С. Калабалин комсомольцы1

КАК НАС ВОСПИТЫВАЛ А.С.МАКАРЕНКО⁷

С Антоном Семёновичем Макаренко я встретился в декабре 1920 года в несколько необычной обстановке — в тюрьме, где я отбывал наказание за ошибки моего горького детства. С того времени прошло 34 года, но я хорошо помню все детали этой встречи.

А дело было так. Однажды вызвали меня к начальнику тюрьмы. Войдя в кабинет, я увидел, кроме начальника, незнакомого. Он сидел в кресле у стола, закинув ногу на ногу, в потертой шинельке, на плечах башлык. У него крупная голова, высокий открытый лоб. Больше всего мое внимание привлек большой нос и на нём пенсне, а за ними блеск живых, насмешливо добрых, каких-то зовущих, умных глаз. Это был Антон Семёнович.

Он обратился ко мне:

— Это ты и будешь Семён Калабалин? Я утвердительно кивнул головой.

— А ты согласился бы поехать со мной?

Я вопросительно посмотрел на него, а потом на начальника тюрьмы, так как мое «согласие» зависело от последнего. Антон Семёнович продолжал:

— Понимаю, с товарищем начальником я договорюсь сам. Теперь, извини меня, пожалуйста, но так нужно, чтобы ты, Семён, вышел на минуточку из кабинета... Можно, товарищ начальник?

— Да, да, можно. Выйди, — отозвался начальник. Я вышел.

Правда, стоя за дверью в коридоре, в компании с надзирателем, я иронически размышлял: «выйди, пожалуйста», «извини, Семён», — какая-то чертовщина, для меня непонятная. Слова всё такие, которых я почти и не знал. Странный какой-то этот человек.

Затем меня опять позвали в кабинет. Антон Семёнович уже стоял.

— Ну, Семён, у тебя есть вещи?

— Ничего у меня нет.

— Вот и добре, — сказал Антон Семёнович и обратился к начальнику: — Так мы можем прямо от вас и идти?

— Да, идите, — подтвердил начальник. — Ну, смотри мне, Калабалин, а то....,

— Не надо, всё будет в порядке, — перебил начальника Макаренко. — Прощайте!.. Идем, Семён, идем.

Двери тюрьмы широко открылись. Я в сопровождении Антона Семёновича вышел на самую радостную часть дороги своей жизни.

Только через десяток лет, когда я уже был сотрудником Антона Семёновича, он мне рассказал:

— А выставил я тебя из кабинета начальника тюрьмы затем, чтобы ты не видел, как я давал на тебя расписку: эта процедура могла оскорбить твое человеческое достоинство.

Макаренко сумел заметить во мне достоинства человеческие, которых я тогда и не подозревал в себе.

Это было его первое теплое человеческое прикосновение ко мне.

По дороге от тюрьмы до губнаробраза я всё норовил идти впереди Антона Семёновича. Это для того, чтобы он видел меня, знал, что я не собираюсь бежать от него. А он — всё рядом со мной, развлекает меня разговором о колонии, о том, как тяжело организовывать её, и ещё о чём-то, только не о тюрьме, не обо мне и моем прошлом.

Придя во двор губнаробраза и предоставив мне колонийского коня по кличке Малыш, Антон Семёнович поразил меня своим поручением.

— Ты грамотный, Семён?

— Да, грамотный.

— Вот хорошо.

Тут он вынул из кармана бумажку и, вручая мне, сказал:

— Получи, пожалуйста, продукты — хлеб, жиры, сахар. Самому мне нет времени, сегодня мне придется побегать по канцеляриям. И, сознаюсь, не люблю я иметь дело с кладовщиками, весовщиками: как правило, они меня безбожно обвешивают и обсчитывают. А у тебя это получится хорошо.

И, не дав мне опомниться, хотя бы для приличия возразить, — быстро ушел. Ну и дела! Интересно, чем всё это кончится? Я почесал себе затылок, очевидно, как раз то место, где рождаются ответы на самые трудные вопросы в жизни, и продолжал размышлять: как же так? Прямо из тюрьмы и такое доверие — получить хлеб, сахар. А может, это испытание какое? Подвох? Я долго стоял с глазу на глаз со своими думами и пришел к выводу, что Антон Семёнович просто ненормальный человек. Иначе как же доверить такое добро и кому!

Когда я зашел в склад, меня елейно-добренько спросили:

— Вы будете получать продукты? А кто вы такой?

