ГЛАВА VIII О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ СУЖДЕНИЯМИ ОБЩЕСТВА И СУЖДЕНИЯМИ ОТДЕЛЬНЫХ СООБЩЕСТВ

Чтобы раскрыть причину различия между суждениями об одних и тех же людях общества в целом и отдельных кругов, следует иметь в виду, что государство есть совокупность составляющих его граждан, что интерес всякого гражданина связан каким-либо образом со всеобщим интересом и что, подобно звездам, разбросанным в необозримом пространстве и обладающим двумя главными движениями: одним, более медленным', общим для всей Вселенной, и другим, более быстрым, свойственным каждой звезде в отдельности, — и каждое отдельное общество бывает движимо двумя различными родами интересов.

Первый, более слабый, свойствен не только ему, но и обществу в целом, т. е. народу; второй, более сильный, есть исключительно только его частный интерес. Соответственно этим двум родам интересов два рода идей могут нравиться отдельным сообществам.

Один вид интереса, более связанный с всеобщим интересом, имеет предметом торговлю, политику, войну, законодательство, науки и искусства; этот вид идей, представляющих интерес для всех отдельных сообществ, пользуется наиболее широким, но и наиболее слабым уважением в большинстве сообществ. Я говорю, в большинстве, так как существуют общества, например академические об-

==215

Другой вид идей непосредственно связан с частным интересом каждого отдельного сообщества, т. е. с его симпатиями и антипатиями, с его стремлениями и удовольствиями. По этой причине названный вид идей, особенно интересный и приятный для данного частного сообщества, обыкновенно не представляет интереса для общества в целом.

Выяснив это различие, мы должны заключить, что человека, приобретшего весьма много идей последнего рода, т. е. идей, особенно интересных для общества, в котором он живет, - это общество будет считать очень умным; но если этот человек выступит перед публикой — в печатном ли труде или занимая высокое положение, — то он, пожалуй, произведет впечатление человека весьма посредственного. Это голос весьма приятный в комнате, но слишком слабый для театра.

Напротив, человек, занимающийся идеями, представляющими общий интерес, будет менее приятен для того, круга, в котором он живет; его идеи покажутся даже скучными и неуместными; но если он выступит перед публикой — в печатном ли труде или занимая высокое положение, — тогда, явившись во всем блеске своего гения, он заслужит название выдающегося человека. Он подобен колоссальной фигуре, неприятной для глаз в мастерской скульптора, но вызывающей восторг граждан, когда она поставлена на площади.

Но почему нельзя соединить в себе идеи того и другого рода, почему нельзя заслужить одновременно уважение народа и светских людей? Потому, отвечу я, что роды занятий, которым нужно посвятить себя, чтобы приобрести идеи, интересные для общества в целом, или идеи, интересные для частных кругов, абсолютно различны.

Чтобы нравиться свету, не надо углубляться в какой-нибудь вопрос, а следует порхать с предмета на предмет, иметь весьма разнообразные и, следовательно, весьма поверхностные знания, знать все, не теряя времени на изучение в совершенстве одной какой-нибудь вещи, и, следовательно, расширять свой ум, не углубляя его.

Обществу же совершенно невыгодно уважать люден поверхностно универсальных; может быть, даже оно не

==216

Итак, чтобы заслужить общее уважение, следует свой ум углублять, а не расширять и, подобно фокусу зажигательного стекла, собирать все тепло и все лучи своего ума в одной точке. Можно ли отдаваться одновременно этим двум видам знания, когда они требуют совершенно различного образа жизни? Следовательно, один вид ума совершенно исключает другой.

Чтобы приобрести идеи, интересные для общества в целом, необходимо, как я покажу в следующих главах, сосредоточиться в молчании и уединении; напротив, для того чтобы высказывать частным сообществам особенно приятные для них идеи, непременно следует броситься в вихрь света. А в нем нельзя жить, не набив голову ложными и пустыми идеями, — ложными потому, что всякий человек, умеющий мыслить только одним способом, необходимо рассматривает свой круг людей как весь мир по преимуществу; он, подобно различным народам в их взаимном презрении к чужим нравам, религиям и даже одеждам, находит смешным все, что противоречит взглядам его круга, и, следовательно, впадает в самые грубые заблуждения. Тот, кто сильно занимается мелкими интересами частных сообществ, необходимо будет придавать значение мелочам и уважать пустяки.

