ПОЯСНЕНИЯ К ПЕРЕВОДУ 1. Начяти старыми словесы…

ПОЯСНЕНИЯ К ПЕРЕВОДУ

1. Начяти старыми словесы…

Первые издатели «Слова…» перевели «начяти старыми словесы…» так: «начать древнимъ слогомъ…». При таком переводе смысл данного фрагмента не становится менее загадочным. Попытки его осмысления породили массу взаимоисключающих суждений, догадок, гипотез. Ещё П. Ф. Калайдович интересовался: «Что означают старые словеса? Не тот ли древний славянский язык, который существовал в России до перевода книг священного писания? Может быть, сочинитель песни предпочёл старые словесы новым ради важного содержания поэмы» [Калайдович, 1812, с. 180]. Отвечая ему, К. Ф. Калайдович утверждал: «Старые словеса не могут означать древнего, особенного славянского языка, который вероятно на письме не существовал… Язык же песни Игоревой, под именем старых словес известный, есть ничто иное, как возвышенный способ выражения, приличный предмету, поэтом воспеваемому» [Калайдович, 1824, с. 24—25]. Попытка отождествить «старые словесы» с возвышенным способом выражения не нашла понимания у исследователей.

Е. Болховитинов склонен трактовать «старые словесы» как старинный слог, и подозревает, что «Слово…» имеет позднее происхождение. Он пишет Калайдовичу: «Растолкуйте вы мне: к чему автор написал в самом начале: не лепо ли ны бяшет... старыми словесы. Не значит ли это, что он силился написать старинным, прежних времён слогом, а не современным себе? Следовательно, он не современен событиям». По мнению Е. Болховитинова, «Слово…» могло быть сочинено в XV веке, «когда воображение и дух россиян уже ободрился от успехов над татарами». В этом же письме он пишет, характеризуя слог «Слова…»: «воображение восточное, похожее на арабские и татарские песни, а не греческие» [Цит. по Полевой, 1839, с. 18]. Почему успехи над татарами побудили автора «Слова…» поведать о разгроме русских войск половцами, Е. Болховитинов объяснить не смог. Сходные взгляды И. Беликов приписывает М. Т. Каченовскому.

Н. Ф. Грамматин полагал, что «старые словесы» это «славенский язык, которым никогда не говорили, но который использует, например, летописец, однако автор Слова постоянно срывает на новый язык» [Грамматин, 1823, с. 89—90]. Попытки видеть в исходной фразе «Слова…» пожелание, которое автор «Слова…» не смог выполнять, также порождают вопросы, на которые сложно ответить.

А. С. Пушкин подразумевал под «старыми словесы» стиль Бояна. По его мнению, стихотворцы всегда стремились избегать упрёков в подражательности. Это и побудило автора «Слова…» отказаться от повествования в стиле Бояна [Пушкин, 1949, с. 506]. Следует заметить, что избежать подражательности автор «Слова…» мог и без громогласного уведомления об этом.

Вс. Миллер «старые словесы» связал с жанром произведения. По его мнению, автор «Слова…» размышляет, «не начать ли ему рассказ о полку Игореве старым языком и складом (старыми словесы), свойственным трудным, т. е. воинским, ратным повестям» [Миллер, 1877, с. 180]. Эту точку зрения разделяет В. И. Стеллецкий, который рассматривает зачин «Слова…» как обещание повествовать «по обычаю, образцу и складом прежних старинных военных повестей» [Стеллецкий, 1965, с. 122—123], а также Ю. В. Подлипчук, который «старыми словесы трудных повестий» осмысливает как ратные повести подобные Бояновой песне [Подлипчук, 1977, с. 3—13]. Этот взгляд прямо противоположен взгляду А. С. Пушкина, который считал, что авторы склонны избегать упрёков в подражательности, а не афишировать свою решимость подражать.

Несколько иной точки зрения придерживается А. А. Косоруков, который под «старыми словесы трудных повестий о полку Игореве» подразумевает воинские повести о походе Игоря, появившиеся до «Слова…» и написанные, как и песни Бояна, «старыми словесы» [Косоруков, 1986, с. 7—15]. Свидетельств, подтверждающих существование таких песен, А. А. Косоруков не привёл.

