Сочинения в двух томах
ГЛАВА VIII ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ ТУПЫМИ, КОГДА ОНИ ПЕРЕСТАЮТ БЫТЬ ОХВАЧЕННЫМИ СТРАСТЬЮ
жүктеу/скачать 3.31 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ VIII
- ГЛАВА Х О СКУПОСТИ
- О ЧЕСТОЛЮБИИ
- ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ XI
| ГЛАВА VIII ЛЮДИ СТАНОВЯТСЯ ТУПЫМИ, КОГДА ОНИ ПЕРЕСТАЮТ БЫТЬ ОХВАЧЕННЫМИ СТРАСТЬЮ
Это положение есть необходимое следствие из предыдущего. Действительно, если человек, воспламененный живейшим желанием достигнуть славы и способный в этом отношении к сильной страсти, поставлен в такое положение, что не может удовлетворить это желание, то оно вскоре перестанет его воодушевлять, ибо желание, естественно, умирает, когда оно не питается надеждой. И та самая причина, которая потушит в нем страстное желание завоевать признание, необходимо должна заглушить в нем и зародыш ума. Пусть назначат для собирания дорожных пошлин или на какую-нибудь подобного рода должность людей, страстно стремящихся к общественному уважению, каковыми, должно быть, были такие люди, как Тюренн, Конде, Декарт, Корнель и Ришелье; лишенные благодаря своему положению всякой надежды на славу, они тотчас же лишатся ума, необходимого для исполнения возложенных на них обязанностей. Неспособные к изучению ассигновок или тарифов, они не выкажут таланта к делу, которое может возбудить к ним ненависть народа; они будут чувствовать только отвращение к науке, при которой человек, наиболее глубоко изучивший ее и, следовательно, заснувший весьма сведущим и уважаемым в собственных глазах, может проснуться полным невеждой и весьма бесполезным, если начальство сочтет нужным уничтожить или упростить эти пошлины. Эти люди, вполне отдавшиеся силе инерции, вскоре станут неспособными ни к какому применению своих сил. Вот почему люди, рожденные для великих дел, оказываются при назначении их на мелкие должности часто менее годными, чем люди обыкновенные. Веспасиан, вызывавший восторг римлян на императорском престоле,
==370 был предметом презрения. Когда занимал место претора (. Орел, рассекающий облака в своем дерзновенном полете, у поверхности земли летит медленнее ласточки. Уничтожьте в человеке одушевляющую его страсть, и вы в то же время лишите его всякого разумения; волосы Самсона могут, кажется, служить символом страстей: обрежьте их, и Самсон станет обыкновенным человеком. В подтверждение этой истины приведем еще пример. Посмотрим на восточных узурпаторов, в которых с большой смелостью и осторожностью соединялся большой ум, и спросим себя: почему большинство из них проявили мало ума, будучи на троне? Почему они вообще были гораздо ниже западных узурпаторов и почему, как то видно из истории азиатских государств, ни один из них не заслуживает названия законодателя? Не потому, чтобы они всегда желали зла своим подданным, но потому, что, достигнув трона, они тем самым достигали цели своих желаний: из-за низости, покорности и послушания народа-раба им не приходилось бояться потерять его, поэтому страсть, доставившая им власть, больше не одушевляла их; не руководимые побуждениями, достаточно могущественными, чтобы заставить их переносить утомление внимания, необходимого для создания и проведения хороших законов, они, как я указывал выше, оказались в положении тех рассудительных людей, которых не одушевляет никакое сильное желание и у которых поэтому не хватает мужества отказаться от возможности предаваться лени. Напротив, на Западе многие узурпаторы проявили на троне большие таланты, и если Августы и Кромвели могут быть поставлены в ряды законодателей, то потому, что им приходилось иметь дело с народами, не терпевшими узды, с душами более смелыми и возвышенными: постоянный страх потерять предмет своих вожделений непрестанно разжигал в них, если я осмелюсь так выразиться, страсть честолюбия. Возведенные на престолы, на которых они не могли безнаказанно предаваться сну, они понимали, что нужно заслужить расположение гордого народа, издать законы2, полезные в данный момент, обмануть этот народ или по крайней мере ввести его в заблуждение призраком преходящего счастья, которое вознаградило бы его за те реальные бедствия, которые узурпация влечет за собой.
