Ричард Хо Сквозь увеличительное стекло: роль науки в детективной литературе XIX века

Шагая по комнате, незнакомец спокойно ищет невидимые ключи к разгадке между крупинками пыли и частицами грязи. Зрение, обоняние, осязание… все его чувства призваны на службу, ни одно не оставлено в небрежении. Все его способности отданы наблюдению и поглощению информации. Уверенная манера, в которой он проводит свои исследования, обличает сильный, почти маниакальный ум.

Доказательства собраны и систематически проанализированы. Его мысли недоступны, техника непостижима. Результат неотвратим. В течение часа орех расколот. Неразрешимое преступление разрешилось. Таинственный незнакомец эффектным жестом снимает покров с тайны, затем часто следует сцена, оставляющая дюжины полицейских офицеров почесывающими в затылке.

Выдумка? Да.

Примерно на два столетия такие герои, как Огюст Дюпен и Шерлок Холмс, покорили читателей своим несравненным интеллектом и неподражаемой способностью к раскрытию преступлений. Жанр криминальной литературы вступил в права в XIX веке, во времена великого интеллектуального прогресса. Благодаря влиянию Просвещения и промышленного переворота успехи науки, технологии и рационального мышления начали находить путь в литературу того времени. Викторианские писатели, такие, как Эдгар Аллан По и Артур Конан Дойль, ввели эти современные идеи в свои художественные произведения, применяя достоверность научного метода к практическим задачам криминального расследования.

Так была создана модель сыщика-ученого. Рассказ По “Убийство на улице Морг” познакомил мир с блестящим, но сосредоточенным на себе Дюпеном, а “Этюд в багровых тонах” Конан Дойля стал первым приключением знаменитого Шерлока Холмса. Оба сыщика обнаруживают выдающуюся склонность к наблюдению, анализу и логическому дедуцированию, и каждый из них решает приложить свое искусство к распутыванию преступных действий. Они были первопроходцами, вымостившими дорогу для сближения науки, криминалистики и литературы. Как велика роль, которую наука в действительности сыграла в расследованиях этих уважаемых сыщиков? Какую ценность имеют научные основания методов Дюпена и Холмса, и в какой мере связаны наука и литература в этих произведениях? Это загадки, которые мы должны распутать. Исследуя корни научной дедукции в расследовании преступлений – ее происхождение, влияние и последствия, мы, возможно, сможем дедуцировать некоторые ответы. Точно так же, как Дюпен и Холмс создают причинно-следственные цепочки в своих расследованиях преступлений, мы попытаемся создать причинно-следственную цепочку, прослеживающую шаги, которые привели к появлению образа сыщика-ученого в истории литературы.

Как говорил Дюпен, “я объясню… а чтобы вы лучше меня поняли, давайте восстановим весь ход [наших] мыслей” [Текст цитируется по изданию: По Э. Убийство на улице Морг. Пер. Р.Гальпериной. // По Э. Избранное: Стихотворения; Проза; Эссе. М.: Художественная литература, 1984, c. 225].

Литературная традиция
Образ науки в английской популярной литературе девятнадцатого века был незавидным. Ремесло Дедала казалось по сути неотделимым от неосмотрительности Икара.

Дж.К. ван Довер.
Было замечено, что “часто целью литературной критики… является возведение произведения к его первоначальным идеям или принципам” (Martin, 34). Как таковые, детективные произведения По и Конан Дойля могут быть возведены к интеллектуальным нововведениям, принесенным Просвещением и промышленной революцией, которая неизбежно начала находить выражение в викторианской литературе девятнадцатого века.

