С. В. Полякова клавдий элиан и его "пёстрые рассказы" Текст приводится по изданию: Элиан. Пёстрые рассказы. Перевод с древнегреческого, статья

Текст приводится по изданию: Элиан. Пёстрые рассказы. Перевод с древнегреческого, статья, примечания и указатель С.В. Поляковой. Москва-Ленинград: Издательство Академии Наук СССР, 1963.

Судьба Элиана, римлянина, писавшего на греческом языке, тесно связана с судьбами позднегреческой литературы – подобно многим ее представителям, Элиан остался неизвестным писателем. На первый взгляд кажется странным, что памятники этого периода, интересные по содержанию и блестящие стилистически, не нашли, за редким исключением, дороги к читателям нового времени. Это объясняется тем, что греческий мир стал нам известен по произведениям архаической и классической эпохи, которые настолько поразили воображение, что позднейшие, открытые и прочтенные впоследствии, представлялись уже не столь совершенными, поскольку происшедшие сравнительно со стариной изменения рассматривались как свидетельства упадка, как отход от недосягаемо высокого образца. В XX в. эти наивные точки зрения преодолеваются: позднегреческая литература обретает свое место в общем процессе культурного развития Греции и постепенно становится достоянием не одних только специалистов. Она во многом отличается от литературы предшествующих веков, особенно, конечно, от архаической и классической. Несмотря на неблагоприятные условия политического подчинения Риму, позднегреческой литературе в ряде отдельных областей удалось сказать новое слово. Лишившись вследствие римского завоевания возможности трактовать широкие общественно-политические темы, она сосредоточила свой интерес, не порывая с вопросами религии и философии, на области частных отношений и частной жизни. В этой сфере и лежат ее открытия. Человеческая личность, природа и быт были, сравнительно с предшествующими периодами, либо увидены впервые, т.е. включены в сферу изображения, либо раскрыты с большей полнотой и многосторонностью. Обогатились также самые методы подачи материала, и возникли новые жанры (роман, скоптическая, т.е. насмешливая, эпиграмма и др.). Все эти тенденции были восприняты и продолжены средневековой литературой в Европе и Византии – лучшее доказательство их значения.

Книги Элиана возникли в русле того направления греческой литературы, которое родилось во II в. и получило название второй софистики¹. Ее традиции передавались по наследству из поколения в поколение, и Элиан был слушателем ученика Герода Аттика, зачинателя второй софистики. Софистическое движение приобрело такой огромный размах, что, как это видно и на примере самого Элиана, природного италийца, всю жизнь прожившего в Риме, перешагнуло через границы греческих стран и оказало влияние на римлян. "Экспансия" второй софистики не ограничилась этим: она уже во II в. проникла в подавляющее количество существовавших литературных жанров и сумела продержаться вплоть до IV в. благодаря сходству задач, стоявших перед греческой литературой во II – IV вв. В самом деле, вторая софистика, появившись как протест против опасных сил, угрожавших самобытности эллинства, – восточного культурного влияния и римского политического господства, лишившего греческие страны независимости, – в IV в. должна была, в дополнение к необходимости отстаивать национальный престиж, бороться с христианством и за самое право на существование языческой культуры.

В стремлении к национальному самоутверждению софистика II-III вв. провозглашает возврат к великим традициям прошлого, к языку, жанрам и темам классического периода. Не следует, однако, думать, что архаистические тенденции привели к слепому подражанию древним образцам. Это справедливо, может быть, только применительно к попытке отказаться от живого языка своей эпохи, возрождая устаревший книжный язык аттической прозы V-IV вв. до н.э. На первых порах софисты обратились к ораторской прозе, преследуя весьма широкие задачи. Они стремились путем повышения эмоциональной выразительности слова вытеснить поэзию, заменить нравственной дидактикой и религиозным мистицизмом философию и в связи со всем этим создать универсальную, всеобъемлющую общеобразовательную дисциплину. Термин "софист", которым называли себя представители нового направления, подчеркивал его преемственность от универсализма древней софистики классического периода. Частично эти претензии воплотились в реальность, и, что самое существенное, риторская школа надолго заняла главенствующее положение в образовании человека любой профессии.

Утрата греческими городами политической свободы определила характер красноречия, выдвинув на передний план жанр эпидиктических, т.е. парадных, не связанных с областью политики или практической юриспруденции речей. Помимо ораторской речи, вторая софистика использовала другие жанры – диалог, письмо, описание природы или предметов искусства, так называемую экфразу, роман, биографию и некоторые другие. Задача всех этих жанров сводилась, в связи со стремлением заменить философию, к мистико-религиозной и нравственной дидактике, материалом для которой служило героизируемое греческое прошлое с его возвышенным строем мыслей и чувств.

Сравнительно с греческими представителями второй софистики позиция римлянина Элиана была несколько отличной. Идеализация греческой старины, призывы возродить древнюю добродетель и связанный с этим учительный дух не служили, конечно, для него средством национальной самозащиты. К приятию софистической дидактики и идеализации греческого прошлого он пришел иными путями – вследствие пессимистической оценки человека как существа, стоящего ниже природы, о чем речь впереди.

* * *
Мы почти ничего не знаем о личности Элиана, даже годы его жизни не могут быть точно установлены. Только два свидетельства – современника Элиана писателя Филострата и лексикографа византийского времени Свиды – да несколько его собственных скупых упоминаний о себе дают в руки исследователя некоторый материал.

В "Жизнеописаниях софистов" (II, 31) Филострат сообщает о нем следующее: "Хотя Элиан был римлянином, он владел аттическим языком не хуже природных афинян. Мне думается, человек этот заслуживает всяческой похвалы, во-первых, потому что добился чистоты языка, живя в городе, где на нем не говорили, и, во-вторых, из-за того, что не поверил угодникам, величавшим его софистом, не обольщался этим и не возгордился столь почетным наименованием; поняв, что у него нет необходимых для оратора дарований, он стал писать и этим прославился. Главная особенность его книг – простота слога, напоминающая чем-то прелесть Никострата, а иногда приближающаяся к манере Диона.

Однажды Филострат Лемносский повстречался с ним, когда Элиан держал в руках книгу и читал ее, гневно повышая голос. Филострат спросил, что это он делает. "Я написал, – ответил тот, – обвинительную речь против Гиннида: так у меня назван недавно убитый тиран за то, что всевозможными непотребствами бесчестил римлян". На это Филострат сказал: "Я был бы в восхищении, сочини ты эту речь при его жизни". Ведь настоящий муж должен обличать живых тиранов, а мертвых пинать может любой, кому не лень.