==371 Следовательно, превосходством талантов, ставящим их выше большинства узурпаторов Востока, они обязаны были тем опасностям, которые их непрестанно окружали на троне; они находились в положении всякого талантливого человека, который постоянно подвергается критике и вечно боится за свою репутацию, готовую постоянно изменить ему, и понимает, что не один он горит жаждой честолюбия и что если его страсть заставляет его стремиться заслужить уважение других людей, то таковая же в других должна постоянно отказывать ему в этом, если он постоянными полезными трудами и постоянными усилиями ума не вознаградит их за печальную необходимость расточать ему похвалы. И на троне больше, чем где-либо,. когда эта боязнь пропадает, тогда разрушается главная пружина ума. Несомненно, физик уделяет гораздо больше внимания изучению какого-нибудь физического явления, часто не имеющего значения для человечества, чем султан изучению закона, от которого зависит счастье или несчастье множества людей. Если этот последний употребляет меньше времени на обдумывание и составление своих распоряжений и указов, чем остроумный человек на сочинение мадригала или эпиграммы, то потому, что размышление всегда утомительно и, так сказать, противно нашей натуре3 и что, будучи на троне защищенным от наказания г и насмешек, султан лишен побудительных причин; способных заставить его восторжествовать над ленью, предаваться которой доставляет удовольствие всем людям. Итак, деятельность ума зависит, по-видимому, от деятельности страстей. Поэтому-то в возрасте страстей, т. е. от двадцати до тридцати пяти — сорока лет, люди особенно способны к большим усилиям в проявлении добродетели и гениальности. В этом возрасте люди, рожденные для великих дел, уже приобрели достаточный запас знаний, причем их страсти еще ничего не потеряли в своей активности; позднее страсти в них ослабевают и развитие их ума достигает предела; тогда они уже более не приобретают новых идей, и, как бы впоследствии ни были значительны их произведения, они в них только применяют и развивают идеи, которые возникли в период расцвета страстей, но которые не были еще использованы. Впрочем, ослабление страстей следует приписать не исключительно возрасту. Мы перестаем страстно желать
==372 какой-нибудь предмет, когда удовольствие, ожидаемое от обладания им, не уравновешивает труда, необходимого для его приобретения; человек, влюбленный в славу, жертвует ей своими вкусами лишь постольку, поскольку он может ожидать, что эта жертва будет вознаграждена уважением, которое он завоюет. Вот почему многие герои могли освобождаться из сетей чувственных наслаждений только среди лагерной суматохи и победных кликов; вот почему великий Конде справлялся со своим дурным настроением только в день битвы, когда он проявлял величайшее хладнокровие, вот почему — если можно приравнивать к великим вещам те, что принято называть мелкими, — Дюпре '*, имевший обыкновенно очень небрежную походку, побеждал эту привычку только на подмостках, когда аплодисменты и восторг зрителей вознаграждали его за старание им понравиться. Мы побеждаем наши привычки и нашу лень, только когда мы любим славу, а многие знаменитые люди удовлетворяются только самой большой славой. Большинство из них предается постыдной лени, когда они не могут добиться всей полноты уважения. Чрезмерная гордость и чрезмерное честолюбие часто имеют следствием равнодушие и скромность. Впрочем, к небольшой славе всегда стремятся только мелкие души. Люди, внимание которых поглощено манерой одеваться, держать себя и разговаривать в обществе, по большей части не способны ни к чему великому, и не потому только, что они теряют много времени, которое они могли бы употребить на открытие великих идей и на развитие крупных талантов, на приобретение множества мелких талантов и мелких совершенств, но также и потому, что стремление к мелкой славе предполагает, что они обладают очень слабыми и скромными желаниями. Поэтому почти все великие люди неспособны к мелким заботам и мелким знакам внимания, необходимым для того, чтобы приобрести уважение; они презирают подобного рода средства. «Не доверяйте, — говорил Сулла о Цезаре, — этому молодому человеку, который ходит так нескромно по улице, я вижу в нем многих Мариев». Кажется, я достаточно доказал, что полное отсутствие страстей, если бы таковое было возможно, привело к полному отупению и что человек тем ближе к этому состоянию, чем он бесстрастнее4. Действительно, страсти — это небесный огонь, оживляющий духовный мир; страстям
