ГЛАВА XVI КАКОЙ ПРИЧИНЕ СЛЕДУЕТ ПРИПИСАТЬ РАВНОДУШИЕ НЕКОТОРЫХ НАРОДОВ К ДОБРОДЕТЕЛИ

Чтобы решить, отчего зависит равнодушие некоторых народов к добродетели — от природы или от особой формы правления, следует прежде всего познать человека, проникнуть в самую глубину человеческого сердца, помнить, что человек рожден чувствительным к боли и наслаждению и потому своими страстями обязан физической чувствительности, а страстям он обязан всеми своими пороками и добродетелями.

Установив эти принципы, следует затем для решения поставленного нами вопроса исследовать, могут ли одни и те же страсти, измененные соответственно различным формам правления, вызывать в нас противоположные пороки и добродетели.

Предположим, что какой-нибудь человек так любит славу, что готов принести ей в жертву все остальные страсти; если форма проявления такова, что слава всегда является наградой за добродетельные поступки, то, очевидно, этот человек будет всегда побуждаем к добродетели; следовательно, для того чтобы сделать из него Леонида или Горация Коклеса '*, достаточно, чтобы он попал в соответственное государство и условия.

==408

Только добродетель первого рода есть разумная и деятельная добродетель, но она увеличивается или по крайней мере достигает известной степени высоты только в воинственных республиках; ибо только при этой форме правления общественное уважение возвышает нас над другими людьми, привлекает с их стороны наибольшее почтение к нам, наиболее для нас лестное и желательное и наиболее способное вызвать великие поступки.

Добродетель вторых, покоящаяся на лени и вызванная, если можно так выразиться, отсутствием сильных страстей, есть только пассивная добродетель, неразумная и, следовательно, опасная на высоких постах, но, впрочем, довольно надежная. Она свойственна всем так называемым порядочным людям, которых больше уважают за то, что они не приносят зла, чем за то, что они делают добро.

Что касается приведенных мной первыми людей сильной страсти, то ясно, что то же стремление к славе, которое сделало из них в первые века Римской республики Курциев и Дециев,²*, должно было сделать из них Мариев и Октавиев во времена смуты и переворотов, когда, как в последние годы республики, слава была связана исключительно с тиранией и силой. Все сказанное мной относительно страсти к славе я повторяю и относительно любви к уважению, которое есть только меньшая степень славы и предмет желаний для тех, кто не может достигнуть известности.

Это желание уважения также вызывает в различные времена различные пороки и добродетели. Когда влияние в обществе имеет перевес над заслугой, это желание делает людей интриганами и льстецами; когда богатство в большем почете, чем добродетель, оно порождает скупцов, которые с таким же рвением гоняются за богатством, с каким первые римляне избегали его, когда было постыдно им обладать; отсюда я заключаю, что при различных нравах и формах правления одно и то же желание должно

==409

При этом укажу мимоходом на различие между честолюбцами, стремящимися к славе, и честолюбцами, стремящимися к власти и богатству. Первые могут быть только великими преступниками, ибо крупные преступления благодаря требуемому для выполнения их большому таланту и связанной с их успехом большой награде сами по себе так импонируют воображению людей, что могут вызывать восхищение, которое проистекает от внутреннего и тайного желания быть похожими на этих знаменитых преступников. Следовательно, человек, влюбленный в славу, не способен быть мелким преступником. Эта страсть порождает Кромвелей, но никогда Картушей⁴*. Отсюда я заключаю, что, за исключением редких и необыкновенных положений, в каких, например, очутились Сулла и Цезарь, эти самые люди по самой природе своих страстей остались бы во всяком другом положении верными добродетели, чем они сильно отличаются от интриганов и скупцов, преступления которых низки и черны и которые потому имеют ежедневно возможность совершать новые.

