Текст взят по ссылке

Абсурдные стены

больше того, что вкладывает в них сознание. В привычных действиях и мыслях

обнаруживаются неизменные симпатии или антипатии души, они прослеживаются в

выводах, о которых сама душа ничего не знает. Большие чувства таят в себе

целую вселенную, которая может быть величественной или жалкой; они

высвечивают некий мир, наделенный своей собственной аффективной атмосферой.

Есть целые вселенные ревности, честолюбия, эгоизма или щедрости. Вселенная

предполагает наличие метафизической системы или установки сознания. То, что

верно в отношении отдельных чувств, тем более верно для лежащих в их

основании эмоций. Они неопределенны и смутны, но в то же время "достоверны";

столь же отдаленны, сколь и "наличны" -- подобно эмоциям, дающим нам

переживание прекрасного или пробуждающим чувство абсурда.

Чувство абсурдности поджидает нас на каждом углу. Это чувство неуловимо

в своей скорбной наготе, в тусклом свете своей атмосферы. Заслуживает

внимания сама эта неуловимость. Судя по
--28

всему, другой человек всегда остается для нас непознанным, в нем всегда

есть нечто не сводимое к нашему познанию, ускользающее от него. Но

практически я знаю людей и признаю их таковыми по поведению, совокупности их

действий, по тем следствиям, которые порождаются в жизни их поступками. Все

недоступные анализу иррациональные чувства также могут практически

определяться, практически оцениваться, объединяться по своим последствиям в

порядке умопостижения. Я могу уловить и пометить все их лики, дать очертания

вселенной каждого чувства. Даже в сотый раз увидев одного актера, я не стану

утверждать, будто знаю его лично. И все же, когда я говорю, что знаю его

несколько лучше, увидев в сотый раз и попытавшись суммировать все им

сыгранное, в моих словах есть доля истины. Это парадокс, а вместе с тем и

притча. Мораль ее в том, что человек определяется разыгрываемыми им

комедиями ничуть не меньше, чем искренними порывами души. Речь идет о

чувствах, которые нам недоступны во всей своей глубине; но они частично

отражаются в поступках, в установках сознания, необходимых для того или

иного чувства. Понятно, что тем самым я задаю метод. Но это -- метод

анализа, а не познания. Метод познания предполагает метафизическую доктрину,

которая заранее определяет выводы, вопреки всем заверениям в

беспредпосылочности метода. С первых страниц книги нам известно содержание

последних, причем связь их является неизбежной. Определяемый здесь метод

передает чувство невозможности какого бы то ни было истинного познания. Он

дает возможность перечислить видимости, прочувствовать душевный климат.

Быть может, нам удастся раскрыть неуловимое чувство абсурдности в

различных, но все же родственных мирах умопостижения, искусства жизни и

искусства как такового. Мы начинаем с атмосферы абсурда. Конечной же целью

является постижение вселенной абсурда и той установки сознания, которая

высвечивает в мире этот неумолимый лик.

Начало всех великих действий и мыслей ничтожно. Великие деяния часто

рождаются на уличном перекрестке или у входа в ресторан. Так и с абсурдом.

Родословная абсурдного мира восходит к нищенскому рождению. Ответ "ни о чем"

на вопрос, о чем мы думаем, в некоторых ситуациях есть притворство. Это

хорошо знакомо влюбленным. Но если ответ искренен, если он передает то

состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь

каждодневных действий и сердце впустую ищет утерянное звено, то здесь как

будто проступает первый знак абсурдности.

Бывает, что привычные декорации рушатся. Подъем, трамвай, четыре часа в

конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон;

понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме

-- вот путь, по которому легко идти день за днем. Но однажды встает вопрос

"зачем?". Все начинается

с этой окрашенной недоумением скуки. "Начинается" -- вот что важно.

Скука является результатом машинальной жизни, но она же приводит в движение

сознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее: либо

бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное

пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо

самоубийство, либо восстановление хода жизни. Скука сама по себе

омерзительна, но здесь я должен признать, что она приносит благо. Ибо все

начинается с сознания, и ничто помимо него не имеет значения. Наблюдение не

слишком оригинальное, но речь как раз и идет о самоочевидном. Этого пока что

достаточно для беглого обзора истоков абсурда. В самом начале лежит просто

"забота".

Изо дня в день нас несет время безотрадной жизни, но наступает момент,

когда приходится взваливать ее груз на собственные плечи. Мы живем будущим:

"завтра", "позже", "когда у тебя будет положение", "с возрастом ты поймешь".

Восхитительна эта непоследовательность -- ведь в конце концов наступает

смерть. Приходит день, и человек замечает, что ему тридцать лет. Тем самым

он заявляет о своей молодости. Но одновременно он соотносит себя со

временем, занимает в нем место, признает, что находится в определенной точке

графика. Он принадлежит времени и с ужасом осознает, что время -- его

злейший враг. Он мечтал о завтрашнем дне, а теперь знает, что от него

следовало бы отречься. Этот бунт плоти и есть абсурд.