Писатели эпохи Просвещения, такие, как Вольтер и Руссо, популяризировали практическое приложение разума и рационального мышления, в то время как промышленная революция вызвала успехи во всех аспектах научного знания, от технологии до медицины и химии. Сначала реакция литературы на эту волну научного и интеллектуального развития заключалась в осторожном скептицизме, если не в прямом отрицании. Революционные теории Чарльза Дарвина критиковались многими как оскорбляющие укоренившиеся догматы христианства – для таких традиционалистов “преданность эмпирическому методу означала оставление традиционного благочестия” (Van Dover, 37). Это отвращение основывалось, в частности, на распространяющемся страхе, связанном с тем, что наука начала касаться самого понятия человеческой природы. В глазах сторонников религии успехи науки и медицины выглядели, как попытки человечества посягнуть на власть Бога, и могли вести лишь к бедственным последствиям. Такие писатели, как Мэри Шелли и Роберт Луис Стивенсон, зафиксировали страхи и неуверенность общества и дали им творческое выражение в таких произведениях, как “Франкенштейн” (1818) и “Доктор Джекил и мистер Хайд” (1886). Эти истории были в высшей степени популярны, в частности, потому что отражали “понятную подозрительность в отношении способа мышления, который в том столетии сначала опроверг библейскую хронологию, а затем отрицал рассказ книги Бытия о происхождении видов” (Van Dover, 37). Творение уродов стало литературной формой указания на опасности, неотъемлемые от поисков запретного знания, и каждый из ученых, ответственных за эти уродства, был изображен как “античеловечный еретик”, одержимый, нетвердый и заблуждающийся (Van Dover).

Конечно, такие чувства не были всеобщими, и восхождение научной мысли девятнадцатого века приобретало также достоинство и одобрение. Страхи первой половины века были преобразованы в многообещающую “практически ориентированную веру в возможности человека”, когда успехи в области технологий и медицины начали оказывать положительное влияние на жизнь обычных людей (Van Dover, 37-8).Образ сумасшедшего ученого в популярной литературе постепенно оказался заменен на образ ученого – героя и протагониста, который отражает курс на более интеллектуальное общество:

В современном мире, когда дни рукопашных битв, монстров и драконов прошли и когда… проблемы, с которыми сталкиваются люди, – это все больше и больше проблемы знания и познания, подходящим героем кажется аналитик, сыщик, человек, который способен проникнуть сквозь обманчивую внешность и увидеть истину сквозь множество противоречивых свидетельств и несовместимых друг с другом показаний (Nygaard, 226).

Однако в то время, как начала оформляться новая концепция образа ученого, литература медленно расставалась с прежним нежеланием замечать рост науки:

Викторианские романисты обычно терпели неудачу в прославлении достижений ученых, и немногие – Джордж Элиот была выдающимся исключением – даже пытались понять и изобразить их методы и мотивы (Van Dover, 38).

Однако “Поднятая вуаль” Элиот представляет собой значительный пример разработки темы науки в литературе, и детективный жанр уже показался на горизонте.

Исторические ссылки
Текст как “Убийства на улице Морг”, так и “Этюда в багровых тонах” богат аллюзиями на фигуры важных научных и интеллектуальных деятелей. Эти аллюзии служат для усиления убедительности идей, обсуждаемых героями. Например, ссылка Дюпена на греческого философа Эпикура одновременно вызывает в памяти эпикуровскую философию атомизма, основанную на эмпиризме, механицизме и понятии причинности – характеристиках, которые у Дюпена появляются в его философии анализа: “Нечто вроде такого механистического уклона заметно при чтении Дюпеном мыслей повествователя… Анализ Дюпена низводит повествователя до уровня причудливой машины, чья внутренняя работа должна быть запротоколирована только ради научного интереса к ее деятельности” (Martin, 37). Равным образом ссылка на французского биолога Жоржа Кювье в “Убийстве на улице Морг” служит тому, чтобы поддержать мнение о приложимости понятия реконструкции к расследованию преступления. Точно так же, как Кювье реконструировал весь скелет на основе ископаемых останков, Дюпен “движется вспять от свидетельств, которые он собрал, к разгадке того, как на самом деле произошло убийство” (Nygaard, 246-7). В результате ссылки на такие исторические светила, как Эпикур и Кювье, добавляют солидности повествованию, в других отношениях вымышленному.

В этих произведениях, конечно, есть множество других примеров, некоторые из которых можно найти ниже.

