КОНТРРЕФОРМЫ 1889—1892 гг. Подготовка

КОНТРРЕФОРМЫ 1889—1892 гг.

Подготовка

Наше внутреннее дело

То толстело, то дурнело.

Кроме того, реакция 80-х годов имела и своих трубадуров, которые обслуживали и вооружали ее идейно.

Первым из них по значению был “публичный мужчина всея Руси” (по выражению А.И. Герцена), когда-то, в конце 30-х годов, радикал, идейно и даже лично близкий к В. Г. Белинскому и М.А. Бакунину, затем в 40—50-е годы бойкий либерал, а с 60-х годов неистовый охранитель, хозяин газеты “Московские ведомости” и журнала “Русский вестник” Михаил Никифорович Катков. Газету его звали “русской литературной полицией”, а сам Катков прослыл в демократических кругах “гасильником мысли” и “литературным бандитом”. И.С. Тургенев и М.Е. Сал­тыков-Щедрин считали его “самым гадким и вредным человеком на Руси” (Тургенев свою опостылевшую подагру называл “катковкой”). Зато консервативные круги восхищались Катковым как “великим русским трибуном”. Ф.М. Достоевский в 1872 г. утверждал, что Катков — “гений”, “первый ум в России”. Трубадур реакции № 1 был умен и талантлив, блистал публицистическим красноречием, но мог бы сказать о себе словами Наполеона: “Легко быть красноречивым на моем месте”. В 80-е годы Катков был главным дирижером “общественного мнения”

царской России, влиятельным настолько, что английский посол в шутку запрашивал своего шефа, при ком выгоднее для Англии аккредитоваться — при Александре III или при Каткове, а директор канцелярии Российского МИДа (будущий министр) В.Н. Ламздорф в своем дневнике не шутя называл царя и Каткова “их величествами”¹.

Вторым трубадуром реакции был тогда князь Владимир Петрович Мещерский — внук Н.М. Карамзина и закадычный друг юности Александра III, издатель журнала “Гражданин”. Журнал этот негласно субсидировался царем² и считался поэтому в осведомленных кругах царским рупором. И.С. Тургенев писал о нем в 1872 г., когда “Гражданин” еще не был таким реакционным, как в 80-е годы: “Это, без сомнения, самый зловонный журналец из всех ныне на Руси выходящих”. “Гражданин” восславлял все реакционное, но в особенности — национальную потребность в розгах: “Как нужна соль русскому человеку, как нужен черный хлеб русскому мужику, так ему нужны розги. И если без соли пропадет человек, так без розог пропадет народ”³.

Сам Мещерский — подхалим, доносчик и сплетник (к тому же гомосексуалист) — был фигурой, настолько скомпрометирован­ной морально, что даже единомышленники брезговали подать ему руку. Все в нем было отталкивающе, вплоть до внешности. В 1872 г. А.К. Толстой писал о нем: “Он еще молод, но у него вовсе нет зубов, а волос очень мало, да и те желтые”.

По влиянию на царя и его политику Катков и Мещерский стояли вровень с Победоносцевым и Толстым. Можно сказать, что внутреннюю политику империи при Александре III определял главным образом этот квартет.

Что касается рядовых деятелей реакции 80-х годов, то их наглядно, художественно отобразили два типа, два “бесшабашных советника” с характерными фамилиями — Удав и Дыба — из книги Щедрина “За рубежом”. Щедрин изобразил их как политические карикатуры. Но при Александре III такие “бесша­башные советники” встречались и в жизни, например, управля­ющий царскими конюшнями В.Д. Мартынов, которого самодержец назначил в Сенат. Все сенаторы всполошились тогда, вздумали . было роптать, но царь грубо пресек их ропот. Верноподданный Е.М. Феоктистов меланхолично резюмировал: “Что же, могло быть и хуже. Калигула посадил в Сенат свою лошадь, а теперь в Сенат посылают только конюха. Все-таки прогресс”.

Новый курс правительства был подчеркнуто дворянским. “Ваши предки создали Россию, но они нашими руками ее создали”,— заявил царю граф Толстой, вступая на пост главы правительства. Александр III тогда “покраснел и отвечал, что он этого не забывает”¹. На коронационных торжествах в мае 1883 г. царь внушительно заявил приглашенным к нему волостным старшинам: “Следуйте советам и руководству ваших предводите­лей дворянства!” Более того, курс правительства Александра III отвечал интересам дворян-крепостников, которые требовали... восстановить крепостное право. Особенно громким в их хоре был голос уездного предводителя дворянства из Симбирской губернии А.Д. Пазухина.