— Потом узнаете, — и предъявил документы.

Всё, что полагалось, я получил, уложил в шарабан — сооружение, покоившееся на рессорах от товарного вагона. Через некоторое время пришел Антон Семёнович и, удостоверившись, что я поручение его исполнил, предложил запрячь коня и ехать.

При помощи вожжей, кнута, криков и причмокивания подобие лошади, с 36-летним опытом лени, тронулось с места. Отъехав не более двухсот метров от губнаробраза, Антон Семёнович предложил остановиться и обратился ко мне с такими словами:

— Я и забыл. Там вышло какое-то недоразумение с получением продуктов. Нам передали лишних две буханки хлеба. Отнеси, пожалуйста, а то эти кладовщики подымут вой на всю Россию. Я подожду тебя.

Мои уши и лицо зажглись огнем стыда. Отчего бы это? Раньше этого со мной не бывало. Соскочив с шарабана, вытащил из-под сена две буханки хлеба и направился на склад. А в голове мысли: что же он за человек? Сам же сказал, что его обвешивали, а я думал, как лучше сделать, чтобы отомстить кладовщикам хоть парой буханок хлеба, но он говорит «отнеси, пожалуйста».

— От спасибочки, молодой товарищ, — такими словами встретили меня кладовщики. — Мы так и знали, что это недоразумение и всё выяснится. До свидания. Будем знакомы.

Я обжег их ненавидящим взглядом и быстро вышел.

— Ты будешь грызть семечки с орешками? — предложил Антон Семёнович, когда я уселся в шарабан.— Я очень люблю.

Истории с хлебом как и не бывало. А мог бы Антон Семёнович рассудить и так: я тебе доверил, я рискнул своим благополучием, забрал тебя из тюрьмы, а ты соблазнился хлебом, опозорил меня. Эх ты...

Нет, он так не сделал. Не оттолкнул он меня такой бестактностью, боясь, видимо, обидеть меня, боясь помешать самому мне переоценить поступок, который казался мне актом справедливого возмездия. Если бы он стал меня упрекать, вряд ли мы доехали бы с ним вместе в колонию.

Так Антон Семёнович поступал и в других случаях: необыкновенно осторожно, тактично и непосредственно, то с неподражаемым юмором, развенчивающим «героя», то выражая суровый протест и беспощадное осуждение, то гневно взрываясь и вызывая к жизни если пока и не сознание у подростка, то на первый раз хотя бы страх. И в каждом случае он действовал по-разному, по-новому, не повторяясь. Убедительно, совершенно искренне и не колеблясь.

Теперь мне припоминается, что в бригаду по борьбе с самогоном привлекались как раз такие ребята, которые любили выпить и не раз в этом уличались. В особый ночной отряд по борьбе с грабителями на дорогах привлекались воспитанники, которые в колонию были определены за участие в грабежах. Такие поручения изумляли нас. И только спустя много лет мы поняли, что это было большое доверие к нам умного и чуткого человека, что этим доверием Антон Семёнович пробуждал у нас к действию спавшие до того лучшие человеческие качества. Забывая свои преступления, мы, даже как бы внешне не исправляясь, становились в позицию не просто критического отношения к преступлениям, совершаемым другими, — мы и протестовали и активно боролись с ними, а во главе этой борьбы был наш старший друг и учитель. Он вместе с нами заседал по ночам, подчас рисковал своей жизнью. Нам было бы стыдно предстать перед столом Антона Семёновича, нашего боевого друга и учителя, в роли нарушителя даже за самый малый проступок после того, как мы с ним, быть может рядом, лежали в кювете дороги, подстерегая бандитов. Какой простой и мудрый стиль воспитания! Какая тонкая, ажурная педагогическая роспись! И в то же время какая прочная, стойкая, действующая без промаха, наверняка!

Бесконечно многообразны методы воспитательного воздействия Антона Семёновича Макаренко. Но главное заключается в том, что он воспитывал всех и каждого из нас в коллективе, для коллектива, в труде и самим собою — личным примером, словом и делом. Зная очень близко Антона Семёновича с 1920 по 1939 год, я не помню за ним ни единого промаха ни в общественной, ни в его личной жизни. Ясно, что он был для нас постоянно действующим, самым живым и убеждающим примером. Нам хотелось хотя чем-нибудь быть похожими на него: голосом, почерком, походкой, отношением к труду, шуткой. Любили мы его настолько ревниво, что не допускали даже его права, допустим, на женитьбу. Мы готовы были считать это изменой. Каждый из нас имел право на сыновьи чувства к нему, ждал отцовской заботы, требовательной любви от него и изумительно умно ими одаривался.