Кто может льстить себя надеждой избегнуть сетей самолюбия, когда мы видим, что каждый адвокат в своем кабинете, каждый советник в своем бюро, каждый купец в своей конторе, каждый офицер в своем гарнизоне считают, что весь мир занят тем, что их интересует? ² Всякий может применить к себе рассказ об одной монахине, которая, услыша спор между настоятельницей и послушницей, спросила первого попавшегося ей в приемной человека: «Знаете ли вы, что мать Цецилия и мать Тереза поссорились? Вас это удивляет? Как, вы в самом деле не знали, что они в ссоре? Откуда же вы пришли?» И все мы более или менее похожи на эту монахиню: интересы нашего частного кружка должны всех занимать; то, что он

==217

Как может придворный, живущий в свете, в котором говорят только о происках, разных интригах, о том, чье влияние растет, кто впал в немилость, встречающий в своем кругу только лиц, более или менее пропитанных томи же идеями, — как может он не уверить себя, что придворные интриги представляют самые достойные для размышления и вообще самые интересные для человеческого ума предметы? Может ли он представить себе, что в ближайшей от его дома лавке ничего не знают ни о нем, ни о тех, о ком он говорит; что там даже не подозревают о существовании вещей, которые его так живо интересуют; что -в углу его чердака живет философ, для которого интриги и происки, занимающие честолюбца, стремящегося покрыть свою грудь орденами европейских государств, кажутся пустяками, более глупыми, чем сговор школьников, желающих стащить коробку с конфетами, — философ, которому честолюбцы представляются старыми детьми, не считающими себя таковыми?

Придворный даже не догадывается о существовании подобных мыслей: если бы в нем возникло подозрение об их существовании, он поступил бы, как король государства Пегу '*, который спросил у венецианцев, как зовут их государя; когда они ему ответили, что у них нет королей, то их ответ показался ему таким забавным, что он покатился со смеху.

Правда, вельможи вообще не склонны к такого рода предположениям; каждый из них полагает, что он занимает большое место на земле; они воображают, что существует только один образ мыслей, который и должен быть законом для всех людей, и этот образ мыслей есть принадлежность их круга. Если время от времени им приходится слышать, что существуют мнения, отличные от их взглядов, то они представляются им далекими и смутными, и им кажется, что эти взгляды свойственны только небольшому числу безрассудных людей. В этом отношении они так же безумны, как тот китайский географ, который под влиянием тщеславной любви к родине нарисовал карту земли, на которой почти вся поверхность была занята Китайской империей и только по краям помещались Азия, Африка, Европа и Америка. Каждый считает себя центром мира, а других — ничтожеством.

==218

Впрочем, я должен предупредить, что под светскими людьми я не подразумеваю исключительно придворных людей; Тюренны, Ришелье, Люксембурги, Ларошфуко, Рецы и некоторые люди того же калибра доказывают, что легкомыслие не есть неизбежное достояние высокого сана и что под светскими людьми следует подразумевать только тех, кто живет в вихре света.

Этих людей общество совершенно основательно считает абсолютно лишенными здравого смысла. В доказательство этого я приведу их нелепые и односторонние требования относительно хорошего тона и светского обращения (bon ton et Ie bel usage). Я тем охотнее выбираю • пример, что молодые люди, обманутые светским жаргоном, часто принимают болтовню на нем за ум, а здравый смысл — за глупость.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ VIII

' Система древних философов.

==219

Всякое общество, отличающееся от другого интересами и вкусами, обвиняет его и подвергается обвинениям с его стороны в дурном тоне; тон молодых людей не нравится старикам, тон человека страстного не нравится человеку холодному, а тон отшельника — человеку светскому.

Если подразумевать под хорошим тоном такой, который может одинаково нравиться всем кругам общества, то в этом смысле вообще не существует человека хорошего тона.