А. Д. Галахов переводил «старые словесы», как «замышления Бояна» [Галахов, 1863, с. 60—61], причём «замышления Бояна» он трактовал как места, которые автор «Слова…» заимствовал у этого певца XI века. Между тем автор «Слова…» со всей определённостью заявляет, что он не собирается следовать «замышлению Бояна».

По мнению Д. И. Прозоровского, «старыми словесы» следует считать источники (летописи, сказания), из которых автор «Слова…» заимствовал сведения о событиях, предшествовавших времени похода Игоря [Прозоровский, 1882, с. 1—82]. Л. В. Соколова также считает, что «старые словесы» вовсе не «старомодные», а соответствующие «историческим источникам» «Слова…» [Соколова, 1986, с. 65—74]. Д. С. Лихачёв полагает, что «старые словесы» противопоставляются «каким-то новым, теперь принятым» [Лихачёв, 1950, с. 375]. Относительно характера «новых словес» можно только догадываться.

Б. И. Яценко считает фразу «старыми словесы трудныхъ повестий» цельным словосочетанием, где «старые словесы» «следует рассматривать как старый (т. е. существующий) уже подход к оценке похода Игоря» [Яценко, 1989, с. 109]. Следует заметить, что единый подход к оценке похода Игоря до сих пор не выработан. Нет оснований считать, что такой подход был выработан во время написания «Слова…».

На наш взгляд, речь в первой фразе идёт о приоритете звукового языка. Автор «Слова…» искренне верил, что звуковой язык древнее языка, к которому регулярно прибегал Боян. Мысль о том, что звуковые языки являются естественными и изначальными, до сих пор разделяется многими людьми. Между тем звуковые языки не даны человеку от природы, поскольку требуют длительного изучения и являются феноменами той или иной культуры. В силу тех или иных обстоятельств индивиды и народы могут менять их, пользоваться несколькими языками, поэтому звуковые языки сложно назвать изначальными, традиционными. Гораздо логичнее считать таковым язык жестов.

Мысль о том, что сказания изначально показывались, что поручения, руководство осуществлялись посредством языка жестов, отнюдь не нова. Она регулярно воспроизводится в научной литературе со времён Д. Вико (1668 — 1744). В своей книге «Основания новой науки об общей природе наций» он попытался доказать, что язык в своём развитии проходит три стадии. Согласно Д. Вико первым был «божественный умственный язык посредством немых религиозных движений, т. е. божественных церемоний; от него сохранились в Гражданском Праве у Римлян acta legitima, сопровождавшая все их граждански — полезные дела. Этот язык подобает Религиям на основании того вечного сойства, что для них важнее то, чтобы их почитали, чем то, чтобы рассуждали о них. Он был необходим в те первые времена, когда языческие люди не умели ещё артикулировать» [Вико, 1940, с. 380].

В тех районах ойкумены, где не прервана нить традиций, языки жестов сохранились в неразрывном единстве с народной психологией, народным искусством, народной религией, народным мировоззрением, что свидетельствует об их глубокой древности. На обширнейших пространствах Азии и Африки простые крестьяне и ремесленники прекрасно понимают семиотику древних статуй. Многорукие каменные, бронзовые божества, возраст которых зачастую исчисляется тысячелетиями, говорят с верующими на вполне понятном языке. Члены традиционных обществ понимают и семиотику ритуальных танцев. Так, например, каждый индиец прекрасно читает тексты танцев, поскольку с детства изучает и привыкает пользоваться в повседневной жизни традиционной знаковой системой. Мудра — это разнообразные позиции пальцев, которые в сочетании с хаста — жестами рук позволяют выражать самые сложные психологические переживания, мысли, чувства, настроение, передать внешний облик героев, божеств, их действия и т.д. Эта знаковая система также является средством общения между верующим и божествами. Каждая молитва, каждая медитация сопровождается строго определёнными жестами. Считается, что каждая мудра помогает психологическому единению с определённым божеством. Это вполне естественно, поскольку ведантисты соотносят своих божеств с кончиками своих пальцев [Горелов, 1991, с. 194]. Убедиться в этом можно, если сравнить изображения, приведённые на (рис. 1, 2).