Показав, каким образом та же самая страсть, которая побуждает нас к любви, к добродетели и к добродетельным поступкам, может в другое время и при иной форме правления вызвать в нас противоположные пороки, постараемся теперь проникнуть глубже в человеческое сердце, раскрыть, почему при всякой форме правления человек всегда нетверд в своем поведении и побуждается своими страстями то к хорошим, то к дурным поступкам и почему его сердце всегда является открытой ареной для борьбы между пороком и добродетелью.

Чтобы решить эту нравственную проблему, следует поискать причину тех перемежающихся состояний беспокойства и покоя совести, тех смутных и разнообразных душевных движений и, наконец, той внутренней борьбы, которую трагические поэты с таким успехом изображают на сцене именно потому, что зрители сами испытали нечто подобное,—следует спросить себя, что такое эти два я, которые признавали в нас Паскаль⁽ и некоторые индусские философы.

Чтобы раскрыть общую причину всех этих явлений, достаточно заметить, что люди не бывают движимы только одного рода чувством, что нет ни одного человека, ду-

 

К оглавлению

==410

шевная способность которого была бы поглощена однойединственной страстью; что в каждом человеке борются различные страсти: одни — согласные с общим интересом, другие — противные ему, и потому человека притягивают две различные силы, из которых одна приводит его к добродетели, а другая — к пороку. Я утверждаю это про каждого человека, ибо нет добродетели более всемирно признанной, чем добродетель Катона и Брута, и ни один человек не может считать себя более добродетельным, чем эти два римлянина, и, однако, один под влиянием алчности совершил некоторые несправедливости во время своего правления, а другой уступил просьбам своей дочери и добился от сената для своего зятя Бибула милости, в которой он заставил отказать своему другу Цицерону, так как это противоречило интересам республики. Вот причина той смеси порока и добродетели, которую мы находим в сердцах всех людей, и вот почему на земле нет ни чистого порока, ни чистой добродетели.

Теперь, чтобы узнать, почему одного человека называют добродетельным, а другого — порочным, следует заметить, что во всяком человеке между одушевляющими его страстями есть всегда одна, которая главным образом направляет все его поведение и преобладает в его душе над всеми другими.

И вот в зависимости от того, более или менее сильно властвует эта последняя и является ли она по своей природе или благодаря обстоятельствам полезной или вредной для государства, человек чаще склоняется к добру или к злу и получает название добродетельного или порочного.

Прибавлю только, что сила его пороков и его добродетелей всегда пропорциональна живости его страстей, сила которых измеряется степенью удовольствия, которое он получает при их удовлетворении. Вот почему в юности, в возрасте, когда люди более склонны к наслаждениям и более способны к сильным страстям, они вообще и более способны к великим деяниям.

Высшая добродетель, как и самый позорный порок, является следствием более или менее сильного удовольствия, какое мы испытываем, отдаваясь ей.

Поэтому человек может точно измерить свою добродетельность только после того, как он точно и тщательно исследует, какое число и какую степень страданий может

==411

Напрасно станем мы стараться обмануть самих себя, но мы непременно становимся врагами людей, если мы можем быть счастливы только через их несчастье ². Только счастливое соответствие между нашей личной выгодой и общественной, вытекающее обыкновенно из желания заслужить уважение, вызывает в нас те нежные чувства к людям, в награду за которые мы получаем их расположение. Тот, кому пришлось бы постоянно бороться со своими склонностями, чтобы быть добродетельным, стал бы непременно порочным человеком. Завоеванная добродетель никогда не бывает надежной добродетелью³. На практике невозможно ежедневно сражаться со своими страстями, не терпя при этом многих поражений.

Принужденные постоянно уступать наиболее могущественному интересу, мы, как бы ни жаждали уважения, никогда не жертвуем ради него наслаждениями более сильными, чем те, которые оно может нам доставить. Если в некоторых случаях святые подвергали себя презрению людей, то потому, что они не хотели приносить в жертву свое спасение своей славе. Если некоторые женщины противятся ухаживаниям какого-нибудь князя, то потому, что они не считают, что эта победа может вознаградить их за потерю их репутации; потому-то немногие из них остаются нечувствительными к любви короля, и почти нет ни одной, которая бы не склонилась на любовь молодого и привлекательного государя, и ни одна не могла бы противиться благожелательным, милым и могущественным существам, какими нам описывают сильфов и гениев, которые посредством тысячи очарований могут привести в упоение сразу все чувства смертной женщины.

