Владимир Валентинович Косарев

Все то время, пока существовал наш городской Совет, меня не покидало ощущение, что в его стенах и «за кулисами» идет какая-то шахматная партия с опытным и сильным противником. Весной он проиграл выборы, но осенью уже пытался блокировать снабжение города продовольствием и теплом, стараясь вызвать недовольство жителей новой властью. На встречах с избирателями появлялись мешавшие их проводить провокаторы, поливавшие грязью депутатов, демократического направления. Затем начались кампании по отзыву таких депутатов. Я тоже получал приглашение на такую «встречу» с избирателями, но уже понимал, чего от нее можно ожидать, и это приглашение проигнорировал. Затем была предпринята попытка объединения должности председателя Совета и председателя исполкома, которую Совет с честью отклонил, отстаивая принцип разделения властей. Успехом, однако, увенчался следующий ход: с небольшим перевесом голосов было принято решение о прямых выборах мэра города одновременно с выборами президента России, хотя заранее было ясно, кто им станет, и что за этим последует. <…>

Выборы городских Советов 1990 года во многих крупных городах России дали обнадеживающие результаты: во многих Советах, так же, как и в нашем, значительную часть депутатского корпуса составила научная, техническая и художественная интеллигенция, попытавшаяся осуществить на практике основные принципы демократического самоуправления. Однако, не имея должной опоры в обществе, еще не ставшем гражданским, законодательные органы на всех уровнях власти быстро проиграли борьбу за реализацию принципов самоуправления хорошо организованной армии чиновников из исполнительной власти, установившей широкие связи с криминальными структурами. Результатом этого у нас стали: невиданный ранее рост преступности и коррупции и, как следствие, разочарование граждан в демократических реформах. Появился такой анекдот: кандидата в депутаты спрашивают: «Почему вы решили баллотироваться?». Он отвечает: «Да вы посмотрите, что творится вокруг: власть погрязла в коррупции, воровстве и разврате, а правоохранительные органы этому попустительствуют!» – «Вы хотите с этим бороться?» – «Нет, я хочу в этом участвовать!»

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 425-427)

Выступали с публичными докладами, которые правильнее назвать развернутыми ответами на вопросы из зала, – на разных площадках Петербурга: Дом актера, Дом журналиста, Дом архитектора. Анонсы такие были: выступают социологи, 3–5 фамилий – Воронков, Кесельман, Алексеев, Здравомыслова, я – и собирали полный зал! Интеллигенции хотелось говорить о демократии, о свободе, о реформах: люди вопросы задают, мы отвечаем. Публичная дискуссия. Не то что отвечаем, а вслух совместно с залом думаем. У меня сохранились некоторые афиши, заявлены темы про свободу слова, про демократию, про рынок – вместе со словом «перестройка».

Я был руководителем нашей группы – сектора в Институте социологии, это необходимая бюрократия, как в любом институте Академии наук, и я был также ею занят, но понимал, что надо делать важное дело: собирать бумаги, все эти листовки, самиздатовские издания, которых было много, готовить статьи и книги. Понимал, что если сейчас не собрать все это – исчезнет. Официальные архивы, например, не собирали эти документы. А мы собирали. Олегу Вите предложил вести этот архив. Но он был не таким организованным, как Андрей Алексеев, и Андрей – не только концептуально все продумал, но педантично и разумно все организовал, каждую бумажку описывал и хранил, понимая ее будущую ценность… Он взялся за это дело и по мере сил до сих пор его ведет. Сделали архив. В настоящее время архив хранится в НИЦ «Мемориал».

– Как его собирали?

– Каждый в клюве приносил. Пошел я на митинг, на тусовку – принес оттуда бумажки. Газеты, в том числе подписные, потом домашние библиотеки и личные архивные хранилища. У каждого дома полкомнаты занимала куча бумаг. Юра Нестеров отдает свой личный архив, Чубайс, многие другие. Мы персонально стали обращаться, мы же знаем по себе – у каждого дома куча бумаг, он их выбросит скоро. Ему жалко, конечно, но выбросит. И мы вот это все сгребали. Вот так выросла основа архива. Специальные экспедиции устраивали. Накануне дня голосования за кандидатов в депутаты Ленсовета 1990 года, например, всю ночь, когда уже по закону была запрещена агитация, ездили по городу вместе с Михаилом Толстым и Андреем Алексеевым – собирали агитационные листовки и плакаты, расклеенные по стендам и даже на стенах домов. Решали институциональные вопросы. Архив был в одном из подразделений Академии наук – секторе социологии общественных движений. Андрей Алексеев все это описал подробно в своих книгах, так что мои комментарии не так важны. Подчеркну только главное – Андрей был не только собирателем и хранителем, он проводил эту работу концептуально – и исторически, и социологически – в соединении с собственным оригинальным теоретическим пониманием социальной памяти. [...]

