Слово Николая Моршена

Почему то лето, когда «и пошел мне шестнадцатый год»,

застряло в памяти, словно сентиментальная песенка

из фильма?

Как сейчас вижу себя в кинотеатре в униформе билетера

за прилавком со сладостями и чувствую, как у меня

саднят колени: все утро я катался на доске на волнах прибоя,

что есть духу греб ладонями, старался оседлать

набегавших скакунов, а те нет-нет, да и швыряли неумеху

на дно,

Но разве мне не о чем больше писать?

Пишется ведь о той жизни, что помнится яснее всего,

и раз эта жизнь — твоя, то и она становится твоей темой,

так что коль скоро годы до и после шестнадцатого

стали теперь бесцветными, как соль, и на вкус, как песок,

то возвращайся-ка в те памятные знобкие утра,

когда озаряющийся океан надевает огромную сияющую кожу,

свежий ветерок покрывает голубую воду чешуйками ряби,

и — как описать это напряженное ожидание? — ты,

стоя на доске на коленях, чтобы согреться и взбодриться,

мочишься прямо в свой гидрокостюм,

чувствуешь, как тепло струится по бедрам и ляжкам,

а первый ряд зыби уже готовится встать на дыбы,

океан под тобой набухает все выше и выше,

солнце бьет плашмя латунной ладонью, будто в гонг,

по поверхности океана, и перед тобой возникает

фыркающая морда белогривой волны.

Однажды мимо проплыл парень постарше меня,

уже кончивший школу и отрастивший русые усищи,

делавшие его похожим на моржа; гребя мощными ладонями,

он проскользнул, словно судно на подводных крыльях,

и окликнул меня по имени. Я был для него малолеткой,

и странно было, что он знает меня, однако

уважительный оклик такого в некотором роде божества

(ходившего, кстати сказать, в одну со мной церковь)

помог мне по-новому взглянуть на себя. Меня заметили.

Вскоре он превратился в далекий силуэт, стоймя

блуждавший по гребням волн в ореоле брызг

белее, чем оперение чайки. Мое имя

он произнес не с усмешкой, а с легким удивлением —

как это я отважился состязаться с громадными

волнами прибоя на утренней заре? А его имя

теперь выгравировано на черной стене в Вашингтоне,

на той застывшей волне, по которой блуждают

скорбные взоры в поисках имен в ореоле памяти*.

Я знал его, говорю, тогда, но не близко.

Мой отец сказал слово на его похоронах. Домой

он вернулся в цинковом гробу, может быть, даже,

вперемешку с кое-какими останками других из его взвода.

Ну да, я могу писать о многом, не только о том лете,

когда мне исполнилось шестнадцать. Но именно там

до меня докатилась мертвая зыбь, моя волна прибоя.

Начинать надо с того, как все началось и как я прозрел.

На видном месте в церкви — только, к счастью,

свидетель, не виновник торжества —

стоит брат жениха в толпе ближайших

его друзей и смотрит на широкий
проход: там женщины вот-вот появятся, ну так же,

как и вчера — готовясь к церемониалу.

О нет, теперь не так! Не из-за многолюдья,

и света витражей, и музыки Перселла,

внезапно перехватывает горло

у брата: дело в том, что

церковные врата распахнуты и солнце

в проеме возникают не женщины, а только

их ослепительные силуэты и прически

как ореолы в золоте лучей.

он каждый день на улицах встречался,

болтал, шутил, скучал — нет, это не они,

а девы, девушки... от них отпали годы.

Плоть обретая в ходе обновленья,

Горя неузнаваемою страстью,

Те незнакомки близятся к нему.

Старый снег, накрытый стеклом

вчерашней гололедицы,

покинул палаты зимы,

единственной, надеялись мы,

хранительницы ключей,

свешивающихся с деревьев
не только горстями

сосновых игол

в хрустальных перчатках,

но и само-

родными перстами

сосулек, указующих

стрелке солнечных часов)

не на пространство,

а на отметку времени —

исходную точку таяния,

заледеневший миг.