Не следует думать, что пантомима чужда европейской цивилизации. Так, например, известный французский философ Э. Кондильяк (1714—1780), развивая гипотезу о примате языка жестов, причём отнюдь не умозрительно, писал, что древним римлянам пантомимы нравились больше, чем игры других актёров, «потому что на воображение гораздо сильнее воздействует язык, целиком состоящий из телодвижений. Наконец, пристрастие к этому роду зрелищ достигло такого уровня, что с первых лет правления Тиберия сенату пришлось установить регламент, запрещающий сенаторам посещать школы мимов, а римским всадникам составлять их кортеж на улицах» [Кондильяк, 1980, с. 205].

Э. Кондильяк полагал, что мы имеем самое превратное представление об ораторском искусстве древних. При этом он ссылался на утверждение Цицерона, что «заурядным ораторам достаётся вся честь и награда за красноречие единственно благодаря важности жестов, в то время как ораторы, весьма, впрочем, сведущие, считались заурядными, потому что были лишены изящества произношения; так что у Демосфена было основание различать жесты первого, второго и третьего разряда» [Там же. С. 209].

Э. Кондильяк также утверждал, что Священное писание даёт нам «бесчисленные примеры» бесед на языке жестов. Ссылаясь на множество странных поступков и действий пророков, он доказывал, что «при помощи этих движений пророки извещали народ о воле господа и беседовали знаками. Некоторые люди, не зная, что язык жестов был у евреев общепринятым и обычным способом беседовать, осмелились называть эти телодвижения пророков нелепыми и фанатичными» [Там же. С. 186—187]. Список примеров, приведённых Э. Кондильяком, можно существенно расширить. Так, например, Моисей со своим братом Аароном не постеснялись продемонстрировать египетским жрецам свои чудесные жезлы. Эти жезлы могли отвердевать, превращаться в гибких змей, напускать пёсьих мух, окрашивать воду в реке и т. д. При осмыслении подобных чудес следует помнить, что древние иудеи были скотоводами и не привыкли пользоваться отхожими местами. В условиях жаркого климата и большой скученности населения это должно было вызвать повальные эпидемии. Египетские жрецы поступили крайне неосмотрительно, проигнорировав красноречивое предупреждение Моисея об опасности, которая буквально проистекает из чуденых жезлов. Следует также помнить, что издревле удами, оудесами, цэ оудесами назывались части тела, члены. Только со временем наши вещающие вещи (цэ удо вещи) стало трактоваться как чудовища.

Философ М. Хайдеггер в статье «Путь к языку» писал: «Слово "сказ", как и многие другие слова нашего языка, мы обычно употребляем теперь большей частью в сниженном смысле. Сказ представляется просто сказом, сказкой, чем-то таким, что не засвидетельствовано и потому не правдоподобно. Здесь мы думаем о сказе не так… Помня о древнейшем употреблении этого слова, мы будем понимать сказ от сказывания в смысле показывания и употребим для обозначения такого сказа, насколько в нём покоится сущность языка, старое, достаточно засвидетельствованное, но умершее слово: каз. Выставляемое для показа ещё недавно называлось "казовым". Покупателя привлекали "казовым товаром". Говорили о "казовом конце действительности" — её броской стороне. Существо языка есть сказ в качестве такового каза. Совершаемое им указание не коренится ни в каком знаке, но все знаки возникают из указывания, в области которого и для целей которого они могут быть знаками» [Хайдеггер, 1993, с. 265—266]. Следует заметить, что без сущности языка, без показа, графиков, геометрических построений, черчения невозможно представить не только подлинный язык, но и подлинную науку, подлинное производство, поэтому «каз» может умереть только в безобразном языке, ненаучной литературе, которыми довольствуются досужие люди. Следует также заметить, что ещё во времена Н. Гоголя сказка не ассоциировалась с ложью. Поэтому, например, были возможны ревизские сказки.

Среди попыток обосновать приоритет жестового языка следует отметить фундаментальные исследования, проведённые Вильгельмом Вундтом (1832—1920), который является первым специалистом-психологом, который предпринял исследование глубинных процессов, связанных с функционированием языка. Происхождение языка по В. Вундту может быть объяснено только в рамках психологии, поскольку язык является развитой формой психофизических проявлений и, прежде всего выразительных (выражающих) движений. По В. Вундту, звуковое движение является лишь особой формой мимики и пантомимики. Подробный анализ и классификация выразительных движений позволили Вундту сформулировать определение языка, лишённое надуманных ограничений. Он писал: «Язык есть всякое выражение чувств, представлений или понятий посредством движений» [Вундт, 1868, с. 33].