Эта истина, основывающаяся на чувстве любви к себе, была не только понята, но и признана законодателями.

==412

Следовательно, добродетельный человек не тот, кто жертвует своими привычками и самыми сильными страстями ради общего интереса, — такой человек невозможен ⁴, — а тот, чья сильная страсть до такой степени согласуется с общественным интересом, что он почти всегда принужден быть добродетельным. Поэтому человек тем ближе к совершенству и тем более заслуживает названия добродетельного, чем соблазняющее его на бесчестный или преступный поступок удовольствие сильнее, а выгода крупнее и более способна зажечь его желание, ибо это предполагает в нем более сильное стремление к добродетели.

Конечно, Цезарь не был одним из самых добродетельных римлян, однако так как он мог променять титул доброго гражданина только на титул властелина мира, то мы не вправе исключать его из числа порядочных людей. Действительно, среди людей добродетельных и вполне заслуживающих это название много ли найдется таких, которые, будучи поставлены в те же условия, отказались бы от мирового владычества, особенно если бы они, как Цезарь, чувствовали в себе высшие таланты, которые являлись бы в их глазах залогом успеха великих предприятий? Обладание меньшими талантами, может быть, сделало бы их лучшими гражданами. Достаточно было бы средней добродетели, поддержанной неуверенностью в успехе, чтобы удержать их от смелого предприятия. Иногда недостаток талантливости охраняет от порока, и часто этот недостаток обусловливает добродетель.

Напротив, люди тем менее добродетельны, чем меньшие удовольствия побуждают их к преступлению. Таковы, например, некоторые марокканские государи, которые, садясь на коня, отсекают одним ударом сабли голову своего оруженосца исключительно для того, чтобы показать свою ловкость.

Вот что отличает самым определенным, ясным и наиболее согласным с опытом образом человека добродетельного от человека порочного; по этому плану следовало бы построить точный термометр, который показывал бы

==413

После того как мы исследовали игру страстей, объяснили причину смешения пороков и добродетелей во всех людях, указали границу людской добродетели и установили, наконец, представление, которое следует связывать со словом добродетельный, мы уже в состоянии судить о том, чему следует приписать равнодушие некоторых народов к добродетели: природе или особенностям их законодательства.

Если наслаждение есть единственный предмет желаний людей, то, чтобы внушить им любовь к добродетели, достаточно подражать природе; удовольствия указывают на ее требования, страдания — на ее запреты, и человек послушно ей повинуется. Неужели законодатель, вооруженный теми же средствами, не сумеет добиться того же эффекта? Если бы люди не обладали страстями, не было бы никакой возможности сделать их хорошими; но любовь к наслаждению, против которой так восставали люди, обладающие честностью скорее почтенной, чем просвещенной, является уздой, посредством которой можно направлять к общему благу страсти отдельных лиц. Отвращение большинства людей к добродетели не есть следствие порочности их натуры, а следствие несовершенства ⁵ законодательства. Законы, если можно так выразиться, побуждают нас к порокам тем, что часто соединяют их с наслаждением; великое искусство законодателя и заключается в том, чтобы разъединить их, так чтобы выгода, извлекаемая злодеем из преступления, была совершенно несоразмерна тому страданию, которое ему за это грозит. Если среди богатых людей, которые в большинстве менее добродетельны, чем бедняки, мы реже встречаем воров и убийц, то потому, что выгода от воровства для богатого человека никогда не бывает соразмерна риску наказания. Не так дело обстоит с бедняком: так как для него эта несоразмерность гораздо меньше, то он находится, так

==414

Из сказанного мной я заключаю, что не от природы, а от различия в государственном устройстве зависит любовь или же равнодушие различных народов к добродетели; но, как бы справедливо ни было это заключение, я должен для полного доказательства его осветить этот вопрос и указать, в частности, как различные формы правления, свободные и деспотические, порождают эту любовь или равнодушие к добродетели. Сначала я остановлюсь на деспотизме, а чтобы лучше узнать его сущность, я исследую, какое побуждение вызывает в человеке ту необузданную жажду самовластия, какую мы наблюдаем на Востоке.