как скорлупа, за которой

бьется живой желток,

с треском ломается под

каблуком; этот поток,

сок, струящийся подо всем,

но радость бурлит, когда,

в жидкость переходя,

иней, снег, лед

обретают напор дождя.

Грохот на крыше аббатства —

и обрушил белый пласт?

Ясно, кто — это длинные

ножницы солнца

рождают такой гром.

С остроконечной кровли

плавно слетает

снеговой настил,

превращаясь в черную моль внизу.

А небесный свод, что был

только минуту назад

покрыт коркой сплошной

следуя за весной

трескается словно фарфор.

И тектонические плиты,

сдвигаясь, влекут за собою

голубое и белое, белое и голубое.

I

У меня было два родных языка, но...

музыка далекого детства,

сладостное воспоминание о том,

что называлось домом.

Это мое полуутерянное, променянное сокровище,

не сон, а только призрак сна,

смущающий мои англоязычные сны.

Это отголосок минувших веков,

тень древнего великана,

не дающаяся в руки, упущенный дар,

уносимый волнами вдаль.
II

Старые слова

упругого английского языка

способны растолковать одно задубевшее древнее слово.
Старые слова грузно лежат

столетиями поблескивая под солнцем,

этакие крохкие глыбы.
Армянские же слова истончились, они

словно старые монеты, разменивались, обменивались,

тускнели, покрываясь патиной, сравнимой по цвету

разве что со старинными монастырями под дождем...

с тончайшим резонансом в подсознании.

Взять хотя бы слово право-судие

с его сатирическим подтесктом.

Обычай
Слова не безжизненны.

Они живут в домах,

Они растут и кормятся.

По армянски дада значит

не дэдди, а бабушка,

вторая фигура, склоняющаяся

над головой младенца.

Слова делаются из вдоха и выдоха

а печать и бумага — только безмолвные знаки

того, что должно быть пропето.
Арабы говорят, что каждый новый язык

прибавляет учащемуся новую душу.

Ирландцы говорят, что кельтское молчание

нельзя ни повторить, ни пересказать.

это язык, а музыка, берущая за душу, искусство.

Армяне говорят, что их язык

переводится только сердцем.

Вы когда-нибудь слышали,

Сколько хлопот

Причинил Санта Клаус

Однажды нам в тот

И изумительный

И поразительный

Год,

И поклялся устроить себе выходной?

Так вот:
Давненько случилось то, дети, —

Вас не было, верно на свете.

Однажды, когда пожелтела трава,

После школы начала, но до Рождества

(Числа не припомню), раз утром морозным

Наш Санта проснулся

Невиданно поздно.

Он сел на кровати,

Взглянул на часы,

Достал свое платье,

Расправил усы,

Откинулся к спинке, вздохнул и сказал:

«Ох, как я устал!

Я повозки и волчки,

Заворачивал подарки

И натачивал коньки.

Голова болит от краски,

Ноют пальцы от стамески,

И я думаю с опаской

О рождественской поездке!»

И сказавши речь такую,

Он поплелся в мастерскую.

В мастерской

Лежат горой

Разные подарки:

Часовой

Яхты и байдарки,

Поезда, автобусы,

Шарики и глобусы,

Лошади-качалочки,

Обручи и палочки,

И мячи,

И мечи,

Часики и блошки,

Книжки и сапожки,

Печки, чтоб варить обеды,

Куклы и велосипеды.
Санта посмотрел с досадой

На заставленные полки

И сказал: «Ведь это надо

Развозить теперь на елки!

Надо собираться в путь,

А хотелось бы вздохнуть,

Отдохнуть хотя бы раз,

Хоть сейчас!»

Он промолвил слова,

Глаза загорелись его,

И крикнул он: «Ну,

И я отдохну,

Как прочие на Рождество!