В становлении современных форм общения Вунд решающую роль отводил языку жестов, который предшествовал звуковому языку. При этом он исходил из того, что для любого естественно возникшего языка всегда должен существовать период, когда отношение между знаком и тем, что он означает, наглядно и не требует предварительной договорённости.

После исследований В. Вундта учение о примате жестового языка должно было приобрести безграничный авторитет. Его безраздельному господству в науке помешали отнюдь не оппоненты, а не по уму ретивые сторонники, которые решили использовать это учение для подтверждения глубоко чуждых науке идей. Наиболее серьёзный ущерб авторитету учению о примате жестового языка был нанесён безудержной фантазией и администрированием советского академика Н. Я. Марра (1864— 1934). Он использовал это учение в своей общей теории речи. Эта теория отличалась редким волюнтаризмом. Методы изучения языка, которые насаждал Н. Марр, были абсолютно произвольны, что породило кризис в языкознании. В крайне сложном положении оказались, прежде всего, его последователи

Предельно надуманная теория Н. Я. Марра была навязана широкому кругу исследователей и безраздельно господствовала среди советских учёных десятки лет. Её господству был положен предел выступлением И. В. Сталина. Мощное антимарровское движение, сложившееся после выступления вождя, породило многочисленные нападки на учение о примате жестового языка. Дискредитация его велась широким фронтом. В ней активно участвовали лингвисты, антропологи, историки, филологи, философы. Чтобы не прослыть мракобесами, психологи были вынуждены подключиться к этой компании.

Отношение к учению о примате жестового языка резко изменилось после сенсационного эксперимента, проведённого американскими учёными супругами Р. и Б. Гарднерами, взявшими на воспитание детёныша шимпанзе по имени Уошо и развившими у него речевую активность. До появления статьи Гарднеров подавляющая часть исследователей была глубоко убеждена в том, что обезьяну в принципе невозможно научить языку. При этом исследователи руководствовались догматическими представлениями о языке, против которых столь решительно и аргументированно выступил в своё время В. Вунд. Предрассудки побуждали исследователей предпринимать многочисленные и безуспешные попытки развить у обезьян речевую активность на основе безобразного, чуждого всякой позы, подлинной поэзии, подлинной патетики языка.

Приступая к обучению Уошо языку жестов, Гарднеры полагались на развитую от природы способность обезьяны различать, анализировать и классифицировать видимые образы. Успехи Уошо превзошли самые смелые ожидания. За три года обучения обезьяна научилась пользоваться 132 знаками американского жестового языка и, кроме того, оказалась способной понимать несколько сот других знаков, с которыми обращались к ней собеседники.

Способность обезьян усваивать и передавать по наследству язык жестов сделала учение о примате жестового языка доминирующей в науке, а также породила крайнее недоверие к альтернативным гипотезам. Породила она и серьёзные сомнения в возможности решить проблему истоков языка путём сравнения безобразных языков. Следует заметить, что подобного рода сомнения посещали ведущих компаративистов в эпоху наибольших успехов компаративистики.

Большие надежды в решении проблемы исходного языка в настоящее возлагаются на этологию. Этологи склонны считать, что «жесты и акустические сигналы у приматов связаны в единый комплекс, т. е. жесты обычно сопровождаются акустическими сигналами. Вероятно, на стадии австралопитековых жесты изобразительные и указательные несли основную смысловую нагрузку, а акустические сигналы дополняли их. В дальнейшем у гоминид происходила перестройка системы коммуникации, инверсия двух каналов связи, т. е. визуальный и акустический каналы связи менялись нагрузкой, основная смысловая нагрузка переходила к акустическому каналу. На её основе развивалась вербальная (речевая) коммуникация, её дополняла невербальная система, которую составляли жесты, а также мимика, позы, голосовые интонации» [Дерягина, 1991, с. 182]. Подобно Д. Вико этологи склонны к прямолинейности: дублирование они рассматривают как смену, а смену — как развитие. Между тем развитие — это, прежде всего, накопление. Безобразные языки дополняют, а не вытесняют образные средства коммуникации: геометрию, черчение.

