878 гг.) Ф.М. Достоевский рассказывал, что ему “ничего не значит сказать: "я сошлю, повешу сотню студентов"”. Киевский генерал-губернатор М.И. Чертков в течение апреля—августа 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров. Еще большей жестокостью отличался одесский “Аракчеев” Э.И. Тотлебен (герой обороны Севастополя 1854—1855 гг. и осады Плевны в 1877 г.), который не скупился и на смертные приговоры, но главным образом ссылал всех “подозрительных” в места “не столь отдаленные” и “отдаленнейшие”. По свидетельству М.Ф. Фролен­ко, высланных тогда “вагонами отправляли из Одессы”.

Масштабы репрессий против “крамолы” при “шести Аракчее­вых” превзошли все, что Россия испытала в этом отношении прежде за весь XIX век. Далеко не гуманный наследник престола, будущий Александр III, и тот в январе 1880 г. на заседании Государственного совета выбранил самоуправство генерал-губер­наторов, которые, мол, “творят бог весть что”, и признал, что империя оказалась “в положении, почти невозможном”.

“Аракчеевы” Александра II действительно чинили карательный произвол. Но царизм стимулировал их усердие и чрезвычайным законодательством. Так, по закону от 9 августа 1878 г. генерал-губернаторы могли предавать военному суду народников, которые обвинялись в “вооруженном сопротивлении властям”, а по закону от 5 апреля 1879 г.—обвиняемых в любом государст-

венном преступлении, будь то распространение или даже “имение у себя” запрещенных изданий¹.

Однако репрессии не доставляли царизму желанного умирот­ворения. На “белый” террор народники отвечали “красным” террором. Не утихало и массовое движение. Мало того, борьба народников расшевелила даже тяжелых на подъем русских либералов.

Буржуазия России к концу 70-х годов экономически была уже настолько сильной, что не могла больше мириться с ничтожностью своей политической роли и добивалась для себя политических привилегий, хоть приблизительно сообразных с ее экономическим весом. Но поскольку она росла под опекой царизма и привыкла бояться его и нуждаться в нем, ее домогательства облекались в лояльные формы. Либералы хотели бы не ликвидировать само­державие, а лишь выторговать у него какую-нибудь конституцию, “хоть такую,— иронизировали народники,— какую имеют от царя зубры в Беловежской пуще”, только бы оградить себя от крайностей деспотизма и произвола. Столь же умеренными были их социально-экономические требования: не ликвидировать помещичье землевладение, а лишь прирезать землю крестьянам за счет тех участков, которые были отрезаны у них помещиками в 1861 г., обеспечить минимально “достаточную норму” кресть­янского надела и таким образом сгладить остроту социального антагонизма в стране, предотвратить такую крайность снизу, как возможное повторение “пугачевщины”. “Лучше прирезать землю крестьянам, чем ждать, когда они нас прирежут”,— говорили либеральные помещики.

Под стать требованиям были и средства борьбы либералов — главным образом унаследованные от 50—60-х годов адреса на имя царя с верноподданническими ходатайствами. Но в условиях нового демократического подъема либералы стали беспокоить царизм ходатайствами чаще, настойчивее, а главное, осмелели настолько, что затеяли неслыханное ранее дело — нелегальное организационное оформление своей оппозиции. 1—2 апреля 1879 г. в Москве состоялся первый земский съезд. Здесь 30—40 левых либералов — “злонамеренных” (как язвил Щедрин), в отличие от “простодушных” правых, которые сами “не знали, чего им хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном”,— обсуждали идею создания собственного тайного общества для борьбы за конституцию и, хорошенько поразмыслив, единогласно... отвергли такую идею.

По сути дела, буржуазный либерализм противостоял в 70—80-е годы не только реакции, но и революции. Либералы вымогали у правительства уступки, во-первых, конечно, чтобы защитить свои интересы, а во-вторых, чтобы предотвратить революцию.

М.Н. Катков точно определил принципиальную разницу в позиции революционера и либерала тех лет: “Революционер говорит правительству: "Уступи, или я буду стрелять!"; а либерал говорит правительству: "Уступи, или он будет стрелять!"”. Но, как бы то ни было, давление либеральной оппозиции дополняло рево­люционный натиск на самодержавие и усугубляло кризис “верхов”.