==373 науки и искусства обязаны открытиями, а душа — благородством. Хотя человечество им же обязано своими пороками и большей частью своих несчастий, однако это не дает права моралистам порицать страсти и считать их безумием. Высшая добродетель и просвещенная мудрость суть два продукта этого безумия, достаточно прекрасных, чтобы сделать его достойным уважения в глазах всех. Общий вывод из сказанного мной о страстях сводится к тому, что только их сила может уравновесить в нас силу лени и косности, вырвать нас из состояния покоя и тупости, к которым мы непрестанно склоняемся, и сообщить нам ту непрерывность внимания, с которой связана высокая талантливость. Мне возразят: разве природа не дала различным людям неодинаковые умственные способности, раз в одних она зажгла более сильные страсти, чем в других? На это я отвечу, что, подобно тому как для преуспеяния в какой-нибудь отрасли нет необходимости, как я доказал выше, прилагать к ней все прилежание, на которое человек способен, точно так же, для того чтобы достигнуть известности в этой самой отрасли, нет необходимости чувствовать очень сильную страсть, а только известную степень страсти, достаточную, чтобы сделать нас внимательными. К тому же уместно заметить относительно страстей, что люди в этом отношении меньше отличаются друг от друга, чем мы думаем. Чтобы узнать, действительно ли природа столь неравно распределила в этом отношении свои дары, следует разобрать, все ли люди способны испытывать страсти, а для этого начать с их происхождения.
' Калигула2* велел наполнить грязью платье Веспасиана ч а то, что тот не позаботился о чистоте улиц. 2 Этим Кромвель заслужил следующую эпитафию: Здесь покоится разрушитель законной власти, Которому небеса покровительствовали до последнего дня, Добродетели которого заслуживали большего, Чем скипетр, приобретенный преступлением. Что за судьба, какой странный закон, Что всем, предназначенным от рождения носить корону, Именно узурпатор дает Пример добродетелей, которыми должен обладать государь!
==374 3 Некоторые философы высказали в связи с этим парадоксальное утверждение, что рабы, которым приходится выполнять самый тяжелый физический труд, находят, может быть, вознаграждение за свои страдания в умственном спокойствии, которым они наслаждаются, и что этот умственный покой часто делает раба таким же счастливым, как и его господина. 4 Отсутствие страстей часто вызывает упрямство, в котором упрекают ограниченных людей. Недостаточность их умственного развития заставляет предполагать, что они никогда не стремились к образованию или по крайней мере что это желание было всегда очень слабым и подчиненным склонности к лени. А тот, кто не стремится к просвещению, никогда не имеет достаточных мотивов для изменения своих взглядов: чтобы избавить себя от утомительного размышления, он должен не слушать доводов разума, и, таким образом, упрямство является необходимым следствием лени. ГЛАВА IX О ПРОИСХОЖДЕНИИ СТРАСТЕЙ Чтобы уэнать это, следует различать два вида страстей. Некоторыми мы обладаем от природы непосредственно, другими же мы обязаны существованию общества. Чтобы решить, который из этих двух различных видов страстей произвел другой, перенесемся умственно в первые дни мира. Мы увидим, как природа посредством чувств голода, жажды, холода и жары предупреждает человека о его потребностях и связывает бесконечное множество удовольствий или страданий с удовлетворением или неудовлетворением этих потребностей; мы увидим, что уже тогда человек был способен воспринимать впечатления удовольствия и страдания и родился, так сказать, с любовью к первому и ненавистью ко второму. Таким вышел человек из рук природы. В этом состоянии зависть, гордость, скупость, честолюбие не существовали для человека, который был способен чувствовать только физические удовольствия и страдания и не знал искусственных радостей и огорчений, доставляемых нам упомянутыми страстями. Следовательно, эти страсти не вложены в нас непосредственно природой, однако существование их, зависящее от существования обществ, заставляет предполагать, что в нас находится скрытый зародыш этих страстей. Поэтому так как при рождении природа дает нам только потребности, то мы должны искать происхождение этих искусственных страстей в наших первых потребностях и желаниях, ибо эти страсти могут развиваться только из способности ощущения.