Чтобы быть таковым, надо, чтобы человек обладал всеми знаниями, всеми видами ума и, может быть, знал бы даже все различные жаргоны, а это совершенно невозможно. Следовательно, под хорошим тоном следует подразумевать такого рода разговор, содержание и способ выражения которого может нравиться наибольшему числу людей. Но хороший тон в этом смысле не свойствен никакому классу людей в частности, а только тем людям, которые занимаются важными идеями, почерпнутыми из искусств и наук, каковы метафизика, военное дело, этика, торговля, политика; эти идеи всегда дают уму предметы, интересные для всего человечества. Этот род разговора, представляющий, бесспорно, наиболее общий интерес, не является, как я уже указывал, самым приятным для каждого человека сообщества. Каждое из них считает свой тон превосходнее тона людей ума (des gens d'esprit), хотя признает тон этих последних превосходнее всякого другого топа.

В этом отношении частные сообщества похожи на крестьян различных провинций, которые охотнее говорят на наречии своего округа, чем на своем национальном языке, но которые национальный язык предпочитают наречиям всех остальных провинций. Хороший тон есть тот, который всякое частное сообщество считает наилучшим после своего, а это и есть топ людей ума.

Однако я признаю преимущество светских людей в том отношении, что если уж выбирать из различных классов людей тот, тону которого следует отдать предпочтение, то. без сомнения, это будет тон придворного круга не потому, что у буржуа меньше мыслей в голове, чем у светского человека: оба, если смею так выразиться ча-

 

К оглавлению

==220

сто говорят бессодержательно и в смысле идей не имеют никакого преимущества друг перед другом, но светский человек благодаря занимаемому им положению занят мыслями, представляющими более общий интерес.

В самом деле, так как нравы, склонности, предубеждения и характер государей сильно влияют на счастье и несчастье народа, так как всякое сведение о них интересно, то разговор человека, который принадлежит ко двору и который не может говорить о том, что его интересует, не касаясь часто своих господ, естественно, менее бессодержателен, чем разговор буржуа. К тому же светские люди вообще не испытывают материальной нужды; им не приходится заботиться об удовлетворении иных потребностей, кроме потребностей в удовольствиях, и это отражается благоприятно на их разговоре; вот почему придворные дамы обыкновенно превосходят других женщин грацией, остроумием, умом, привлекательностью; поэтому же и круг умных женщин состоит почти исключительно из светских женщин.

Однако, хотя придворный тон и превосходит буржуазный, все же разговор вельмож не может сводиться только к анекдотам из частной жизни государей, а обыкновенно должен вращаться около преимуществ их должностей и рождения, вокруг их галантных похождений, их насмешек друг над другом за ужином. Такие разговоры должны непременно казаться пошлыми большинству обществ. Поэтому для них светские люди стоят на уровне людей, всецело поглощенных каким-нибудь ремеслом, которое является единственным и постоянным предметом их разговора, вследствие этого их называют людьми дурного тона; ибо человек, испытывающий скуку, всегда мстит человеку, нагоняющему скуку, давая ему презрительное прозвище.

Может быть, мне возразят, что никакое общество не обвиняет светских людей в дурном тоне. Если большинство сообществ не высказывает этого мнения, то только потому, что знатность и сан импонируют им, мешают им высказывать свои чувства и часто они не признаются в них даже самим себе. Чтобы убедиться в этом, достаточно спросить мнение здравомыслящего человека. Светский тон, скажет он, состоит по большей части в нелепом высмеивании друг друга. Этот тон, принятый при дворе, введен, без сомнения, каким-нибудь интриганом, который,

==221

желая замаскировать свои происки, предпочитал говорить, ничего не высказывая; те, кому нечего было скрывать,' последовали его примеру и, обманутые этой болтовней, переняли его жаргон, думая, что они что-то говорят, когда в действительности они только произносят слова, довольно гармонично сгруппированные. Чтобы отвлечь вельмож от серьезных дел и сделать их неспособными к ним, люди власть имущие стали поощрять этот тон, позволили называть его остроумным и первые дали ему это название. Но если, желая оценить по достоинству все эти остроты, вызывающие такое восхищение в веселой компании, мы переведем их на другой язык, то перевод нарушит очарование и большинство этих острот окажется лишенным смысла. Поэтому, прибавит он, многие люди испытывают сильное отвращение к так называемым блестящим людям и нередко повторяют следующий стих из комедии: Когда появляется хороший тон, то здравый смысл исчезает.