Этот человек уверял, что не выезжал никуда за пределы Италии, ни разу не ступил на корабль и незнаком с морем. За это его еще больше превозносили в Риме как блюстителя древних нравов. Он был слушателем Павсания, но восхищался Геродом, считая его самым разносторонним из ораторов. Прожил Элиан более шестидесяти лет и умер бездетным, ибо, не имея жены, обрек себя на это. Здесь неуместно рассуждать о том, благо это или, наоборот, несчастье".²

Заметка в "Словаре" Свиды еще более лаконична: "Элиан – родом из италийского города Пренесты, жрец и софист, по имени Клавдий, по прозвищу "сладкоречивый" или "сладкогласный", подвизался в Риме в послеадриановское время".

Прямые и главным образом косвенные свидетельства сочинений Элиана подтверждают многие показания приведенных выше источников, так что нет оснований сомневаться в надежности тех данных, которые ничем больше не удостоверены.

Время жизни Элиана может быть установлено лишь приблизительно: Филострат называет его слушателем Павсания из Кесареи, ученика Герода Аттика. Последний умер в 175 г. Эта дата дает первый опорный пункт. Второй – упоминание речи против тирана с прозрачным именем Гиннид – "баба", "всевозможными непотребствами бесчестившего римлян". Из всех императоров этого времени под "бабой" мог подразумеваться только чуждый военных и государственных интересов, но славившийся редкой разнузданностью Элагабал, который был убит в 222 г. Следовательно, Элиан был во всяком случае жив вплоть до этого срока. Упоминание Филострата о смерти писателя в сочинении, написанном между 221 и 244 гг., дает возможность несколько уточнить дату его смерти: он умер до 244 г. Отсутствие данных не позволяет делать дальнейших выводов, хотя в этом направлении и были предприняты попытки. Итак, имеющиеся в нашем распоряжении даты позволяют только сказать, что Элиан жил в конце II и в первой половине III в. Круг интересов и тем Элиана показателен для эпохи, и он со своим увлечением риторикой, религиозной философией и мистицизмом – подлинный сын своего века. Его литературное наследие обширно и разнообразно. Кроме "Пестрых рассказов", сохранились сочинение в семнадцати книгах "О природе животных", небольшой эпистолографический сборник "Письма поселян", выдержанный в традиционной для этого жанра манере, и фрагменты книг "О провидении" и "О божественных силах" (некоторые исследователи предполагают, что это одно и то же сочинение, цитировавшееся под разными названиями), где, насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам, были собраны примеры из истории, подтверждающие вмешательство богов в человеческую жизнь и главным образом идею их торжества над хулителями. Как показывает заглавие сочинения "О провидении", да и самый материал отрывков, Элиан испытывал на себе влияние стоицизма с его верой в божественное руководство жизнью людей, благодаря которому торжествует справедливое начало. Речь против Гиннида, о которой упоминает Филострат, утрачена совсем.

Ничего не известно о хронологии отдельных сочинений Элиана. Однако некоторые соображения позволяют предполагать, что "Пестрые рассказы" написаны после книги "О природе животных". В самом деле, сомнительно, чтобы писатель, не завершив отделку одного сравнительно большого сочинения, – а "Пестрые рассказы" окончательно не отделаны – принялся за второе, еще более обширное. Маловероятной была бы также потребность как нечто новое и спорное преподносить свои стилистические принципы, что сделано в книге "О природе животных", если б она появилась позже "Пестрых рассказов", поскольку в них эти принципы осуществлены. Вследствие этого рассмотрению "Пестрых рассказов" предпосылается рассмотрение книги "О природе животных", исключительно важной для уяснения философских идей Элиана, легших в основу всего его творчества.

"О природе животных" – сборник морально назидательных примеров из животного мира, рассчитанный на то, чтобы, развлекая, поучать читателя. Таков был метод Элиана и в других его сочинениях. Он прямо или косвенно, через посредство других авторов, использует специальные зоологические сочинения, и в первую очередь Аристотеля, но не преследует естественнонаучных задач. Элиан ищет только интересные примеры из жизни животных, которые можно было бы с моральной точки зрения сопоставить с примерами из людской жизни. Это сближает сборник "О природе животных" с басней, где главную роль играют моралистические тенденции и уподобление животного человеку. Последовательно проводимая Элианом параллель между человеком и животным – не к выгоде первого; Элиан не только стремится показать, что животное похоже на человека, но идет дальше, доказывая превосходство животных над людьми. В мире рыб, птиц, млекопитающих и гадов Элиан находит больше подлинных добродетелей и бескорыстных чувств, чем в человеческом обществе:³

"Дельфин, как известно, – пишет он, – предан себе подобным. Свидетельство этому следующее. Есть во Фракии город под названием Эн. Как-то раз там поймали дельфина; пленник был ранен, но не смертельно. Кровь, струящуюся из его ран, почуяли дельфины, которые были на свободе, и целым стадом приплыли в гавань Эна. По их прыжкам и беспокойству было видно, что они что-то замышляют. Горожане перепугались и отпустили своего пленника. Тогда дельфины, сопровождая его, как сопровождают сородича, оттуда ушли. Человек же редко разделяет несчастье своих близких, будь то мужчина или беспомощная женщина" (V, 6). Еще пример: "Животные обычно не трогают и щадят тех, к кому привыкли. Мне известен, например, такой случай. У одного охотника был леопард, которого он приручил еще детенышем; человек этот заботливо, как ухаживают только за другом или возлюбленной, опекал своего питомца. Как-то раз охотник (ему показалось, что зверь брезгует убоиной) принес живого козленка и дал леопарду, думая, что накормит его и вдобавок доставит радость терзать живую добычу. Но леопард сдержал себя и не подошел к козленку, когда его впустили: он чувствовал потребность поголодать, так как был отягчен пищей. И на следующий день необходимость лечиться голодовкой не миновала. На третий день леопард захотел есть и, как обычно, дал об этом знать голосом; несмотря на это, он не тронул козленка, который два дня был его другом; этого он пощадил, а другого растерзал. Люди же обычно с легкостью предают братьев, родителей и старинных друзей" (VI, 2). Многие рассказы содержат такие же пессимистические оценки, посрамляющие человека. "Люди восхищаются, – пишет Элиан, – материнскими чувствами женщин. Но мне приходилось наблюдать, что матери остаются жить после смерти сыновей и дочерей и со временем даже забывают свое горе. Самка же дельфина из всех живых существ отличается самой горячей привязанностью к детенышам" (I, 18). Другой пример: "Милые моему сердцу дельфины, имейте снисхождение к людской дикости, если даже афиняне бросили тело славного Фокиона без погребения, а Олимпида лежала непохороненная, хотя была родительницей Зевсова сына, если верить ее хвастливым утверждениям и словам самого Александра" (XII, 6, ср. I, 15, 18; II, 3, 40; III, 23, 46; IV, 43, 44; V, 6, 10, 48; VI, 2, 63; VII, 10; VIII, 3, 17, 22; IX, 1, 7; X, 48; XI, 15, 31). Животные не только превосходят людей качествами, которые есть в зачатке у человека, как например чувство благодарности, мужество или целомудрие, но многими чудесными и таинственными, у людей совершенно отсутствующими. Это всякого рода априорное знание или умение (частично его примеры покрываются понятием инстинкта, частично же они просто фантастичны), которым природа наделила животных.