Мысль о приоритете жестового языка не может положить конец гаданиям по поводу исходного, естественного, безусловного языка, который не требовал предварительных условностей, договорённостей и, вследствие своей наглядности, самоочевидности мог, может и должен служить в качестве семантического метаязыка. Исследователи твёрдо убеждены, что исходный язык уже давно потерял свою актуальность, забыт, вытеснен вторичными жестовыми и звуковыми языками, которые усваиваются в ходе длительного обучения и являются культурными, а не естественными феноменами. Следует заметить, что первенство по части беспочвенных спекуляций на данную тему держат ярые сторонники учения о примате жестового языка.

Отрыв от жизненных реалий, отрыв от историзма чаще всего происходит, когда люди забывают о самой жизненной, самой древней науке. И. П. Павлов был глубоко прав, когда писал о врачах, что «…их деятельность — ровесница первого человека…» [Павлов, 1951, с. 246]. Ориентируясь на практику, свойственную самой древней и самой мудрой науке, ориентируясь на подлинную семиотику, мы предложили «рассматривать в качестве исходного общечеловеческого языка систему чисто рефлекторных жестов, вызванных болезненными процессами, протекающими в нашем организме при недуге. Такая система жестов связана с констатацией органов пациента и позволяет отличить зубную боль от боли в желудке без всякой предварительной договорённости. Понимание именно этого языка связано с истоками человечности» [Воронцов, 1997, с.11]. Исходный язык является второй сигнальной системой. Сигналы сигналов, составляющие исходный общечеловеческий язык, абсолютно универсальны. Они позволяют приобщиться к существенным, внутренним проблемам носителей самых разных культур без всякой договорённости. Исходный язык не меняется во времени, не теряет он и своей актуальности. Родители испытывают огромное облегчение, когда их чадо перестаёт реагировать на боль исключительно воплями и начинает демонстрировать беспокоящий его орган путём наложения координатной сетки из пальцев на беспокоящий орган.

Врачевание — не обработка камня, не тупой, оглупляющий, озверяющий труд. Забота о человеческой конституции, о нашем умственном и психическом здоровье требует сочувствия, сознания, а также языка, способного отразить широчайший спектр чувств, процессов, состояний. Язык самой мудрой, самой жизненной науки сказочно богат. Дело в том, что медицину интересует буквально всё, что может воздействовать на человека: все поля, все вещества, все ментальные системы. Её язык разительно отличается от убогого жаргона досужих мудрецов. Не философия, а медицина всегда была и будет царицей наук, поскольку именно медицина способна оценить связь с жизнью любой науки, любой практики.

О тесной связи вещания, лексики с лекарской практикой писал не только Кондильяк. Так, например, классик русской филологической науки Ф. И. Буслаев писал: «От глагола баять происходит балий, уже в фрейзингенской рукописи употребляющееся в значении врача, а потом это слово получило смысл колдуна; так в "Азбуковнике" объясняется: "балия ворожея, чаровник; бальство ворожба". И наоборот, корень вед, откуда происходит слово ведьма, у сербов получает значение лечения: видати — лечить, видар — лекарь, точно так, как от глагола вещать, то есть говорить, у сербов виештац — колдун и виештица — колдунья, а у нас, в Вологодской губернии, вещетинье уже лекарство. Точно так же и врач у сербов и болгар получил смысл колдуна, предсказателя, как и у нас в старину врачевать значило колдовать, и, наконец, лекарь (от корня лек — значит лекарство), уже у Ульфилы встречающееся в том же значении (leikeis, lêkeis) и распространившееся по всем, как немецким, так и славянским наречиям, имеет при себе и значение колдуна…» [Буслаев, 2003, с. 23].

Приобщение к исходному языку, знакомство с естественной семиотикой происходит в раннем детстве. Это приобщение неразрывно связано с оборотничеством, чудесными превращениями. Следует заметить, что наши руки (греч. χείρ ´рука´), являются естественными харями (личинами), осмысление которых лежит в основе диагностики, знахарской практики. Чтобы пробудить в своих чадах человечность, сострадание, мудрые мамаши часто притворяться обиженными, рыдающими. Ребёнок, который своими ручёнками пытается разобраться в горстях (горестях) своей матери, приобщается к божественной науке — диагностике. Вместе с диагностикой он приобщаетя к подлинной мудрости, подлинной человечности, подлинной духовности. Нет ничего удивительно в том, что сказочные сюжеты, в которых вихрь или чудовище похищают мать, а храбрец отправляетзя на её поиски и освобождает мать, столь широко распространены у самых разных народов. Наши естественные хари (маски) позволяют пролить свет на сказочных вихрей, храбрецов, героев, а также на природу хиромантии, герменевтики и т. д.