В итоге наш архив стал крупнее, чем, например, подобный архив в библиотеке Конгресса США, чем в Институте гуманитарно-политических проблем у Игрунова в Москве, чем архив радиостанции «Свобода» и т.д. Наш архив был полнее, крупнее и – концептуально организован. Это идея была очень хороша. Пройдут годы, и архив станет бесценным. Одно дело – наши комментарии и концепции, другое дело – эти оригинальные бумаги. [...]

– Как относилось руководство института к этой идее?

Руководителем института был Борис Максимович Фирсов. Мы были коллегами и единомышленниками. Борис Максимович очень активно нас поддерживал, сам приносил для архива какие-то документы. Это было редкое время, когда бюрократические процедуры у нас в институте были сведены к минимуму. Мы делали общее важное дело, которое сами придумали. Социология политики тогда была скучной, да и сейчас ненамного интереснее. Придумал шутку такую: мы сами создали общественные движения как предмет для наших исследований, для того, чтобы их изучать и чтобы нам за такое изучение платили заработную плату. Толика правды в этой шутке есть. [...]

– Как жили тогда, расскажите.

– Весело. С утра до вечера тусовки – семинары, конференции, круглые столы, обсуждения всякого рода и на разные темы. Все было новым, ярким и – мы понимали это ясно – было историческим. Перестройка – это был яркий социальный проект, и теория социального конструирования, можно сказать, работала в полную силу. Сейчас понимаю, что мы реализовывали эту теорию. Мы были очень увлечены – настоящий кураж. Но важнее куража то, что мы работали профессионально. И социологическое воображение, соединенное с идеей социального конструирования, дали яркий результат.

Мы написали более десятка книг, порядка двух сотен научных статей. Участвовали в социологических международных конгрессах и конференциях, делились своими размышлениями. Профессионально, в рамках профессии.

Мы профессионально выдержали этот «удар» – перестройкой, радикальными изменениями в политике и экономике. Это главный результат. Появилась социология общественных движений как научная дисциплина в социологии. Во всем Советском Союзе, потом в пространстве СНГ, ни в одном институте не появилось ничего подобного.

Простой пример. Августовский путч 1991 года. Кесельман был в отпуске, кто где – летние отпуска. Но в городе многие тоже были. Лева Гольдштейн по «Открытому городу» приглашает ночью на площадь перед Мариинским, мол, возможно, понадобится ваша помощь в защите Ленсовета, оденьтесь потеплее, женщинам приходить не надо. И что мы сделали в этой ситуации? Ладно, мы пришли, как многие люди, к Мариинскому, баррикады даже строили (лично поучаствовал), но понятно, что это все сделают еще сотни и тысячи людей. А вот то, что надо сделать нам как профессионалам, не сделает никто… Понял это в первый день путча, как только прошел первый шок. И мы провели профессиональный социологический опрос. 19 августа была некоторая суета: надо было спасать архив (там же фамилии, адреса и «явки», накроют всех), надо спрятать, вывезти – куда? Лучше идеи не пришло – решили отвезти на дачу Саши Эткинда. Но не повезли, слава Богу, потому что на второй день стало ясно, что весь этот путч – туфта. Ксерокс надо было спрятать… Понятно зачем – чтобы листовки ксерить… Полдня 19 августа так прошло. При этом все, кто был в городе, собрались с утра – без согласования – в институте. Спокойно так сидели, беседовали, анализировали, звонили для проверки связи друзьям на Сахалин, в Москву, в другие города. Связь работает, особых эксцессов нигде нет – странный какой-то путч… К вечеру подготовили методику с Машей Мацкевич и на следующий день провели репрезентативный опрос взрослого населения Петербурга – об отношении к путчу. Интервьюерами были наши коллеги, не только нашего сектора, но и всего института, и даже знакомые, которым мы доверяли. Провели инструктаж и вышли в «поле» – на улицы города. Задавали всего пять вопросов – уличный опрос по методике Кесельмана. Двадцать интервьюеров по всем районам города. Провели опрос, в компьютерном центре института в пожарном порядке обработали данные. В 22 часа в прямом эфире Лева Гольдштейн с Машей Мацкевич выдали результат, что только 15%, как сейчас помню, поддерживают ГКЧП, большинство не поддерживает – 60%. Важная информация. [...]