Я выбираю для примера Восток, ибо неизменное равнодушие к добродетели постоянно наблюдается в формах правления этого рода. Напрасно некоторые соседние завидующие нам государства упрекают нас в том, что мы находимся уже под игом восточного деспотизма; я утверждаю, что наша религия не позволяет государям присваивать себе такого рода власть, что наше правление — монархическое, а не деспотическое, что поэтому только закон, а не произвол может лишить у нас частных лиц их собственности; что государи признают основные

==415

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ XVI

' В школе веданты брамины этой секты поучают, что существует два принципа: один — положительный, это — я, другой — отрицательный, который они называют майя, т. е. мое, т. е. заблуждение. Мудрость состоит в том, чтобы освободиться от майя, убеждая себя непрестанно и прилежно, что ты существо единое, вечное и бесконечное; ключ к освобождению заключается в этих словах: я есмь высшее существо.

² Secundum id quod amplius nos delectat operem'ur necesse est (необходимо нам поступать согласно тому, что больше услаждает нас), говорит блаженный Августин.

³ Вельможа поручает охрану своих жен в гареме не завоеванной добродетели, а импотенции.

⁴ Если и кажется, что существуют люди, жертвующие своей выгодой во имя общественного интереса, то это потому, что при хорошей форме правления идея добродетели до такой степени связана с идеей счастья, а представление о пороке — с презрением, что человек под влиянием сильного чувства, происхождение которого он не всегда знает, совершает поступки, часто несогласные с его выгодой.

^s Если воры так же соблюдают взаимные договоры, как и честные люди, то потому, что соединяющая их общая опасность принуждает их к этому. По этой же причине люди так добросовестно уплачивают карточные долги и в то же время так бесстыдно объявляют себя банкротами в глазах своих кредиторов. А если интерес может заставить негодяев поступать так, как добродетель людей порядочных, то несомненно, что, искусно пользуясь принципом интереса, просвещенный законодатель может направлять всех людей к добродетели.

==416

Это стремление имеет своим источником любовь к наслаждению и коренится, следовательно, в самой природе человека. Каждый желает достигнуть возможно большего счастья, каждый желает обладать властью, которая принуждает других людей всячески способствовать его благоденствию; отсюда и вытекает желание повелевать.

Но управление народом основывается или на установленных законах и соглашениях, или на произволе. В первом случае власть государей над народом является менее абсолютной: народ не так принужден угождать им; кроме того, чтобы управлять народом согласно законам, нужно их знать, размышлять над ними, преодолевать все трудности их изучения — всё, от чего старается уклониться леность. Поэтому, чтобы удовлетворить свою лень, каждый стремится к абсолютной власти, которая, избавляя деспота от забот, от изучения законов и от всякого напряжения внимания, в то же время рабски подчиняет людей его воле.

По Аристотелю, деспотическим государством является такое государство, в котором все — рабы и лишь один человек свободен.

Вот почему каждый стремится стать деспотом. Чтобы достигнуть этого, необходимо ослабить власть вельмож и народа, а для этого противопоставить друг другу интересы граждан. В долгой смене веков время почти всегда доставляет государям такую возможность, которой, побуждаемые личным, плохо понятым интересом, они и спешат воспользоваться.