Следовательно, истинный хороший тон принадлежит людям ума, какое бы положение они ни занимали.

Я готов допустить, скажет кто-нибудь, что светские люди, привязанные к очень мелким идеям, в этом отношении ниже людей ума, но они зато превосходят их в умении выражать эти идеи. Притязания их с этой стороны представляются, несомненно, более основательными. Хотя слова сами по себе не бывают ни благородными, ни низкими и в стране, где народ пользуется влиянием, как, например, в Англии, не следует делать и не делают этого различия, но в монархическом государстве, где не питают никакого уважения к народу, слова необходимо должны быть благородными или низкими в зависимости от того,^ приняты они при дворе или нет, и поэтому манера выражаться у людей света должна быть всегда элегантной, и такова она в действительности. Но так как большинство придворных говорит только о пустяках, то словарь благородного языка в силу этого весьма ограничен и его не хватает даже для написания романа, и, если бы светский человек захотел написать таковой, он нередко оказывался бы ниже литератора *.

Что же касается предметов, считаемых серьезными и связанными с искусствами и философией, то опыт показывает нам, что о такого рода предметах люди света едва-

==222

Впрочем, как ни смехотворны притязания светских людей на исключительное обладание хорошим тоном, это, однако, относится не столько к людям их положения, сколько к человечеству вообще. Может ли гордость не убедить вельмож, что они и люди их породы одарены умом, наиболее способным нравиться в разговоре, когда та же гордость убедила всех людей вообще, что природа зажгла Солнце только для того, чтобы оплодотворить маленькую точку, называемую Землей, и что она усеяла небо звездами для того, чтобы освещать ее ночью.

Мы бываем тщеславными, заносчивыми и, следовательно, несправедливыми всегда, когда представляется возможным делать это безнаказанно. Поэтому каждый человек воображает, что нет части света, в этой части света — государства, в этом государстве — провинции, в этой провинции — города, в этом городе — общества, равного его обществу, и что он в этом своем обществе — наилучший человек, а в конце концов он поймает себя на признании, что он первый человек в мире³. Итак, какими бы нелепыми ни казались исключительные притязания на хороший тон и какими бы насмешками ни наделяла публика светских людей, снисходительная и здравая философия должна не только простить им это, но и избавить их от горечи бесполезных лекарств.

Если живое существо, заключенное в раковину и из всей Вселенной знающее только скалу, к которой оно прикреплено, не может судить об ее обширности, то как светский человек, живущий в тесном кругу, постоянно окруженный одними и теми же предметами и знающий только одну точку зрения, может судить о достоинстве вещей?

Истина замечается и порождается только при брожении противоположных мнений. Мы познаем Вселенную только из того мира, в котором мы вращаемся. Тот, кто

==223

Кто может отказаться от заблуждения, когда тщеславие, сообщник незнания, привязывает его к нему и делает

его для него дорогим?

То же тщеславие заставляет людей света считать себя единственными обладателями светского обращения, которое они считают главным достоинством и без которого все остальные не имеют значения. Они не видят, что это обращение, которое они считают необходимым для всего света, есть только обращение, свойственное их свету. В самом деле, в Мономотапе, где принято, чтобы вслед за королем чихали все придворные, за двором начинает чихать город, за городом — все провинции, и где, наконец, все государство кажется страдающим насморком, наверное, существуют придворные, которые гордятся тем, что чихают более благородным способом, чем все остальные люди, которые считают себя в этом отношении единственными обладателями хороших манер и считают неблаговоспитанными и грубыми всех людей и все народы, чихание которых кажется им менее гармоничным.

Жители Марианских островов станут утверждать, что вежливое обращение заключается в том, чтобы взять ногу того, с кем здороваешься, и слегка потереть ею свое лицо и никогда не плевать в присутствии своего начальника.

Киригваны согласятся, что нужно иметь штаны, но что хорошие манеры заключаются в том, чтобы их носить под мышкой, как мы носим шляпы.