Нескольких примеров достаточно, чтобы уяснить себе мысль Элиана.

"Историки превозносят вавилонян и халдеян за мудрое исследование небесных светил. А муравьи, никогда не поднимая голову к небу и не будучи в состоянии считать по пальцам дни месяца, наделены от природы чудесным даром – в первый день новолуния они ни на шаг не выходят из муравейника и спокойно сидят на месте" (I, 22).

Другой рассказ посвящен благочестию слонов: "Мне известно, что в новолуние слоны, побуждаемые неким таинственным, дарованным им природой сознанием необходимости, срывают в лесу, где пасутся, молодые ветки и, слегка покачивая, поднимают их ввысь, устремляя взгляды на богиню (т.е. на Селену, – С.П.), точно просители с оливковыми ветвями, умоляющие о милости и заступничестве" (IV, 10).

Последний повествует о способности льва понимать человеческий язык и о его сговорчивости: "Я слышал, что львы, когда у них нет удачи на охоте и их мучает сильный голод, подходят к самым домам мавританцев. Если хозяин дома, он отгоняет льва и решительно преследует, а если его нет и на месте одна хозяйка, она удерживает льва у порога и старается пристыдить, уговаривая владеть собой и не поддаваться голоду: ведь он понимает здешний язык. Упреки женщин звучат, как передают, примерно так: "Разве тебе не совестно, лев, царь зверей, приходить в мою хижину и, наподобие какого-нибудь калеки, который смотрит женщине в руки, не даст ли она чего из жалости и сострадания, просить, чтобы я накормила тебя? Отправляйся в горы, преследуй оленей, антилоп и других животных, охотиться на которых подобает льву. Ты же, как жалкая комнатная собачонка, ждешь подачки". Так говорит женщина, а лев, пораженный в самое сердце и сгорая от стыда, тихо идет прочь, понуря голову, ибо побежден ее правотой" (III, 1, ср. также I, 59; II, 11, 18, 42; III, 25, 47; IV, 53; V, 11, 13, 22, 25; VI, 57, 58, 61; VII, 8; VIII, 9; X, 8; XI, 3, 16, 19).

Столь же наивные и сказочные примеры встречаются у Элиана в великом множестве не только в сфере психологии животных. Без тени сомнения сообщается, например, что заяц-самец способен рожать, что слон имеет два сердца и существуют люди с собачьими головами (XIII, 12; XIV, 6; X, 25). Тем не менее, ошибочным было ры считать книгу "О природе животных" собранием одних нелепиц и заблуждений. У Элиана встречаются точные и интересные наблюдения, иные из которых были подтверждены наукой только в самое последнее время, как например способность рыб производить звуки (X, 11) или взаимопомощь дельфинов (I, 18; XI, 12; XII, 6). Но дело даже не в них. Элиан наряду с Плутархом разделяет честь быть основоположником новой науки – психологии животных. Очеловечивание животного, поиски у него аналогичных людям особенностей психики были естественны для ее первых шагов и одни только и могли вовлечь эту новую область в орбиту исследования. Естественно и то, что место психологического эксперимента и трезвого наблюдения занимал анекдот, любопытный, скорее даже из ряда вон выходящий случай из жизни. Поэтому античная психология животных соприкасается с парадоксографией, т.е. сферой небывалого и удивительного. Эта сторона преимущественно и обеспечила успех книги Элиана в средние века – она вплоть до XIV в. использовалась византийцами и оказала влияние на европейские бестиарии.

* * *
"Пестрые рассказы" – книга, содержащая чрезвычайно богатый и разнообразный материал, неоднородный в смысле тех положительных сведений, которые из нее можно почерпнуть.

Наряду с бесспорными данными и если не бесспорными, то показательными для рисуемой эпохи историческими анекдотами, несомненно, расширяющими наши фактические знания (например, I, 21; II, 23, 31; IV, 19; XII, 44; XIII, 14), у Элиана можно найти немало заблуждений и ошибок (например, I, 8, 9, 10, 15, 26; II, 26; IX, 14; XII, 57; XIII, 6). Они тоже показательны для мировоззрения древних и должны оцениваться в исторической перспективе, т.е. с соответствующей поправкой на уровень развития античной мысли.

"Пестрые рассказы" дошли до нас не в том виде, как они были задуманы автором. При сопоставлении с книгой "О природе животных" становится очевидным, что Элиан по каким-то причинам не успел окончательно завершить их отделку. В сравнительно небольшом тексте встречаются дублирующие друг друга рассказы (например, II, 26 и IV, 17 о Пифагоре; IV, 28 и V, 2 о Ферекиде; XIII, 24 и VI, 10 о Перикле; XII, 6 и XIV, 36 о тех, кто гордится предками; XII, 2 и XIV, 37 о Музах; XII, 5 и XIV, 35 о гетере Лайде и др.). не все рассказы, кроме того, в равной мере тщательно отшлифованы, что не согласуется с литературными требованиями такого чувствительного к стилистическим вопросам писателя, как Элиан. Наряду со вполне законченными, типа II, 44; III, 1; IX, 16; XII, 1; XIII, 1 встречаются рассказы, подобно XIII, 7, 44; VI, 7; XI, 13; X, 1, не подвергшиеся при несомненном единстве стиля окончательной обработке. Особенно наглядно эта разница уясняется, если сравнить разработку одного и того же сюжета о мальчике, воспитавшем змею и впоследствии ею спасенном, встречающегося в "Пестрых рассказах" (XIII, 46) и в сочинении "О природе животных" (VI, 63).