“Человек бескорыстно-темных настроений”, по тонкому опре­делению современника, Пазухин в 1885 г. напечатал в журнале Каткова “Русский вестник” статью “Современное состояние России и сословный вопрос”. “Великое зло реформ прошлого царство­вания”, доказывал Пазухин, выразилось в том, что они урезали сословные привилегии дворянства. Отсюда — “задача настоящего должна состоять в восстановлении разрушенного”: надо перере­формировать земские и городские учреждения и от бессословного начала вернуться к сословному; тогда Россия выйдет “на ту историческую дорогу, с которой она в половине 60-х годов сбилась в сторону” к “дезорганизации”. Так, усилиями Пазухина была намечена программа контрреформ.

Граф Толстой сразу обратил внимание на прыткого ретрограда и сделал его правителем канцелярии Министерства внутренних дел. Именно Пазухину было поручено разработать проекты наиболее реакционных контрреформ, а именно закон о земских начальниках и новое положение о земстве. Составлял он и другие проекты, хотя на подпись царю их подносил от своего имени Толстой. Придворная знать смотрела на Пазухина свысока, называла его “государственным мальчишкой”, но, третируя его как личность, приветствовала идеи контрреформ, с которыми выступал Пазухин.

Царизм шел навстречу крепостникам в их стремлении пересмотреть законодательные акты 60—70-х годов. 21 апреля 1885 г., в день 100-летия екатерининской Жалованной грамоты дворянству, Александр III обнародовал высочайший рескрипт по адресу всего “благородного российского дворянства”. В этом рескрипте и были официально изложены основные (т.е. пазухинские) положения контрреформ. Однако заняться контрре­формами царизм решился не сразу.

Прежде всего мешал ему страх перед “красным” террором народников, которые до конца десятилетия продолжали упорную борьбу против самодержавия, не исключая и попытки царе-

убийства. Страх этот, естественно, был острее в первые годы после убийства Александра II. Царизм насаждал тогда реакцию опасливо, как бы с оглядкой; при дворе был разброд, правитель­ству недоставало ни последовательности, ни уверенности. Министры заседали в Петербурге. Царь отсиживался в Гатчине. Двор разрывался между Гатчиной и Петербургом, топя страх и уныние в небывалой оргии танцев (П.А. Валуев назвал это “хореографическим пароксизмом”). Политика же, вроде бы определившаяся, оставалась все еще неустойчивой. Валуев, уволенный к тому времени с должности председателя Комитета министров, но сохранявший за собой кресло члена Государствен­ного совета, 15 февраля 1883 г. записал в дневнике: “В делах у нас наполовину ход (большей частью задний), наполовину дрейф”.

Александр III из-за страха перед возможным покушением больше двух лет правил некоронованным. Предпринятая же в мае 1883 г. поездка его на коронацию в Москву (по традиции, освященной веками) походила на вояж завоевателя по чужой, только что оккупированной и еще не усмиренной стране. “Весь путь следования царя из Петербурга в Москву,— свидетельствовал очевидец,— был охраняем войском, расположенным по линии Николаевской железной дороги на расстоянии 606 верст. Эта линия была разделена на участки, порученные отдельным частям войск; и беспрерывные цепи часовых, расставленных друг от друга на расстоянии от 300 до 500 шагов, тянулись таким образом от Петербурга до Москвы”. “Москва,— рассказывали другие очевидцы,— была переполнена войсками и шпионами, царя возили либо по улицам, оцепленным солдатами, либо задворками, как какой-нибудь контрабандный товар”.

Даже царские министры, участники коронации, были шокированы ее “изнанками”. “Печальное впечатление производят расставленные вдоль всей дороги часовые,— записывал в дневнике Валуев.— Слияние царя и народа! Обожаемый самодержец! A i между тем он едет короноваться, тщательно скрывая день и час своего выезда, и едет не иначе, как ощетинив свой путь часовыми”.

