Слово Николая Моршена

Имя Николая Моршена мало что говорит отечественному читателю. Между тем в зарубежной критике оно обычно упоминается наряду с классиками второй волны русской эмиграции Иваном Елагиным и Дмитрием Кленовским (впрочем, тоже еще не получившими заслуженной известности на родине). А столь взыскательный ценитель поэзии, каким был Георгий Иванов, ставил Моршена даже выше Елагина.

Николай Николаевич Марченко («загадочную» нерусскую фамилию Моршен он выбрал, чтобы избежать после Второй мировой войны репатриации) родился 8 ноября 1917 года в Киеве и прошел все испытания, которые выпали детям интеллигенции в революционной России и русским людям на чужбине. Сам поэт писал об этом так:
Он прожил мало: только сорок лет.

В таких словах ни слова правды нет.

Он прожил две войны, переворот,

Три голода, четыре смены власти,

Шесть государств, две настоящих страсти.

Считать на годы — будет лет пятьсот.

Слово, по мысли Н. Моршена, переводит на человеческий язык голос природы, является ключом к сезаму вечности («Недоумь — слово — заумь»). Слова для поэта табуны лошадей («У словарей»), «стук спондея» и «пиррихия разбег» («Я свободен, как бродяга»). Даже закат в стихах Моршена «по небу сеет письменами» («Закат»).

Не берусь с уверенностью утверждать, что поэт читал «Нулевую степень письма» Р. Барта, но думаю, он разделил бы мнение ученого, что «под каждым Словом современной поэзии залегают своего рода геологические пласты экзистенциальности, целиком содержащие все нерасторжимое богатство Имени, а не его выборочные значения — как в прозе или в классической поэзии.…Потребитель поэзии [...] сталкивается со Словом лицом к лицу, оно вырастает перед ним как некая абсолютная величина со всеми скрытыми в ней возможностями. Такое Слово энциклопедично...».

Присматриваясь к словам, Моршен находит в слове «небытие» слово «быть»; в «глухоте» — «ухо», в «педанте» — «Данте». Диалектику природы он стремится передать «диалекcикой» («К словам я присмотрюсь...», «Часть и целое»). Разделяя привычные слова на слоги, поэт возвращает им первозданный смысл: свое-волье; под-снежник, боли-голов, чаро-действо, благо-даря, оче-видным и т.п.. А если и этого оказывается мало, то создает необычные новые словосочетания: «не водопад — а водокап, не травостой — а траволяг»; «дух птициановый», «снежновости»; «зима в снежливости»; «снеголым-голо»; «на елочке снегвоздики, снеголочки»; «снеграфика, снеготика».

Порой поиск внутреннего смысла слова, созвучий слов приводит Н. Моршена к таким открытиям, что даже профессионалы-стиховеды не сразу угадывают полет мысли автора. Так, стремясь показать скрытую связь декабристов с нашим временем, Н. Моршен делает это в стихотворении «Человек-невидимка» с помощью «тайных» (не сразу обнаруживаемых) рифм. Строки «есть прозрачность и скрытность от века в любой добродетели» и «только зло ведь искрит, настоятельно жаждет свидетеля» содержат в себе «тайную» рифму «ть и скрытност/ дь искрит насто». Подобные рифмы присутствуют и во всех других строфах стихотворения.

Читать стихи Н. Моршена — наслаждение и для сердца, и для ума.

Думаю, что читателям будут небезынтересны и переводы американских поэтов, сделанные Н. Моршеном для журнала «Америка». Произведения переводимых авторов перекликаются с оригинальным творчеством поэта и отражают его политические и философские позиции.

Провозгласивший в «Послании к А.С.» «явную свободу и для зверей и для людей», Н. Моршен переводит стихи Оливера Холмса, Генри Лонгфелло, Джемса Лоуэлла, Франсиса Хопкинсона, восславивших американскую революцию.

