ГЛАВА IV О НЕОДИНАКОВОЙ СПОСОБНОСТИ ВНИМАНИЯ

Я уже доказал, что большое неравенство умственных способностей не зависит от большего пли меньшего совершенства органов чувств или органа памяти. Следовательно, причину его можно искать только в неравной способности внимания.

Так как внимание более пли менее глубоко запечатлевает в памяти предметы, так как оно позволяет более пли менее хорошо наблюдать их отношения, образует большую часть наших истинных пли ложных суждений, так как вниманию, наконец, мы обязаны почти всеми нашими идеями, то, очевидно, скажут мне, от неравной способности внимания зависит у людей неравная сила их ума.

Действительно, если самой слабой болезни, которую можно назвать только недомоганием, достаточно, чтобы

==339

Но как ни правдоподобно это заключение, оно не подтверждается опытом.

Если мы исключим людей, страдающих обыкновенными болезнями, которых боль заставляет сосредоточивать все внимание на своем положении, которые поэтому не могут сосредоточить его на предметах, способных усовершенствовать их ум, и которых, следовательно, нельзя относить к людям, называемым мной нормально организованными, то мы увидим, что все другие люди, даже те, которые обладают слабым и хрупким здоровьем и должны были бы, согласно предыдущему рассуждению, обладать меньшим умом, чем люди крепкого здоровья, часто кажутся в этом отношении наиболее одаренными природой.

Здоровых и сильных людей, занимающихся наукой или искусством, сила их темперамента, влекущая к наслаждениям, чаще отвлекает от занятий и размышлений, чем частые легкие недомогания людей хилого здоровья, со слабым темпераментом. Все, что можно утверждать, это что у людей, приблизительно одинаково одушевленных любовью к знанию, успех, которым измеряется сила ума, зависит, по-видимому, вполне и от того, больше или меньше они развлекаются в зависимости от своих вкусов, состояния и положения, и от более или менее совершенного метода, которым они пользуются при изложении, и от большей или меньшей привычки к размышлению, от читаемых книг, от людей со вкусом, с которыми они встречаются, и наконец, от предметов, которые ежедневно представляет им случай. По-видимому, в стечении обстоятельств, необходимых для образования умного человека, различная способность внимания, обусловливаемая большей или меньшей силой темперамента, не играет никакой роли. Поэтому-то никакими точными наблюдениями не сумели до сих пор определить, какой род темперамента наиболее способствует формированию гениального человека, и мы не знаем, какие люди обладают большими

 

К оглавлению

==340

умственными Способностями: большие Или маленькие, толстые или худые, желчные или сангвиники.

Впрочем, хотя этого общего ответа и достаточно, чтобы отвергнуть рассуждение, основанное только на вероятности, однако ввиду важности этого вопроса следует для более точного решения его исследовать, является ли в людях недостаток внимания результатом физической неспособности к прилежанию или слишком слабого желания научиться чему-нибудь.

Все люди, которых я называю нормально организованными, способны к вниманию, так как научаются читать, знают свой язык и могут усвоить первые теоремы Евклида. А всякий способный усвоить первые теоремы обладает физической способностью понять и все остальное; действительно, большая или меньшая легкость, с которой схватываются математические истины, так же как и истины всякой другой науки, зависит от большего или меньшего числа ранее воспринятых основных положений, которые необходимо иметь в памяти, чтобы усвоить всю науку. А если, как я это доказал в предыдущей главе, каждый нормально организованный человек может поместить в памяти гораздо большее число представлений, чем требует доказательство какой угодно математической теоремы, и если с помощью порядка и частого возобновления одних и тех же представлений можно, как показывает опыт, сделать их весьма привычными и настолько обычными, чтобы без труда вспоминать их, то, следовательно, каждый человек имеет физическую возможность следить за доказательством всякой математической теоремы; идя от теоремы к теореме, от одной аналогичной идеи к другой и достигнув знания, например, девяносто девятой, каждый может усвоить и сотую с такой же легкостью, как вторую, которая настолько же далека от первой, как сотая от девяносто девятой.