На облике "Пестрых рассказов", как они дошли до нас, сказалась также характерная для позднеантичной литературы тенденция сокращать произведения больших размеров, аббревиировать их. Следы этого улавливаются, даже если бы мы не располагали таким дополнительным подспорьем, как цитаты из "Пестрых рассказов", сохранившиеся в собрании эксцерптов Стобея, который, очевидно, пользовался еще не подвергшейся сокращению рукописью, так как в ныне существующей редакции этой книги они отсутствуют. В самом деле, конспективность большого числа заметок – иначе их не назовешь – едва ли может быть объяснена только незавершенностью работы автора над своим трудом и предполагает вмешательство посторонней руки. Об этом же, по-видимому, говорит и то обстоятельство, что нередко материал нового отрывка вводится союзом "что", остатком обычной для эксцерпта формулы "такой-то рассказывает, что..." (в переводе эта особенность оригинала сознательно не отражена). Вмешательство аббревиатора, очевидно, сказалось и на самой организации материала. Вопреки тематической пестроте, возведенной Элианом в стилистический принцип (poikilía по греческой терминологии), его позднейший "соавтор" пытался сосредоточить в непосредственной близости сюжетно однородные рассказы⁴.

Аббревиатор группировал, по-видимому, только близлежащий материал, не предпринимая коренной ломки старой композиции, поэтому встречаются подряд только два-три, редко четыре отрывка одинакового содержания. Возможно, в отдельных случаях с этой целью разбивались более длинные рассказы и один присоединялся к другому связующим "мостиком", чтобы отчетливее ощущалась их принадлежность к одному тематическому циклу (II, 37, 38; III, 14, 15). Однако следует сказать, что в книге "О природе животных", где постороннее вмешательство трудно заподозрить, иногда реже, чем в "Пестрых рассказах", можно заметить соседство связанных по своей теме рассказов (например, XI, 32-34; XII, 44-46; XIII, 11-14; XVI, 23-25) и даже перекинутые от одного к другому "мостики" (например, XI, 33-34). Но если Элиан подчас и нарушал в "Пестрых рассказах", как в книге "О природе животных", принцип пестроты, то едва ли в такой мере, как это можно констатировать в редакции, которой мы сейчас располагаем. Все же изменения, внесенные в текст аббревиатором, были поверхностного характера, и потому после-элиановский вариант "Пестрых рассказов" не может заслонить сообщенный им автором облик.

* * *
Несмотря на кажущийся тематический произвол "Пестрых рассказов", где как будто повествуется обо всем, о чем придется, без всякого разбора, материал Элиана подобран с определенной тенденцией и книга имеет свои строго очерченные задачи.

Элиан пишет историю (по-гречески книга называется, если переводить дословно, "Пестрая история"), но совсем иначе, чем его современники, Арриан или Геродиан, которые фиксировали события в их связи друг с другом. Для него, находящегося под влиянием идеологии второй софистики, история общества и природы только сокровищница фактов, откуда можно черпать впечатляющие примеры для подтверждения любого тезиса, чтобы не без занимательности поучать читателя. Считая, что от природы человек только в малой степени одарен добродетелью и с течением времени не увеличивает ее запасы, а, напротив того, растрачивает, Элиан предпринимает попытку наставить его поучением. Для этого он предлагает образцы добродетели и примеры того, как поступать не следует (их гораздо меньше). Положительные примеры для "Пестрых рассказов" он заимствует из прошлого (преимущественно греческого) и из мира животных. Подбор их определяется стоико-киническими симпатиями Элиана и должен, по замыслу автора, воздействовать "всем потоком", но этой завуалированной дидактики оказывается недостаточно, и Элиан прибегает к моральной концовке, к указующему персту в конце рассказа. Так, рассказ о преступлениях тирана Дионисия Младшего заканчивается следующим образом: "Судьба Дионисия, этот переход от величайшего благополучия к крайнему падению, каждому должна служить красноречивым доказательством того, сколь необходимо сохранять разумную умеренность и упорядоченность образа жизни" (VI, 12). В другом месте, повествуя о чревоугодии, Элиан говорит: "Следует упомянуть и о такого рода поступках не для того, чтобы люди подражали им, а, наоборот, чтобы остерегались подражать" (X, 9; ср. также XI, 12 и XII, 62). В сборнике "О природе животных", тоже преследующем назидательные задачи, концовки такого рода встречаются гораздо чаще потому, что анималистичеекая тематика по аналогии с басней соблазняет к обнаженной морали. Не исключена, правда, возможность, что в "Пестрых рассказах" моральные выводы были в ряде случаев устранены аббревиатором.

Кроме дидактических задач, перед Элианом в этой книге стояли и другие, формальные задачи. Никому из представителей второй софистики не приходило в голову писать историю своим собственным стилем. Существовала прочно сложившаяся традиция заимствовать манеру изложения у историков классического периода – Геродота, Ксенофонта, Фукидида. Так поступали предшественники и современники Элиана. В отличие от этого "Пестрые рассказы" написаны в новой стилистической манере, рассчитанной на то, чтобы покорить читателя необычностью формы и занимательным ведением рассказа.

Не все исследователи Элиана согласны с тем, что он создал новый жанр развлекательно-дидактической беллетристики, предназначенный, подобно роману, для чтения. "Пестрые рассказы" иногда рассматриваются как сборник примеров, составленный для нужд риторической школы. В защиту этого узко прикладного назначения книги приводят пестроту ее тематики, неоднородность рассказов по величине и степени стилистической обработки, а также следующие слова Элиана, объясняющего уместность одного из своих описаний тем, что "описания такого рода приносят пользу словесному искусству" (XIV,. 1).