Философ-оптимист, Н. Моршен обращается к стихам Г. Торо, У. Уитмена, Р. Фроста, Р.П. Уоррена и практически неизвестных русскому читателю американских поэтов о природе, любви, красоте жизни, о сильных и мужественных людях. Даже если речь идет о смерти, как в стихотворениях американцев Марка Стренда («В самом конце») и Рэймонда Кавера («Что сказал доктор») или англичанина Джона Мейсфилда («Морской волк»), их лирический герой сохраняет стойкость и готов даже в предсмертный час в море пуститься «опять, в привольный цыганский быт».

В одном из поздних стихотворений, рассказав о внезапно умолкнувшем на высокой ноте жаворонке, поэт писал

На воздушной вертикали

В достижимой вышине.
Не сползать с зенита чтобы,

А кончину встретить в лоб

Песней самой высшей пробы,

Самой чистой... Хорошо б!

Впрочем, читатель сам имеет возможность в этом убедиться, познакомившись с предлагаемым самым полным изданием стихов и переводов замечательного поэта русского зарубежья.

* * *

В таких словах ни слова правды нет.

Он прожил две войны, переворот,

Три голода, четыре смены власти,

Шесть государств, две настоящих страсти.

Считать на годы — будет лет пятьсот.

«Товарищи!»

Он опустил глаза,

Которых не удастся образумить.

прошу поднять руки!»

Стараясь ни о чем не думать,

И, отстранясь, скорей забыть про это.

Аплодисменты. Значит,можно прочь,

Из коридоров университета

Апрелем пахнет. Дальше что? Постой-ка,

Теперь все просто: полтора рубля,

Стакан вина у неопрятной стойки

Туда, к реке, где ночь шуршит ветвями,

А звезды, отразившись от воды,

Проносятся, как эхо, над садами.

Блуждают одиночки по аллеям,

И, как кладбищенские огоньки,

Их папиросы плавают и тлеют.

Уйдя в покой туманных размышлений

О постороннем; в частности о том

По детским книжкам памятном тюлене,

Намерз над ним сплошным пластом снаружи.

Тюлень сквозь лед отдушину пробьет

И дышит, черный нос с усами обнаружа.

Для трудящихся мильонов,

Превратившихся в зевак,

Два оркестра с трех балконов

Исполняют краковяк.
А потом играют польку —

Ай да полька-полечка!

И танцуют Колька, Олька,

Толечка и Полечка!

Звучит над самой головой.

Его танцуют повсеместно

По потрясенной мостовой.

Ты бродишь без смысла и цели?

Смелей! Не печалься! Включайся

В дозированное веселье!

Ни юность, ни счастье не ждет.

Ты медлишь? Надеешься снова?

На чудо? Но чудо не в счет!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …………

Смолкают кругом разговоры,

Кончается шустрая полька,

Расходятся пары, и скоро

С тобою останутся только
Ночной и рассудочный воздух,

Рябины прогоркшие кисти,

Звезды запоздалый пробег.
Сперва осыпаются звезды,

Потом осыпаются листья,

За листьями сыплется снег.

* * *

Люди спят. Кому теперь что снится?

(Солнце, ветер, море по колени).

Камни, расправляющие крылья.

Хабанера, роза, сегедилья.

В бурдюке бродящее вино.

Настежь растворенное окно.

Журавлиный клекот... Людям снится,

Что они свободны, словно птицы.

По ночам все запахи слышны.

Птицы спят, попискивая в гнездах:

Вероятно, тоже видят сны.

Где под луною

Камень белеет,

Пахнут землею

В парке аллеи.
В час полуночный

Слышится гулко

Звук одиночный

Из переулка:

Грохот трамвая...

Смолкнет — и снова

Спит мостовая.

Листья и гнезда,

А над листвою

Небо и звезды.

Рая и ада?

«Миленький... милый...

Не надо... не на...»

* * *

В час, когда соловьями из клетки

И черемух вскипевшие ветки,

Как бессонница, лезут в окно,
И набухшие полночью травы

Поникают до самой земли,

Под лягушечий стон из канавы

Вынимали его из петли

Как трясли его по мостовой

И как нежно и многоэтажно

До утро его клял постовой.

Отыскался бумажный листок:

Неумелое стихотворенье

На двенадцать отчаянных строк.