Стоит спуститься на одну ступень ниже -- и мы попадаем в чуждый нам

мир. Мы замечаем его "плотность", видим, насколько чуждым в своей

независимости от нас является камень, с какой интенсивностью нас отрицает

природа, самый обыкновенный пейзаж. Основанием любой красоты является нечто

нечеловеческое. Стоит понять это, и окрестные холмы, мирное небо, кроны

деревьев тут же теряют иллюзорный смысл, который мы им придавали. Отныне они

будут удаляться, превращаясь в некое подобие потерянного рая. Сквозь

тысячелетия восходит к нам первобытная враждебность мира. Он становится

непостижимым, поскольку на протяжении веков мы понимали в нем лишь те фигуры

и образы, которые сами же в него и вкладывали, а теперь у нас больше нет сил

на эти ухищрения. Становясь самим собой, мир ускользает от нас. Расцвеченные

привычкой, декорации становятся тем, чем они были всегда. Они удаляются от

нас. Подобно тому как за обычным женским лицом мы неожиданно открываем

незнакомку, которую любили месяцы и годы, возможно, настанет пора, когда мы

станем стремиться к тому, что неожиданно делает нас столь одинокими. Но

время еще не пришло, и пока что у нас есть только эта плотность и эта

чуждость мира -- этот абсурд.

Но не в собственном смысле слова Речь идет не об определении, а о

тем самым еще не исчерпали абсурда.

Люди также являются источником нечеловеческого. В немногие часы ясности

ума механические действия людей, их лишенная смысла пантомима явственны во

всей своей тупости. Человек говорит по телефону за стеклянной перегородкой;

его не слышно, но видна бессмысленная мимика. Возникает вопрос: зачем же он

живет? Отвращение, вызванное бесчеловечностью самого человека, пропасть, в

которую мы низвергаемся, взглянув на самих себя, эта "тошнота", как говорит

один современный автор,-- это тоже абсурд. Точно так же нас тревожит

знакомый незнакомец, отразившийся на мгновение в зеркале или обнаруженный на

нашей собственной фотографии,--это тоже абсурд...

Наконец, я подхожу к смерти и тем чувствам, которые возникают у нас по

ее поводу. О смерти все уже сказано, и приличия требуют сохранять здесь

патетический тон. Но что удивительно: все живут так, словно "ничего не

знают". Дело в том, что у нас нет опыта смерти. Испытанным, в полном смысле

слова, является лишь то, что пережито, осознано. У нас есть опыт смерти

других, но это всего лишь суррогат, он поверхностен и не слишком нас

убеждает. Меланхолические условности неубедительны. Ужасает математика

происходящего. Время страшит нас своей доказательностью, неумолимостью своих

расчетов. На все прекрасные рассуждения о душе мы получали от него

убедительные доказательства противоположного. В неподвижном теле, которое не

отзывается даже на пощечину, души нет. Элементарность и определенность

происходящего составляют содержание абсурдного чувства. В мертвенном свете

рока становится очевидной бесполезность любых усилий. Перед лицом кровавой

математики, задающей условия нашего существования, никакая мораль, никакие

старания не оправданы a priori.

--31

оппонент, каковым является слепой разум, может сколько угодно претендовать

на полную ясность -- я жду доказательств и был бы рад получить их. Но,

несмотря на вековечные претензии, несмотря на такое множество людей,

красноречивых и готовых убедить меня в чем угодно, я знаю, что все

доказательства ложны. Для меня нет счастья, если я о нем не знаю. Этот

универсальный разум, практический или моральный, этот детерминизм, эти

всеобъясняющие категории -- тут есть над чем посмеяться честному человеку.

Все это не имеет ничего общего с умом, отрицает его глубочайшую суть,

состоящую в том, что он порабощен миром. Судьба человека отныне обретает

смысл в этой непостижимой и ограниченной вселенной. Над ним возвышается, его

окружает иррациональное -- и так до конца его дней. Но когда к нему

возвращается ясность видения, чувство абсурда высвечивается и уточняется.

Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по

себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно

столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности, зов

которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит и

от человека, и от мира. Пока он -- единственная связь между ними. Абсурд

скрепляет их так прочно, как умеет приковывать одно живое существо к другому

только ненависть. Это все, что я могу различить в той безмерной вселенной,

где мне выпал жребий жить. Остановимся на этом подробнее. Если верно, что

мои отношения с жизнью регулируются абсурдом, если я проникаюсь этим

чувством, когда взираю на мировой спектакль, если я утверждаюсь в мысли,

возлагающей на меня обязанность искать знание, то я должен пожертвовать

всем, кроме достоверности.
--34