Аптекари,

И лекари,

И горняки,

И моряки,

И спортсмены,

И полисмены,

И инженеры-строители,

И диких зверей укротители,

Ирландцы и испанцы,

Голландцы и шотландцы

И турки и индусы,

И персы, и зулусы —

Все отпуск имеют на Рождество!

Я требую отпуска своего,

Первого отпуска в тысячу лет!»

И он застегнул свой жилет.

У стойла

Чесали

Колени,

Звонит телефон.

«Кто говорит?»

«Санта!

Поездку отменим!

Скажите всем гномам:

Останемся дома!

Завесьте все полки —

Быть детям без елки!»

Как заплакали эльфы и гномы:

«Ах, зачем остаемся мы дома!

Ах, зачем пропадают игрушки —

И мячи и ракетки и клюшки,

Лошадки-качалки,

Кнуты и скакалки,

Ковбойский пояс,

Электропоезд,

Пистолет

И велосипед!»

«Подарки оставим на будущий год!

Немедленно всем сообщите людям,

Что в этом году мы к ним не прибудем!

Насморк давно у меня и артрит,

Колет плечо и спина болит,

Ломит все пальцы, ноют все зубы,

Словно тиски

Давят виски,

И не желаю спускаться я в трубы:

В этом году

В отпуск иду!»

И криво и прямо,

В Нью-Йорк и в Варшаву

Летят телеграммы.

В газетах — скандал!

Читают люди:

«САНТА УСТАЛ.

САНТЫ НЕ БУДЕТ».

Читая в газете

По целому свету заплакали дети.

Сначала не очень,

Сперва еле-еле,

Потом, что есть мочи

Они заревели.

Намокли ресницы,

Намокли платки,

Подушки,

Ботинки,

Вода поднималась и в Конго и в Ниле,

Пустыню Сахару они затопили,

И Африку всю затопили б ребята,

Когда не нашлось бы в ту пору Игната.
Был мальчик в первом классе

По имени Игнат.

И жил он в Арканзасе

(А может быть, в Канзасе,

А может быть, в Техасе —

Я не запомнил штат).

Из целого класса

Не плакал лишь Игнат.

Он встал и молвил басом —

Один из всех ребят:

«Не плачьте, перестаньте,

Утешьтесь как-нибудь.

Поймите: надо ж Санте

Раз в жизни отдохнуть»,

Без Санты не будет для нас Рождества!»

«Эй, не ревите все подряд!

К нам Санта ездил каждый год

С подарками на Рождество

Подарки делать наш черед,

А не его!

Пускай же каждый в этот год

Подарок Санте свой пошлет!»

Ура! Он прав! Качать Игната!»

Новости эти

За полнедели

По всей планете.

Дети узнали об этом

В Испании,

В Швеции,

В Греции,

В Кении,

В Дании,

«Санту поздравим мы все с Рождеством!»

С полок достали они копилки

С лирами

Драхмами,

Кронами,

Иенами,

Левами,

Сенами,

Центами,

Марками,

Мчатся с подарками поезда.

Мчатся автобусы, мчатся сани,

Везут подарки на гидроплане,

За самолетами по небу полосы,

Надо поспеть долететь им до полюса

К двадцать четвертому декабря,

Чтоб ни за что не пропали зря:

Из Алабамы белье и пижамы,

А из Панамы

Для них монограммы,

Из Аризоны

Четыре вазона

(В вазонах герани

От мальчика Данни).

Из Каролины

Большие картины

(Девочка Салли

С мальчиком Самми

Их рисовали

Карандашами).

Из Занзибара

Кувшинов пара,

Ящик лимонов

Из Барселоны,

От девочки Моники

Губные гармоники,

От мальчика Питера

Три вязаных свитера,

От девочки Варюшки

Теплые варежки,

От мальчика Рольфа

Мячик для гольфа

И белый щенок

По имени Клок.