Жители Филиппинских островов будут утверждать, что не дело мужа дать испытать жене первые наслаждения любви, что он может возложить этот труд на другого, заплатив ему. Они еще прибавят, что девица, оставшаяся невинной до замужества, достойна не уважения, а только

презрения.

В Пегу находят, что хорошие манеры и благопристойность требуют, чтобы король появлялся в приемной зале с веером в руках и чтобы перед ним шли четыре самых красивых при дворе юноши, которые, будучи предназначены для его специальных удовольствий, являются в то же время выразителями и глашатаями его воли.

Если бы я обозрел все государства, я всюду нашел бы своеобразные обычаи ⁴, каждый народ считает себя обязательно обладателем наилучших обычаев. Даже в глазах

==224

Чтобы доказать, что так называемое светское обращение не только не одобряется всем светом, а, напротив, должно большинству людей не правиться, перенесем в Китай, затем в Голландию и в Англию щеголя, лучше всех изучившего ту смесь жестов, удачных словечек и манер, которая называется светским обращением, и здравомыслящего человека, которого щеголь считает в этом отношении тупоумным и неблаговоспитанным: несомненно, что эти различные народы сочтут последнего более знакомым с истинным светским обращением, чем первого.

Чем же вызвано это суждение? Тем, что разум, не зависящий от моды, обычаев страны, нигде не кажется чуждым и смешным. Напротив, кажется странным и смешным тот, кто соблюдает обычай своей страны в чужой стране, и он будет, казаться тем смешнее, чем он в нем опытнее и искуснее.

Наши молодые люди часто играют роль преувеличенно легкомысленных людей, чтобы не казаться натянутыми и педантичными, ибо это неприятно в хорошем обществе; не удивительно, что в глазах англичан, немцев и испанцев наши щеголи кажутся тем более смешными, чем более старательно они выполняют правила того, что они считают светским обращением.

Итак, если судить по приему, оказываемому нашим франтам в чужих странах, то несомненно, что то, что они называют светским обращением, не только не пользуется всеобщим успехом, но, напротив, не нравится большинству и что это обращение так же отличается от истинного светского обращения, всегда разумного, как простая учтивость от истинной вежливости.

Для первой необходимо только знание манер, для второй — тонкое, деликатное и постоянное чувство расположения к людям.

Впрочем, хотя и нет ничего смешнее исключительных притязаний на хороший тон и светское обращение, однако трудно, как я уже указывал выше, жить в большом свете, не усваивая некоторые из его заблуждений, так что даже люди ума, наиболее осторожные в этом отношении, не могут

8 Гельвеций, т. 1              

==225

всегда избегнуть этого. Поэтому только большое накопление этих заблуждении заставляет народ считать щеголей фальшивыми и мелкими умами; я говорю, мелкими, ибо ум не велик и не ограничен сам по себе и заслуживает то или другое название в зависимости от величия или мелочности предметов, которыми он занимается; люди же света могут интересоваться только мелочами.

Из сказанного в двух последних главах явствует, что общественный интерес почти всегда отличен от интереса частных кругов, и поэтому люди, наиболее уважаемые в этих кругах, не всегда пользуются таким же уважением в

глазах общества в целом.

А теперь я собираюсь показать, что образ жизни и мысли людей, - заслуживающих наибольшее уважение со стороны общества в целом, должны часто быть неприятными для частных сообществ.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ IX

' Что особенно предрасполагает в пользу светских людей, это их непринужденная манера, жесты, которыми они сопровождают свою речь, — результат самоуверенности, сообщаемой высоким положением; в этом отношении они обыкновенно значительно превосходят писателей. Выразительная речь есть, по словам Аристотеля, главное в красноречии; поэтому в легких разговорах они должны превосходить писателей; но они лишаются этого преимущества, когда им приходится писать, и не только потому, что тогда их не поддерживают чары декламации, но и потому, что в письме они сохраняют разговорный стиль, а тот, кто пишет так, как говорит, пишет почти всегда дурно.

Жители Манильских островов говорят, что вежливость требует делать, здороваясь, низкий поклон, прикладывать обе руки к щекам и поднимать одну ногу при согнутых коленях.