Однако с такой точкой зрения плохо согласуются единство морально-философских тенденций сочинения, малая пригодность ряда отрывков для использования в учебных целях и, самое главное, художественная отделка в общей для всех рассказов манере, не встречающаяся в антологических сочинениях учебного и научного характера. Что же до пестроты – она характерна для софистики, и недаром софистическая проза сравнивалась ее представителями с радугой. Элиан же является горячим и принципиальным сторонником poikilía. В рамки этой тенденции отлично укладывается также разница в объеме рассказов, хотя наряду с разницей в их стилистической отделке она все же скорее связана с незавершенностью книги и вмешательством аббревиатора. Не в пользу рассматриваемой точки зрения говорит и наличие мест, в противоположность XIV, 1 с несомненностью свидетельствующих о том, что "Пестрые рассказы" были задуманы их автором для чтения (III, 16 и IV, 13).

* * *
Примеры из самых различных областей знания, примечательные события из жизни греков, римлян, персов, индусов, всевозможные небылицы, анекдоты, любопытные этимологии, описания местностей, новеллы и прочее создают иллюзию большой начитанности Элиана. Она поддерживается содержащимися в "Пестрых рассказах" ссылками на авторитеты видных писателей и ученых и на национальную традицию (I, 14, 15, 28, 29, 32; II, 32; III, 14, 35; IV, 28; V, 21; VII, 1; IX, 14-16; X, 5; XIII, 1, 32, 33; XIV, 20). Однако, как показало обследование источников "Пестрых рассказов", Элиан непосредственно не черпал ни из одного известного нам писателя и пользовался утраченными ныне энциклопедического характера сборниками императорского времени. Он при подготовке книги не заглядывал даже в таких, конечно, хорошо знакомых ему авторов, как Геродот, Ксенофонт, Аристотель, а многочисленные совпадения с "Пирующими софистами" Афенея и с некоторыми из "Моральных трактатов" Плутарха основаны на использовании общего источника. Но Элиана и Плутарха (особенно Плутарха раннего периода) роднит не только зависимость от одного и того же источника. Это, несомненно, писатели очень близкие друг другу по своему мировоззрению, интересам (психология животных, история, этнография), дидактическим тенденциям и даже по пристрастию к параллельным сопоставлениям ("О природе животных" – passim; ПР⁵ II, 31, 38; III, 16, 23, 34). Но не следует думать, будто Элиан повинен в какой-то недобросовестности. Это было бы грубым нарушением исторической перспективы. Дело в том, что Элиан прежде всего стремился наставить, а не просветить своего читателя, и для этого ему были нужны примеры добродетели; при такой установке их источник более или менее безразличен, лишь бы эти примеры обладали в достаточной мере наглядностью, т.е. заключали в себе нужную автору мораль, были занимательны и эмоциональны. Прибегать же к созданию видимости того, что используется первосортный, достоверный, проверенный материал, что дело поставлено солидно, побуждало Элиана совсем другое – риторическая условность. Простой стиль aphéleia, который он представлял, отличаясь нарочитой безыскусственностью и даже наивностью, в качестве компенсации требовал добросовестного оснащения ссылками на писателей, цитатами и другими аксессуарами непогрешимой истинности.

* * *
Если подходить к Элиану с меркой, которую он применял к себе, и считать его философом, справедливы окажутся те нелестные оценки его творчества, которые до сих пор кочуют из книги в книгу. Как многие представители второй софистики, он претендовал на звание философа, то ли по традиции, то ли действительно уверенный в обоснованности своих претензий. Как бы там ни было, судить его правомерно не по тому, чем он хотел быть, а по тому, чем он в действительности был. Элиан – писатель, и хотя он не создал оригинального философского учения, но располагал целостной системой взглядов, в которых одно логически вытекает из другого.

Религиозно-философское мировоззрение Элиана характерно для умонастроений эпохи как своим стремлением к объединению положений различных философских школ, так и склонностью к мистицизму, суевериям и магии. Представляется, однако, что оно не сводилось, как это принято считать, к одному повторению ходячих банальностей популярной философии; Элиану удалось выработать органичную систему миросозерцания, которой, несмотря на отсутствие самостоятельности, нельзя отказать в стройности и продуманности. Основой философских воззрений Элиана послужили стоико-кинические доктрины, которые он использовал весьма свободно, т.е. принимал то, что его удовлетворяло, и отказывался оттого, чему не сочувствовал. Так, например, в противоположность стоикам, он ставил свободу философии ниже религии и требовал отказа от исследования ряда важнейших философских вопросов.

Следуя стоическому тезису, Элиан не отделяет бога от природы ("О природе животных" VI, 58; IX, 5; X, 48) и признает, что мир сотворен божеством, исполнен божества и потому прекрасен. Судьбами людей управляет промысел богов (ПР II, 31). во благо им манифестируемый на языке пророчеств, знамений и чудес (ПР I, 29; II, 17; III, 45; XII, 57; XIII, 3). Боги воплощают высшую справедливость и потому милостивы к добрым, но преследуют своей карой преступников и нечестивцев (ПР I, 24; III, 43; IV, 28; VI, 9; IX, 8). Наравне с древними греческими божествами Элиан почитает и ввезенных с Востока – Аписа, Исиду, Сераписа, ибо со стоическим космополитизмом не придает значения их иноземному происхождению и готов уважать все формы богопочитания. Не мудрено, что Элиан занимает самую враждебную позицию по отношению к атеизму.

При всем его преклонении перед философией, занятия которой он считал высшим благом для человека (ПР II, 10), и при неизменно положительной оценке различных философских направлений эпикурейство вызывает резко отрицательное отношение Элиана. Вполне понятно, что сомнения эпикурейцев в божественности мира и его создании по предусмотрительному плану божества, а также стремление исследовать тайны происхождения мира могли встретить со стороны Элиана только самый враждебный прием. И в "Пестрых рассказах", и в других сочинениях мы находим резкие нападки на Эпикура и его последователей (ПР II, 31; IV, 13; IX, 12; фрагм. 10, 11, 33, 39, 61, 89).

Сам Элиан считал, что человеку непозволительно доискиваться причин того таинственного и загадочного, что по воле божества заключено в природе, и много раз возвращался к этой проблеме в своей книге "О природе животных". "Пусть Демокрит и другие, – писал он, – исследуют это, думая, что могут объяснить непостижимое и недоступное уму" (VI, 60), или: "Не мое дело исследовать тайны природы" (VIII, 28), "какова причина этого, – читаем мы в другом месте, – я не знаю, не знает и никто другой, если понапрасну не берет на себя такую дерзость" (V, 9, ср. также V, 1 и IX, 35).