Надо сказать, что у истоков оборотничества лежит отнюдь не сознательное притворство. Дело в том, что существуют объективные причины, побуждающие лишенцев выть волком и, прикрывшись личиной, носиться по селению, пугая население. В ходе многочисленных и объективных расследований подобных слчаев, которые производились знахарями, вождями неизменно оказывалось, что рана, полученная кровожадным хищником, и рана человека-оборотня совершенно идентичны. Именно этот факт чаще всего служил неоспоримым свидетельством оборотничества. Есть все основания полагать, что именно зверская боль является объективной причиной, побуждающей человека терять человеческий облик. Лишний раз убедиться в этом можно, понаблюдав за посетителями стоматологическог кабинета. Многие из них скрывают своё истинное лицо. Бирюки, в образе которых они предстают, являются не просто руками, а своеобразными бирками, в которые больной орган заключён как в пробирку. Это, безусловно, облегчает диагностику.

Автор «Слова…» определённо не был кудесником и не прибегал к демонстрации чудес, подобно подлинным художникам слова. Он предпочитал словесы, которые только казались старыми. Между тем слова соло, коло издревле были связаны с количественными представленями. Все соло (словеса), все коло (клавиши) изначально располагались исключительно на руках и чисто рефлекторно демонстрировали колики. Нажимая на эти клавиши в ходе диагностики, врачеватели ухитряются извлекать музыку даже из глухонемых мужиков. Наши органы, наши мускульные иструменты сыграли огромную роль в становлении человеческой культуры. Четыре смежных пальца на ладонях позволяют увидеть не только первые цитры, но и первые цифры, первые титры, первый театр, первую тетрадь и т. д. Наши арфы, породили представления об арифметике, Орфее и т.д.

О том, что рука породила человека написано много, однако общие заявления отнюдь не пробудили интерес историков, философов к этому инструменту. Их больше интересовали камень, бронза, железо, а также различного рода поделки, которые и рассматриваются в качестве подлинных древностей, подлинных ценностей. Между тем роль человеческих рук в становлении человека разумного трудно переоценить. Во многих языках слова думать и считать до сих пор являютя синонимами. Наши «натуральные чесала», наши числа, наши цифры позволяют не только почёсываться, когда свербит, но и производить различного рода оценки, воздавать почести, прогнозировать. Оценить человека, его состояние можно не только нажимая на клавиши и выявляя болезненные места. Оценка и самооценка возможны путём демонстрации большого пальца, хватания за голову, за сердце и т.д. К клавишам можно прибегать и клевеща, и наговаривая на самого себя. Этот бесконечно разнообразный и бесконечно красочный язык широко используется в диагностике и не требует реконструкции. В реконструкции нуждаются звуковые языки, лишённые весомости, зримости, строгости. Генетическая связь между рефлекторными жестами и соответствующими звуковыми сигналами позволяет осуществлять такую реконструкцию достаточно формально. Так, например, при ослепительной вспышке мы рефлекторно прикрываем глаза пальцами — нашими естественными мерками. Это делает объяснимым происхождение таких слов как мрак, сумерки. Первозданными мерками мы пользуемся и когда сморкаемся. Падая, мы вытягиваем руки, чтобы защитить себя от серьёзных травм. Учёт этого рефлекторного жеста позволяет выявить практически формально следующие внутриязыковые связи:

руки — рухнуть,

пяди — падение,

пясть — пасть,

пальцы (палы) — пал, упал и т. д.

Соотнося с жестами, мы делаем безобразный язык образным.

Связь первых сказаний, первых баитов, первых Боянов с жестами, божествами может быть продемонстрирована на примере самых разных языков. Так, например, в тюрских языках:

А:ЙА — «ладонь»,

АЙ — «говорить»,

АЙТ — «говорить».

В якутском языке, который относится к тюркским языкам:

айыы I 1. созидание; 2. творение;

айыы II 1. доброе начало; доброе божество, добрый дух 2. судьба, рок, участь.