==375 По-видимому, как в духовном, так и в физическом мире бог вложил во все существующее один-единственный принцип: то, что было, есть и будет, есть только необходимое развитие. Он сказал материи: «Я наделяю тебя силой». Тотчас же элементы, блуждавшие и беспорядочно перемешанные в пустынях пространства, подчиняясь законам движения, образовали тысячи чудовищных соединений, дали множество различных хаосов, пока не были достигнуты равновесие и физический порядок, в котором, по нашему предположению, находится теперь природа. По-видимому, подобным же образом он сказал человеку: я наделяю тебя чувствительностью; посредством нее ты, слепое орудие моей воли, не могущее проникнуть в глубину моих намерений, должен выполнить все мои предначертания. Я помещаю тебя под защиту удовольствия и страдания; они будут охранять твои мысли и твои поступки, породят твои страсти, возбудят твою антипатию, твою дружбу, твою нежность, твой гнев, станут питать твои желания, твои опасения, твои надежды, раскроют тебе истины, погрузят тебя в заблуждения и, заставив тебя предварительно создать множество нелепых и различных систем нравственности и законов, раскроют тебе когда-нибудь простые принципы, с развитием которых связаны порядок и счастье духовного мира. В самом деле, предположим, что небо одушевило вдруг несколько людей: первое, чем они займутся, будет удовлетворение своих потребностей; затем они попытаются посредством криков выразить испытываемые ими чувства удовольствия или страдания. Эти первые крики образуют их первый язык, который, судя по бедности языка некоторых диких племен, должен был представляться сначала очень ограниченным и сводиться к нескольким звукам. Но когда люди, размножившись, начнут распространяться по земной поверхности, когда, подобно волнам океана, далеко разливающимся по его берегам и затем снова возвращающимся в его недра, многие поколения появятся на земле и снова исчезнут в бездне, поглощающей все существа; когда семьи станут жить в более близком соседстве, тогда желание обладать одними и теми же вещами, как, например, плодами какого-нибудь дерева или благосклонностью какой-нибудь женщины, вызовут их на ссоры и драки, а отсюда возникнут гнев и мстительность. Когда им, опьянен-
==376 ным кровью, надоест жить в постоянном страхе и они согласятся потерять часть той свободы, которой они пользовались в естественном состоянии и которая оказалась для них пагубной, тогда они заключат между собой договоры, которые будут их первыми законами. Когда будут установлены законы, придется назначить лиц для наблюдения за выполнением их; это будут первые власти. Эти первые грубые власти диких народов будут сначала жить в лесах. Когда люди истребят значительную часть животных и не в состоянии будут жить продуктами охоты, то недостаток в средствах пропитания научит их искусству скотоводства. Стада дадут им все необходимое, и звероловы превратятся в пастухов. Через несколько столетий, когда эти последние чрезвычайно размножатся и земля уже не в состоянии будет прокормить большое число жителей, если не будет оплодотворена людским трудом, тогда вместо людей, занимающихся скотоводством, появятся земледельцы. Голод, научив их искусству земледелия, научит их затем искусству измерять и делить землю. Когда произойдет этот раздел, надо будет позаботиться об обеспечении за каждым его собственности, а это породит много наук и законов. Так как различные по природе и обработке участки земли будут приносить и различные плоды, то люди начнут производить обмен ими и поймут преимущество общей меновой единицы, которая будет приниматься в обмен за всякий товар; для этого они выберут какие-нибудь раковины или какой-нибудь металл. Когда общества достигнут этой степени совершенства, тогда окончательно будет нарушено равенство между людьми — они распадутся на высших и низших; тогда слова добро и зло, созданные для обозначения ощущений физического наслаждения и страдания, получаемых нами от внешних предметов, распространятся на все, что может вызвать в нас удовольствие или неудовольствие, их усилить или уменьшить — таковы богатство и бедность, — тогда богатство и почести благодаря связанным с ними преимуществам станут предметом желаний всех людей. Отсюда возникнут соответственно