Это определило его отношение к задачам философии вообще и к своим собственным в частности. Поэтому Элиан никогда не упоминает о точках зрения представителей различных философских школ на происхождение мира, на природу вещей и богов, ограничивает свои интересы морально-этической стороной того или иного учения и стремится только нравственно воздействовать, а не исследовать. Таким образом, пристрастие Элиана к моральной дидактике получает теоретическое обоснование, и этика оказывается единственной областью философии, в которой личности, с его точки зрения, невозбранно проявлять себя.

Со стоическим учением о богах и природе Элиан своеобразно согласовал стоико-кинические моральные принципы. Поскольку природа исполнена божества, она совершенна, притом в такой мере, что стоит неизмеримо выше человека. Эта мысль воплощается у Элиана в противопоставлении животных и человека. Сравнительно с ним, животные наделены большей добродетелью и вообще неспособны грешить. "Люди... – пишет Элиан в книге "О природе животных", – всегда сами повинны в постигающих их бедах, потому что либо совершили нечестивые дела, либо осквернили себя богохульными речами, а разве конь может ограбить храм, совершить убийство или произносить кощунственные речи?" (XI, 31). Кроме этого, животные обладают рядом чудесных способностей, которыми люди не наделены. Человеческие пороки, напротив, противоречат общему совершенству природы и усугубляются тем, что для преодоления их люди в отличие от животных располагают разумом. Из этого делается вывод, что чем ближе человек стоит к исполненной совершенства и добродетели природе, тем он сам совершеннее; отход же от естественного образа жизни пагубно отражается на личности. Так очерчиваются сферы, содержащие материал для назидания, – животный мир, давший моральные примеры для сочинения "О природе животных" и частично для "Пестрых рассказов", времена далекого прошлого (по сравнению с настоящим они, согласно Элиану, ближе к идеальному состоянию), послужившие материалом для "Пестрых рассказов", и, наконец, быт тесно связанного с природой естественного человека, отраженный в "Письмах поселян". Во всех этих областях процветают кинико-стоические добродетели: простота и непритязательность, довольство малым, презрение к богатству, излишествам, роскоши, отличиям, гордыне, похоти и т.д. (I, 19; II, 5, 18, 43; III, 14, 22, 28, 34; V, 1, 5; VII, 5, 9, 10; IX, 3, 8, 9; X, 9, 15; XI, 9; XII, 24; XIII, 26; XIV, 32, 44 и др.); подражание этим добродетелям, по мнению Элиана, способно приблизить человека к заключенному в природе совершенству. Подобная система взглядов с ее безоговорочной верой во все сверхъестественное и отказом от исследования типична для религиозно-философского идеализма и регрессивна даже для своего времени. Однако в демократизме и строгости морали Элиана, если отвлечься от породивших ее теоретических посылок, заключалась, несмотря на абстрактность, критика нравов социальных верхов и тем самым известное положительное начало. Стоико-киническое влияние сказывается у Элиана и в частностях: он охотно упоминает стоико-кинические авторитеты и пользуется характерными для философии этих направлений терминами и образами, как например "божественное провидение" или классическими в сочинениях этого рода примерами о влюбленности Ксеркса в платан (II, 14 и IX, 39), клеймении пленных самоссцев изображением совы (II, 9), говорит о пользе дружбы (XII, 25), проповедует равнодушие к несчастиям и смерти (III, 2-5, 37; V, 6; VIII, 14; IX, 6, 7) и т.п.

При рассмотрении политических воззрений Элиана следует иметь в виду, что в его время рискованно было открыто высказывать не только смелые, но даже и не вполне лояльные точки зрения. Поэтому в "Пестрых рассказах" приходится расшифровывать иносказания и основываться больше на умолчаниях, чем на словах.

Характерно, что Элиан нигде прямо не говорит о своем времени и даже не упоминает имен современных ему императоров и видных политических деятелей. Причина этого уясняется, если вспомнить о существовании памфлета "Гиннид", направленного против императора Элагабала, о пессимистической оценке Элианом нравов своего времени (ведь все сетования на человеческие пороки – обвинение современников в первую очередь, ибо в древности люди, согласно теории Элиана, были ближе к совершенству, что и положило основание для дидактики "Пестрых рассказов") и, наконец, о пренебрежении Элиана к придворной карьере. Об этом он даже несколько подчеркнуто говорит в послесловии к книге "О природе животных": "Я знаю, что люди, которые стремятся к деньгам, жаждут почестей, могущества и славы, будут укорять меня за то, что я посвятил себя таким занятиям (т.е. изучению жизни животных, – С.П.), хотя мог бы важничать, подвизаться при дворе и разбогатеть".

Даже древняя римская история занимает в книге непропорционально мало места, и римско-италийский материал используется в очень ограниченном количестве случаев (II, 38; III, 34; IV, 1; VII, 11, 16, 21; IX. 12, 16; XI, 9; XII, 6, 11, 14, 25, 33, 43; XIV, 36, 45). Это не связано со стоическим космополитизмом автора, с представлением о том, что добродетель абсолютна и проявляется повсюду, безотносительно к географическому прикреплению, хотя Элиан и высказывает свое презрительное отношение к узкому патриотизму (III, 6; XIV, 5). Дело и здесь все в той же осторожности, ибо в симпатиях Элиана к римской старине не приходится сомневаться. Их подтверждает тон всех рассказов, использующих примеры римского национального прошлого, а также сообщение Филострата о том, что и в жизни Элиан был поборником древних римских нравов. События римского прошлого, в особенности при умолчании о настоящем, было нетактично упоминать, так как в этом могло быть усмотрено нежелательное противопоставление одного другому. Зато поучение современников и сограждан ("Пестрые рассказы" предназначались, несомненно, если не главным образом, для римских образованных кругов) на высоких примерах из прошлого других народов не заключало в себе ничего предосудительного.