Предположим, что один из вас, спустившись утром в гостиную, обнаруживает, что чайник и несколько ложек, оставленных в комнате предыдущим вечером, исчезли – окно открыто, Вы видите след грязной руки на оконной раме и, возможно, в дополнение к этому снаружи на гравии Вы замечаете отпечаток сапога, подкованного гвоздями с большой шляпкой. Все эти явления немедленно привлекают Ваше внимание, и не успевает пройти и двух секунд, как Вы говорите: “О, кто-то разбил окно, проник в комнату и убежал с ложками и чайником!” (Huxley, 369).

Согласно Гексли, в этом практическом примере мы следуем теми же шагами, что и при образовании научных гипотез. Сам “наблюдатель и предполагатель”, Гексли признавал интегрирующую роль наблюдения и выводов при использовании научного метода. Он также признавал преимущества использования этого метода в других областях, а проницательное использование им примера из сферы преступлений предвосхищает карьеру величайшего в истории научного следователя. “Гексли доказывал, что научный метод подобен тому, который используется при расследовании преступлений; Конан Дойль воплотил в Шерлоке Холмсе доказательство того, что расследование преступлений есть научный метод” (Van Dover, 40). Артур Конан Дойль родился в 1859-м году – в том году, когда “Происхождение видов” вызвало в мире настоящую бурю. Теории Дарвина революционизировали концепцию органической эволюции и заставили мировое научное сообщество прислушаться к ней – Холмс будет не менее важен в области расследования преступлений. “Чем Дарвин был для биологии, Холмс будет для криминалистики” (Van Dover, 241).
Оливер Уэнделл Холмс

Один из самых интересных примеров того, как факты пересекаются с вымыслом, можно найти в главе второй “Этюда в багровых тонах”. Оправдывая перед Ватсоном свое незнание коперниканской теории, Холмс разражается объяснением, иллюстрирующим его концепцию человеческого разума:

– Видите ли, мне представляется, что человеческий мозг похож на маленький пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите. Дурак натащит туда всякой рухляди, какая попадется под руку, и полезные, нужные вещи уже некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак. Он возьмет лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы, но зато их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке. Напрасно люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные стены и их можно растягивать сколько угодно. Уверяю вас, что придет время, когда, приобретая новое, вы будете забывать что-то из прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные сведения не вытесняли собой нужных” [Дойль А.К. Этюд в багровых тонах. Пер. Н.Треневой. // Дойль А.К. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 1. М., 1966, с. 45]

Как отмечает в своей статье Роберт Э. Мосс, пример с мозгом-чердаком замечательно напоминает место из Оливера Уэнделла Холмса, который описывает мозг как “чердак, куда отложены старая мебель, старинные вещи и другие странности и обломки предметов; и, чтобы очистить помещение для большего количества вещей, от части отложенного там надо избавиться” (Moss, 93). Конан Дойль был большим поклонником настоящего Холмса, автора популярных поэм и очерков и профессора анатомии и физиологии в Гарвардской медицинской школе в 1847–1882 годах – тот факт, что самый известный герой Конан Дойля делит имя с литературным кумиром своего создателя, не случаен. Мосс впервые наткнулся на цитату из О.У.Холмса, читая рецензию на “Руководство Мерка” в The New England Journal of Medicine. Статья была написана М.Хозером; в ней цитировались “Медицинская диагностика и симптоматика” Левенберга как еще одно произведение, в котором приводятся слова Холмса. Мосс отмечает: “Не подлежит сомнению, что афоризмы двух Холмсов, Оливера и Шерлока, слишком похожи, чтобы это было случайностью”, – и пытается найти “цепь обстоятельств”, которая их соединяет (Moss, 93). Хотя, в конечном счете, он терпит неудачу в своих попытках возвести цитату к первоисточнику, он привлекает относящееся к делу свидетельство – а большего не мог бы сделать сам Холмс – и выдвигает гипотезу: “Памятуя о восхищении Конан Дойля О.У.Холмсом, я предполагаю, что Дойль просто вложил пример Оливера с мозгом-чердаком в уста Шерлока, вставив его в текст Ватсона в подходящий момент” (Moss, 93). В любом случае, использование примера с мозгом-чердаком в “Этюде в багровых тонах” отражает попытку автора посредством привлечения современных научных теорий сообщить своему повествованию большую степень достоверности.