различным формам правления преступные или же добродетельные страсти, как-то: зависть, скупость, тщеславие, честолюбие, любовь, которая, будучи дана от природы нам только как потребность, станет, смешавшись с тщеславием, искусственной страстью, ==377 представляющей, подобно другим такого же рода страстям, только развитие физической чувствительности. Как ни бесспорно это заключение, немногие люди ясно представляют себе, из каких идей оно вытекает. Впрочем, даже признавая, что наши страсти имеют первоначальным источником физическую чувствительность, все же можно думать, что при настоящем состоянии цивилизованных народов эти страсти существуют независимо от породившей их причины. Поэтому я постараюсь проследить превращение физических страданий и удовольствий в страдания и удовольствия искусственные и доказать, что в таких страстях, как скупость, честолюбие, гордость и дружба, предмет которых кажется наименее принадлежащим к чувственным удовольствиям, мы все же всегда иди ищем физическое страдание или удовольствие, или избегаем их. 00.htm - glava27
Золото и серебро можно рассматривать как вещи, приятные для зрения. Но если бы обладание ими доставляло нам только удовольствие, вызываемое блеском и красотой этих металлов, то скупцу было бы достаточно любоваться богатыми сокровищами государственной казны. Но так как это зрелище не может насытить его страсть, то следует предположить, что всякий скупец стремится к богатству или потому, что может обменять его на всевозможные удовольствия, или потому, что оно избавляет его от всех страданий, связанных с нищетой. Установив этот принцип, я утверждаю, что так как человек по природе склонен только к чувственным удовольствиям, то только эти удовольствия и составляют единстственпый предмет его желаний. Следовательно, страсть к роскоши, к великолепным экипажам, к красивой обстановке, к пиршествам есть страсть искусственная, необходимо вытекающая из физических потребностей в любви пли в пище. В самом деле, какое реальное удовольствие могут доставить вся эта роскошь и великолепие сластолюбивому скряге, если он не будет на них смотреть как на средство понравиться женщинам, если он их любит, и добиться их благосклонности или внушить мужчинам уважение и заставить их, в смутной надежде на награду, ==378 отстранять от него всякие неприятности и собирать вокруг него всякие удовольствия? Следовательно, у этих сластолюбивых скупцов, в сущности не заслуживающих названия скупцов, скупость есть непосредственный результат боязни страдания и стремление к физическому наслаждению. Но, скажут мне, каким образом это стремление к наслаждениям или этот страх перед страданиями могут обусловливать скупость настоящих скупцов, тех несчастных скупцов, которые никогда не обменивают деньги на удовольствия? Если они всю жизнь отказывают себе в необходимом, если они преувеличивают перед самим собой и перед другими удовольствие, связанное с обладанием золотом, то они это делают, чтобы забыть о своем несчастье, из-за которого никто не жалеет и не должен их жалеть. Как ни странно противоречие между их поведением и побудительными к нему причинами, тем не менее я постараюсь раскрыть причину, которая, побуждая их непрестанно желать удовольствий, в то же время всегда лишает их таковых. Прежде всего укажу, что этот род скупости имеет источником преувеличенный и нелепый страх перед нищетой и связанными с нею страданиями. Скупые люди сходны с ипохондриками, которые живут в постоянном страхе, повсюду видят опасности и боятся разбиться от прикосновения к чему-либо. Этого рода скупцы встречаются обыкновенно среди людей, родившихся в нужде; они испытали на деле страдания, приносимые нищетой, поэтому их безумная скупость более извинительна, чем в людях, родившихся в довольстве, среди которых встречаются обыкновенно только чванливые и сластолюбивые скупцы. Чтобы показать, как страх перед нуждой заставляет этих людей отказывать себе в необходимом, предположим, что кто-нибудь из них, страдающий под бременем нищеты, решает вырваться из нее. Как только он остановится на этом намерении, надежда тотчас же оживит его душу, измученную бедностью; она вернет ему энергию, заставит его искать покровителей, прикует его к приемной его патронов, заставит его вести интриги у министров, ползать у ног могущественных людей — словом, вести самый жалкий образ жизни, пока он не получит какое-нибудь место, которое защитит его от нищеты. Когда он достигнет этого