Дикарь из Нового Орлеана находит, что мы недостаточно вежливы по отношению к нашим государям. «Когда я приближаюсь, — говорит он, — к великому вождю, я приветствую его рычанием, затем я вхожу в его хижину, не бросая ни единого взгляда направо, где сидит начальник. Я повторяю приветствие, поднимая руки над головой и издавая троекратное рычание. Начальник легким вздохом приглашает меня сесть; я благодарю

==226

00.htm - glava13

Чтобы нравиться частным сообществам, не требуется, чтобы горизонт наших идей был обширен, но надо знать так называемый свет, бывать в нем и изучать его; напротив, чтобы стать известным в искусстве или пауке и тем заслужить уважение народа, следует, как я уже указывал выше, посвятить себя совершенно другого рода занятиям.

Предположим, что несколько человек хотят изучить науку о нравственности. Только с помощью истории и на крыльях размышления они смогут подняться — в зависимости от характера их умственных способностей — на различные высоты, с которых один откроет город, другой — народы, иной — какую-нибудь часть света, а кто-нибудь — и всю Вселенную. Только с этой точки зрения и с такой высоты земля представится взорам философа сведенной к небольшому пространству, чем-то вроде местечка, населенного несколькими семьями, носящими название китайца, англичанина, француза, итальянца, — словом, именами, даваемыми различным народам. Созерцая с этой высоты зрелище различных нравов, законов, обычаев, религий и страстей, человек становится почти нечувствительным и к похвалам, и к критике народов и, разорвав все путы предубеждений, может беспристрастно исследовать всю противоположность людских взглядов, переходить, не испытывая удивления, от гарема к монастырю, с удовольствием созерцать всю необъятность людской глупости, взирать с одинаковым чувством на Алкивиада, обрезающего хвост собаке с целью посмеяться над легкомыслием афинян, и на Магомета, уединяющегося в пещере, чтобы вызвать всеобщее поклонение.

Но подобного рода мысли приходят только в тишине и уединении. Если музы, по словам поэтов, любят леса, луга, источники, то потому, что там можно наслаждаться тишиной, которой нет в городах, и потому, что размышления о самом себе, возникающие в человеке, оторвавшемся от мелких интересов общества, распространенные

==227

на всех людей вообще, принадлежат и нравятся всему человечеству. И можно ли в этом уединении, когда человека невольно тянет к занятию искусством и наукой, интересоваться бесчисленными мелкими фактами и событиями, составляющими ежедневное содержание разговора

светских людей?

Поэтому-то наши Корнели и Лафонтены казались иногда бесцветными на ужинах в обществе людей хорошего тона; даже их добродушие способствовало этому. Могут ли люди света различить под покровом простоты знаменитого человека? Мало людей, понимающих истинное достоинство! По словам Тацита, большинство римлян, обманутые мягкостью и простотою Агриколы, не умели найти великого человека под его скромной внешностью; не удивительно, что великий человек, особенно если он скромен, радуется уже и тому, что ему удается избегнуть презрения частных сообществ, и не может ожидать сознательного уважения от большинства из них. Поэтому у него желание им нравиться весьма слабо. Он смутно понимает, что уважение этих сообществ доказало бы только сходство их идей с его идеями, а это сходство редко лестно для него; единственно желательным и достойным зависти может быть для него только общественное уважение, потому что оно есть дар всеобщей признательности и, следовательно, доказательство истинных заслуг. Поэтому-то великий человек, не способный ни на какое усилие, необходимое, чтобы понравиться частным сообществам, готов на все, чтобы заслужить всеобщее уважение. Как гордое сознание власти над государями вознаграждало римлян за суровость военной дисциплины, так благородная радость, доставляемая уважением, утешает людей даже в несправедливостях судьбы. Когда им удается достигнуть этого уважения, они считают себя обладателями самого желанного блага. Действительно, как бы мы ни напускали на себя равнодушие к общественному мнению, всякий из нас желает уважать самого себя и считает себя тем более заслуживающим уважения, чем больше он пользуется общим уважением.