Наши горсти не только констатируют горести, но и являются первыми марлями, первыми мерилами, первыми мерами, которые породили представление о мёртвой хватке, смертельной боли, измерении тел, неотложных мерах, морях крови, слёз, различных мирах. Естественные жесты, естественная защита, естественная панацея способствовали становлению жизненно важных понятий. Пять пальцев пациента могут символизировать патовую ситуацию, патологию, патетику, апатию, симпатию, опыт, патент и т.д. Исконная связь смерти, смертельной боли с измерением тел просматривается в самых различных языках. Так, например, в тюркских языках:

ΘЛ — «умирать»,

ΘЛЧ — «измерение».

В китайском языке:

SHI — «померить»,

SHITI — «мертвец».

Связь смерти с измерением в индоевропейских языках настолько очевидна, что её уже активно используют исследователи фольклора. Так, например, в «Словаре русских суеверий» М. Власовой говорится: «Семантику наделённости долей может иметь и слово "смерть", восходящее к индоевропейскому ряду mer-(mor) mr-, который ставится в связь с такими "культурными словами", несущими значение "части", как греческое "мойры" и восточнославянское Мара» [Власова, 2000, с. 472].

Наши кумиры, наши меры чисто рефлекторно образуют объёмы, камеры, миры, мироздания, которые позволяют нам придти в себя. Наши пальцы, соло, шкалы, естественные меры позволяют продемонстрировать первые палаты, первые шалаши, первые сакли (тюрк. саклау ´хранение, сбережение и т. д.´). Две руки позволяют возводить чудесные дворцы в мгновение ока. Не надо быть хиромантом или хирургом, чтобы продемонстрировать первый храм (рис. 3). Присоединяя к осям ось, можно воспроизвести не только Космос, но и первозданный Хаос, первозданный ковш, первые кварты, квартиры, а также ящик Пандоры, с которым связаны все человеческие горсти и горести (рис. 4).

Исходная система координат, исходное строение, исходное пространство (рис. 4) позволяют обнаружить и первую сеть, которая является не просто нашим щитом или ситом, а задаёт систему языка. Эта сеть даёт возможность не просто сетовать, стенать, лезть на стенку. Сито и оси позволяют детально разбираться в ситуации. Подробно этот процесс изучается на уроках геометрии и черчения.

Сеть у раны породила представление о вещих струнах, трогая которые можно было узнать самые сокровенное. Естественная сеть дала название пясти, перстам, пространству, нашему стану, нашей стати, нашей стихии, нашим стихам. Естественные вирши лежат у истоков подлинной поэзии (позы). Сеть у раны породила представления не только о струнах, странах, строении, но и о старине. Наши суставы и являются теми существами, которым посвящены самые древние сказания. Именно эти существа населяют наши места, наши мышцы, перемещаются по нашему стану, по нашей стати и населяют первые штаты, перые сити, первые станицы. Сети рук познакомили человечество с первыми строками, страхами, штырьками, сатириками, стариками и старухами, с первыми датами, детьми, дедами т. д. Популяцию этих существ можно сосчитать по пальцам. Таким образом, целые единицы и были первыми челядинцами.

Наши пасти (пясти), наши цифры породили представления о напастях, зверской боли, сказочных зверях, которые могут заверять, рассказывать сказки и т.д. Язык цифр, язык зверей лежит в основе человеческого языка. Об этом должны помнить спиритуалисты. Не следует удивляться тому, что в английском языке suffer — «терпеть», «сносить», а в немецком языке Sprache — язык. Живые руки являются не просто сказочными зверьками, которым так понравилось жить в варежке. Чудесные звери являются нашими тотемными предками. Эти мудрые существа носят нас на себе, когда мы ещё не можем ходить, они кормят, воспитывают нас, учат нас считать и писать.

Сказочные существа, тотемные предки в древних учениях часто выступают в качестве демиургов. Так, например, в качестве демиургов часто выступают птицы. Подсчитав количество пальцев (дактилей) на руке, совсем не сложно догадаться, что наши пятаки, пятачки и являются подлинными птахами, пташками, птеродактилями. Эти птахи начинают порхать, когда мы поперхнёмся. Спариваясь, они и формируют наш Микрокосм, первую сеть категорий, первую станицу, станцию, инстанцию, субстанцию, систему мер, мироздание. Не трудно также догадаться, что и шакалы, и соколы были первыми шкалами, а Соловей-разбойник, как и первая свирель, образован нашими естественными единицами — соло, нашими естественными цифрами. Так, например, в татарском языке сан ´число, количество и т. д.´, сан ´член, часть тела и т. д.´, сандугач ´соловей´.