==379 положения, будет ли тогда удовольствие единственной целью его домогательства? Предположим, что у этого человека характер робкий и недоверчивый, тогда яркое воспоминание о пережитых им страданиях должно прежде всего внушить ему желание избавиться от них, а для этого он станет отказывать себе во всем том, к чему он уже привык во время своей бедности. Когда в возрасте тридцати пяти — сорока лет этот человек не будет знать нужды, а жажда наслаждений, постепенно притупляясь, уже не будет им живо чувствоваться, что тогда он станет делать? Ему уже труднее будет угодить, и если он любит женщин, то он пожелает самых красивых, благосклонность которых стоит дороже, и, следовательно, он пожелает собрать новые богатства, чтобы удовлетворить своим новым вкусам; если в тот промежуток времени, который потребуется для приобретения их, неуверенность в себе и робость, которые с годами возрастают и которые можно рассматривать как следствие чувства слабости, покажут ему, что по отношению к богатству достаточно никогда не бывает действительно достаточным, и если его жадность будет равносильна его любви к наслаждениям, то он будет находиться под влиянием двух различных притягательных сил; чтобы повиноваться обеим, этот человек будет доказывать себе, что он не отказывается от наслаждений, а только откладывает вкушение их до того времени, когда, накопив большие богатства, он в состоянии будет отдаться всецело наслаждениям, не заботясь о будущем. После нового промежутка времени, который потребуется, чтобы накопить новые сокровища, когда он достигнет возраста, равнодушного к чувственным наслаждениям, изменит ли он свой образ жизни? Откажется ли он от привычек, которые ему стали дороги вследствие неспособности образовать новые? Конечно, нет, для него будет довольно созерцания своих сокровищ, мысли о возможности променять их на удовольствия, а чтобы избежать физических страданий, связанных со скукой, он всецело отдастся своим обычным занятиям. К старости он даже сделается еще более скупым, ибо привычка копить деньги не будет умеряться желанием наслаждаться, а будет еще поддерживаться в нем привычным страхом перед нуждой, свойственной старости. Из сказанного в этой главе можно заключить, что преувеличенная и нелепая боязнь страданий, связанных с ни-
==380 щетой, есть причина кажущегося противоречия в поведении некоторых скупцов. Вот почему, хотя они и стремятся всегда к наслаждениям, скупость может всегда их лишить таковых.
Влияние, связанное с высоким положением, может, подобно богатству, избавить нас от страданий и доставить нам удовольствия и поэтому может быть рассматриваемо как меновая монета. Следовательно, к честолюбию можно применить все сказанное о скупости. У диких народов, предводители или цари которых пользуются единственным преимуществом — питаться и одеваться от продуктов охоты, производимой за них воинами их племени, честолюбие вытекает из желания иметь все необходимое. В нарождавшемся римском государстве в награду за великие подвиги давалась полоса земли, которую можно расчистить и вспахать в один день, и этого было достаточно, чтобы создавать героев. Сказанное о римском государстве можно применить и ко всем бедным народам: в них честолюбивыми делает людей желание освободиться от забот и труда. Напротив, у народов богатых, у которых все ищущие высокого положения обладают богатствами достаточными, чтобы не только иметь все необходимое, но и всякие удобства, честолюбие почти всегда порождается любовью к удовольствиям. Но, возразят мне, пурпур, тиары и вообще все знаки почестей не вызывают в нас никакого физического удовольствия, следовательно, честолюбие основывается не на любви к удовольствиям, а на стремлении к уважению и почету; следовательно, оно не результат физической чувствительности. Если бы стремление к величию воспламенялось желанием уважения и славы, отвечу я, то честолюбцы появлялись бы только в таких республиках, как Рим и Спарта, где высокое положение свидетельствовало обыкновенно о великих добродетелях и талантах. У этих народов занятие высоких должностей могло льстить гордости, ибо оно обеспечивало человеку уважение сограждан, и человек этот, выполняя большие предприятия, мог смотреть на высокое