Теперь рассмотрим, не достаточно ли той степени внимания, которая необходима для усвоения доказательства истины математической, также и для открытия таких истин, которые делают человека знаменитым. Для этого я попрошу читателя проследить со мной тот путь, которым идет человеческий ум как в том случае, когда он открывает истину, так и в том, когда он просто следит за доказательством ее. Я не буду искать доказательства в математике, знание которой чуждо большинству людей

==341

При решении этой моральной задачи прежде всего мне придут на ум наиболее привычные мне принципы, а именно принципы справедливости; рассматривая их по отношению к частным лицам, я нахожу, что воровство, нарушающее и расстраивающее общественный порядок, справедливо считается позорным.

Но сколь бы удобным ни казалось применить и к государствам принципы справедливости, принятые среди граждан, однако при виде стольких несправедливых войн, предпринимавшихся во все времена народами, вызывавшими восхищение мира, я начинаю подозревать, что принципы справедливости, принятые среди частных лиц, неприменимы к государствам; это подозрение будет первым шагом моего ума на пути к решению предложенной задачи. Чтобы выяснить это подозрение, я прежде всего устраню те принципы справедливости, которые мне наиболее привычны. Я припомню и отброшу множество идей, до тех пор пока не замечу, что, для того чтобы решить этот вопрос, следует прежде всего составить себе ясные и общие идеи о справедливости, а для этого добраться до начала образования обществ, до тех отдаленных времен, когда мы лучше можем рассмотреть их происхождение, когда легче открыть причину, в силу которой принципы справедливости, принимаемые в соображение по отношению к гражданам, неприменимы к государствам.

Таков будет, если смею так выразиться, второй шаг моего ума. Я представлю себе поэтому людей совершенно лишенными знания законов, искусств, приблизительно такими, какими они были в первые дни мира. Тогда я увижу их рассеянными в лесах, подобно другим прожорливым животным, я увижу, что эти первые люди были до изобретения оружия слишком слабы, чтобы противиться диким зверям, и, наученные опасностью, нуждой или страхом, поняли, что в интересах каждого из них образовать общество и создать союз против общих врагов-зверей. Затем я увижу, как эти люди, собравшиеся вместе, скоро стали враждовать между собой вследствие желания обладать одними и теми же вещами и как они должны были вооружаться Друг против друга, чтобы отнимать их

==342

Достигнув этой истины, я уже легко открываю источник человеческих добродетелей; я вижу, что если бы люди не были чувствительны к физическим страданиям и наслаждениям, если бы в них не было желаний и страстей, если бы они были ко всему равнодушны, то они не знали бы личного интереса, а без личного интереса они не образовали бы обществ и не было бы между ними договоров; тогда не существовало бы и общего интереса и, следовательно, не было бы справедливых и несправедливых поступков; таким образом, физическая чувствительность и личный интерес являются источниками справедливости ¹.

Эта истина, опирающаяся на юридическую аксиому: интерес есть мера человеческих поступков — и подтверждаемая, сверх того, множеством фактов, доказывает, что мы, будучи добродетельными или преступными в зависимости от того, соответствуют или не соответствуют паши личные страсти и вкусы общему интересу, с такой необходимостью стремимся к нашему личному благу, что даже божественный законодатель счел нужным для побуждения людей к добродетельным поступкам обещать им вечное блаженство взамен временного счастья, которым им иногда приходится жертвовать.