Он писал: «...бо не маю вже сил»,

Оставлял Василька сиротою,

У него же прощенья просил,

И писал малограмотно он.

Но такой уже, видно, закон,

Чтоб о самом о главном — стихами...

* * *

С глазами-бусинками примитивной твари

На пыльном и горячем тротуаре

Лежала с переломанным хребтом.
А мимо люди шли. Переступали

Через нее — уже в который раз —

И каблуки мелькали и мелькали,

Как молоты, у самых крысьих глаз.

Но в глубине он дрожью нарастал

И пробегал от усиков и ушек

До длинного и мерзкого хвоста.

И смерть особенно страшила нас.

Но мы болтали. Стоя, пили пиво...

Мелькали каблуки у крысьих глаз.

* * *

На Первомайской жду трамвая.

Калека-нищий, завывая,

Сидит у самой мостовой.
Трамвай подходит, но не мой.
Идет безбровый и прыщавый

Полудешевой пудры слой,

А рядом чубчик кучерявый

И зуб с коронкой золотой.

Людской выносится волной

И, пометавшись у подножек,

Вдруг исчезает на одной.

В высокой шапке меховой.

Она с другими голосами

Смеется за моей спиной.

Который час? Уже восьмой.
Гудят заводы. На вокзале

Всем шепчет серое пальто:

«Ты, вы, они, мы опоздали!»,

И, глядя с ужасом на то,

Как ужас искажает лики,

Которых нет передо мной,

Я вдруг мычу нелепым криком,

Как раненый глухонемой,

* * *

В метель, дорогою всегдашней

Ты возвращаешься домой

И слышишь бой часов на башне.

Ты пробираешься вдоль зданья,

Где из дверей толпа валит

С очередного заседанья.

Спокойно проплывает мимо

Лицо скуластое и грудь

С значком Осоавиахима.

Ты слышишь шёпот вдохновенный.

Прислушайся: «... живут вовек».

Еще: «А жизнь людей мгновенна...»

Ты вздрагиваешь. Что с тобою?

Ты ищешь взглядом. Никого!

Опять наедине с толпою.

А их уж заглушает сердце.

В моей стране единоверцы.

* * *

Как круги на воде расплывается страх,

Словно сырость в подвалах — таится в углах,

Словно ртуть — проникает сквозь поры.
Дверь на крюк! Но тебе не заклясть свой испуг

Конурою, как коры понурой:

Он порочен твой круг, твой магический круг

Нереальный своей квадратурой.

Вьется кольцами в облаке пыли,

Возвращается ветер на круги своя

И с решетками автомобили.

Застывает стеною сплошною.

Где-то на море тонет спасательный круг,

Пропитавшийся горькой водою,

Где слова, как медведи, косматы:

Воркута, Магадан, Колыма, Ухтпечлаг...

Как терновый венец или Каина знак —

Круг полярный, последний, девятый.

* * *

В полях хватали сборщиц колосков,

И по ночам гудели паровозы

На север уходящих поездов.

Узор деревьев, труп невдалеке,

И на трехпалой вздувшейся руке

Колючий иней — первый — вместо хлеба.

Отсутствует в них трепет изначальный.

Когда б ты мог: «О память сердца, ты

Сильней рассудка памяти печальной».

И не забыть ни крошечной детали,

Но, вспоминая, в сердце не открыть

Ни ненависти, ни печали.

Гудки, деревья, руку эту, иней,

Но только полной мерой сохранить

Святую дрожь, доступную мне ныне!

* * *

Был воздух свеж, и небо сине,

А в полутемном магазине

Жил бюстик гипсовый вождя.
И, пребывая на витрине,

Он думал с важностью о том,

Что мир и сам он — в магазине,

А остальное — под стеклом.

* * *

Напрасно я со страхом суеверным

Каким пространством я — четырехмерным

Или четырехстенным окружен?
Я отпер дверь. Темнело. Постепенно

Один предмет скрывался за другим,

И воздух в легких шорохах, как пена,

Был осязаем, но неуловим.

Вот по колени, а потом по грудь,

И надо лишь порог перешагнуть,

Чтоб плыть и плыть, захлебываясь в звездах.