О том, как была накалена в 1879 г. обстановка в России, красноречиво свидетельствуют компетентные современники. “Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении”,— записывает в дневник 3 декабря 1879 г. военный министр Д.А. Милютин. “Все мечутся в страхе”,— вторит ему управляющий морским министерством адмирал И.А. Шестаков. “Просто в ужас приходишь от одной мысли, не на Везувии ли русское государство?” — жалуется сенатор Я.Г. Есипович. “Почва зыблется, зданию угрожает падение”,— заключает председатель Комитета министр П.А. Валуев.

После взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. правитель­ственный лагерь пришел в смятение¹. Придворная знать клику­шествовала от страха. “Львояростный (по выражению Н.С. Лескова) кормчий” реакции М.Н. Катков хныкал: “Бог охраняет своего помазанника. Только бог и охраняет его”. Царь и министры боялись, что 19 февраля (по случаю очередной годовщины падения крепостного права) революционеры поднимут восстание. Между 5 и 19 февраля царь никуда не выходил из дворца. Были даже отменены национальные празднества, назначенные на 19—20 февраля по случаю 25-летия царствования Александра II. Класс имущих со дня на день ждал новых взрывов и всеобщей “резни”. “Люди состоятельные выезжали за границу, ценные вещи в домах зарывали в подвалы”,— свидетельствовали современники. “Страш­ное чувство овладело нами,— плакался наследник престола.— Что нам делать?!”

Решено было искать спасение от революции в диктатуре. Через неделю после взрыва, 12 февраля 1880 г., царизм учредил Верховную распорядительную комиссию по охранению государст­венного порядка и общественного спокойствия из десяти самых хитроумных и находчивых (как сочли при дворе) сановников — орган, беспрецедентный в российской истории. Главным начальником комиссии был назначен граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов.

Это был, бесспорно, самый хитроумный из царских вельмож той поры. Его таланты и заслуги впечатляли числом и разнообразием. В ходе русско-турецкой войны 1877—1878 гг. он штурмом взял Каре, считавшийся неприступным, а два года спустя управился с эпидемией чумы в Поволжье, когда казалось, что

уже никто не сможет с нею справиться, причем удивил всю Россию, вернув казне недорасходованные средства. Наконец, в 1879—1880 гг., будучи харьковским генерал-губернатором, Лорис-Меликов действовал достаточно энергично, чтобы заслужить одобрение правительства, и достаточно осмотрительно, чтобы не вызвать к себе особой ненависти революционеров, — словом, изловчился оказаться единственным из генерал-губернаторов, кого ИК “Народной воли” не включил в список приговоренных к смерти.

В феврале 1880 г. Лорис-Меликов заявил себя при дворе чуть не Христом-Спасителем. Он был наделен почти неограниченными полномочиями. “Ни один временщик — ни Меншиков, ни Бирон, ни Аракчеев — никогда не имели такой всеобъемлющей власти”,— вспоминал он позднее сам о себе. Высочайший указ от 12 февраля доверял ему “делать все распоряжения и принимать вообще все меры, которые он признает необходимыми для охранения государственного порядка и общественного спокойствия как в С.-Петербурге, так и в других местностях империи”. Временных генерал-губернаторов Лорис-Меликов подмял под себя. На какое-то время перед ним стушевался даже самодержец всея Руси.

Таким образом, если институт временных военных генерал-губернаторов в 1879 г. означал заметную децентрализацию власти в империи, то с учреждением Верховной распорядительной комиссии царизм ударился в другую крайность — чрезмерную централизацию власти в руках некоронованной особы. Разумеется, обе крайности ущемляли принцип самодержавия и служили показателями его кризиса.

Смысл своей диктатуры Лорис-Меликов видел в том, чтобы создать благоприятные условия для победы над революцией посредством репрессий против революционеров одновременно с послаблениями по отношению к либералам, дабы привлечь последних на сторону реакции и таким образом изолировать революционный лагерь. В этом смысле он и действовал — расчетливо и ловко. С одной стороны, втихомолку расправлялся с революционерами: за 14 месяцев его диктатуры власти наскоро устроили 32 судебных процесса (почти все — в закрытом порядке) с 18 смертными приговорами. С другой стороны, Лорис-Меликов шумно творил либеральные послабления: обещал расширить права земства, хотя обещанием дело и ограничилось; назначил сена­торские ревизии для расследования чиновничьих злоупотреблений, хотя все злоупотребления сохранились; с помпой упразднил III отделение, хотя его функции не менее рьяно стал выполнять учрежденный без всякой помпы Департамент полиции; сместил с поста министра просвещения самого ненавистного из царских министров Д.А. Толстого, хотя А.А. Сабуров, заменивший его, продолжал толстовскую политику, и т.д.

