Террор (Версия) Действующие лица: Савинков Борис Викторович в зрелом возрасте. Савинков Борис Викторович в юности, псевдоним

(Версия)

Савинков Борис Викторович в юности, псевдоним «Вениамин».

Комаровский Виктор Николаевич.

Каляев Иван Платонович, говорит с лёгким польским акцентом.

Азеф Евно Фишелевич, псевдоним «Валентин Кузьмич».

Покотилов Алексей.

Сазонов Егор.

Боришанский Давид, псевдоним «Абрам».

Чернышёв.

Первый акт
Картина первая

Тюремная камера. Комаровский в офицерской гимнастёрке без знаков различия и без ремня нервно ходит из угла в угол. На его лице свежая ссадина. С противным скрипом открывается дверь и входит Савинков в хорошо пошитом отглаженном костюме и белой рубашке. Дверь за ним с таким же противным скрипом сразу закрывается.
Комаровский (останавливается, разглядывает вошедшего). Судя по одежде, вы новенький? Добро пожаловать в наш гостеприимный каземат, коллега!

Савинков (осмотревшись). С чего это вы взяли, что я вам коллега?

Комаровский. Птицу видно по полёту. Да иных сюда и не селят, товарищ.

Савинков. Есть хорошая русская пословица, кто кому товарищ.

Комаровский. Ершистый гражданин, задиристый... Это хорошо… Не скучно будет время вместе провести. Я не обиделся, нет. Я эту пословицу хорошо знаю, только… видно, вы совсем свеженький, ещё не акклиматизировались в здешнем санатории.

Савинков (холодно). Угадали.

Комаровский. Оно и понятно. Ладно, хватит пикироваться, будем знакомиться или как? Комаровский.

Комаровский протягивает руку, но Савинков её словно не видит.
Савинков. Я не привык знакомиться без рекомендации.

Комаровский. Старорежимные привычки давно пора забыть, милейший. Но, я думаю, содержание в камере ОГПУ достаточно солидный гарант моей порядочности.

Савинков (подумав). Два – ноль в вашу пользу, господин Комаровский. Савинков.

Комаровский. Савинков?

Савинков. Да. Борис Викторович Савинков.

Комаровский (отдёргивает руку, словно ужаленный). Тот самый?

Савинков. Да, тот самый. А вы ожидали увидеть здесь ещё какого-то Савинкова?

Комаровский. Премного наслышан о вас ещё в студенческие годы. Вот вы, оказывается, какой!

2
Савинков. Власть новая, а порядки старые… Вас что-то не устраивает в моём облике или в биографии?

Комаровский. А вы как думаете?

Савинков. Я никак не думаю.

Комаровский. Ну да, вам всегда было всё равно, что про вас думают люди.

Савинков. Откуда вы это знаете? Вы что, бывший эсер? Состояли в нашей партии? Мы были с вами знакомы раньше, и вы тоже участвовали в терроре?

Комаровский. Нет. Не был, не состоял, не участвовал.

Савинков. Хороший ответ для следователя. Надо бы запомнить.

Комаровский. Запомните, но вряд ли он вам пригодится.

Савинков. Почему?

Комаровский. Вашу кровавую биографию слишком хорошо знают в России, а в этом богоугодном заведении – тем более. Ведь здесь есть и ваши бывшие товарищи по партии. Возможно, даже ваши знакомые.

Савинков. Неужели? Откуда такие исчерпывающие сведения?

Комаровский. Встречались… за чашкой кофе. Говорили по душам.

Савинков. То-то, я вижу, у вас личико поцарапано. Лютуют братишки?

Комаровский. Смотря с кем. С вами наверняка будут обходиться интеллигентно.

Савинков. Почему это?

Комаровский. Вы же для них почти свой. Столько для революции сделали в своё время. Вас даже Ленин не раз цитировал. Ценил за оригинальность мыслей и молодость.

Савинков. Вы случайно не из агентов ОГПУ?

Комаровский. Давайте без подлых намёков. Сами об этом писали в своих книгах. Да и Ленин тоже.

Савинков. Было дело, писали; и я, и он. А вы, значит, почитывали?

Комаровский. Попадались ваши творения под именем Ропшина: «То, чего не было», «Конь бледный», ну и «Что делать?» Ленина. Еt cetera, и et cetera.

Савинков. М-да!.. Думаете, мои дела после семнадцатого года не в счёт?

Комаровский. Я не особо следил за вашей биографией после революции, доходило только то, что получал из газетных сообщений. Но уже одна ваша дружба с Азефом, пост товарища военного министра во временном правительстве, не говоря уже о поддержке корниловского мятежа, дружба с Колчаком и с этими… «спасителями отечества», братьями-бандитами Булак-Булаховичами, могут быть для вас смертным приговором. Поэтому выкрутиться вам вряд ли удастся, не те времена, Борис Викторович. Не понимаю, почему вас сразу не шлёпнули, при аресте!

Савинков. Спасибо, успокоили.

Комаровский. Не стоит благодарности.

Савинков. Значит, кровавая биография, говорите?.. А что вы знаете обо мне кроме вышеперечисленного?