==343

После того как мой ум дошел постепенно до образования ясных и общих принципов справедливости, после того как я убедился, что она состоит в точном соблюдении договоров, заключенных на основании общего интереса, т. е. совокупности частных интересов, мне остается только применить эти принципы справедливости к различным нациям. Установленные мной принципы прежде всего указывают мне, что народы не заключили между собой соглашений, которые бы взаимно гарантировали им обладание занимаемой ими территорией и принадлежащими им богатствами. Когда я начну искать причину

==344

Если церковь и государи допускают торговлю неграми; 2   если христианин, проклинающий от имени бога того, кто вносит смуту и раздор в семьи, благословляет купца, объезжающего Золотой Берег и Сенегал для обмена негров на товары, до которых так жадны африканцы; если вследствие этой торговли европейцы поддерживают постоянные войны между этими народами, не чувствуя угрызений совести, — то это потому, что церковь и государи считают, что, за исключением особых, всеми признаваемых договоров и обычаев, которые принято называть международным правом, нации находятся друг к другу как раз в таком же отношении, в каком находились первые люди до образования обществ, когда они еще не знали иного права, кроме права силы и ловкости, когда еще не существовало никакого договора между ними, никакого закона, никакой собственности и когда, следовательно, не могло быть ни кражи, ни какой-либо несправедливости. Что касается отдельных договоров, заключаемых нациями между собой, то, так как эти договоры никогда не были гарантированы достаточно большим числом наций, они никогда и не поддерживались достаточной силой, и поэтому они, будучи законами без силы, часто оставались невыполненными.

Теперь, когда, применив к нациям общие принципы справедливости, я свел этот вопрос в моем уме к этому заключению, остается только привести на память список всех нарушенных во все времена и у всех народов договоров, чтобы понять, почему один народ, нарушающий свои договоры с другим народом, менее виновен, чем частное лицо, не соблюдающее общественных договоров, и почему люди считают, что несправедливые завоевания менее бесчестят нацию, чем частное лицо унижают кражи; я увижу тогда, что существует постоянно большая

==345

К тому же так как сохранение себя в неизменном состоянии почти невозможно ни для одной нации и так как достижение предела расширения империи должно быть рассматриваемо, как показывает история Рима, как почти верный признак ее падения, то очевидно, что всякая нация может считать себя тем более вправе на эти называемые несправедливыми завоевания, что, не видя такой же безопасности в гарантии двух наций, например, против третьей, какую находит частное лицо в гарантии своей нации по отношению к другому частному лицу, она считает такой договор тем менее связывающим, чем выполнение его менее обеспечено.

Только дойдя в своих рассуждениях до этой мысли, я нахожу разрешение предложенной мной нравственной задачи. Тогда мне становится ясным, что нарушение договоров и этот вид разбоя между нациями будут существовать, как показывает прошлое, дающее в этом отношении ключ к будущему, до тех пор, пока все нации или по крайней мере большинство их не заключат общих договоров; до тех пор пока нации, соответственно проекту Генриха IV и аббата де Сен-Пьера¹*, не гарантируют взаимно неприкосновенности своих владений и не обязуются выступать с оружием против всякого народа, пожелавшего поработить другой народ; пока случай не сделает могущество этого союза государств настолько превосходящим могущество каждого государства в отдельности, чтобы эти договоры могли быть поддержаны силой, и пока народы не будут в состоянии установить в своих- отно-

==346

Итак, очевидно, что в общественном мнении несправедливые завоевания, как менее противоречащие законам справедливости, и, следовательно, менее преступные, чем частные кражи, не позорят нацию так, как воровство позорит частное лицо.

Если мы обратим внимание на то, каким путем мой ум пришел к разрешению этой моральной проблемы, то мы увидим, что прежде всего я вызвал в памяти наиболее привычные мне идеи и, сравнив их между собой, заметил их соответствия и несоответствия с предметом моего исследования; затем я отбросил их и вспомнил другие и повторял этот прием до тех пор, пока моя память не дала мне предметы для сравнения, из которых я мог вывести искомую мной истину.

А так как путь ума всегда один и тот же, то сказанное относительно открытия одной истины должно быть применимо вообще ко всем истинам. Замечу только по этому поводу, что, для того чтобы сделать открытие, необходимо иметь в памяти предметы, отношения между которыми содержат эту истину.