Мне кажется, что А.С. Макаренко менее всего дрожал над тем, чтобы создать ежедневные благополучные условия и удобства для нас, подростков. Более всего Антон Семёнович трудился над нашим благополучием в будущем, над благополучием тех людей, в среде которых нам придется жить. Какие умные и подвижные, удовлетворяющие юношеский задор формы общественной и организаторской деятельности придумывал Антон Семёнович!

Каждый колонист входил в отряд и участвовал в работе по хозяйству: на огороде, на заготовке дров, на скотном дворе, в мастерских и т. д. Должность командира была у нас сменной, но не строго выборной. Все мы получали навыки организаторской деятельности, все учились оправдывать доверие своих товарищей, Антона Семёновича и всего педагогического коллектива. Именно поэтому мы все чувствовали себя хозяевами колонии, все болели душой за её судьбу, старались лучше работать. И когда к нам приходили новички, на них воздействовали не только Макаренко и другие воспитатели, но и сами колонисты. В такой обстановке ребята быстро избавлялись от дурных привычек и скоро находили нужный тон и стиль поведения.

В частной беседе со мной А.С. Макаренко говорил, что наказание обязательное, доведенное до конца и убеждающее виновного в его виновности, — одно из лучших средств тренировки сильной воли и характера. Всепрощение расшатывает волю.

Помню один эпизод, происшедший в 1921 году. Год был тяжелый, голодный. Нашей колонии приходилось испытывать большие трудности и лишения. Особенно было плохо с продовольствием. И вот в это время одна воинская часть подарила колонистам сто пятьдесят копченых кур. Вдруг выяснилось, что одна курица пропала из погреба. Подозрение в хищении могло пасть на доложившего о пропаже колониста Ивана Колоса, заведовавшего погребами и складами колонии.

Антон Семёнович верил в честность Колоса и, чтобы выяснить, кто совершил воровство, приказал дать сигнал общего сбора. В течение трёх минут шестьдесят четыре колониста встали в строй развернутой линией. Антон Семёнович вышел к нам из своего кабинета. Ошпарил всех своим возмущенным взглядом и заговорил:

— Я думал, что у меня есть коллектив, коллектив товарищей, уважающих себя. Нет. Вы еще не люди, вы микробы, способные пожирать друг друга. До какой подлости и низости мы дошли с вами, что сами же у себя тащим! Да еще что — подарок воинов, самих впроголодь живущих и в бой идущих. Ну, не черви ли после этого мы с вами? Так нет же, — я-то ни вором, ни микробом не хочу быть. Я человек! И мое презрение к воровству поможет мне найти вора. Слышите? Стоять так. Я буду подходить к каждому из вас, а вы смотрите мне прямо в глаза!

Антон Семёнович направился к правому флангу, и мне пришлось первому посмотреть ему в глаза. Примерно в середине шеренги он вдруг закричал:

— Выйди из строя! Мерзавец! Тебе больше всех есть хочется?! Ты более нас голоден?! — разносил Антон Семёнович выхваченного из общего строя нашего товарища по кличке Химочка.

— Я не ел её, — заговорил Химочка, — я спрятал курицу.

От этих слов Химочки мы оцепенели. В голове каждого из нас промелькнула мысль: как же Антон Семёнович узнал вора? «Гипнотизер», — так умозаключили многие.

Тем временем Химочка принес курицу, завернутую в лопухи.

— Так вот, — обратился Антон Семёнович к Химочке,— ешь! Раз уж ты её взял, прятал её где-то, как хорёк, мы её отдадим тебе на полное растерзание.

Химочка не спешил выполнять распоряжение, медлил, отнекивался.

Антон Семёнович подал команду:

— Колония! Стоять смирно до тех пор, пока Химочка съест курицу!

И сам стал рядом со мной с правого фланга.

Думается мне, что эта минута стоила самого большого напряжения не Химочке, не нам всем, а самому А.С. Макаренко. Он этой командой включил и нас в острый конфликт. Активно включил. На чью же сторону станут эти «серые человеки»?! Разум, общественный интерес взял верх над частным. Мы глазами требовали от Химочки исполнения приказа Антона Семеновича. Химочка начал кушать, а мы все почувствовали облегчение и стали ласково, улыбками подбадривать неудачного воришку...