==381 положение как на средство прославиться и доказать свое превосходство над другими людьми. Однако честолюбец стремится к высоким должностям и в такие эпохи, когда они не пользуются уважением из-за людей, занимающих их, и, следовательно, в такое время, когда обладание ими не может быть лестным. Таким образом, честолюбие не основывается на стремлении к уважению. Напрасно стали бы мне возражать, что честолюбец может сам ошибаться в этом отношении; оказываемые ему знаки внимания ясно показывают, что это уважение оказывается занимаемому им месту, а не ему. Он видит, что уважение, которым он пользуется, не относится к его личности, что оно испаряется со смертью или немилостью его господина, и даже преклонный возраст государя ведет к исчезновению его, и что люди, занимающие высокие места, так же связаны с государем, как связаны с солнцем сопровождающие закат его золотистые облака, яркость которых тускнеет и исчезает, по мере того как светило уходит за горизонт. Он слышал тысячи раз и сам часто повторял, что заслуга не ведет к почестям, что возведение в высокий сан не является в глазах общества доказательством истинной заслуги, что оно, напротив, почти всегда получается путем интриги, низости и назойливости. Если он в этом сомневается, пусть раскроет книгу истории, особенно истории Византии: он увидит, что человек может обладать всеми государственными почестями и в то же время быть презираемым всеми народами. Но допустим, что честолюбец, смутно жаждущий уважения, воображает, что в высоких должностях он ищет этого уважения, — легко доказать, что не это является истинным, определяющим его мотивом та что он в этом отношении создает себе иллюзию; ибо, как я докажу в главе о гордости, уважения жаждут не ради самого уважения, а ради доставляемых им преимуществ. Следовательно, не жажда почета — источник стремления к высокому положению. Чему же приписать то рвение, с которым обыкновенно добиваются высоких должностей? Почему честолюбец, подобно богатым молодым людям, которые любят показываться публике в легких и роскошных экипажах, желает появляться пред ней украшенным знаками отличия? Потому что он смотрит на эти отличия как на глашатаев его независимости, как на средство, с помощью которого он может по своему желанию сделать многих счастливыми
==382 или несчастными, как на то, что вызывает у людей интерес заслужить его благосклонность, всегда соразмерную удовольствиям, которые они могут ему доставить. Но, возразят мне, не дорожит ли честолюбец прежде всего уважением и поклонением людей? Не стремится ли он действительно к уважению со стороны людей? Но почему он его желает? В почестях, которыми окружают сановников, им нравятся не сами знаки уважения; если бы им были приятны эти знаки сами по себе, то всякий богатый человек мог бы доставить себе это удовольствие, не выходя из дому и не бегая за высокими должностями. Для этого он мог бы нанять дюжину носильщиков, одеть их в великолепное платье, украшенное всеми европейскими орденскими лентами, и собирать их по утрам в своей приемной, где они курили бы фимиам его тщеславию. Равнодушие богатых людей к такого рода удовольствию показывает, что мы любим не сами знаки уважения, но признание со стороны людей своей подчиненности нам как залог их благосклонного к нам расположения и их готовности избавить нас от неприятностей и доставить нам удовольствия. Следовательно, стремление к высокому положению основано на боязни страданий или жажде удовольствий. Если бы это стремление не здесь имело свой источник, как легко было бы образумить честолюбца. Ты, сказали бы ему, сохнешь от зависти при виде пышности и роскоши сановников; но решись возвыситься до более благородной гордости, и блеск их перестанет импонировать тебе. Вообрази на минуту, что ты настолько выше других людей, насколько насекомые ниже их; тогда в придворных ты увидишь лишь пчел, жужжащих вокруг своей матки, и самый скипетр покажется тебе предметом мелкого тщеславия. Почему люди не внимают подобным речам? Всегда ли они будут относиться без уважения к тем, кто не имеет власти, и всегда ли они будут предпочитать людей сановных людям талантливым? Дело в том, что сановное величие есть своего рода благо, которое может быть, подобно богатству, обменено на множество удовольствий. Поэтому к нему и стремятся с тем большим рвением, чем больше оно может дать власти над людьми и, следовательно, доставить больше преимуществ. Доказательство этой истины в том, что, если бы пришлось выбирать между троном