Кто ж не скопил на подарки ни пенни,

Те посылали свои поздравленья.
И веселился ребячий народ,

Как никогда в этот памятный год.

Олени в раздумье жевали сено.

Сидя на связках светлой соломы,

Скучали без дела эльфы и гномы.

Санта сидел у камина угрюмо

И озабоченно думал думу.

Звук

Шины шуршат, поют гидропланы,

Сани скрипят, гудят поезда —

Смотрит Полярная с неба Звезда

И изумляется,

И удивляется,

И поражается: «Как? Куда?»

Санта со стула привстал немножко,

Голову высунул он в окошко.
Смотрит налево — что за диво!

Смотрит направо — что за чудо!

Прямо на снег у крыльца торопливо

Сгружают посылки. Зачем? Откуда?

И рокот,

И цокот,

И звон —

Сто!

Миллион!

Круглые, плоские, тонкие, толстые,

Простые,

Нарядные,

Большие,

ГРОМАДНЫЕ,

Из Рима,

Из Лимы,

Из Нанта,

И все адресованы просто:
«ДЛЯ САНТЫ»

А над посылками, над снегами,

Под облаками колышется знамя

С такими словами (работа Игната):

«Тебя с Рождеством поздравляют ребята!»

Но вот, разгрузившись, с гудками-свистками

Исчезли в ворохе снежной пыли

Все поезда и автомобили,

И самолеты за облаками.
Санта взглянул на гору посылок,

Вынул платок, почесал затылок,

Громко сморкнулся и тихо сказал:

«Ай да ребята! Не ожидал!»

На растерявшихся эльфов и гномов:

«Тачки везите,

Тащите носилки!

Что вы зеваете,

Рты разеваете!

В дом заносите скорее посылки,

И не разбить,

И не пролить,

И не сломать ничего, понимаете?!»

И расставляли посылки в подвале.

Плотно набили они чердаки,

Комнаты,

Мешки,

В доме и места уже не осталось,

А поместилась самая малость.

Тут увидав неудачу такую,

Эльфы и гномы

Вышли из дома

И очищать принялись мастерскую.
Чтобы все вместить туда,

Сняли с полок поезда,

Яхты и автобусы,

Шарики и глобусы,

Часики и блошки,

Книжки и сапожки —

И подарки в целлофане

Положили Санте в сани.

Разобрал тут Санту смех:

«Хо-хо-хо, ха-ха-ха,

Это шутка не плоха!

Посмотрите, право слово,

Для поездки все готово!

Что же, тащите шубу и шапку,

И рукавицы и сена охапку,

Полость медвежью мне на колени

И запрягайте в сани оленей!»

У вас ведь плечо и спина болит,

Словно тиски

Давят виски ...»

Санта на это сказал: «Пустяки!

Обе лопатки в полном порядке —

Эх, и помчусь я сейчас без оглядки!»
И тогда без промедлений

Гномы запрягли оленей,

Зазвенели бубенцы,

И олени-молодцы

Не страшась полярной ночи.

Крылатая молва,

Что не видал такого

Никто-де Рождества.

Носился Санта лихо

По всем домам подряд,

Раскладывал там тихо

Подарки для ребят.

Подъехал он в Канзасе,

А может быть, в Техасе,

Иль даже в Арканзасе

(Я не запомнил штат)

Туда, где жил Игнат,

И по трубе спустился в дом

С велосипедом и письмом.
Стояло в письме:

«Дорогой Игнат,

Благодари от меня ребят —

И девочку Монику

За губную гармонику,

И мальчика Питера

За три вязаных свитера,

И всем, всем детям

На целом свете

Передай от меня большое спасибо,

И скажи, что клянусь я рогами оленей

На праздник являться без промедлений,

Ибо

Отпуск брать, видно, мне не рука.

твой С.К.»