Если мы вспомним сказанное мной выше до только что приведенного примера и, следовательно, пожелаем узнать, все ли нормально организованные люди одарены действительно вниманием, достаточным, чтобы подняться до самых высоких идей, то для этого мы должны сравнить операции ума, когда он делает открытие или когда он просто следит за доказательством истины, и рассмотреть, который из этих процессов требует больше внимания.

Чтобы следить за доказательством математической теоремы, не требуется вызвать в своей памяти много предметов; учитель в этом случае обязан воспроизвести перед учениками данные, необходимые для разрешения предложенной им задачи. Но в обоих случаях — как тогда, когда человек открывает истину, так и тогда, когда он следит за доказательством ее, — он одинаково должен наблюдать отношения, существующие между предметами, предъявляемыми ому его памятью или его учителем; по так как невозможно без особо благоприятной случайности

==347

В этом можно убедиться, наблюдая за человеком, изучающим геометрию; мы увидим, что ему приходится затрачивать тем более внимания на рассматривание геометрических фигур, на которые ему указывает учитель, чем эти предметы ему менее знакомы, по сравнению с теми, которые могла бы воспроизвести его память; поэтому его ум занят вдвойне: тем, чтобы ознакомиться с фигурами, и тем, чтобы найти их взаимные отношения, откуда следует, что внимания, необходимого для того, чтобы следить за доказательством геометрической теоремы, достаточно для того, чтобы открыть истину. Правда, в последнем случае напряжение внимания более непрерывно, но эта напряженность его состоит, собственно, только в повторении одних и тех же актов внимания. К тому же, если все люди способны, как я говорил, выучиться читать и говорить на родном языке, то они все способны не только к напряженному вниманию, но и к непрерывному вниманию, требуемому для открытия истины.

Какое непрерывное внимание требуется для того, чтобы выучиться буквам, соединять их в слоги, из которых образовывать слова, или чтобы собрать в памяти совершенно различные предметы, между которыми существуют только случайные отношения, как, например, слова дуб, величие, любовь, не имеющие никакого реального отношения к выражаемой ими идее, образу или чувству! Словом, очевидно, что если все люди с помощью непрерывного внимания, т. е. частого повторения одних и тех же актов внимания, могут постепенно запечатлеть в своей памяти все слова известного языка, то они обладают и достаточной силой, и непрерывностью внимания, чтобы воз-

==348

Но, возразят мне, хотя все люди и одарены вниманием, необходимым для того, чтобы отличаться в какой-нибудь области, если только они не сделались неспособными к этому вследствие потери привычки к вниманию, несомненно, однако, что для одних внимание легче, чем для других. Чему же можно приписать эту большую или меньшую легкость внимания, как не большему или меньшему совершенству организации?

Прежде чем прямо ответить на это возражение, укажу, что внимание не чуждо природе человека, что вообще, когда нам кажется, будто тяжело быть внимательным, мы принимаем усталость от скуки и нетерпения за утомление внимания. В действительности же как нет человека без желаний, так нет человека без внимания. Когда человек привык к вниманию, оно становится для него даже потребностью. Утомительным делает внимание та причина, которая нас к нему побуждает. Если это необходимость, нужда или страх, то внимание становится тягостным. Если же это надежда на удовольствие, то внимание само становится удовольствием.

