Текст взят по ссылке

Абсурд и самоубийство

самоубийства.. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить,--

значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное -- имеет

ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью

категориями -- второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать

ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения

философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа -- за ним

последуют определенные действия. Эту очевидность чует сердце, но в нее

необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума.

Как определить большую неотложность одного вопроса в сравнении с

другим? Судить должно по действиям, которые следуют за решением. Я никогда

не видел, чтобы кто-нибудь умирал за онтологический

аргумент. Галилей отдавал должное научной истине, но с необычайной

легкостью от нее отрекся, как только она стала опасной для его жизни. В

каком-то смысле он был прав. Такая истина не стоила костра. Земля ли

вертится вокруг Солнца, Солнце ли вокруг Земли -- не все ли равно? Словом,

вопрос это пустой. И в то же время я вижу, как умирает множество людей, ибо,

по их мнению, жизнь не стоит того, чтобы ее прожить. Мне известны и те, кто,

как ни странно, готовы покончить с собой ради идей или иллюзий, служащих

основанием их жизни (то, что называется причиной жизни, оказывается

одновременно и превосходной причиной смерти). Поэтому вопрос о смысле жизни

я считаю самым неотложным из всех вопросов. Как на него ответить?

По-видимому, имеются всего два метода осмысления всех существенных проблем

-- а таковыми я считаю лишь те, которые грозят смертью или удесятеряют

страстное желание жить,-- это методы Ла Палисса и Дон Кихота. Только в том

случае, когда очевидность и восторг уравновешивают друг друга, мы получаем

доступ и к эмоциям, и к ясности. При рассмотрении столь скромного и в то же

время столь заряженного патетикой предмета классическая диалектическая

ученость должна уступить место более непритязательной установке ума,

опирающейся как на здравый смысл, так и на симпатию.

Самоубийство всегда рассматривалось исключительно в качестве

социального феномена. Мы же, напротив, с самого начала ставим вопрос о связи

самоубийства с мышлением индивида. Самоубийство подготавливается в

безмолвии сердца, п6добно Великому Деянию алхимиков . Сам человек ничего о

нем не знает, но в один прекрасный день стреляется или топится. Об одном

самоубийце-домоправителе мне говорили, что он сильно изменился, потеряв пять

лет назад дочь, что эта история его "подточила". Трудно найти более точное

слово. Стоит мышлению начаться, и оно уже подтачивает. Поначалу роль

общества здесь не велика. Червь сидит в сердце человека, там его и нужно

искать. Необходимо понять ту смертельную игру, которая ведет от ясности в

отношении собственного существования к бегству с этого света.

Причин для самоубийства много, и самые очевидные из них, как правило,

не самые действенные. Самоубийство редко бывает результатом рефлексии (такая

гипотеза, впрочем, не исключается). Развязка наступает почти всегда

безотчетно. Газеты сообщают об "интимных горестях" или о "неизлечимой

болезни". Такие объяснения вполне приемлемы. Но стоило бы выяснить, не был

ли в тот день равнодушен друг отчаявшегося -- тогда виновен именно он. Ибо и

этой малости могло быть достаточно, чтобы горечь и скука, скопившиеся в

сердце самоубийцы, вырвались наружу.

Воспользуемся случаем, чтобы отметить относительность рассуждении, про

водимых в этом эссе самоубийство может быть связано с куда более уважи

тельными причинами Примером могут служить политические самоубийства, кого

рые совершались "из протеста" во время китайской революции.

Но если трудно с точностью зафиксировать мгновение, неуловимое

движение, в котором избирается смертный жребий, то

намного легче сделать выводы из самого деяния. В известном смысле,

совсем как в мелодраме, самоубийство равносильно признанию. Покончить с

собой -- значит признаться, что жизнь кончена, что она сделалась непонятной.

Не будем, однако, проводить далеких аналогий, вернемся к обыденному языку.

Признается попросту, что "жить--не стоит". Естественно, жить всегда нелегко.

Мы продолжаем совершать требуемые от нас действия по самым разным причинам,

прежде всего в силу привычки. Добровольная смерть предполагает, пусть

инстинктивное, признание ничтожности этой привычки, осознание отсутствия

какой бы то ни было причины для продолжения жизни, понимание бессмысленности

повседневной суеты, бесполезности страдания.

Каково же это смутное чувство, лишающее ум необходимых для жизни грез?

Мир, который поддается объяснению, пусть самому дурному,-- этот мир нам

знаком. Но если вселенная внезапно лишается как иллюзий, так и познаний,

человек становится в ней посторонним. Человек изгнан навек, ибо лишен и

памяти об утраченном отечестве, и надежды на землю обетованную. Собственно

говоря, чувство абсурдности и есть этот разлад между человеком и его жизнью,

актером и декорациями. Все когда-либо помышлявшие о самоубийстве люди сразу

признают наличие прямой связи между этим чувством и тягой к небытию.

Предметом моего эссе является как раз эта связь между абсурдом и

самоубийством, выяснение того, в какой мере самоубийство есть исход абсурда.

В принципе для человека, который не жульничает с самим собой, действия

регулируются тем, что он считает истинным. В таком случае вера в абсурдность

существования должна быть руководством к действию. Правомерен вопрос,

поставленный ясно и без ложного пафоса: не следует ли за подобным

заключением быстрейший выход из этого смутного состояния? Разумеется, речь

идет о людях, способных жить в согласии с собой.