Многие писатели анализировали превалирующую роль математики в рассказах По о Дюпене, цитируя в качестве примера многоречивый трактат о математическом исследовании и анализе во введении к “Убийству на улице Морг”. Быстрое осуществление индуктивной реконструкции выводит цепь причин, которая объясняет эту странную поглощенность математикой. Как мог бы сказать Дюпен, “основные вехи” – математика, Уэст-Пойнт, Эколь Политекник, парижская политика, Гаспар Монж.

Действие рассказов о Дюпене происходит в Париже в период большой политической суматохи. Но, несмотря на повторяющиеся революции и постоянные политические перемены, Франция рассматривалась как передовая страна в мире математики – и, в самом деле, математика и политика были неразрывно связаны, так как “многие из наиболее знаменитых французских математиков конца восемнадцатого – начала девятнадцатого веков были также видными политическими фигурами” (Irwin, 188). Среди этих выдающихся математиков/политиков был Гаспар Монж, “главный французский геометр своего времени”, а также “стойкий республиканец и бонапартист” (Irwin, 188). В неустойчивой политической атмосфере Франции XIX века Монж внес вклад в создание Эколь Политекник, одного из передовых высших учебных заведений своей страны. В 1830 году По был зачислен курсантом в Военную академию Уэст-Пойнт. Курс обучения в ней незадолго до этого пережил радикальный пересмотр – он был перестроен по образцу Эколь Политекник, которая делала акцент на практическом приложении математики, а не на теоретическом ее изучении (Irwin, 196). Здесь По познакомили с основами практической и аналитической математики. “Если судить по курсу обучения в Уэст-Пойнт в дни По, кажется в высшей степени бесспорным, что течение его занятий неизгладимым образом связало в его сознании математику с французской политикой” (Irwin, 197–198).

Научные дисциплины
В тексте “Убийства на улице Морг” и “Этюда в багровых тонах” упоминается множества наук. Вот несколько примеров:
Графология

Определяемая как изучение почерка, графология является “одним из наименее объясненных талантов [Шерлока] Холмса” (Trapp, 20). Анализ Холмсом написания слова “Rache” на стене в доме, где было совершено преступление, – первый пример такого искусства. Хотя он был способен определить, что слово не было написано немцем (“настоящий немец всегда пишет печатными буквами на латинский манер, поэтому мы можем утверждать, что писал не немец, а неумелый и перестаравшийся имитатор” [Дойль, цит. изд., с. 65]), использование графологии в расследовании преступлений не было широко распространено во времена Конан Дойля, и Холмс сводит ее использование к минимуму. “Хотя это старая наука, возникшая до Христа, ей посвящено всего несколько исследований и признание ее не распространяется очень далеко… Так что ему было почти нечего с ней делать, и его нельзя обвинять за отвержение науки, которая была всего лишь ребенком” (Trapp, 20–21).

Хотя исследование шифров всерьез не обсуждается ни в одном из разбираемых произведений, многие критики указывали на бессвязные вопли орангутанга в “Убийстве на улице Морг” как на образец “предрасположенности языка к затемнению истины” (Beegel, 5). Говоря более конкретно,

Язык-неязык орангутанга кажется представляющим ту область умственной деятельности человека, которая игнорирует выразительность, и тот эмоциональный опыт, который находится за границами языковой конструкции и, следовательно, за границами рационального постижения… Для По и Дюпена использование языка – обширное упражнение в криптографии, каждое высказывание содержит скрытое значение или не содержит вовсе никакого значения (Beegel, 6).
Ихнология

Принятое определение ихнологии – исследование следов растений и животных – но в области расследования преступлений термин может быть использован для обозначения одного из самых полезных искусств Шерлока Холмса: исследования отпечатков ног. “В сыскном деле нет ничего важнее, чем искусство читать следы, хотя именно ему у нас почти не уделяют внимания. К счастью, я много занимался этим, и благодаря долгой практике умение распознавать следы стало моей второй натурой” [Дойль, цит. изд., с. 145].