Пусть одному и тому же человеку дадут для прочтения две неразборчивые рукописи: судебный протокол и письмо его возлюбленной, — можно ли сомневаться в том, что в первом случае напряжение внимания будет так же тягостно, как во втором приятно? Основываясь на этом наблюдении, можно, следовательно, легко объяснить, почему для одних быть внимательным труднее, чем для других. Для этого нет необходимости предполагать у них какое-либо различие в организации; достаточно заметить, что в данном случае утомление внимания будет большим или меньшим соответственно большей или меньшей степени удовольствия, которое каждый ожидает в награду за положенный труд. А так как одни и те же предметы имеют различную цену в глазах различных людей, то очевидно, что если различным людям предлагают в награду один и тот же предмет, то из этого не следует, что им предлагают одинаковую награду, и, следовательно, если им приходится одинаково напрягать внимание, то для одних эти усилия будут более тягостны, чем для других. Значит, можно решить вопрос о причине большей или меньшей легкости внимания, не прибегая к скрытому

==349

Чтобы не осталось никакого сомнения в этой истине, обратимся к данным опыта, расспросим писателей: все они скажут, что лучшими стихами своих поэм, самыми интересными обстоятельствами в своих романах, самыми блестящими принципами в своих философских произведениях они обязаны отнюдь не тяжким усилиям внимания. Они сознаются, что ими они обязаны тому, что им на глаза случайно попались или возникли в их памяти некоторые предметы, сравнение которых имело следствием эти прекрасные стихи, эти поразительные обстоятельства, эти великие философские идеи, — идеи, которые ум воспринимает тем быстрее и легче, чем они истиннее и общее. А так как во всяком произведении прекрасные идеи, какого бы рода они ни были, являют, так сказать, черты гениальности, а искусство пользования ими есть дело времени и терпения, т. е. того, что называется сноровкой, то несомненно, что гений есть случайный дар, а не награда за внимание; случай предоставляет всем людям эти счастливые идеи, но пользуется ими только тот, кто из жажды славы внимательно к ним относится. Почти во всех искусствах случай считается всеми виновником большей части открытий, и, если в умозрительных науках

 

К оглавлению

==350

роль его не так очевидна, она тем не менее, пожалуй, реальна и так же руководит открытием самых прекрасных идей; поэтому, как я сказал, они не приобретены ценой тяжелых усилий внимания, и бесспорно, что внимание, необходимое для приведения мыслей в порядок, для выражения их, и искусство переходить от одного предмета к другому² гораздо утомительнее; а наиболее утомительно внимание, требуемое для сравнения предметов, мало нам привычных. Вот почему философ, способный к шести или семи часам самых высоких размышлений, не в состоянии провести, не утомляя в высшей степени своего внимания, шесть или семь часов за разбором судебного акта или за точной и правильной перепиской рукописи и вот почему первые шаги всякой науки самые трудные. И только благодаря привычке к сравнению некоторых предметов мы производим это сравнение не только легко, но верно и быстро. Вот почему художник с первого взгляда замечает в картине ошибки в рисунке и красках, незаметные для обыкновенного глаза, а пастух, привыкший рассматривать своих овец, открывает в них сходства и различия, позволяющие ему отличать их, и вот почему мы вполне владеем только теми предметами, о которых мы долго размышляли. В зависимости от большего или меньшего постоянства прилежания, с которым мы рассматриваем какой-нибудь предмет, мы имеем о нем глубокое или поверхностное представление. Можно сказать, что произведения, которые долго обдумывались и медленно писались, являются благодаря этому более содержательными и что в произведениях ума, как и в механике, мы приобретаем в силе то, что теряем во времени.

Но чтобы не удаляться от моего предмета, я только еще раз повторю, что так как самым трудным является внимание, необходимое для сравнения малознакомых нам предметов, а такое именно внимание и требуется при изучении языка, и так как все люди способны изучить родной язык, то, следовательно, все люди обладают силой и напряжением внимания достаточными, чтобы стать знаменитыми людьми.

Мне остается еще как последнее доказательство этой истины указать на то, что заблуждение всегда случайно, как я указывал в своем первом рассуждении, и не составляет прирожденной особенности известных умов, что все

==351

Но, возразят мне, почему ж.е так мало знаменитых людей? Потому что учение представляет некоторую трудность, потому что для победы над отвращением к науке надо, как я уже указывал, быть одушевленным страстью.