Памфлет "Гиннид" не стоит в творчестве Элиана особняком. В "Пестрых рассказах" автор неоднократно возвращается к осуждению тирании и охотно заявляет о своей республиканской независимости по отношению к властителям (I, 25; II, 20; III, 21; VI, 12, 13; VII, 12, 17; XI, 4; XII, 6; XIV, 11). Отрицательное отношение к тирану – одна из дежурных риторических тем, но некоторые рассказы Элиана позволяют предполагать, что автор выходил за рамки ни к чему не обязывающей риторической абстракции, стремясь создать вполне определенные политические аллюзии: за личиной греческого тирана для всех очевидно скрывался римский император. В плане таких исторических намеков читается, например, рассказ о тиране Тризе, который в страхе перед заговорами запретил подданным разговаривать, затем – объясняться жестами и, в конце концов, даже плакать, за что поплатился жизнью (XIV, 22), или следующая заметка: "Вот фригийский рассказ, он принадлежит фригийцу Эзопу. В этом рассказе говорится, что если тронуть свинью, она, естественно, начинает визжать. У свиньи ведь нету ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. При прикосновении она сейчас же угадывает грозящую ей опасность, зная, на что годится людям. Так же ведут себя тираны: они вечно исполнены подозрений и всего страшатся, ибо знают, что, подобно свинье, любому должны отдать свою жизнь" (X, 5). Оба эти рассказа принадлежат к самым острым во всей книге; в них нарисована картина современного автору Рима со всеми деталями, вплоть до печального конца тиранов: ведь, кроме Элагабала, насильственной смертью умерли из числа тех императоров, на которых может распространяться это определение, также Коммод и Каракалла. Поэтому Элиан прибегает к тщательной маскировке: Триз – фигура вымышленная, ни с чем реальным не связанная, нарочито бесплотная, а фригийский рассказ обезврежен своей приуроченностью к иным условиям места и времени, и только ссылка на Эзопа служит намеком умеющему читать между строк. Порицая тиранический произвол, Элиан не был, однако, противником единовластия, если правление находилось в руках справедливого и достойного человека (III, 26; VI, 11), и, подобно стоикам, считал, что во главе государства должен стоять мудрец (III, 17; VII, 14, 21), наделенный, вдобавок к мудрости, мягкостью, справедливостью, простотой и непритязательностью, военными дарованиями, умеренностью, высоким строем души, готовностью прислушаться к чужому мнению (II, 20, 22; III, 16; V, 5; VII, 14; VIII, 15; XII, 49, 62).

Для уяснения социальных воззрений Элиана "Пестрые рассказы" почти не дают материала, однако на основании двух мест можно сказать, что он, очевидно, стоял на позициях традиционной рабовладельческой морали, ибо строгое наказание бежавшего раба и порабощение взятых на воспитание детей, от которых по бедности принуждены были отказаться их родители, представляются ему само собой разумеющейся и справедливой мерой (II, 7 и XIII, 28). Умолчание же о представителях социальных низов (поселян, во всяком случае как существ, близких к природе, Элиан ставил очень высоко) не может служить аргументом, проливающим свет на отношение к ним автора, так как он вне сомнения был ограничен данными своих источников.

При всей своей утонченности Элиан подчас поражает современного читателя необычайной примитивностью представлений. Так, например, он с одобрением рассказывает о таком поступке Алкивиада: "Алкивиад был горячим почитателем Гомера; как-то раз, зайдя в школу, где обучались дети, он попросил одну из песен "Илиады". Учитель отвечал, что у него-де нет Гомера. Алкивиад сильно ударил егэ кулаком и удалился. Этим поступком он показал, что учитель – человек невежественный и таких же невежд сделает из своих учеников" (XIII, 38). Еще неожиданнее при сложных психологических взаимоотношениях действующих лиц (Сократ влюблен в Алкивиада, Алкивиад к нему благосклонен, а Ксантиппа ревнует мужа) мораль другого рассказа: "Алкивиад подарил Сократу большой, красиво испеченный пирог. Ксантиппа сочла, что подношение, посланное любимым любящему, еще сильнее разожжет его чувства, по своему обыкновению, обозлилась и, швырнув пирог на пол, растоптала ногами. Сократ же со смехом сказал: "Ну вот, теперь и тебе он не достанется". Кому покажется, что я, рассказывая эту историю, говорю о не стоящих внимания пустяках, не понимает, что и в поступке такого рода познается истинно достойный человек, ибо он презирает то, что все считают главным украшением трапезы" (XI, 12, ср. II, 24; IX, 29; XIII, 25; XIV, 14, 33).

* * *
Обратимся к стилистической стороне книги. Элиан является одним из первых представителей так называемого исторического стиля syngraphikós lógos. В середине II в. риторический классицизм, провозглашенный Геродом Аттиком, главой софистического движения, уже не господствует безраздельно и простой, бесхитростный стиль aphéleia наряду с помпезным "политическим", как он назывался, прочно завоевывает себе место. Этот новый стиль обслуживал малые жанры софистической литературы – эпистолографию, экфразу, бурлеск в киническом вкусе, введенный Лукианом. Элиан разрабатывает его в применении к жанрам романно-новеллистического типа и здесь прокладывает новые пути. Его заслуга тем более велика, что греческий язык не был для Элиана родным языком; как образованному римлянину ему полагалось знать по-гречески: этот язык был в то время языком культурной верхушки общества, как некогда у нас французский. Задача стиля aphéleia – создать впечатление безыскусственности и простоты, граничащей с наивностью. Главный шаг в этом направлении – отказ от без малого шестисотлетней традиции, согласно которой со времени Исократа непременной принадлежностью высокой литературы считался длинный, сложно построенный период. Сопоставление отрывка из речи Исократа с новеллой из "Пестрых рассказов" дает наглядное представление о разнице между традиционным и новым искусством. "Большинство обвиняет, – пишет Исократ, – оба эти государства за то, что они, притворно заявив о своей готовности воевать с варварами для блага прочих греков, на деле лишили их независимости и права действовать по собственному усмотрению, словно пленников, разделили между собой и сделали рабами, поступив так, как поступают люди, отпустившие на волю чужих рабов и вынуждающие их служить себе" (XII, 97).

У Элиана читаем: "Митиленец Макарий, жрец Диониса, казался добрым и порядочным человеком, на самом же деле был великим нечестивцем. Однажды какой-то чужеземец дал ему на хранение много золота. Макарий в глубине храма сделал яму и там зарыл клад" (XIII, 2). Стремление к простоте заставляет Элиана сделать еще один решительный шаг: пожертвовать строгим аттикизмом, т.е. не писать на чистом языке аттической прозы классического времени и обогатить свой словарь поздними словами неаттического происхождения.