Если бы житейские потребности, страсти и особенно лень не заглушали в нас эту жажду уважения, не было бы человека, который не употреблял бы усилий для достижения его и который не желал бы общественного признания справедливости всякого мнения, которое он о себе

==228

Мы вынуждены хвалить то, что имеем, и презирать то, чего не имеем. Это необходимое следствие гордости; мы возмутились бы против нее, если бы не были ею одурачены. В этом случае жестоко объяснять человеку истинные причины окружающего его презрения, и порядочный человек никогда не позволит себе такого варварства. Всякий человек (позволю себе это попутное замечание) не зол от рождения, когда страсти не затемняют его рассудок, и он тем снисходительнее, чем более просвещен. Это истина, которую я отказываюсь доказывать, тем более что, воздавая в этом отношении справедливость порядочному человеку, я в самих мотивах его снисхождения могу ясно указать причину, почему он придает мало значения уважению отдельных сообществ и, следовательно, почему он не пользуется у них успехом.

Если великий человек всегда снисходителен, если он считает благодеянием, когда люди не причиняют ему зла, и принимает как дар все, что ему оставляет их несправедливость; если он не торопится замечать чужие недостатки и проливает на них смягчающий бальзам жалости, — то это потому, что его возвышенный ум позволяет ему останавливаться не на пороках и смешных сторонах частных лиц, а только на пороках людей вообще. Не злобными и несправедливыми глазами зависти смотрит он на их недостатки, но ясным взором, каким могли бы рассматривать друг друга два человека, стремящихся познать человеческое сердце и ум как два предмета поучения и два живых курса по опытной нравственности; совсем иначе относятся люди посредственного ума, жадно стремящиеся к известности, которая от них убегает, пожираемые ядом зависти, постоянно подстерегающие чужие недостатки; эти люди лишились бы всякой возможности выдвинуться, если бы люди вообще перестали быть смешными. Не эти люди обладают знанием человеческой души. Они существуют для того, чтобы распространять известность талантов благодаря усилиям, которые они делают, чтобы заглушить их. Заслуга подобна пороху: взрыв его тем сильнее, чем плотнее он сжат. Впрочем, хотя эти завистники и вызывают чувство омерзения, все же их

==229

мести.

Последняя причина снисходительности человека, заслуживающего уважения, та, что он ясно видит необходимость человеческих суждений. Он знает, что наши идеи столь необходимо вытекают из того, в каком обществе мы живем, что читаем, какими предметами мы окружены, что верховный разум мог бы отгадать наши мысли, зная, чем мы были окружены, и, зная наши мысли, догадаться, какого рода и сколько предметов доставил нам случай.

Умный человек знает, что люди таковы, какими они должны быть, что всякая ненависть к ним несправедлива, что дурак делает глупости, подобно тому как дикое дерево приносит горькие плоды; нападать на него — все равно что упрекать дуб за то, что он дает желуди, а не оливки, и если посредственный человек кажется ему глупцом, то сам он кажется тому сумасшедшим. Итак, просвещенце всегда ведет к снисходительности, если только не вмешиваются страсти. Но эта снисходительность, основанная главным образом на высоких чувствах души, вдохновленной любовью к славе, делает просвещенного человека равнодушным к уважению частных сообществ. А это равнодушие — в связи с тем, что образы жизни и заня-

==230

тий, необходимые для того, чтобы нравиться так называемому хорошему обществу, различны, — приведет к тому, что человек, достойный уважения, будет неприятен для светских людей.

Общий вывод из сказанного мной об уме, с точки зрения отдельных сообществ, состоит в том, что всякое общество, руководствуясь исключительно своими частными интересами, измеряет масштабом этих интересов степень уважения, оказываемого им различным видам идей и умов. О небольших сообществах можно сказать то же, что о частном человеке: если этот последний ведет довольно важный процесс, он будет принимать своего адвоката с большей радостью, оказывать ему больше почтения и уважения, чем если бы ему пришлось принимать Декарта, Локка или Корнеля; но когда процесс благополучно закончен, он станет этим последним оказывать больше уважения. Различие в его положении будет влиять на различие в его отношении.