Когда мы готовили книгу «Общественные движения Ленинграда», специально решили: не надо задавать единый формат. Это была идея самопрезентации: напишите все, что вы считаете важным сообщить о вашей организации. Не по пунктам, как потом делали… Для нас даже это казалось важным – форма представления материала. Когда по телефону или при встрече спрашивали (что писать-то?), мы подсказывали: название, главные задачи. Многие сами нас нашли, услышали – шум пошел по городу, что мы готовим издание. Собрали представителей многих организаций у себя в Институте социально-экономических проблем, еще на улице Воинова. Пришло человек 30–40. Там мы и объявили о подготовке сборника. Были и скандалы. Виталий Савицкий – светлая ему память, в последующем депутат Государственной Думы – пришел на эту встречу и обратился ко всем: «Все социологи продались КГБ, верить им абсолютно нельзя. Все уходите со мной». Встал и ушел. Но никто не пошел за ним.

Тема ГБ была актуальной. И не то, чтобы боялись… Отношение было простое: это как пылинки в воздухе – куда от них денешься? Будем в шпионов играть? Выискивать, вычислять? Сейчас, по прошествии многих лет, можно бы провести такое изыскание… Будет любопытно. Но и опасно будет, потому что можно обидеть многих людей. Я уверен, что контора работала. Думать иначе, значит предполагать, что они просто кретины. Более того, предполагаю, что с их стороны было инициирование проектов. Лучший способ контроля – инициирование, захват лидерства. [...]

Диктофоны у нас появились – первые диктофоны. Мы записывали в азарте - все! Потом не знали, что с этими кассетами делать – времени на расшифровку не оставалось. Но самые важные дискуссии распечатывали. Аня Темкина со стажировки из Оксфорда приехала – с таким диктофоном… [...]. Накопились кассеты – до сих пор у меня хранятся. Мы брали много интервью. [...]

– А что кроме диктофона появилось в инструментарии? В быту?

– Ксерокс. Ну да! Хороший вопрос, он простой, а сразу как крючок – все сети вытягивает. Что появилось? Я уже сказал, важным результатом, одним из самых важных результатов нашей активности стало установление социальных сетей по Советскому Союзу, в Европе и Америке. К нам приезжали специалисты. Мы тут были своего рода сталкерами. Это, мол, политическая зона, а я – сталкер, потому что знаю зону. Хороший образ! Кто к нам только не приезжал, всякие мировые имена в нашей профессии. Социальные сети сложились, и это была ценность: люди, сети, надежность, доверие.

Компьютеров сначала не было. Но появился Сорос с фондом под названием «Культурная инициатива». И был создан при фонде экспертный совет программы «Гражданское общество». Меня туда позвали, Андрея Алексеева. И мы были советниками по распоряжению средств фонда. У нас было 150 компьютеров. Организовали конкурсы: «Гражданское общество», «Независимая пресса», «Гражданские группы». Пошли заявки. Включили социальные сети. Это еще Советский Союз: там и Севастополь, и Минск, и Таллин, и Ашхабад. Раздали компьютеры с периферией, а также принтеры, ксероксы, факсы и – скромные деньги на обслуживание, бумагу и прочее. Вот что появилось: компьютер, ксерокс, принтер, факс. Получили их неформалы в социальных сетях. Сейчас это зачастую известные люди, политики, общественные фигуры, журналисты, которые первые независимые СМИ создавали. И проекты случились: стали выходить газеты, появились общественные организации – при поддержке факса, ксерокса, компьютера и принтера. Социальные сети обогатились техникой, и это заработало. Можно гордиться. [...]