Комаровский. Достаточно, чтобы не подавать вам руки.

Савинков. Вона как! А вы-то кто сами будете, из каковских, простите? Да говорите, не молчите, здесь всё равно делать нечего. Правда, если боитесь, что я вас сдам следователю, то напрасно. Не в моих это правилах.

Комаровский. Мне нечего бояться. В отличие от вас я никогда и ничего не скрывал. Дворянин из мелкопоместных, окончил Петербургский университет, инженер-железнодорожник, с началом Великой войны на фронте. К семнадцатому году дослужился до штабс-капитана, потом… Потом всё завертелось… Белые, красные… Снова белые… В итоге оказался командиром полка Красной Армии.

Савинков. А здесь за что?

Савинков (заинтересованно). А заговор был?

Комаровский. Никакого заговора не было. Просто приходили старые друзья на чай, в том числе и нынешние командиры Красной Армии, но кому-то нужно, чтобы мы стали заговорщиками. И вот я здесь.

Савинков. Жаль, что не было заговора. Очень жаль!.. Гибнет Россия, и спасти её некому.

Комаровский. Вполне с вами согласен.

Савинков. Образованному человеку трудно с этим не согласиться. Россия как стала гибнуть, так и продолжает гибнуть, но вовсе не от революции, разрухи и голода, а от неисправимой дурости ею руководящих «умников».

Комаровский. Извечные русские напасти: дураки и дороги.

Савинков. Ну, дороги – это ваша профессия, а вот дураки… Дураки… Это мне простительно, что я попался, как кур в ощип, я-то не жил среди советских, а вот вы-то почему не остереглись, коллега?

Комаровский. Лучше расскажите, как же так случилось, что вы, один из самых непримиримых революционеров Российской Империи, вдруг стали заклятым врагом социалистической революции, ради которой пролили столько… чужой крови?

Савинков. Хороший вопрос. Хороший!… Вы знаете, я и сам много раз задавал его себе.

Комаровский. Ну и?

Савинков. Просто мы изначально были слишком наивными и романтическими людьми, и думали, что с убийством одного мерзавца другие подонки, хотя бы из страха перед нами, станут иными, и народ наконец-то осознает, кто им управляет, и поднимет восстание, но… На смену одним мерзавцам пришли другие.

Комаровский. Что вы сказали? Вы, безжалостный и хладнокровный террорист, наивный человек? Убивая, не понимали, что творили?

Савинков. Да, до конца, выходит, не понимал. И был когда-то наивным малым. Был. Впрочем, как и все мои друзья юности: Иван Каляев, Сазонов, Швейцер, Дора Бриллиант…

Савинков. Здравствуйте!

Азеф. Азеф Евно Фишелевич, партийный псевдоним Валентин Кузьмич.

Савинков. Савинков Борис Викторович.

Азеф. Мне сказали, вы хотите работать в терроре. Почему именно в терроре? Почему не в общей работе?

Савинков. Я придаю террору решающее значение в революции, но я в полном распоряжении Центрального комитета и готов работать в любом из партийных предприятий.

Азеф. Вы ведь начинали как социал-демократ.

Савинков. Да, в 902 году я был арестован и выслан в Вологду по делу Санкт-Петербургских социал-демократических групп «Социалист» и «Рабочее знамя».

Савинков. Программа эсдеков меня давно не удовлетворяет. Она не отвечает условиям русской жизни: оставляет аграрный вопрос открытым. Мне больше импонирует террористическая борьба в традициях «Народной воли».

Азеф. Вы это твёрдо решили? Я говорю про террор.

Савинков. Да. Я считаю, что убийство Плеве – важнейшая задача момента.

Азеф. Плеве? Министра внутренних дел?

Савинков. Да.

Азеф. Это интересно. У вас есть единомышленники?

Савинков. Да. Каляев, друг детства, и ещё двое.

Азеф. Вы можете поручиться за них?

Савинков. Конечно.

Азеф. Хм!.. Ну что ж, это хорошо. Это очень хорошо… Я бы хотел как можно больше знать об этом Каляеве и о тех двоих, которых вы мне не назвали.

Савинков. Готов хоть сейчас дать всем троим исчерпывающие характеристики и рекомендации.

Азеф. Нет. К следующей встрече, пожалуйста, приготовьте подробную информацию. И готовьтесь к тому, что вскоре вам нужно будет ехать в Россию. Через недельку-другую уезжайте с товарищами куда-нибудь подальше из Женевы. Поживите где-нибудь в маленьком городке и проверьте, не следят ли за вами. Нашим общим знакомым оставьте свой адрес. Меня не ищите. В дальнейшем я буду находить вас сам. На сегодня всё. До свидания!

Савинков. До свидания!

Савинков. Что там?

Каляев. Читаю. «Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем, как это всегда делали наши героические предшественники, члены «Народной воли», террор как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права».

Савинков. Ну и что?