Во время обеда кто-то из ребят подошел к Химочке с насмешкой:

— Ты, наверно, наелся курятины, — отдай мне свой борщ!

Через минуту этот шутник уже был в кабинете, и Антон Семёнович журил его:

— Твой товарищ ради всех нас понес тяжкое испытание. Немного найдется среди нас готовых совершить такой подвиг, как съесть курицу перед строем своих товарищей — как наказание. Химочка вырос в моих глазах, а ты — слеп. Подумай, чудак-человек!

— Я уже подумал, Антон Семёнович. Грубо это у меня получилось. Как вы думаете, простит мне Химочка?

— Не знаю, попробуй. И зарекись!..

Какой хороший сгусток чувства, жизни!

Переписываясь с товарищами по колонии, я поддерживал связь и с Химочкой. В одном из писем, перед самым началом войны, в 1941 году, жена Химочки писала: «Всем хорош Ваня, и как муж, и как отец, и ответственный пост занимает, а вот, странное дело, курятины не ест...»

Однажды утром в кабинет к Антону Семеновичу прибежали девочки и наперебой затараторили, что они больше во двор ни за что не выйдут.

— Будем всё время сидеть в спальне и в столовую ходить не будем.

— Это почему же? — спросил Антон Семенович.

— А потому, что Вася Гуд ругается, как сапожник. (А он и в самом деле был сапожник.)

— Неужели ещё ругается, девочки?

— Какой же нам интерес наговаривать?

Присутствуя при этой сцене, я чувствовал себя неловко. Сколько раз я слыхал ругань Гуда, а вот остановить ни разу не пытался.

— Хорошо, девочки, идите. — И, обращаясь ко мне, Антон Семёнович сказал: — Василия надо просто перепугать, и он перестанет ругаться. Позови его...

Вася Гуд робко переступил порог кабинета. Кстати, интересная деталь: если кого вызывали «к Антону»,— значит, по делу вообще, а если «в кабинет», — значит, отдуваться.

Вызывая Гуда, я сказал:

— В кабинет!

— За что? — спросил Гуд.

— Там узнаешь...

Взъерошенного Гуда Антон Семёнович встретил зловеще шипящим голосом:

— Значит, ты еще не перестал издеваться над славным русским языком? Ты дошел до такого бесстыдства, что даже в присутствии девочек ругаешься? А что же дальше?! Меня, меня скоро будешь облаивать?! Нет! Нет! Не бывать же этому! Как стоишь?! Пойдем! Пойдем со мной в лес, я тебе покажу, как ругаться! Ты надолго запомнишь, козявка ты этакая! Идем!

— Куда, Антон Семёнович? — пропищал Вася Гуд.

— В лес! В лес!

И пошли они в лес. Антон Семёнович впереди, Вася за ним. Отойдя примерно на полкилометра от колонии, Антон Семенович остановился на небольшой полянке:

— Вот здесь ругайся! Ругайся как тебе вздумается!

— Антон Семёнович, я больше не буду, накажите как-нибудь иначе.

— Я тебя не наказываю, я условия тебе создаю. Ругайся! Вот тебе часы мои. Сейчас двенадцать. До шести хватит тебе, чтобы наругаться вдоволь?.. Ругайся!

Антон Семёнович ушел.

Ругался или не ругался Вася, сказать трудно. Может, Вася рискнул бы уйти совсем, но мешали часы: они как бы на привязи держали его.

Ровно в шесть часов Вася явился в кабинет:

— Уже. Вот ваши часы.

— На сколько лет наругался? — спросил Антон Се­менович.

— На пятьдесят! — выпалил Гуд. Удивительное дело: Гуд перестал ругаться, да и не только он...

В кабинете Антона Семёновича всегда было многолюдно. Колонисты шли сюда посоветоваться не только по вопросам жизни коллектива, но и по сугубо личным делам. И с каждым Антон Семёнович находил время поговорить. Иногда серьезно, задушевно, а иногда ему было достаточно сказать какую-нибудь шутку, чтобы мгновенно убедить в чем-либо собеседника. Со мной, например, было так. В 1922 году я по-настоящему влюбился в одну девушку, звали её Ольга. Со своей трепетной тайной я пошел прежде всего к Антону Семёновичу, как к отцу. Выслушал он меня, потом встал из-за стола, взял меня за плечи и сказал тихо, с чувством:

— Спасибо тебе, Семён. Какую неизмеримую радость ты принес мне. Спасибо!