Когда это все закончилось? Шел поток бурлящий, я в нем плыл… Можно сказать, что все закончилось 21 августа или 24 августа. Приехал тогда в Москву. Уже сентябрь. Ходил на Старой площади по зданиям ЦК КПСС. Пустые кабинеты и коридоры. Пропуск мне выписали, охрана есть. И мне мои знакомые – как в анекдоте: «Прибывшие из Ленинграда, кто хочет поработать министром, обращайтесь в окно № 6», – предлагали там работать. «Что тебе надо? Вот кабинет, вот компьютер – работай. С сегодняшнего дня!», – говорит мне молодой малознакомый мужчина. Должности, мол, потом. Прежние чиновники сидели на дачах и не знали, что делать. Перепугались. Правительственные и партийные здания пустовали. Пришли новые люди и тоже не сразу поняли, что делать. А стране голод грозил. И смена власти зафиксировалась для меня визуально в этих пустых кабинетах. Яркое впечатление. Потом старые чиновники стали возвращаться, заполнять лакуны, поняли, что можно. Новые же не знали бюрократической кухни.

Беседу вела Т.Ф.Косинова

Бэлла Алексеевна Куркова
Из воспоминаний:
Как известно, 27 марта 1989 года на выборах в народные депутаты СССР проиграли все первые лица ленинградской партийной организации КПСС. После этого фиаско был созван объединенный пленум обкома и горкома КПСС, на котором, практически в каждом выступлении, говорилось, что в этом провале виноват видеоканал Ленинградского телевидения «Пятое колесо» – мой авторский проект. У тех, кто его выпускает, говорили на пленуме, «желтые партийные билеты». И было ясно, что нам, создателям «Колеса», ничего хорошего такое резюме не сулит. На утро после пленума я пришла на работу, и у входа мне сказали, что все сценарии «Пятого колеса» просматривает специальная комиссия, в которую входят члены идеологической комиссии обкома КПСС, сотрудники КГБ и т. д. Я, как вихрь, ворвалась к руководителю телевидения Александру Александровичу Юркову и спросила: «В чем дело?» Он ответил: «Они просто пишут справку». Мне стало понятно, что «Пятое колесо» доживает свои последние, может быть, сутки. Но был еще какой-то момент неопределенности, мы с сотрудниками сидели вместе в моем кабинете, когда раздался телефонный звонок. Позвонил человек из Ленинстальконструкции и сказал: «Бэлла Алексеевна, мы вас хотим выдвинуть в народные депутаты СССР». Я опешила, говорю: «Вы что – с ума сошли? Я и на выборы-то никогда не ходила»… Вот такое было начало.

Я понимала, что не выиграю выборы. Но для меня важна была в то время трибуна, важно было заявить свою позицию. И мне, и моим единомышленникам (М.Е.Салье, Н.В.Иванову, в частности) это удалось. Чуть больше недели, в течение третьего круга выборов, мне удавалось в день выступить примерно на семи встречах с избирателями. При этом партийное руководство нашего комитета по телевидению и радиовещанию тут же выдвинуло мне в противовес свою кандидатуру. Кончилось все тем, что их кандидат при тайном голосовании провалился, а я прошла. Получилось в результате так, что и мой родной комитет меня выдвинул кандидатом в депутаты. Действующий уже в то время закон о выборах позволил мне как кандидату в депутаты, имеющему иммунитет, добиться продолжения выхода «Пятого колеса».

Я думаю, что это был удивительный Ленсовет. Такого Совета больше не было ни в одном городе, ни в одной области, нигде в России! Когда я приезжала в Москву на сессии Верховного Совета РСФСР, ко мне подходили десятки людей из разных регионов и спрашивали: «Как дела в Ленсовете?», считая горсовет с берегов Невы неким эталоном законодательной власти. Даже Моссовету было далеко до Ленсовета по своей организованности, демократичности и профессионализму. Нас было почти четыреста, мы были совершенно разными, причем каждый пришел со своим: кто-то шел в депутаты по корыстном соображениям, выдавая себя за демократов, кто-то шел чисто по деловым соображениям. Поначалу на всех тех, кто представлял партийную, хозяйственную и советскую номенклатуру, я смотрела, кяк на врагов – была такая дурь в голове, непонимание в силу малой политической образованности. Потом я поняла, что многие из этих людей – прекрасные руководители в своем районе, на своем предприятии, в своей области профессиональной деятельности. Я с ними встречалась и позже и убеждалась в правоте своих последующих наблюдений. К примеру, я познакомилась поближе с Дмитрием Николаевичем Филипповым, бывшим к моменту избрания в Ленсовет секретарем обкома КПСС. Он оказался удивительно серьезным и интересным человеком. Я обратилась к нему как-то раз, когда все стало дорожать, по поводу помощи академику Дмитрию Сергеевичу Лихачеву. Для отопления его дома в Комарове нужен был уголь, который можно было приобрести по коммерческой цене. До этого я обращалась к А.А.Собчаку и А.Б.Чубайсу (последний работал в горисполкоме), но они не смогли помочь. А Дмитрий Николаевич дважды или трижды доставил уголь и для Дмитрия Сергеевича, и для нужд всего академического городка и запретил мне где-либо об этом рассказывать.