Заканчивая эту главу, я хотел бы сказать несколько успокоительных слов тому небольшому числу скромных людей, которые, будучи заняты делами или заботой о своем благосостоянии, не могли проявить больших талантов и поэтому на основании вышеизложенных принципов не могут знать, достойны ли они уважения как люди умные. Как ни желал бы я воздать должное их уму, я должен признать, что человек, объявляющий себя весьма умным, но не проявивший никакого таланта, подобен человеку, утверждающему свое благородное происхождение, не имея документов, доказывающих это. Общество признает и уважает только те достоинства, которые доказаны на деле, Когда ему приходится судить о людях различного положения, оно спрашивает у военного: какую вы одержали победу? У высокопоставленного человека: чем вы облегчили нужды народа? У частного лица: какое из ваших сочинений послужило к просвещению человечества? Того, кому нечего ответить на эти вопросы, общество не знает и не уважает.

Я знаю, что многие люди, прельщенные обаянием власти, окружающей ее роскошью, надеждой на милости, которые высокопоставленные люди могут раздавать, машинально признают высокое достоинство там, где они видят большое могущество. Но их похвалы, такие же преходящие, как и влияние тех, кому они их расточают, не

==231

Кто хочет точно знать, чего он стоит, может узнать это только от народа и. следовательно, должен отдать себя па его суд. Известно, что часто возбуждают насмешки те авторы, которые претендуют на уважение своего народа; но эти насмешки не производят никакого впечатления на человека, заслуживающего уважения; он видит в них результат зависти мелких умов, которые, воображая, что если бы никто не представлял доказательств своей заслуги, то они могли бы претендовать на нее, как и всякий другой, не выносят, когда кто-либо указывает на подобного рода свидетельства. Однако без этих доказательств никто не заслуживает и не завоевывает уважения общества.

Присмотримся к великим умам, столь превозносимым в частных кружках, и мы увидим, что общество считает их посредственностями и что репутацией умных людей, которой их награждают некоторые люди, они обязаны только своей неспособности проявить свою глупость хотя бы в плохих произведениях. Поэтому даже наиболее обещающие среди этих кружковых гениев (merveilleux) являются в умственном отношении, осмелюсь сказать, только возможностями (des peut-etre).

Как ни несомненна эта истина и как на правы скромные люди, не признающие заслуги за тем, кто не прошел через горнило общественного мнения, тем не менее в некоторых случаях человек может считать себя в умственном отношении действительно достойным всеобщего уважения: во-первых, когда его больше всего привлекают самые уважаемые его народом и иностранными народами люди; во-вторых, если его хвалит², как говорит Цицерон, человек, уже заслуживший похвалу; в-третьих, когда, наконец, он заслужил уважение людей, проявивших в своих печатных трудах или на высоких постах большой талант; уважение их к нему указывает на большое сходство между их идеями и его собственными, а это сходство дает

==232

' Никакая похвала не была так лестна для Фонтенеля, как вопрос одного шведа, который, приехав в Париж, спросил служащих парижской заставы, где живет г. де Фонтенель. Когда же они не сумели ему ответить, то он воскликнул: «Как? Вы, французы, не знаете, где живет один из ваших знаменитейших граждан? Вы недостойны такого человека!»

ГЛАВА XI

В этой главе речь идет не о честности по отношению к частному лицу или небольшому обществу, но об истинной честности по отношению к народу. Этот вид честности — единственный, заслуживающий это название и получающий его от всех. Только рассматривая честность с этой точки зрения, можно составить ясные идеи о порядочности и найти путь к добродетели.

И в этом случае суждения народа, подобно суждениям частных сообществ, определяются исключительно соображениями интереса: только полезные для него действия он называет добродетельными, великими и героическими, степень своего уважения к тому или иному поступку он измеряет не степенью силы, мужества и благородства, необходимых для его совершения, но степенью важности этого поступка и извлекаемой им из него выгоды.

В самом деле, предположим, что человек, поощряемый присутствием армии, борется один против трех раненых людей; это поступок, без сомнения, заслуживающий уважения, но на него способны тысячи из наших гренадеров, и из-за него их имя не попадет в историю; но если от успеха этой борьбы зависит судьба империи, которая должна покорить весь мир, тогда Гораций'* становится героем: его имя становится знаменитым, и о Горации и о восхищении, которое его поступок возбудил в его согражданах, узнают самые отдаленные века.

Предположим, что два человека бросились в пропасть, как поступили Сафо и Курций²*: первая—чтобы изба-

==233

00.htm - glava14