На такой анархии интересов был основан восточный деспотизм, напоминающий описанное Мильтоном владычество Хаоса, который, по его словам, простирает свое королевское знамя над бесплодной и опустошенной бездной, где беспорядок поддерживает анархию и вражду стихий, управляя каждым атомом посредством железного скипетра.

После того как среди граждан посеян раздор, становится необходимым для развращения и принижения людей постоянно держать сверкающий меч тирании перед их

14  Гельвеций, т. 1

==417

Держа, таким образом, души в постоянном трепете, тирания унижает их; на Востоке она изобретает мучения и ужасные пытки ', порой необходимые в этих гнусных странах, где народы побуждаются к преступлениям не только бедственным положением, но и своим султаном, который подает им пример преступности и учит их презирать справедливость.

Таковы мотивы, на которых основана любовь к деспотизму, и таковы средства для его достижения. И вот, безумно стремясь к самовластью, цари неосторожно бросаются на путь, усеянный для них множеством опасностей, и гибнут в них тысячами. Решимся же, для счастья человечества и самих государей, просветить их на этот счет и указать им на опасность, которой подвергаются они и их народ при таком управлении. Пусть отныне они устранят от себя вероломных советников, возбуждающих в них стремление к самовластью, и пусть они поймут нако-

==418

Но, возразят на это, кто же может скрывать от них такую истину? И почему не сравнивают ничтожное число изгнанных из Англии государей с громадным количеством греческих или турецких императоров, задушенных на константинопольском престоле? На это я мог бы ответить, что если султанов не удерживают такие страшные примеры, то потому, что обыкновенно они не всегда помнят о такой возможности, и потому еще, что их всегда побуждают к деспотизму люди, желающие разделять с ними блага самовластия; большинство восточных государей является орудием своих визирей; по слабости характера они уступают их желаниям, не предупреждаемые благородным сопротивлением подданных о своей неправедности.

Стать деспотом легко. Народ редко предвидит бедствия, которые несет за собой окрепшая тирания. Если же он наконец замечает их, то уже тогда, когда, согбенный под игом, обремененный цепями и бессильный защищаться, он лишь в трепете ожидает казни. Ободряемые слабостью народов, государи становятся деспотами. Они не понимают, что сами над собственной головой вешают меч, который должен их поразить, что для отмены всех законов и для сведения всякой власти к произволу они постоянно должны прибегать к силе и пользоваться оружием солдата. А такие средства или возмущают граждан и побуждают их к мести, или же незаметно приучают их видеть справедливость лишь в силе.

Эта идея распространяется в народе медленно, но наконец она все же проникает в него и доходит до солдат. Солдаты наконец замечают, что в государстве нет ни одного сословия, которое могло бы оказать им сопротивление; что государь, ненавидимый подданными, обязан им всей своей властью, и вот, незаметно для них самих, их душа раскрывается для смелых замыслов, они желают улучшить свое положение. И если тогда какой-нибудь смелый и бесстрашный человек поддержит их в этой надежде и пообещает отдать им на разграбление несколько больших городов, то этого достаточно, как свидетельствует о том вся история, чтобы вызвать переворот; за первым переворотом обыкновенно быстро следует второй, ибо, как

14*                                                   

==419

говорит знаменитый президент Монтескье, и деспотических государствах очень часто убивают тиранов, не уничтожая самой тирании. А раз только солдаты почувствовали свою силу, то уж нет возможности удержать их. Как пример я могу назвать всех тех римских императоров, которые стали жертвой преторианцев за то, что хотели освободить отечество от солдатской тирании и восстановить дисциплину в армии.

Словом, для того чтобы повелевать рабами, деспот сам вынужден подчиняться военщине, всегда беспокойной и надменной. Этого не случается, если государь создал в стране сильное судейское сословие. Подлежа его суду, народ учится отличать справедливое от несправедливого; и солдаты, набираемые всегда из гражданского сословия, сохраняют в новом своем положении некоторое представление о справедливости; кроме того, солдаты понимают, что все граждане, поднятые государем и судейским сословием и ставшие под знамя закона, окажут сопротивление их дерзким начинаниям и что, какова бы ни была их храбрость, в конце концов они будут раздавлены численным перевесом противника. Словом, идея справедливости и страх заставляют их выполнять свой долг.