В раннем детстве достаточно страха наказания, чтобы заставить детей учиться; но в'более позднем возрасте, когда человек уже не чувствует над собой власти этого наказания, он способен добровольно переносить утомление от прилежания, только побуждаемый к тому какой-нибудь страстью, как, например, желанием прославиться. Тогда сила нашего внимания соразмерна силе нашей страсти. Посмотрим на детей: их успехи в изучении родного языка более одинаковы, чем при изучении чужого языка; это происходит потому, что к изучению первого их побуждают почти одинаковые потребности, как-то любовь к лакомствам, любовь к играм, желание сообщить о своих желаниях и отвращениях, а приблизительно равные потребности должны вызывать и приблизительно равные результаты. Напротив, успехи при изучении иностранных языков зависят и от метода преподавания учителей, и от страха, внушаемого ими ученикам, и от интереса родителей в занятиях детей; понятно, что успехи, зависящие от столь разных причин, действующих и сочетающихся различно, должны быть чрезвычайно неравными. Отсюда я заключаю, что большое неравенство ума людей зависит, может быть, от неодинакового желания их учиться. Но, скажут мне, это желание есть действие страсти, а так как большая или меньшая сила наших страстей зависит от нашей природы, то, следовательно, ум надо рассматривать как дар природы.

==352

' Нельзя отрицать это утверждение, если не предположить существование врожденных идей.

глава v О СИЛАХ, ВОЗДЕЙСТВУЮЩИХ НА НАШУ ДУШУ

Только опыт может указать нам, каковы эти силы. Он учит нас, что лень прирождена человеку, что внимание его утомляет и оно ему неприятно', что он непрестанно устремляется к покою, как тела к центру, что, будучи непрестанно привлекаем к этому центру, он и остался бы в нем, если бы не был непрестанно отталкиваем двумя силами, уравновешивающими в нем лень и косность, из которых одна возбуждается сильными страстями, другая — отвращением к скуке.

Скука представляет гораздо более общий и могущественный двигатель, чем это обыкновенно думают. Из всех страданий она, конечно, наименьшее, но все же она к ним принадлежит. Движимые желанием счастья, мы всегда будем рассматривать отсутствие удовольствия как зло. Мы желали бы, чтобы неизбежные промежутки между яркими наслаждениями, связанными с удовлетворением физических потребностей, были заполнены какими-нибудь из тех ощущений, которые всегда приятны, если они не болезненны. Мы желали бы, чтобы постоянно новые ощущения напоминали нам о нашем существовании, ибо всякое такое напоминание доставляет нам удовольствие. Вот почему дикарь, как только он удовлетворит свои

==353

Вотребности, бежит на берег реки, ибо быстрая смейа волн, надвигающихся друг на друга, дает ему ежеминутно новые впечатления; вот почему и мы предпочитаем зрелище движущихся предметов зрелищу предметов неподвижных; вот почему существует поговорка: «Огонь составляет нам компанию», т. е. он отвлекает нас от скуки.

Эта потребность в движении и какое-то беспокойство, вызываемое в нашей душе отсутствием впечатлений, и является отчасти началом изменчивости и способности к совершенствованию человеческого ума; она принуждает его бросаться во все стороны, заставляет его путем многовековой работы изобретать и совершенствовать искусства и науки и, наконец, приводит к упадку вкуса².

В самом деле, если впечатления тем приятнее, чем они ярче, и если продолжительность ощущения притупляет его яркость, то мы должны жадно стремиться к новым ощущениям, возбуждающим в нашей душе удовольствие своей неожиданностью: поэтому художники, желающие нравиться нам и возбуждать в нас такого рода ощущения, должны, после того как они отчасти исчерпают красивые сочетания, заменить их оригинальными, которые мы предпочитаем красивым, потому что они производят на нас новое и, следовательно, более яркое впечатление. Вот причина упадка вкуса у цивилизованных народов.