Дюпен ссылается на стереотомию, которая определяется как наука или искусство разрезать тела (часто камни) на фигуры или части. Упоминание стереотомии в рассказе По значимо, так как отражает философию умозаключения Дюпена:

Будучи аналитической наукой, подобно атомизму и позитивизму, оно основывается на предположении, что природа целого может быть открыта посредством его деления на составляющие части и исследования каждой части по отдельности. Это, конечно, в точности та процедура, которую осуществляет Дюпен, который всегда разбивает проблему на ряд логических шагов и внимательно исследует каждый факт” (Martin, 37–38).
Геология

Исследование Холмсом камней и грунта позволяет ему определять географическое местонахождение, основываясь на особенностях почвы. Как отмечает Ватсон в своем списке талантов Холмса, “после прогулок [он] показывает мне брызги грязи на брюках и по их цвету и консистенции определяет, из какой он части Лондона” [Дойль, цит. изд., с. 46].

Центральный аспект его методологии – начать с конечного результата и рассуждать в обратном направлении, чтобы определить все причины, так как характер расследования преступлений обычно ставит перед необходимостью воссоздания цепи событий с конечного результата (самого преступления). Как таковая индукция, или обратное умозаключение, есть главное оружие Дюпена:

Индукция, основа современного научного метода, влечет рассуждение от корпуса фактов к более общим выводам… Развитие этой техники обычно приписывается сэру Фрэнсису Бэкону, хотя Аристотель предвосхитил его, а важные усовершенствования метода были введены позднее последователями Бэкона. Временами к индукции обращались также как рассуждению a posteriori, о том, “из чего происходит то, что после”, как к рассуждению от следствия к причине (Nygaard, 230–231).

Дедуктивное рассуждение, с другой стороны, основывается на более обычном движении событий из прошлого в настоящее:

Дедуктивное рассуждение обычно определяется как рассуждение от посылок к определенным выводам согласно установленным правилам логики. Если посылки верны и присущие логике правила соблюдены, тогда вывод считается, несомненно, верным. Дедукция также называется рассуждением a priori, из первых начал и иногда необдуманно именуется рассуждением от причины к следствию (Nygaard, 230).

В процессе распутывания преступления Дюпен использует оба метода. Возможно, самый показательный пример индуктивных рассуждений Дюпена – это случай в начале “Убийства на улице Морг”, когда кажется, что он читает мысли повествователя. Основываясь на приеме индукции, он способен проследить ход мыслей повествователя от момента пятнадцатиминутной давности до настоящего времени, когда он перебивает цепь мыслей повествователя словами “Куда ему, такому заморышу! Лучше б он попытал счастья в театре ‘Варьете’” [По, цит. изд., с. 224].

…давайте восстановим весь ход ваших мыслей с нашего последнего разговора и до встречи с пресловутым зеленщиком. Основные вехи - Шантильи, Орион, доктор Никольс, Эпикур, стереотомия, булыжник и - зеленщик. […].

До того как свернуть, мы, помнится, говорили о лошадях. На этом разговор наш оборвался. Когда же мы вышли сюда, на эту улицу, выскочивший откуда-то зеленщик с большой корзиной яблок на голове пробежал мимо и второпях толкнул вас на груду булыжника, сваленного там, где каменщики чинили мостовую…

…Вы споткнулись о камень, поскользнулись, слегка насупились, пробормотали что-то, еще раз оглянулись на груду булыжника и молча зашагали дальше. [...]. Вы упорно не поднимали глаз и только косились на выбоины и трещины в панели (из чего я заключил, что вы все еще думаете о булыжнике)…

…пока мы не поравнялись с переулком, который носит имя Ламартина и вымощен на новый лад – плотно пригнанными плитками, уложенными в шахматном порядке. Вы заметно повеселели, и по движению ваших губ я угадал слово ‘стереотомия’ – термин, которым для пущей важности окрестили такое мощение…

…Я понимал, что слово ‘стереотомия’ должно навести вас на мысль об атомах и, кстати, об учении Эпикура; а поскольку это было темой нашего недавнего разговора - я еще доказывал вам, как разительно смутные догадки благородного грека подтверждаются выводами современной космогонии по части небесных туманностей, в чем никто еще не отдал ему должного, - то я так и ждал, что вы устремите глаза на огромную туманность в созвездии Ориона…