— За что же, Антон Семёнович?

— Во-первых, за твоё доверие ко мне. Эта твоя любовь только тебе принадлежит. Всякие бывают люди: доверишь иному свою тайну, а он в хохот или пошел звонить всем и вся. Я так не сделаю. Я сберегу твою тайну, как свою личную. (Тут уж я благодарно облучил его своими глазами, а он продолжал.) Во-вторых, ты помог мне убедиться, что никакие вы не особенные, вы такие же, как и все люди. Любви все возрасты и люди покорны, в числе их и мои хлопцы. Значит, ты человек по всем статьям. А теперь о самом твоем чувстве: не расплескай же его, не растопчи его во лжи и блуде. Люби красиво, честно, бережливо, — по-рыцарски... Ну, ради такого дела, и я не хочу сейчас работать, пойдем ко мне поужинаем...

Не отпугнул меня Антон Семёнович, не загнал в подполье мое чувство. Не опошлил нотациями, упреками, не оскорбил равнодушием или притворным участием.

И вот уже в 1924 году, когда я приехал в колонию на каникулы, мальчик Антон Соловьев сказал мне, что Ольга изменила мне и выходит замуж. Я побежал за три километра в деревню, где жила Ольга. Оказалось, что это правда.

В колонию вернулся я поздно вечером и зашел к Антону Семёновичу. Вид у меня был самый разнесчастный.

— Что с тобой, Семён? Ты болен?

— Не знаю, наверное больной.

— Ты иди в спальню, а я пришлю к тебе Елизавету Федоровну.

— Не надо. Не поможет мне Елизавета Федоровна. Ольга мне изменила. Замуж выходит. В воскресенье свадьба... Не верят нам, колонистам.

— Ты что? Неужели правда?

— Правда, всё пропало. Я думал — на всю жизнь, а тут...

Я заплакал.

— Не понимаю, ты прости меня, Семён, я ведь месяца три тому назад был у Ольги, говорил с нею. Она тебя любит. Тут что-то не так.

— Чего там не так, когда свадьба. А я, Антон Семёнович... только не сердитесь и не подумайте, что я это так... Я повешусь!..

— Тю! Ты что, сдурел, Семён?

— Не сдурел, но жить мне больше незачем.

— Ну и вешайся, черт с тобою! Тряпка! Только об одном тебя прошу: вешайся где-нибудь подальше от колонии, чтобы не очень воняло твоим влюбленным трупом.

Антон Семёнович сердито что-то передвинул на столе. Сказал же он это так, что мне и вешаться сразу расхотелось. А он подсел ко мне на диван и поплыл в мое сердце и разгоряченный мозг теплом и дружбой. Потом он предложил пойти во двор, посидеть под звездным небом и помечтать о лучшем будущем, о лучших, верных людях...

Антон Семёнович обладал прекрасными человеческими достоинствами, он был человеком большой души, у которого можно было многому научиться. В его знаменитой книге «Педагогическая поэма» показаны не вымышленные люди. Все персонажи этой книги действительно жили в колонии имени А.М. Горького. Автор изменил лишь некоторые имена. В конце книги Антон Семёнович говорит о дальнейшей судьбе своих воспитанников. Все они, бывшие беспризорники, правонарушители, стали на правильный путь. Они избрали профессии рабочих, инженеров, агрономов, врачей, летчиков, педагогов. Многие из них, уже будучи взрослыми людьми, коммунистами, храбро сражались с врагами в годы Великой Отечественной войны и сейчас трудятся на благо Родины, каждый на своем посту. Например, Иван Григорьевич Колос, названный в «Педагогической поэме» Иваном Голосом, стал инженером, работает в Мончегорске, Николай Фролович Шершнев (Вершнев) — ныне врач в Комсомольске-на-Амуре, Павел Петрович Архангельский (Задоров) — инженер-подполковник, Василий Илларионович Клюшник (Клюшнев) — офицер Советской Армии. Многие погибли во время войны. Вследствие осложнений после тяжелых ранений в 1954 году умер подполковник Григорий Иванович Супрун (Бурун).

И я и все мои товарищи, бывшие колонисты, с глубокой благодарностью вспоминаем нашего первого наставника Антона Семёновича Макаренко. Это его заботами и вниманием был создан в колонии тот коллектив, который стал умной школой жизни всем его отдельным членам.