Сильное судейское сословие является, таким образом, необходимой поддержкой для монархов. Это — щит, защищающий как народ, так и государя: одного — от жестокостей тирании, другого — от ужасов восстания.

В связи с этим, желая избежать опасности, со всех сторон окружающей деспотов, халиф Гарун аль-Рашид²* попросил однажды у своего брата, знаменитого Белуля, совета о хорошем способе управления. «Сделай так, — сказал тот, — чтобы твои желания были согласованы с законами, а не законы с твоими желаниями. Помни, что люди недостойные требуют многого, великие же люди малого, поэтому противься просьбам одних и предупреждай просьбы других. Не обременяй своего народа чрезмерными податями; относительно этого вспоминай советы       • царя Нуширвана Справедливого своему сыну Ормузу. «Сын     мой, — говорил он ему, — в твоем царстве никто не будет счастливым, если ты будешь думать только о собственных удобствах. Когда, лежа на подушках, ты будешь отходить ко сну, вспомни о тех, кого притеснения заставляют бодрствовать; когда поставят перед тобой роскошную трапезу, подумай о тех, кто погибает в нищете; когда ты бу-

 

К оглавлению

==420

дешь прогуливаться по восхитительным рощам своего гарема, помни о тех несчастных, которых тирания держит в оковах». Ко всему, что я сказал, — промолвил Белуль, — мне остается прибавить лишь одно слово: возьми под свое покровительство людей, сведущих в науках; руководись их советами, для того чтобы монархия повиновалась писаному закону, а не закон монархии» ².

Фемистий³, которому сенат поручил обратиться с речью к Иовиану при восшествии его на престол, сказал этому императору приблизительно то же самое. «Помни, — сказал он ему, — что если воины возвысили тебя до власти над империей, то философы научат тебя хорошо править ею. Первые даровали тебе пурпур цезарей, вторые научат тебя достойно носить его».

Даже у древних персов, наиболее презренных и низких из всех народов, было позволено⁴ философам, наставлявшим государей при их вступлении на престол, обращаться к ним в день венчания на царство со следующими словами: «Знай, о царь, что власть твоя перестанет быть законной в тот самый день, когда ты перестанешь заботиться о счастье персов!» Этой истиной был проникнут и Траян, когда при восшествии своем на престол, вручая, согласно обычаю, меч префекту преторианских войск, он обратился к нему со следующими словами: «Прими от меня этот меч и пользуйся им в мое царствование или для того, чтобы защищать меня как государя справедливого, или же для того, чтобы поразить им меня как тирана».

Тот, кто под предлогом поддержания царской власти хочет сделать ее деспотической, является одновременно плохим отцом семейства, плохим гражданином и плохим подданным; плохим отцом и гражданином, ибо он налагает на свое потомство и свое отечество узы рабства; плохим подданным, потому что, превращая законную власть во власть деспотическую, он поднимает против царя честолюбие и отчаяние. Я приведу в пример восточные монархии, столь часто обагрявшиеся кровью своих государей⁵. В интересах самих султанов не стремиться к подобной власти и не уступать в этом желаниям своих визирей. Государи должны быть глухи к таким советам и постоянно помнить о том, что исключительно в нх интересах поддерживать. так сказать, значение своего государства, чтобы сохранить власть для себя и своего потомства.

==421

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ XVII

' Пытки, обычные почти на всем Востоке, потому внушают ужас человечеству, что сам деспот, приговаривающий к ним, чувствует себя выше закона. В республиках дело обстоит иначе; законы там всегда мягкие, потому что устанавливающий их сам им подчиняется.

² Chardin ³*, t. V.

³ «Hiatoire critique de la philosophic» par Mr. Deslandes.