Чтобы лучше понять всю силу отвращения к скуке и степень влияния иногда этого начала³, понаблюдаем за людьми и мы увидим, что большинство из них работает и думает из страха перед скукой, что люди с чрезвычайным усердием ищут сильных ощущений, даже с риском получить слишком сильные, лишь бы избежать скуки; это желание гонит народ на Гревскую площадь '*, а светских людей — в театр, и эта же причина побуждает старух искать лекарства от скуки в унылой набожности и даже в суровых епитимьях, так как бог, стремящийся всеми средствами вернуть к себе грешников, пользуется по отношению к ним обыкновенным средством скуки. Но особенно большую роль скука играет в эпохи, когда страсти бывают обузданы или нравами, или формой правления; тогда скука становится всеобщим двигателем.

При дворах, у трона боязнь скуки, связанная с самой слабой степенью честолюбия, питает в праздных придворных, в мелких честолюбцах мелкие желания, заставляет их заниматься мелкими интригами, мелкими происками,

==354

мелкими преступлениями, чтобы добиться мелких мест, пропорциональных мелочности их страстей; эта боязнь скуки порождает Сеянов, но только не Октавиев²*, будучи, впрочем, достаточна, чтобы дать возможность достигнуть положения, при котором можно насладиться правом быть наглым, но при котором тщетно было бы искать защиты от скуки.

Таковы, если осмелюсь так выразиться, деятельные и инертные силы, воздействующие на нашу душу. Повинуясь этим двум противоположным силам, мы вообще желаем быть в движении, не подвергая себя труду двигаться; по этой же причине мы хотели бы все знать, не давая себе труда учиться; поэтому же люди больше подчиняются мнению, чем рассудку, который во всех случаях требует от нас утомительной проверки, и, вступая в свет, воспринимают безразлично как истинные, так и ложные идеи, навязываемые им⁴; поэтому, наконец, человек, который рабски следует за мнением общества, которого прилив или отлив предрассудков несет то к мудрости, то к глупости и который случайно бывает то умным, то глупым, является в глазах мудреца одинаково безумным, поддерживает ли он истину или ошибается. Такой человек подобен слепому, называющему наугад цвета представленных ему предметов.

Итак, мы видим, что страсти и отвращение к скуке сообщают душе подвижность, отрывают ее от естественного для нее стремления к покою и заставляют ее преодолевать силу инерции, которой она всегда готова подчиниться.

Однако, как ни кажется верным это утверждение, но так как в нравственности, так же как в физике, следует в суждениях опираться на опыт, то в следующих главах я постараюсь доказать на примерах, что только сильные страсти побуждают к совершению тех мужественных поступков и к образованию тех высоких идей, которые во все времена вызывают удивление и восхищение.

' Готтентоты не хотят ни рассуждать, ни думать. «Размышление, — говорят они, — это бич жизни». Сколько готтентотов имеется среди нас! Эти люди целиком предаются лености; чтобы избежать каких-либо забот и хлопот, они отказывают себе во всем, без чего только можно обойтись. Караибы обладают таким же отвращением к размышлению и труду; они скорее умрут от голода, чем испекут

12*                                                    

==355

==356

Неизвестно, имели ли эти люди раньше какое-нибудь смутное представление о нашей религии, по один из главных догматов религии Тик-ка учит, что он есть идол, спасающий людей, полностью берущий на себя их грехи, и что он принял вид человека из сострадания к их горю.

По свидетельству Кольбе ⁵*, некоторые из готтентотов следуют такому же учению и верят, что их бог принял вид самого красивого из них, чтобы стать видимым народу. Но большинство готтентотов считают этот догмат выдумкой и утверждают, что превращать бога в человека — значит навязывать ему роль, недостойную его величия. Впрочем, они ему не поклоняются вовсе; они говорят, что бог добр и не нуждается в наших молитвах.

==357