Либералы пришли в восторг от нового правительственного курса. Правление Лорис-Меликова они окрестили “диктатурой сердца”. Сам Лорис-Меликов слыл “бархатным диктатором”. Харьковские толстосумы воздвигли в его честь триумфальную арку с надписью: “Победителю Карса, чумы и всех сердец”. Популярность Лорис-Меликова в либеральных кругах достигла зенита, когда он (6 августа 1880 г.) распустил Верховную распорядительную комиссию и оставил себе внешне скромный пост министра внутренних дел, что означало лишь переименование диктатуры Меликова и превращение ее из временной в постоян­ную.

Однако революционеры не были обмануты новым курсом. Газета “Народная воля” нашла для диктатуры Лорис-Меликова точное определение: “лисий хвост — волчья пасть”. В радикальных кругах ходила по рукам эпиграмма:

Мягко стелет — жестко спать:

Лорис-Меликовым звать.

“Диктатура сердца” не остановила революционной борьбы. Кризис “верхов” продолжался. 28 января 1881 г. Лорис-Меликов представил Александру II проект реформ, с помощью которых 4. диктатор намеревался вызволить правительство из кризиса. В литературе этот проект часто фигурирует под названием “Конституция Лорис-Меликова”. Смысл проекта сводился к образованию в лице “временных комиссий” (из чиновников и выборных от “общества”) совещательного органа при Государст­венном совете, который сам был совещательным органом при царе¹. Иначе говоря, так называемая конституция Лорис-Меликова вовсе не являлась конституцией, а лишь могла бы стать шагом к ней при удачном для оппозиции соотношении сил. “Все зависело от того,— резонно заключал В.И. Ленин,— что пересилит: дав­ление ли революционной партии и либерального общества или противодействие партии непреклонных сторонников самодер­жавия”.

Сначала все предполагало, что лорис-меликовский проект будет шагом к конституции. Царизм вынужден был уступать силе демократического натиска. “Да ведь это Генеральные Штаты!” — возмутился Александр II, прочитав “конституцию” Лорис-Мелико­ва, но... одобрил ее и 1 марта 1881 г., за считанные часы до смерти, назначил на 4 марта заседание правительства для того, чтобы обсудить вопрос о предстоящей реформе. Дальнейший ход событий круто изменил соотношение сил.

1 марта 1881 г. “Народная воля” привела в исполнение смертный приговор Александру II. Около 2 часов 30 минут пополудни царь ехал из Михайловского дворца (ныне Русский

музей) в Зимний дворец через Екатерининский канал. В том месте, где теперь стоит церковь “Спас на крови”, царскую карету ждали три бомбометалыцика, которых расставила здесь Софья Перовская. Первым бросил бомбу Николай Рысаков. Бросил метко. Бомба разбила карету и ранила несколько казаков из царской охраны, но Александр II вылез из разбитой кареты цел и невредим. “Слава Богу, я уцелел!” — обрадовался он. Это были его последние слова. В следующее мгновение второй метальщик Игнатий Гриневицкий бросил свою бомбу оземь между собой и царем: бомба поразила обоих¹.

Цареубийство, дерзко анонсированное в революционной печати, дважды (19 ноября 1879 и 5 февраля 1880 г.) лишь чудом не удавшееся и наконец совершенное, как ужасался М.Н. Катков, “в столице империи, на публичном проезде, среди дня, в средоточии всех властей”, повергло в транс правительственный лагерь. “Верхи” на время потеряли ориентацию и в первые дни действовали по принципу “спасайся, кто может!”. 3 марта председатель Комитета министров П.А. Валуев предложил новому царю Александру III назначить регента на случай, если его тоже убьют. Царь обиделся и десять дней делал вид, что никогда не согласится на такое самоунижение, но 14 марта все-таки назначил регента (великого князя Владимира Александровича, своего брата), а сам, будучи не в силах более превозмочь страх перед вездесущими террористами, сбежал из Петербурга в Гатчину.