⁴ См. «Histoire critique de la philosophic».

⁵ Несмотря на приверженность китайцев к своим государям, побуждавшую тысячи их убивать себя на могилах своих властителей, как много в этой империи совершилось переворотов, вызванных честолюбием и жаждой абсолютной власти! См. «Histoire des Huns» par M. de Guignes⁴*, статья о Китае.

00.htm - glava31

Прежде всего я укажу на два вида деспотизма: один водворяется внезапно силой оружия среди народа добродетельного, нетерпеливо сносящего его. Такой народ можно сравнить с дубом, который согнули с трудом и который благодаря своей упругости скоро разрывает связывающие его веревки. Многочисленные примеры этого дает Греция.

Другой вид деспотизма обусловливается временем, роскошью и изнеженностью. Народ, среди которого водворяется деспотизм такого рода, можно сравнить с тем же дубом, который, будучи сгибаем постепенно, незаметно утрачивает силу сопротивления, необходимую для того, чтобы выпрямиться. В настоящей главе речь идет об этом последнем виде деспотизма.

У народов, подчиненных подобной форме правления, сановные лица не могут иметь никакого ясного представления о справедливости, находясь в этом отношении в глубочайшем неведении. И в самом деле, какое представление о справедливости может иметь какой-нибудь визирь? Он не знает, что существует общественное благо;

==422

лишенные же такого знания люди блуждают наугад; понятия о правде и неправде, полученные в ранней юности, незаметно затемняются и наконец совершенно исчезают.

Но, спросят меня, кто же может отнять это знание у визирей? На этот вопрос я отвечаю следующее: как же им приобрести это знание в странах деспотических, где граждане не принимают никакого участия в делах общественных? где с неудовольствием смотрят на человека, обращающего внимание на несчастья родины? где плохо понятые интересы султана противоречат интересам его подданных? где служение государю означает измену народу? Для того чтобы быть справедливым и добродетельным, нужно знать, в чем состоят обязанности государя и подданных, и изучить взаимные обязательства, связующие всех членов общества. Справедливость есть не что иное, как основательное знание этих обязательств. Чтобы возвыситься до такого познания, нужно мыслить, а кто же смеет мыслить среди народа, подчиненного произвольной власти? Леность, бездеятельность, непривычка и даже боязнь мыслить быстро влекут за собой неспособность мыслить. В странах, где замалчивают свои мысли, думают мало. Напрасно стали бы говорить, что там молчат из осторожности, но что от этого думают не меньше; факт тот, что думают не больше и что никогда мысли благородные и смелые не зарождаются в умах, подвластных деспотизму.

Такие правительства воодушевлены лишь духом эгоизма и заблуждения, предвещающим гибель государств. Все, устремив здесь свое внимание только на интересы личные, не обращают его на интерес общественный. Поэтому подданные этих государств не имеют понятия ни об общественном благе, ни об обязанностях гражданина. И визири, выходящие из этой же самой народной среды, вступая в должность, не обладают ни административными, ни юридическими принципами. Они ищут высоких должностей для того, чтобы разделить власть государя, но не для того, чтобы делать добро.

Но если бы даже они стремились к добру, то, чтобы делать его, нужно быть просвещенным; у визирей же, поглощенных гаремными интригами, нет для этого времени.

Кроме того, для получения образования нужно подвергнуть себя утомительному изучению и размышлениям, а

==423

Если позволительно сравнивать малые вещи с большими, пусть представят себе положение литературы. Если бы из нее изгнали критику, то разве тот же самый автор, который под влиянием благодетельного страха осуждения внимательно совершенствует свой талант, не представлял бы обществу небрежные и несовершенные труды? Именно таково положение визирей; вот причина, почему они не обращают никакого внимания на управление делами и никогда не чувствуют себя вынужденными обращаться за советом к людям просвещенным².