Однако абсолютное большинство депутатов пришли в Ленсовет XXI созыва по каким-то романтическим соображениям, на волне определенного романтизма. И себя я отношу к этой части депутатского корпуса. Я считала, что главное – это свобода слова, гласность. Я никогда не вмешивалась в экономику, на собраниях с избирателями я прямо им говорила, что не обещаю улучшения жизни, но обещаю, что буду делать все для того, чтобы правдивая информация о происходящем в Ленсовете, в Кремле, в стране не была бы для них закрытой. В Ленсовете-Петросовете даже при всех наших словесных потасовках не было грязи. Каждый из нас, депутатов, мог по-своему ненавидеть оппонентов, но никто никогда не доходил до пошлых оскорблений, подтасовок и тому подобного. Одним словом, эта романтика нас сближала. У меня остались о нашем Ленсовете очень светлые впечатления. Пусть он в большей степени напоминал митинговую аудиторию, шумную, расхристанную, недисциплинированную, в которой мало, по моему твердому убеждению, рождалось законотворческой работы, но в то время, может быть, именно это было востребовано историей и политической ситуацией. Для людей, возможно, именно это было важно: выговориться, самовыразиться, почувствовать себя свободными, хозяевами, наконец-то, в собственной стране. При этом мы не чурались выходить к людям, нашим избирателям, на митинги, на собрания трудовых коллективов и говорить с ними на любые острые темы откровенно и прямо. А уж на депутатских приемах горожан перебывали тысячи! Люди в то время истосковались по общению с властью (если не сказать, что вообще не были с ним знакомы), и мы на своих депутатских приемах, наверно, выполняли роль священников, принимавших исповедь. Мы говорили, к примеру: «Я не могу обеспечить вас новой квартирой, это не в моей власти и компетенции...», а нам отвечали: «А вы меня просто выслушайте...» И мы выслушивали: внимательно и стойко. И люди уходили от нас удовлетворенными.

<...> Среди депутатов Ленсовета было много искренних людей, которые хотели изменить мир к лучшему – мир города и страны в целом, каждого россиянина. Три революции на берегах Невы уже свершались, Ленсовет-ХХI был тоже в какой-то степени по-своему революционным. Мы верили, что сделаем наш мир лучше очень быстро, но это, полагаю, было самая неверная из тех мыслей, которые были в наших головах. Невозможно было переделать то, что требовалось переделать, быстро, а тем более за отведенный нашему Ленсовету срок. Поэтому мы торопились, спешка приводила к ошибкам, к неверным выводам, к разочарованию, в конце концов, со стороны наших избирателей. Но вера в то, что мы успеем, что сделаем, была, и это само по себе замечательно.

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 400-402)

– Для меня это был конец 1980-х, когда я работала научным сотрудником в Радиевом институте, и у нас была ячейка Народного фронта, в которой я состояла. Там были достаточно известные в Питере люди: Сережа Березинский, Гера Матвеев, поэтому маленькую ячейку общественной жизни и перестроечного процесса мы пытались затеять на работе. [...]

А дальше началось то, что началось. Были первые свободные выборы сначала депутатов на Съезд народных депутатов СССР. Были заседания этого съезда и эти ужасные захлопывания Сахарова, шли трансляции, которые мы смотрели. И, наверное, окончательным толчком для меня был вид Сахарова, стоящего на трибуне, и невозможность бежать туда и помогать. Значит, надо что-то делать на месте и как-то во все это включаться – если не ты, то кто? И поэтому когда ко мне подошел Сергей Березинский и сказал: «Оль, ты не хочешь баллотироваться в депутаты Ленсовета?», я сказала: «Давай». Мы выбрали округ, и началась избирательная кампания.