==383 в Исфагане или в Лондоне, не нашлось бы никого, кто не отдал бы предпочтения железному скипетру Персии перед скипетром Англии. Однако кто сомневается, что в глазах добродетельного человека последний, несомненно, желательнее и что, если бы добродетельному человеку пришлось выбирать между этими двумя коронами, он выбрал бы то государство, в котором власть государя ограничена и поэтому он не может вредить своим подданным? И если тем не менее почти всякий честолюбивый человек предпочтет властвовать над народом-рабом, каковы персы, а не над свободными англичанами, то потому, что более абсолютная власть заставляет людей более стараться нравиться; потому, что скрытый, но верный инстинкт учит людей, что страх внушает больше уважения, чем любовь, что тираны, по крайней мере при жизни, были более уважаемы, чем добрые государи; что храмы, воздвигаемые в благодарность благодетельным богам, несущим рог изобилия, менее великолепны ', чем те, какие страх посвящает жестоким и колоссальным богам, которых изображают несущимися в ураганах и бурях, окруженными молниями, держащими в руках стрелы; зная это, люди понимают, что они могут ожидать большего от послушания раба, чем от благодарности свободного человека. Из сказанного в этой главе вытекает, что стремление к высокому положению происходит из страха перед страданиями и из любви к чувственным удовольствиям, к которым необходимо сводятся все остальные. То наслаждение, которое доставляют власть и уважение, не есть настоящее удовольствие; оно так называется только потому, что надежда и средства доставить себе удовольствия суть уже удовольствия, обязанные своим существованием, однако, наличию физических удовольствий 2. Я знаю, что планы, предприятия, сделки, добродетели и ослепительное великолепие честолюбия заслоняют работу физической чувствительности. Как распознать дщерь сластолюбия в этом гордом честолюбии, которое с руками, дымящимися от крови, спускается на поле сражения на груду трупов и в знак победы машет своими ужасными окровавленными крыльями? Как представить себе, что через все опасности, трудности и тяготы войны мы гонимся за сластолюбием? И однако, одно оно, скажу я, под именем распутства набирает армии у всех почти народов. Люди любят наслаждения и, следовательно, сред-
==384 ства, доставляющие их; они поэтому стремятся к богатству и высокому положению. Более того, они хотели бы разбогатеть за один день. Это желание внушается им ленью, война же, обещающая солдатам разграбление городов, а офицерам почести, удовлетворяет и их лень, и их нетерпение. Люди должны поэтому охотнее переносить тяжести войны3, чем земледельческий труд, который обещает им богатство только в отдаленном будущем. Потомуто древние германцы, кельты, татары, жители африканского побережья и арабы всегда охотнее занимались грабежом и пиратством, чем обработкой земли. О войне можно сказать то же, что о крупной игре, которую предпочитают игре по маленькой, даже рискуя разориться, потому что крупная игра возбуждает в нас надежду обогатиться и обещает это сделать в один миг. Чтобы лишить установленные мной принципы и следа парадоксальности, я в следующей главе изложу единственное возражение, на которое мне остается еще ответить.
' Жители города Бантама * жертвуют первые плоды злому духу и не приносят ничего великому богу, ибо он добр, говорят они, и не нуждается в наших приношениях (см. Vincent Ie Blanc). Жители Мадагаскара считают, что дьявол гораздо злее бога. Перед едой они приносят дары богу и демону; они начинают с дьявола, бросают направо кусок и говорят: «Вот тебе, господин дьявол». Потом бросают кусок налево и говорят: «Вот тебе, господин бог». Они совсем не молятся ему (см. Recueil des lettres edit).
На о. Ява. 13 Гельвеций, т. 1
==385 00.htm - glava28 жүктеу/скачать 3.31 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|