* * *

Гроза прошла, и — хорошо в полях!

Две радуги стоят на небесах,

Но в чумаками вытоптанный шлях

Следы от танка вдавлены, как вбиты.

По ровному шагает, словно в гору.

Намокла свитка, дума тяжела,

А передача в сверточке мала,

И двадцать верст еще до прокурора.
Сияют семицветные мосты,

Но тихо шепчет дед, глядя на поле,

На гулких пчел, на мокрые цветы:

«О, рiдна земле! Скiльки туги й болю

Повинен мати хлiб, що родиш ти!»

* * *

От рассвета сгибая спину,

Во дворе двухэтажной школы

Из канавы швыряю глину.

Я смотрю, как, раскрывши книжки,

Получинно-полуиграя

Что-то в классах твердят детишки.

Смотрят души умерших тоже

И, вздыхая, с тоской и даже

С исступлением шепчут: «Боже!

Пенье мускулов напряженных

И лопаты живая тяжесть

В зашершавившихся ладонях!

Обрести ощущенья эти

И не ведать печали, кроме:

О, как жаль, что уж мы не дети!»

* * *

Мой Киев спит. В садах ни поцелуя.

А фонари под звездами колдуют,

Глазами золотыми поглядев.
Холодный ветер бродит у откоса,

Сухие листья треплет налету,

И, сорваны, ныряют листья косо

Летучими мышами в темноту.

Своей тоски не в силах превозмочь.

Проходит ночь. Ноябрьская, скупая,

Без запахов и без желаний ночь.

Лучистая, вся в белоголубом,

Над темною весеннею рекою

Почти летит, взнесенная холмом

Высоко в небо голубое.
Она стоит отвесна и пряма,

С улыбкой думая о нежном и далеком.

А рядом низколобые дома

Прищурили глазницы черных окон.

Глядя со злобой мрачной и старинной

На устремленность в тающую высь

И эту легкость смелых линий.

1.

Повержен свет, и день убит,

Еще поет, еще звенит

Заката алый крик.
И небо надвое рассек

Последний солнца луч,

Багряным золотом зажег

Края лиловых туч.

На кровлях ледяных,

Резнул сосулек светлый ряд

И окровавил их.

Сраженный на бегу.

Упал и лег у наших ног,„

Свернувшись в розовый комок

На голубом снегу.
2.

И снова рядом, как когда-то,

В полупрозрачном сентябре

Они стояли на бугре

Перед расплавленным закатом.
Они стояли молча глядя,

Как, полыхая, гаснет день.

А к ним подкрадывалась тень —

Бесшумно, по-кошачьи, сзади.

Там, где неба оранжевы полосы,

Облака — как кипящая медь.

Но ничем не зажечь, не согреть

Монотонно-холодного голоса:
«Перестань же. Меня не разжалобить

Тем, что было когда-то давно.

Если чувство теряется, стало быть

Потеряться ему суждено».

Где желтеет и рдеет листва,

Вьются галки, как эти слова,

Обожженные в уголь закатами.

* * *

Он снова входит в парк. Давным-давно

Как у бассейна... Впрочем, все равно:

Он учится былое забывать.
И все ж туда из темноты аллей

Выходит он на ветер сентября.

Над водоемом светит Водолей,

А по бокам — два желтых фонаря,

Твердят о том, что высох водоем

И что не стоит больше одному

Скитаться там, где хожено вдвоем.

* * *

Смолк еще один день, что долго

Но прислушайся: звуков сколько

В этой якобы тишине!
Сколько ритмов многоязыких

Наполняет тебя и тьму:

Вот постукивает на стыках

Поезд, мчащийся в Кострому,

Раздается негромкий шаг,

И мешается шум завода

С шумом сердца в твоих ушах.

Нарастающие слова,

Чтобы песня рождала слово

И рождалась сама, жива.

Зазвенела твоя строка,

Как булыжная мостовая

Под подковами рысака.

1. Утро

Растаял пар, скрывавший воду.

По всей реке пошли круги

От легких всплесков верховодок.

В тумане утра золотого.

Я тороплюсь, слегка проспав,

Не опоздать к началу клева.