Тогда это было вовсе не так просто, как сейчас многие хотят показать. Уже тогда достаточно сложно было зарегистрироваться. Я, чтобы зарегистрироваться, сделала очень простой обманный маневр. Помимо того, что я была в ячейке Народного фронта, я еще у себя на работе возглавляла женсовет. Почему я его возглавляла? Тоже по простой причине. Тогда начали выпускать журнал «Бурда Моден» на русском языке. Его нельзя было купить, его распределяли исключительно по женсоветам. И мы с девчонками подумали: как-то надо нам модный журнал получить, давайте, мы организуем женсовет, пускай хоть один на весь институт, но будем журнал получать, друг другу передавать и так приобщимся. Поэтому мы его и организовали.

Естественно, когда пришла я, выдвинутая трудовым коллективом, председатель женсовета, они меня радостно зарегистрировали, подумав, что я – свой, «буржуинский», в смысле, советский человек. Они же там, в исполкоме, не знали, что у нас совершенно специфический трудовой коллектив, который выдвигал большой список известный деятелей. Например, у нас Марину Салье выдвигали от института, много кого... И когда потом увидели, что меня поддерживают «Демвыборы-90», это было ударом по этой окружной комиссии. Тут начались всякие козни, близкие к тому, что делает сейчас товарищ Чуров. Например, во время избирательной компании окружная комиссия объявила мне предупреждение за то, что я посмела предать огласке результаты голосования избирателей в первом туре. Они меня спросили: «Откуда у вас эти результаты?» Я говорю: «Как откуда? У меня наблюдатели на каждом участке. Мы взяли и прибавили: это, плюс это, плюс это». Говорят: «Вы не имели права! Это секретная информация!» И вот за это мне вынесли предупреждение. [...]

Я была молодая девушка, вообще без команды. Свою команду я сформировала на первой встрече с избирателями, спросила, кто хочет мне помочь. Все, кто встали, с ними мы и делали эти выборы. В один из выходных дней обход по квартирам делала мой шеф по научной работе, доктор физико-математических наук Ирина Яссиевич. Все было необычно, наверное, даже для того времени. Мой основной соперник был экономическим идеологом движения «Отечество» – немножко прифарфоренной «Памяти», тоже ура-патриоты, но не такие оголтелые, как гражданин Васильев и его камарилья. Климентов был также председателем профкома Высшей профсоюзной школы культуры. Творились очень смешные вещи. Например, моя окружная комиссия сказала, что она не может контролировать тиражи наших предвыборных листовок, поэтому они принимают решение, что можно распространять только листовки, напечатанные на машинке. Все остальные способы они будут считать незаконными. Естественно, у нас были способы типа ротапринта и т.д. Все, у кого были возможности, помогали. У Климентова в распоряжении был целый институт, где студентки печатали на машинке огромное количество листовок. У нас была замечательная придумка. Мы ходили вечерами и приписывали к словам на его листовках «Голосуйте за Климентова – друга детей!» – «экономического идеолога движения “Отечество”», «секретаря парткома ВПШК». И вот наступает утро, листовки с приписками немножко повисели, смотришь, они их уже свеженькими заклеивают. Правда-то глаза колет. А на все претензии: «Кто это сделал?», мы отвечали: «Вы же хотите правдивую информацию, вот она и есть». [...]

Это была единственная избирательная кампания, на которую я не потратила вообще ни копейки. Единственное, на что мы потратили деньги, был ватман, на котором мы написали результаты голосования в первом туре. Ватман, бумага, фломастеры – вот и все. Мы умудрились разрушить советскую власть за бюджетные деньги. [...]

Если говорить про всю эту камарилью, и партийную, и, в первую очередь, кагэбэшную, надо сказать, что они были не готовы к ситуации открытых выборов. Также, как и сегодня к этому власти совершенно не готовы. И страх перед теми, кто говорит правду, совершенно неподдельный. Ленинградский Народный фронт не был малочисленной организацией, но и не такой уж многочисленной. Да, конечно, тогда собирались большие митинги, но было совсем непонятно, что из этого будет дальше. Страх у власти уже был сумасшедший. Все-таки на тех выборах проиграли и Соловьев, и Гидаспов. И при всей партийной и номенклатурной машине, которая работала на них, наши возможности с их совершенно несопоставимы. [...]

Было главное – политическая воля высшего руководства страны на изменения в сторону гражданских свобод. И потихонечку, полегонечку, по капельке прибавлялись гражданские свободы.