Помимо простоты, стиль aphéleia требует поэтических приемов и средств выражения, следуя здесь принципам кинический литературы, благодаря которым она пользовалась популярностью в широких кругах. Поэтому и Элиан вводит в текст самые различные украшения – поэтическую лексику, звукопись, антитезы, цитаты, риторические вопросы, клятвы, персонификации, поговорки и т.п. Итак, стиль aphéleia характерен пестротой и прихотливо сочетает с народной, разговорной интонацией художественные средства совсем иного свойства. Кроме упомянутых, сюда относятся также разнообразные способы, призванные придать сообщаемым сведениям солидность; атмосфера непогрешимой точности создается ссылками на авторитеты других писателей (о примерах этого рода уже шла речь на стр. 134-135), критикой источников (III, 18; XIII, 12), подчеркнутой осторожностью суждений (V, 6), заверениями в своем правдолюбии (I, 19; II, 21; III, 10), упоминанием об устной традиции (I, 12; II, 10; IV, 1, 4; XII, 23; XIII, 6) и т.п. Столь же пестро Элиан располагает свой материал, и разные по темам и жанровой принадлежности рассказы (этим термином мы пользуемся условно, чтобы обозначить жанрово-тематическую единицу) нарочито бессистемно сменяют друг друга. Главнейшие типы повествования, встречающиеся в "Пестрых рассказах": наивная новелла (XII, 1; XIII, 1, 2, 33, 46), изысканная, напоминающая "Картины" Филострата экфраза (III, 1; II, 44), исторический анекдот (I, 32, 34; XII, 51), информационного характера заметка (V, 3; X, 10; III, 35), пример, характерный сухим перечнем заимствованных из разных областей однородных фактов (III, 17; IV, 8; VII, 14), афоризмы замечательных людей (IX, 28; II, 36; VII, 20). Несмотря на обусловленное жанром стилистическое отличие "рассказов" друг от друга, все они тем не менее написаны в одной манере. Как старательно Элиан в своих стилистических принципах перерабатывал материал, почерпнутый у других авторов, видно при сопоставлении с Афенеем, с которым он, по-видимому, имел общий источник.

Еще отчетливее, может быть, принцип пестроты выражен в сочинении "О природе животных". В этой poikilía пестроте Элиан усматривает свое главное новаторство и в послесловии к книге следующим образом формулирует свою позицию: "Во-первых, я не желаю быть рабом чужого мнения и чужой воли и не обязан следовать чьей бы то ни было указке, безразлично, куда она меня направляет; во-вторых, желая привлекать пестротой содержания и страшась приесться однообразием, я задумал уподобить свою книгу покрытому цветами лугу или сплести как пестрый венок, чтобы каждое животное внесло сюда свою лепту". Гордое чувство новаторства – стремление к новаторству, кстати сказать, необычное для античной литературы, где каждый писатель стремился только к тому, чтобы превзойти предшественника в рамках традиционных жанров и средств выражения – в данном случае вполне оправдано. Организованные по этому принципу сочинения встречаются, правда, в стоико-кинической философской афористике и у грамматиков. Но их отличие от книг Элиана в том, что у него poikilía – сознательный художественный прием, а там – техническое следствие: по мере чтения составитель такого рода книг механически "наращивал" объем выписок. Римский грамматик Авл Геллий, автор сухой книги с интригующим названием "Аттические ночи", рассказывает в предисловии, что композиция его труда основана "на случайном порядке выписок, которые я делал, просматривая различные книги".

Постижение особенностей элиановского стиля имеет свою историю; одно из ее звеньев – стремление передать эти особенности средствами своего национального языка. Без малого двести лет назад, в 1773 г., в Москве появилась книга, на титульном листе которой можно было прочесть: "Елиана Различные повести с еллиногреческого на российский язык перевел Иван Сичкарев, Часть 1", а в 1787 г. Сичкарев публикует все сочинение полностью, причем первая часть (кн. I-VII) печатается вторым изданием.

Среди переводчиков XVIII столетия Иван Сичкарев занимает особое место. Он переводил с греческого подлинника, что в те времена было далеко не правилом, и, как сказано в "Предуведомлении", "взявшись переводить, сколько возможно придержался простоты слога и точности мыслей, заимствуя разумение некоторых слов из объяснения и других писателей и тщился не отступать от подлинника". Бережное отношение ко всем особенностям оригинала – вещь еще более редкая, и даже в XX в. это требование нужно было защищать и обосновывать. Сичкарев действительно "придержался простоты слога и точности мыслей" Элиана и создал не только филологически точный перевод, но и приблизился к духу оригинала, хотя и отдал дань времени, подчас вольно обходясь с реалиями, вследствие чего мы находим с современной точки зрения анекдотические места, подобные следующему: "Аполлодор, ученик его (Сократа, – С. П.), пришедши в темницу, принес ему кафтан и епанчу из тонкого сукна" (I, 16). Но их сравнительно немного, и Иван Сичкарев остается для нас выдающимся переводчиком, об искусстве которого свидетельствует приводимая ниже новелла. "Когда Родопида, египетская любодейница, по объявлению прекраснейшая, пошла мыться, то счастье, производящее все чрезвычайное и неожиданное, восхотело наградить ее больше, нежели она стоила, ибо в то самое время, как мылась, орел при рабынях, стерегших одеяние, прилетевши, подхватил один ее башмак и, принесши в Мемф, пустил на лоно Псаммитиху, предсидевшему в суде. Сей царь, удивясь изяществу башмака и действию птицы, приказал во всем Египте искать той особы, которой бы принадлежал оный башмак. Итак, когда Родопида признала его своим, Псаммитих взял ее себе в жены" (XIII, 33).⁶

* * *
Как это ни парадоксально, время не только не умалило ценности книги Элиана, но сообщило ей сравнительно с древностью большее значение. Если для своих современников и ближайших потомков "Пестрые рассказы" были одним из многих сборников энциклопедического типа, выделявшимся, правда, искусным стилистическим оформлением, то утрата большой части греческих письменных памятников поставила "Пестрые рассказы" в исключительное положение: оставшись образцом своеобразной софистической литературы, они приобрели огромный познавательный интерес, так как сохранили для нас множество разносторонних сведений, подчас нигде больше не зафиксированных.

* * *
Текст "Пестрых рассказов" переведен по изданию Claudii Aeliani Varia Historia ed. R. Hercher, Lipsiae MDCCCLVI.

Все имена собственные, топонимические и этнонимические названия поясняются в указателе; остальные пояснения читатель найдет в примечаниях к соответствующей книге и рассказу.