Птицы в мифах, сказках часто носят героев на себе, воспитывают в своём гнезде, обучают языку, позволяющему понимать всех живых существ. Вспомнив про материнские руки, совсем не сложно реконструировать птицу Рух, Гаруду, Феникса, Гамаюна. Чудесные птахи не могут стать достоянием истории. Как и в былые времена, сказочные враны слетаются на наши раны, сказочные сороки кормят детишек, учат их счёту, а Соловей-разбойник напоминает о себе, когда мы засовываем пальцы в рот и оглушительно свистим.

Истоки религии (связи), как и истоки языка, мифа, мифологического сознания неразрывно связаны с древнейшими представлениями о жестах, божествах, божественных порядках, божественных предках. Разглядывая пяди, пясти, длани, которыми мы рефлекторно захватываем больной орган, мы имеем реальную возможность ознакомиться с первозданной местностью, с первыми впадинами, пропастями, долинами, нашедшими отражение в языке, в древней словесности. Жесты знакомят нас и с древними божествами. Согласно древним мифам, именно божества расчленили первочеловека и заполнили его плотью первозданную пропасть. Конкретизировать первую зондеркоманду, разделившую человека на зоны и заполнившего его плотью пропасть достаточно просто. Согласно мифам разных народов изначально было десять солнц, десять лун, причём все они были живые. Рассматривая лунки, солярные знаки на ногтях, а также подсчитывая наши единицы (соло), можно убедиться, что речь идёт о наших лунах, наших солнцах, которые традиционно слоняются по нашему стану, по нашим мышцам, местам, местности. В немецком языке Sonne — солнце. Это проливает свет на состав первой зондеркоманды, а также на исходные зонды, на исходные зоны, зонки, знаки. Наши солнечные божества, наши гелиосы составляют первые глоссарии, первые словеса. В Евангелии от Иоанна исконная связь языка с богом выражена в своей предельной форме: «В начале было Слово, и слово было у бога, и слово было Бог». Следует заметить, что солнечные божества (др.-инд. — сурьи) породили представления и о наших мифических предках: щурах, пращурах. Первые цифры позволяют реконструировать и загадочных цвергов, и Сварога, и сварожичей. Естественный веер может навевать зефир. Наши пятерни способны продемонстрировать и наших естественных патронов, патеров, юпитеров.

В греческом языке χείρ 'рука'. В работах [Воронцов, 2008] и [Воронцов, 2009] впервые показано, что любые попытки искать подлинных героев, подлинных божеств вне наших рук, вне нашех жестов глубоко ошибочны. Существует великое множество древних изображений, на которых весьма наглядно отражена значащая функция наших рук и её органов. Так, например, изображение на (рис. 5) демонстрирует, каким образом пальцы могут обозначить плети, плечи, волосы, фаллосы, полюсы и т. д. Связь наших рук с мифическими и сказочными персонажами показана на (рис. 6). Результаты графической реконструкции широкого спектра мифических и сказочных персонажей приведены на (рис. 7—34), которые заимствованы из работ [Воронцов, 1997], [Воронцов, 2008], [Воронцов, 2009].

Исследователи, которые настаивают, что автор «Слова…» изучал риторику и долго упражнялся в ораторском искусстве, безусловно, правы. Вместе с тем представления этого выдающегося ритора о красноречии радикально отличались от тех, которые господствовали в эпоху Моисея или во времена Цицерона и Демосфена. К XII веку жест уже давно утратил своё былое значение в ораторском искусстве и рассматривался в качестве чисто эмоционального довеска, об углублённом изучении которого не могло идти речи. Нет ничего удивительного в том, что автор «Слова…» имел самое превратное представление о мускульных инструментах, о ладонях-лютнях, вещих перстах, живых струнах. Он искренне верил, что звуковой язык древнее живых струн, с помощью которых легендарный Боян воздавал хвалу князьям. Его уверенность и нашла отражение в первом фрагменте «Слова…».