В такой ясной постановке проблема кажется простой и вместе с тем

неразрешимой. Ошибочно было бы полагать, будто простые вопросы вызывают

столь же простые ответы, а одна очевидность с легкостью влечет за собой

другую. Если подойти к проблеме с другой стороны, независимо от того,

совершают люди самоубийство или нет, кажется априорно ясным, что может быть

всего лишь два философских решения: "да" и "нет". Но это слишком уж просто.

Есть еще и те, кто непрестанно вопрошает, не приходя к однозначному решению.

Я далек от иронии: речь идет о большинстве. Понятно также, что многие,

отвечающие "нет", действуют так, словно сказали "да". Если принять

ницшеанский критерий, они так или иначе говорят "да". И наоборот, самоубийцы

часто уверены в том, что жизнь имеет смысл. Мы постоянно сталкиваемся с

подобными противоречиями. Можно даже сказать, что противоречия особенно

остры как раз в тот момент, когда столь желанна логика. Часто сравнивают

философские теории с поведением тех,
--26

кто их исповедует. Но среди мыслителей, отказывавших жизни в смысле,

никто, кроме рожденного литературой Кириллова, возникшего из легенды

Перегрина и проверявшего гипотезу Жюля Лекье , не находился в таком

согласии с собственной логикой, чтобы отказаться и от самой жизни. Шутя,

часто ссылаются на Шопенгауэра, прославлявшего самоубийство за пышной

трапезой. Но здесь не до шуток. Не так уж важно, что трагедия не принимается

всерьез; подобная несерьезность в конце концов выносит приговор самому

человеку.

Итак, стоит ли полагать, столкнувшись с этими противоречиями и этой

темнотой, будто нет никакой связи между возможным мнением о жизни и деянием,

совершаемым, чтобы ее покинуть? Не будем преувеличивать. В привязанности

человека к миру есть нечто более сильное, чем все беды мира. Тело принимает

участие в решении ничуть не меньше ума, и оно отступает перед небытием. Мы

привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить. Тело сохраняет это

опережение в беге дней, понемногу приближающем наш смертный час. Наконец,

суть противоречия заключается в том, что я назвал бы "уклонением", которое

одновременно и больше, и меньше "развлечения" Паскаля *. Уклонение от смерти

-- третья тема моего эссе -- это надежда. Надежда на жизнь иную, которую

требуется "заслужить", либо уловки тех, кто живет не для самой жизни, а ради

какой-нибудь великой идеи, превосходящей и возвышающей жизнь, наделяющей ее

смыслом и предающей ее.

Все здесь путает нам карты. Исподволь утверждалось, будто взгляд на

жизнь как на бессмыслицу равен утверждению, что она не стоит того, чтобы ее

прожить. На деле между этими суждениями нет никакой необходимой связи.

Просто должно не поддаваться замешательству, разладу и непоследовательности,

а прямо идти к подлинным проблемам. Самоубийство совершают потому, что жить

не стоит,-- конечно, это истина, но истина бесплодная, трюизм. Разве это

проклятие существования, это изобличение жизни во лжи суть следствия того,

что у жизни нет смысла? Разве абсурдность жизни требует того, чтобы от нее

бежали -- к надежде или к самоубийству? Вот что нам необходимо выяснить,

проследить, понять, отбросив все остальное. Ведет ли абсурд к смерти? Эта

проблема первая среди всех других, будь то методы мышления или бесстрастные

игрища духа. Нюансы, противоречия, всеобъясняющая психология, умело

привнесенная "духом объективности",-- все это не имеет ничего общего с этим

страстным исканием. Ему потребно неправильное, то есть логичное, мышление.

Это нелегко дается. Всегда просто быть логичным, но почти невозможно быть

логичным до самого конца. Столь же логичным, как самоубийцы, идущие до конца

по пути своего чувства. Размышление по поводу самоубийства позволяет мне

поставить единственную проблему,

которая меня интересует: существует ли логика, приемлемая вплоть до

самой смерти? Узнать это я смогу только с помощью рассуждения, свободного от

хаоса страстей и исполненного светом очевидности. Так намечается начало

рассуждения, которое я называю абсурдным. Многие начинали его, но я пока не

знаю, шли ли они до конца.

Когда Карл Ясперс, показав невозможность мысленно конституировать

единство мира, восклицает: "Этот предел ведет меня к самому себе, туда, где

я уже не прячусь за объективной точкой зрения, сводящейся к совокупности

моих представлений; туда, где ни я сам, ни экзистенция другого не могут

стать для меня объектами", он вслед за многими другими напоминает о тех

безводных пустынях, где мышление приближается к своим границам. Конечно, он

говорит вслед за другими, но сколь поспешно стремится покинуть эти пределы!

К этому последнему повороту, колеблющему основания мышления, приходят многие

люди, в том числе и самые незаметные. Они отрекаются от всего, что им

дорого, что было их жизнью. Другие, аристократы духа, тоже отрекаются, но

идут к самоубийству мышления, откровенно бунтуя против мысли. Усилий требует

как раз противоположное: сохранять, насколько возможно, ясность мысли,

пытаться рассмотреть вблизи образовавшиеся на окраинах мышления причудливые

формы. Упорство и проницательность -- таковы привилегированные зрители этой

абсурдной и бесчеловечной драмы, где репликами обмениваются надежда и

смерть. Ум может теперь приступить к анализу фигур этого элементарного и

вместе изощренного танца, прежде чем оживить их своей собственной жизнью.