Роняя розовые капли,

В пушистых нитях-облаках

Летят, раскачиваясь, цапли.

Неизъяснима их услада:

Прозрачным утром из реки

Ловить серебряную радость,

Глядя с желанием единым,

Не замечать, как жжет восток

Мою коричневую спину,

И с выгоревшей головой,

Со связкой рыбы полохливой

Приплыть к двенадцати домой —

Голодный, мокрый и счастливый!

Желтеет луг, недавно скошен,

Горячей дымкой дышит даль,

И в синем небе черный коршун

Вьет бесконечную спираль.
Нам жарко думать и смотреть —

Так раскален и ярок воздух.

Лети же, тел нагая медь,

С разбега в брызнувшую воду!

Нас медленно несет теченьем

И вдруг, столкнув, сближает нас

Нечаянным прикосновеньем.

Со смехом на берег песчаный,

И звонок первый и случайный,

Рожденный солнцем, поцелуй.

От ударов щуки гладь залива

На мгновенье вздрагивает, зыбясь.

Нарушая сумрак молчаливый,

Где-то крикнул белогрудый чибис.
Мы спешим с тобою воротиться.

Небо уж заметно потемнело,

И какая-то ночная птица

Быстро и бесшумно пролетела.

Черным хлебом и молочным паром.

Наш челнок, похлюпывая мерно,

Медленно скользит по ненюфарам.

И вода, и воздух, и песок

Тонут в теплом августовском мраке,

Но уверенно скользит челнок,

Озираясь на знакомый бакен.
Ночь роняет звезды прямо в Днепр

По обычаю прощанья лета.

Понырять да поискать на дне б —

Верно, много звездных самоцветов!

Вдруг, гуденьем разорвав дремоту,

Пароход, прозрачный от огней,

Выплывает из-за поворота.

Не скользя, но разрезая воду.

С плеском прогибается река

Под тяжелым телом парохода.

* * *

Там, где камыш и гибкая лоза,

Полузакрывши пленкою глаза

И ногу подобрав, застыла цапля.
Как нежива. Но это лишь ловушка.

Вдруг дернулась. Метнулся клюв стрелой.

Мгновение — и в клюве над водой,

За ногу схваченная, мечется лягушка.

Стекает вниз серебряная капля.

Полузакрыв безжизненно глаза

И ногу подобрав, застыла цапля.

От заморозков стынет синий воздух.

Под лодкой плещется тяжелая вода.

А в лодке — сено, а над лодкой — звезды,

Осколки молотом раздавленного льда.
Окончен ужин. Высушены ноги

Над фыркающим радостно костром,

И в лодку спать с тобой ложимся рядом.
Ноябрьский месяц вылез из-за стога,

Застывшего тяжелою громадой,

Как мамонт со светящимся клыком.
Нам сладко спать внимательно и чутко.

Река и ночь струятся вдохновенно,

Торжественно, как старые стихи.
Зубровкою и мятой пахнет сено,

На озере кричат спросонок утки,

А за рекой горланят петухи.

* * *

Добираюсь тропой крутою

И сползаю. Полна рука

Мокрой глинистою землею.

Между пальцев ползет щекотно.

Если б жизнь ощущать всегда

Так объемно, свежо и плотно,

Как жужжанье пчелы над ухом,

Как на крепких зубах песок —

Осязанием, вкусом, слухом!

Тот дурманящий, тот колючий...

И карабкаться вдругорядь

По отвесному склону кручи.

* * *

Над рощей тучи встали,

И молнии летали

Над молодым дубком.
По тайному закону

К нему привлечена

В доверчивую крону

Ударила одна.

И не такой, как все:

Заметен издалече

По белой полосе.

* * *

Остался сзади теплый ряд огней.

Вдвоем в степи! Мороз мне щиплет щеки,

А от луны и вдвое холодней.
Сперва шагаю молча в тишине,

Но утомившись ею, ледяною,

Выкрикиваю, обратясь к луне,

Стихи, вчера написанные мною.

Как, смешиваясь с выдохнутым паром,

Взлетают звуки теплым и живым,

Ритмически пульсирующим шаром.