Даже в Гатчине царь не знал покоя. Кошмар покушений изводил его, тем более что заграничные агенты время от времени доносили, будто в Россию едут “с намерением совершить попытку , нового покушения” то известный народоволец Л.Н. Гартман, то некие Кондырев и Пристюк, то “неизвестные лица”¹. Царь становился все более мнительным. Был случай, когда он застрелил на месте в дежурной комнате одного из своих адъютантов — барона Рейтерна (известного своим родством с председателем Комитета министров М.Х. Рейтерном), заподозрив его в намерении бросить бомбу. Оказалось, что барон курил папиросу и при


¹ ГА РФ, ф. 102, 3 д-во, 1881, д. 1520, л. 1—2; д. 1521, л. 22.

неожиданном появлении царя стал прятать ее за спину. Лучше всего рисует состояние духа самодержца тех лет его меланхоличе­ская помета на полях министерского доклада о раскрытии “умысла” народовольцев на цареубийство 1 марта 1887 г.: “На этот раз Бог нас спас, но надолго ли?”

Беспокоились за себя и царские сатрапы. В страхе за свою жизнь они не прочь были подставить под бомбы и пули террористов кого-либо из помощников. Однажды помощник Д.А. Толстого И.Н. Дурново заметил, что министр напрасно передал всю полицию в распоряжение другого своего помощника — П.В. Оржевского. Толстой цинично отрезал: “Пусть на нем лежит ответственность, и пусть в него стреляют, а не в меня”.

Страх перед призраком грозной “Народной воли” теперь, когда реакция торжествовала, лишь подстегивал власти к ужесточению репрессий, чтобы доканать “крамолу”. Началом всех начал в борьбе с нею оставался полицейский надзор. Он удивлял и пугал современников своими масштабами, точно определить которые едва ли возможно. С одной стороны, официальные власти называли явно заниженные цифры (на . 1880 г.— 6790 политических поднадзорных). С другой стороны, иные не­официальные данные выглядят завышенными. Жена генерала Е.В. Богдановича, А.В. Богданович, к примеру, в том же 1880 г. свидетельствовала (ссылаясь на члена Верховной распорядительной комиссии М.И. Батьянова): “Теперь по всей России находится 400 тыс. человек под надзором полиции”. Как бы то ни было, в течение 80-х годов надзор “отечески бдительного” (ирония М.А. Бакунина) царского правительства за его подданными не слабел, а усиливался. Однако “вредоносное” влияние “крамолы” проникало повсюду. Надзирать приходилось за всеми слоями общества, за каждым обывателем.

Вот почему упомянутый генерал М.И. Батьянов еще при М.Т. Лорис-Меликове предложил совершенно в лорис-меликовском духе взвалить надзор за обывателями на плечи самих обывателей, приставив их друг к другу в качестве шпионов. Самыми удобными и надежными исполнителями такого надзора Батьянов счел домовладельцев. “Надзор этот,— разъяснил генерал,— мог бы быть организован на основаниях круговой поруки, т.е. с ответственно­стью не только за себя, но и за соседа, чем и будет обеспечен не формальный только, не фиктивный, а действительный надзор, ибо домовладельцы будут контролировать бдительность друг друга”¹.

Юридически проект Батьянова не был оформлен, но в жизнь 80—90-х годов почти все, что проектировал Батьянов, вошло. Отчасти по настоянию полиции, а частью и добровольно домовладельцы надзирали за своими постояльцами и друг за

другом. Надзор становился всеохватывающим и невыносимым, доходил до абсурда. Показателен такой штрих: некто Дутиков, торговец железными изделиями из Ростова, находясь в Москве, получил от своего приказчика телеграмму: “25 000 гвардии готовы. Высылайте деньги”; торговца немедленно арестовали и держали за решеткой до тех пор, пока не выяснилось, что по вине телеграфиста в текст телеграммы было вписано “гвардии” вместо “гвоздей”. Казалось, сам воздух, которым дышали тогда люди, был пропитан подозрением в политической неблагонадежности. Везде оказывались надзирающие, подозревавшие на всякий случай каждого. М.Е. Салтыков-Щедрин в 1884 г. невесело иронизировал:

“Нынче так много физиономистов развелось, что и выражение лица истолковывается”.