…И вы действительно посмотрели вверх, чем показали, что я безошибочно иду по вашему следу. Кстати, в злобном выпаде против Шантильи во вчерашнем ‘Musee’ некий зоил, весьма недостойно пройдясь насчет того, что сапожник, взобравшийся на котурны, постарался изменить самое имя свое, процитировал строчку латинского автора, к которой мы не раз обращались в наших беседах. Я разумею стих: Perdidit antiquum litera prima sonum. Я как-то пояснил вам, что здесь разумеется Орион - когда-то он писался Урион, - мы с вами еще пошутили на этот счет, так что случай, можно сказать, памятный…

…Я понимал, что Орион наведет вас на мысль о Шантильи, и улыбка ваша это мне подтвердила. Вы вздохнули о бедной жертве, отданной на заклание. Все время вы шагали сутулясь, а тут выпрямились во весь рост, и я решил, что вы подумали о тщедушном сапожнике. Тогда-то я и прервал ваши размышления, заметив, что он в самом деле не вышел ростом, наш Шантильи, и лучше бы ему попытать счастья в театре ‘Варьете’ [По, цит. изд., с. 225-227].

Этот же процесс Дюпен использует при решении загадки, в честь которой назван рассказ: “Для решения загадки убийств Дюпен отправляется вспять от самого преступления, от спутанных показаний свидетелей и изуродованных тел на улице Морг, чтобы попытаться реконструировать произошедшее” (Nygaard, 231). Один из элементов загадки, доставляющий ему немало беспокойства, – проблема окна. Тот факт, что окна в комнате были плотно закрыты, исключая возможность бегства, прямо противоречит утверждению свидетелей, что голоса были слышны непосредственно перед обнаружением убийств. Чтобы разрешить этот видимый парадокс, Дюпен вновь обращается к индуктивному мышлению:

Я стал рассуждать a posteriori. Убийцы, несомненно, бежали в одно из этих окон. Но тогда они не могли бы снова закрепить раму изнутри, а ведь окна оказались наглухо запертыми, и это соображение своей очевидностью давило на полицейских и пресекало их поиски в этом направлении. Да, окна были заперты. Значит, они запираются автоматически. Такое решение напрашивалось само собой. Я подошел к свободному окну, с трудом вытащил гвоздь и попробовал поднять раму. Как я и думал, она не поддалась. Тут я понял, что где-то есть потайная пружина. Такая догадка, по крайней мере, оставляла в силе мое исходное положение, как ни загадочно обстояло дело с гвоздями. При внимательном осмотре я действительно обнаружил скрытую пружину. Я нажал на нее и, удовлетворяясь этой находкой, не стал поднимать раму [По, цит. изд., с. 239].

Отталкиваясь от факта, что убийцы сбежали, он, чтобы найти решение, рассуждает, двигаясь вспять. Говоря словами самого Дюпена, “я проследил тайну до конечной точки” [По, цит. изд., с. 240]. Ближе к концу рассказа Дюпен демонстрирует повествователю совокупность доказательств, приглашая его проделать тот же мысленный путь к решению загадки. Здесь процедура, используемая Дюпеном, носит скорее дедуктивный, нежели индуктивный характер – он отталкивается от всех фактов и принимает решение, основанное на их логической комбинации:

А теперь, твердо помня о трех обстоятельствах, на которые я обратил ваше внимание, – своеобразный голос, необычайная ловкость и поражающее отсутствие мотивов в таком исключительном по своей жестокости убийстве… Если присоединить к этому картину хаотического беспорядка в спальне, вам останется только сопоставить неимоверную прыть, сверхчеловеческую силу, лютую кровожадность и чудовищную жестокость, превосходящую всякое понимание, с голосом и интонациями, которые кажутся чуждыми представителям самых различных национальностей, а также с речью, лишенной всякой членораздельности. Какой же напрашивается вывод? [По, цит. изд., с. 242-243].