Там, в Гатчине, самодержец всея Великия, Малыя и Белыя Руси обрек себя на положение “военнопленного революции”, как назвали его К. Маркс и Ф. Энгельс. Ничто, даже необходимость коронации, не могло заставить царя отлучиться из гатчинского бомбоубежища. Близкий ко двору генерал А.А. Киреев 7 апреля записывал в дневнике: “Царь сидит в Гатчине безвыездно, ничего не говорит, ничем о себе не заявляет”. Между тем аристок­ратический Петербург был в панике. “Положение, как ни взгляни, страшное”,— сокрушался официозный литератор Б.М. Маркович. Катков и Победоносцев с прискорбием констатировали “маразм власти”².

Действительно, такой паники в “верхах”, как в 1881 г., когда вся страна была объявлена на осадном положении, придворная знать жила в пароксизме страха, министры мрачно предрекали собственному режиму падение, один царь был убит, а другой бросил столицу и укрылся в предмостном замке, где и прозябал чуть ли не в одиночном заключении, как “военнопленный революции”,— такого Россия не знала за все время правления


¹ Подробно см.: 1 марта 1881 г.: Казнь императора Александра II. Документы и воспоминания. Л., 1991.

² Московские ведомости. 1881.16 апреля (передовая статья); Русский архив. 1907. №5. С. 90.

династии Романовых ни раньше, ни позже вплоть до 1905 г. Другое дело, что в 1861 г. царизм пошел на большие уступки. Ведь в 1881 г., через 20 лет после отмены крепостного права, самодержавию, в сущности, уже нечего было уступать, кроме... самодержавия. Теперь ему приходилось, как заметил Ф. Энгельс, “уже подумывать о возможности капитуляции и об ее условиях”. Если в 1859—1861 гг. царизм решал задачу “уступить и остаться”, то теперь оказался перед вопросом “быть или не быть”.

Таким образом, одна из двух главных функций “красного” террора”, а именно дезорганизация правительства, “Народной воле” удалась. Момент был удобен для того, чтобы ударить по самодержавию и если не свергнуть его, то для начала вырвать у “верхов” уступки, более выгодные “низам”, чем ублюдочная “конституция” Лорис-Меликова. Но в этот выигрышный момент у народовольцев не оказалось сил, которые можно было бы бросить в бой. Вопреки их ожиданиям, народные массы не всколыхнулись.

Революционное брожение в “низах” после цареубийства несколько усилилось. Рабочие и крестьяне начали осознавать неустойчивость власти и авторитета царя. Только за восемь месяцев 1881 г. (с 1 марта по 1 ноября) власти рассмотрели до 4000 дел об “оскорблении величества”, т.е. в 3 раза больше обычного. В народе слышались красноречивые отклики вроде “.. следующего: “Во имя отца убили отца, во имя святого духа— чтоб не было Романовых и духа”. Но все это затронуло лишь ничтожно малую часть многомиллионных рабоче-крестьянских масс. Возбудить в них революционный подъем (что составляло вторую из двух главных функций “красного” террора) народо­вольцам не удалось. Крестьянское и рабочее движение в целом с 1880 г. уже шло на убыль. А либеральная оппозиция и после 1 марта ограничивалась по старинке одними ходатайствами.

Сама “Народная воля” переоценивала силу своего натиска и глубину кризиса “верхов”. Колебания правительства она принима­ла за “последние предсмертные конвульсии”¹. Даже трезвомыслящий Желябов считал в мае 1880 г., что “два-три толчка, при общей поддержке, и — правительство рухнет”. Дело в том, что внешние признаки кризиса “верхов” (растерянность царя, министров и придворной камарильи) создавали у современников преувеличенное представление о глубине кризиса. Народовольцам казалось, будто смятение, начавшееся в верхнем этаже государ­ственного устройства, свидетельствует, что революция назрела. Между тем опыт истории доказывает, что для революции необходим такой кризис “верхов”, который охватывает весь фундамент государственного здания, а не тот или иной отдельный его этаж. Кризис “верхов” в России 1878—1881 гг. был еще не


¹ Так писала газета “Народная воля”в № 1 от 1 октября 1879 г. //Литература партии “Народная воля”. М., 1930. С. 16.

настолько сильным, чтобы можно было говорить о “предсмертных конвульсиях” царизма.

1 марта 1881 г. явилось кульминационной вехой второй революционной ситуации в России. Оно завершило собой восхо­дящую фазу демократического натиска. После 1 марта рево­люционная ситуация еще сохранялась (до середины 1882 г.), но уже в нисходящей фазе.