Сказанное мной о визирях я отношу и к султанам. Государи не могут избежать невежества, общего всему их народу. В этом отношении их положение еще хуже, чем положение их подданных. Лица, воспитывающие или окружающие их, мечтая управлять от их имени³, естественно, стремятся лишить разума своих повелителей. Поэтому государи, предназначенные на царство и запертые в гареме до самой смерти отца, переходят из гарема на престол без всякого понятия о науке управления и ни разу не побывав на заседании дивана.

Но почему бы визирям не позволить критике напоминать им, хотя бы изредка, о том, что они люди, следуя в этом примеру Филиппа Македонского, который не был ослеплен своим превосходством над другими в мужестве и в знаниях и который платил пажам за то, чтобы они ежедневно повторяли ему: «Помни, Филипп, что ты человек» ⁴. Почему нельзя безнаказанно сомневаться в справедливости их решений и повторять им слова Греция о том, что всякое приказание или закон, не подлежащий критике, могут быть только несправедливым законом?

Причина этого в том, что визири — люди. Много ли нашлось бы авторов, достаточно великодушных для того, чтобы щадить своих критиков, если бы у них была власть наказывать их? Во всяком случае только люди возвышенные и благородные могли бы, жертвуя своим недовольством на пользу общества, сохранить литературе критиков, столь необходимых для процветания наук и искусств. Но можно ли требовать подобного великодушия от визирей?

«Мало министров, — говорит Бальзак^l*, — достаточно великодушных для того, чтобы предпочесть похвалы сво-

==424

Власть имущий всегда несправедлив и мстителен. По этому поводу Вандом говорил шутя, что во время переходов армии он неоднократно наблюдал столкновения между мулами и их погонщиками и что, к стыду человечества, правда была почти всегда на стороне мулов.

Дювернэ²*, который был настолько сведущ в естественной истории, что по одному зубу животного определял, плотоядное оно или травоядное, часто говорил: «Пусть дадут мне зуб какого-нибудь неизвестного животного, — по одному его зубу я могу судить о его нравах». По его примеру какой-нибудь философ-моралист мог бы сказать: «Назовите мне степень власти того или иного лица, по этой степени я могу заключить о его справедливости». Напрасно стали бы мы, желая обезоружить жестокость визирей, повторять слова Тацита, что пытки, которым подвергают критиков, являются трубными звуками, возвещающими потомству позор и пороки их палачей; в деспотических государствах мало заботятся о славе и о потомстве, потому что, как я доказал выше, люди ценят уважение не ради него самого, но только ради доставляемых им выгод и потому, что нет такого уважения, которое оказывают заслуге и в котором смеют отказать силе.

Словом, визири не имеют никакого интереса в просвещении и потому не выносят критики; вследствие этого они вообще мало образованны⁵. Относительно этого милорд Болингброк³* говорил, что, «будучи еще молодым, он воображал, что правители народов являются людьми выдающегося ума. Но, — прибавлял он, — вскоре опыт показал мне мою ошибку: я присмотрелся к тем лицам, которые держали кормило правления в Англии, и увидел, что вельможи имели довольно большое сходство с теми финикийскими богачами, на чьи плечи сажали голову быка в знак их высшей власти, и что вообще люди управляются наиболее глупыми из их среды». Эта истина, которую Болингброк, может быть с досады, применял к Англии, неоспорима почти для всех империй Востока.

==425

' Поэтому-то английский народ из всех своих привилегий одной из наиболее ценных считает свободу печати.

Просвещенный человек понимает, что в этих государствах всякое изменение является новым несчастьем, потому что здесь нельзя следовать никакому плану, ибо все развращено деспотическим правлением. Здесь возможно только одно полезное дело — незаметным образом изменить форму правления. Не понимая этого, знаменитый царь Петр, может быть, ничего не сделал для счастья своего народа: он должен был предвидеть, что за великим человеком редко следует другой великий человек, что так как он не изменял ничего в устройстве империи, то благодаря самой форме правления русские вскоре опять могут впасть в варварство, из которого он начал извлекать их.