Я в то время была на большом количестве несанкционированных митингов – абсолютно спокойные мероприятия. Спокойно можно было с мегафоном говорить. А избирательная кампания – никаких тебе согласований, собирались толпы у метро, все обсуждали.

[...] Отдельно надо поговорить о средствах массовой информации. Тоже ситуация была кардинально отлична от сегодняшней. Была совершенно другая позиция журналистов. По крайней мере, той части, которые становились кумирами миллионов телезрителей, читателей, потому что они начинали говорить правду. Им самим хотелось говорить эту правду. Хотя это были еще советские газеты, советское телевидение. Ленинградское телевидение было совершенно особым, оно транслировалось на большую часть страны, его специально смотрели – «Пятое колесо» Курковой, какие-то другие передачи, которых не было на Центральном телевидении. Хотя уже был «Взгляд», но к Ленинградскому телевидению было совершенно особое отношение. И это во многом создавало высокую планку для журналистов, хотелось к этому тянуться, этому соответствовать, и не было того цинизма, который есть сейчас, когда, кажется, за тридцать серебряников можно продать собственную душу. [...]

Параллельно шло несколько процессов. Шел процесс интеллектуальный – продумывалось то, что делать дальше. Это и клуб «Перестройка», и во всех неформальных организациях, будь то Ленинградский Народный фронт, «Демократический союз», очень много внимания уделялось работе бумажной. Тогда все разрабатывали программы, декларации, резолюции, все это активно обсуждалось, публиковалось в каких-то полуподпольных листках. И эти листки можно было спокойно издать, гораздо проще, чем сейчас. Все самиздатовские газеты спокойно издавались в Прибалтике, спокойно привозились сюда, спокойно здесь продавались. Сейчас же гораздо проще издавать бесплатную газету, чем газету платную, потому что тебя так будет мучить налоговая, что накладные расходы возрастут в разы, и ее будет просто невыгодно продавать. Поэтому ее выгоднее просто раздавать бесплатно. А тогда – нет, можно было продавать газеты практически по себестоимости. Люди тянулись к информации, покупали все эти газеты. Поэтому информация очень неплохо расходилась. У нас как раз Гера Матвеев занимался печатью газеты Пети Филиппова «Невский курьер» Они ее печатали, распространяли. Также, как и боевые листки Ленинградского Народного фронта. [...]

Для меня «перестройка» и СМИ – две неразрывно связанные вещи. Если бы не было свободных журналистов, которые писали обо всем, перестройка бы не состоялась, просто люди бы про нее не услышали. Пособирался какой-то клуб, поговорили чего-то – да и ладно. Все шло параллельно: в свободных передачах получали слово интересные люди. Деятели перестройки, не входящие во властную элиту того времени, просто люди, которые думали о судьбах своей родины. Потом свободные выборы. Что главное на них появилось – свободные дебаты на телеэкране. На выборах в депутаты Верховного Совета после этих дебатов побеждали такие персонажи, как Гдлян, Иванов, и проигрывали коммунистические вожди. Сейчас отказались от дебатов именно поэтому, потому что не готовы свободно обсуждать то, что делают. А это основная составляющая. [...]

Я общалась с ребятами, которые работали в аналитическом отделе обкома. Меня интересовало, почему они в Смольном настолько были не готовы к ситуации? Мне сказали: «Очень просто. Мы писали аналитические записки, где все-все было написано. Но уже начальник аналитического отдела в таком виде нести начальству боялся и половину всего убирал. Видимо, следующая ступень убирала еще половину. В результате не оставалось практически ничего». Именно поэтому так важны свободные СМИ.

[...] Если говорить о том, что сегодня происходит с точки зрения государства, можно сказать, что итог перестройки нулевой или негативный. Все то, за что тогда мы боролись, все, что первоначально развивалось, пускай криво, косо в ельцинской России, особенно во время первого президентства Ельцина, сейчас практически ликвидировано. Нет выборов, нет свободных СМИ, нет свободы митингов и демонстраций. Всего этого, на мой взгляд, меньше, чем в перестроечном Советском Союзе. И это очень грустный итог. Поэтому нам приходится начинать все сначала, извлекая уроки того, когда мы начали проигрывать, в какой момент, пытаясь заложить сейчас страховки от возможных поражений в будущем.

Записала Т.Ф.Косинова