Разнузданный надзор влек за собой эпидемию доносов. Идеологи реакции вроде В.П. Мещерского публично и печатно возводили донос в ранг гражданской добродетели. Доносы сыпались в Департамент полиции отовсюду, не только по принуждению, как в блистательной сатире А.К. Толстого “Сон Попова”, но и добровольно. “Доносят по злобе, по неудавшейся любви, доносят спьяна и т.д.”,— писала газета “Народная воля”. Агент “Народной воли” Н.В. Клеточников, прослуживший 734 дня в недрах царского сыска, не боялся преувеличить, когда заявил на суде: “Меня просто поразило число ложных доносов. Я возьму громадный процент, если скажу, что из ста доносов один оказывается верным. А между тем почти все эти доносы влекли за собой арест, а потом и ссылку”.

Аресты (а в особенности обыски) в 80—90-е годы действитель­но наводнили Россию, иной раз даже самих карателей нервируя излишествами¹. Товарищ обер-прокурора Сената Н.А. Хвостов в марте 1887 г. опасливо предостерегал К.П. Победоносцева: “Аресты делаются зря, забирает, кто хочет <...> Если бы кто захотел нарочно избрать такой способ действий, который может создать ” и для будущего запас горючего материала, то лучше трудно придумать”. Но заправилы реакции неистовствовали, предвкушая близкое искоренение “крамолы”, и не хотели внять каким-либо разумным предостережениям.

Итак, страх перед возможными действиями революционной (в первую очередь, конечно, народовольческой) “крамолы” и “заня­тость” репрессиями против нее — вот первая причина, которая удерживала царизм от контрреформ. Кроме того, требовалось подготовить и как бы подстраховать контрреформы экономически. Так, 3 июня 1885 г. был открыт Дворянский земельный банк с целью поддерживать разорявшееся в условиях капитализма помещичье землевладение. Процент ссуды в Дворянском банке

был ниже (по “бедности”!), чем в банке Крестьянском: 6,5 против 8,5 %. Зато операции Дворянского банка более чем в 8 раз превосходили операции Крестьянского банка: 42 млн. рублей в год против 5 млн.

Крестьянское законодательство при Александре III носило по преимуществу репрессивный характер. Крестьяне все настойчивее требовали больше земли и воли, чем они получили в 1861 г. Их волнения к середине 80-х годов участились: если за 1881—1883 гг. в среднем до 77 в год, то за один 1884 год—110 волнений. “Лучше умереть от солдатской пули, чем от голода”,— говорили крестьяне, поднимаясь на борьбу с помещиками. Помещики мстили крестьянам за непокорность и этим еще больше ожесточали крестьян. В одном из уездов Екатеринославской губернии крестьяне просили помещика оставить за ними арендованную землю. Тот отказался: “Нужна для овец”. “Лучше порезать часть овец, чем губить людей голодом”,— предложили крестьяне. Помещик ответил: “Порежьте своих детей!” В результате весь уезд был охвачен крестьянским волнением.

Сам царь, естественно, рассуждал по-помещичьи. Даже страшный голод 1891 г., отчасти повторившийся в 1892—1893 гг., не пробудил в Александре III сострадания к нуждам крестьянства. Он никак не отреагировал на сердобольный жест своего друга, министра двора графа И.И. Воронцова-Дашкова, который в 1891 г. посоветовал царю “объявить, что при высочайшем дворе не будет ни балов, ни больших обедов, а деньги, на это обыкновенно истрачиваемые, Вы жертвуете как первую лепту в фонд комитета для продовольствия”¹. Более того. Вот свидетельство знаменитого адвоката О.О. Грузенберга: “Императора Александра III раздра­жали упоминания в печати о “голоде”, как слове, выдуманном теми, кому жрать нечего. Он высочайше повелел заменить слово “голод” словом “недород”. Главное управление по делам печати разослало незамедлительно строгий циркуляр”.

Антагонизм между крестьянами и помещиками рос угрожающе, он был чреват крестьянской революцией. Правительство же пыталось обезопасить себя не удовлетворением крестьянских требований, а возвратом к старым, дореформенным порядкам в деревне. Именно такую цель преследовал закон 1886 г. о найме сельскохозяйственных рабочих. По этому закону рабочий при найме должен был подписать “договорной лист”, который давал помещику право в случае досрочного ухода рабочего предавать его суду. Помещик же мог уволить рабочего в любое время. Таким образом, закон 1886 г. отчасти восстанавливал в за­маскированной форме крепостнические права помещиков.

Все это предшествовало контрреформам. Сами же контррефор­мы, призванные исправить “ошибки 60-х годов”, осуществлялись с 1889 по 1892 г.