Как помнят Санту дети

И обещание его

Всегда бывать на Рождество:

Пусть задувает вьюга в Сочельник,

Пусть заметает

Ельник и пчельник

Пусть по степям

Мчится буран,

Злые метели

Воют и вьются, —

Дети в постели

Ждут и смеются,

И засыпают,

И твердо знают:

Вьюга в окно,

Иль гололед,

Все равно —

САНТА ПРИДЕТ!

О НИКОЛАЕ МОРШЕНЕ

Ровесник революции, Николай Моршен (псевдоним Николая Николаевича Марченко) родился 8 ноября 1917 года в Киеве. В 1941 году окончил Киевский университет с дипломом физика. Во время войны он начал свой долгий путь на Запад: после Германии — США. На многочисленных остановках на этом пути он работал разнорабочим, среди прочего, на уборке развалин Гамбурга, на верфи, на автомобильном заводе. В 1950 году он переехал в Монтерей, где преподавал русский язык в Институте иностранных языков Министерства обороны вплоть до выхода на пенсию в 1977 году. Кроме преподавания Моршен профессионально занимался переводами с английского на русский язык. Живет в Калифорнии и по сей день, и природа Тихоокеанского побережья, которое он изъездил и исходил пешком, ярко и полновесно присутствует в его стихах. Среди поэтических собеседников Моршена — Державин, Пушкин и Тютчев, Гумилев, Пастернак и Мандельштам. Мир физический и метафизический в поэзии Моршена сочетаются органически, его поэзия обращена к современности и открыта миру.

Хотя Моршен начал печатать стихи в послевоенные годы, с изданием сборника он не спешил, и Тюлень вышел только в 1959 году. Неторопливости с выходом первого сборника он остался верен и в последующие десятилетия: Двоеточие появилось в 1967 году, а Эхо и зеркало в 1979. Собрание стихов, включающее стихотворения четвертого сборника, Умолкший жаворонок, до сих пор не напечатанного отдельной книгой, вышло в 1996 году. Теперь мы выпускаем первое в России издание стихов поэта. Сюдв вошли как новые стихи Н. Моршена, так и лучшие его переводы американской поэзии.

ПЕРВЫЕ ПУБЛИКАЦИИ СТИХОТВОРЕНИЙ,
НЕ ВОШЕДШИХ В РАНЕЕ ОПУБЛИКОВАННЫЕ СБОРНИКИ
УМОЛКШИЙ ЖАВОРОНОК
П — Перекрестки

В — Встречи

РА-1981 — Русский альманах, 1981

НЖ — Новый журнал, 124 (1976)

232 Русская сирень. В-1983.

233 Мир стихотворца глазами Панглоса. В-1983.

235 Ледники и морены. П-1979.

236 Карандаш. В-1984.

237 Триединство («Стихи предлагают любому»). В-1991.

238 Великосветский канон. РА-1981.

239 Третий урок ботаники. В-1985.

241 Флора и фавн. В-1985.

243 Чародейка. РА-1981.

245 Вазопись. В-1984.

246 На отмели. П-1980.

247 Стихи на случай. В-1986.

248 Осень на пуантах. П-1982.

250 Предосеннее. П-1982.

253 Языки пламени. Грамматика огня. РА-1981.

255 Еретик. В-1990.

256 Стихи и стихии. РА-1981.

258 Предпасхальное. В-1990.

259 Райское утро. П-1981.

260 У древа познания. П-1981.

262 Всевидящее око. П-1981.

264 Ближнего своего (Перед телевизором.) П-1981.

265 Чайка и сойка. Отчаянная орнитология. П-1978.

270 Азбука коммунизма. П-1978.

269 Ква-с. П-1978.

270 Арифметика природы. П-1979.

272 Шиворот-навыворот. В-1990.

273 Белым по черному при красном свете. П-1978.

274 Азбука демократии. В-1986.

275 Человек-невидимка. П-1980.

276 Через пятьдесят лет. 1937. 1987. В-1987.

283 Поэт в Америке. НЖ-213 (1998).