Каляев. Как что? Как что?!. Я не знаю, что бы я делал, если бы родился французом, англичанином, немцем. Вероятно, не делал бы бомб, вероятно, я бы вообще не занимался политикой… Но почему именно мы, партия социалистов-революционеров, то есть партия террора, должны бросить камнем в итальянских и французских террористов? Почему именно мы отрекаемся от них? К чему такая трусливая поспешность? К чему такая боязнь европейского мнения? Не мы должны бояться – нас должны уважать. Террор – сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней…

Савинков. Успокойся, эта прокламация ЦК, скорее всего, чисто пропагандистский ход. Внешняя политика иногда расходится с политикой внутренней.

Каляев. Левая рука не знает, что делает правая? Так, что ли?

Савинков. Возможно. Я не член ЦК и не могу нести ответственность за принимаемые им решения.

Савинков. Надо стараться понять позицию ЦК и быть чуточку сдержаннее и мудрее. Мы с тобой – только начинающие в терроре, а там товарищи с колоссальным опытом борьбы с режимом.

Каляев. Всё это, конечно, так, но ещё Александр Михайлович Горчаков, министр иностранных

дел и великий канцлер России, сказал: «Нет ничего губительнее для страны, чем апатия народа к внешней политике своего отечества». Я бы с удовольствием повторил то же самое, заменив слово «отечество» словом «ЦК», и слово «народ» – на «член партии».

Савинков. Янек, ты – анархист.

Каляев. Нет, но я верю в террор больше, чем во все парламенты в мире. Я не брошу бомбу в кафе, где сидят невинные люди, но и не мне судить террористов Европы. Они мне больше товарищи, чем те, для кого написана эта прокламация.

Савинков. Давай об этом поговорим немного позднее. Ко мне сейчас должен прийти Валентин Кузьмич, подожди, пожалуйста, в соседней комнате. Выйдешь, когда я тебя позову.

Каляев. Надеюсь, не он написал сей подлый документ?

Савинков. Сам подумай, откуда мне знать, кто и что писал от имени ЦК? А Валентин Кузьмич – авторитетнейший человек в российском терроре, я думаю, он сам возмущён прокламацией не меньше тебя.

Каляев. Хорошо, если бы это было так.

Савинков. Здравствуйте, Валентин Кузьмич!

Азеф. Борис Викторович, дорогой вы мой человечек, я целых две недели только тем и занимался, что думал над вашим предложением. Я очень заинтересовался покушением на Плеве, и вот что у меня созрело в голове.

Савинков. Я внимательно слушаю вас, Валентин Кузьмич.

Азеф. Плеве живёт в здании департамента полиции на Фонтанке, 16, и еженедельно ездит с докладом к царю – в Зимний дворец, в Царское село и в Петергоф, смотря по времени и по местопребыванию царя. Так как убить Плеве на дому во много раз труднее, чем на улице, предлагаю учредить за ним наблюдение. Нужно выяснить в точности день и час, маршрут и внешний вид выездов Плеве. По установлении этих данных взорвать его карету на улице бомбой.

Савинков. Простите, но как вы предполагаете организовать наблюдение, Валентин Кузьмич? Кругом охранка, шпики.

Азеф. Давайте подумаем, кто целыми днями может находиться на улице, не внушая подозрений?

Савинков. Даже не знаю, кто.

Азеф. А я знаю: газетчики, извозчики, торговцы вразнос и тому подобные личности. Нужно, чтобы кто-то один из ваших товарищей купил пролётку, лошадь и устроился в Петербурге легковым извозчиком, а другой пусть возьмёт патент на продажу вразнос табачных изделий и, продавая на улице папиросы, будет следить за Плеве. Деньги на все расходы будут поступать из партийной кассы.

Савинков. А что буду делать я?

Азеф. А вы должны собирать добываемые сведения, комбинировать их и, по возможности наблюдая сами, руководить всем наблюдением.

Савинков. Хитро! Полиция едва ли может предположить, что члены боевой организации свободно ездят по Петербургу извозчиками и торгуют вразнос.

6
Азеф. Я тоже так думаю. Систематическое уличное наблюдение за объектом у нас в Боевой организации применяется впервые, оно неизбежно приведёт к убийству Плеве на улице. И, если не будет провокации, Плеве однозначно будет убит. Готовьтесь ехать в Россию, юноша.

Савинков. Валентин Кузьмич, но у меня нет паспорта – свой после побега из ссылки я случайно оставил в Архангельске.

Азеф. Ничего страшного, Борис Викторович. Паспорт получите в Кракове. В Россию поедете через Берлин, в Берлине я вас лично встречу, и там ещё раз обговорим все детали покушения в подробностях.

Савинков. Хорошо. Спасибо, Валентин Кузьмич!

Азеф. Не стоит благодарности. И вот что, Борис Викторович, не стоит так часто называть меня партийным псевдонимом. Я этого не люблю. Особенно когда это делают мои друзья. Зовите меня Евно, в крайнем случае Евгением Филипповичем. Договорились?

Савинков. Договорились. А сейчас, Евгений Филиппович, можно представить вам моего друга Каляева?

Азеф (насторожившись). Он здесь?

Савинков. Да. В соседней комнате. Он приехал из Женевы. Я согласовал его приезд с Гоцем.

Азеф (недовольно). Ну что ж, согласовал так согласовал. Я всегда внимательно прислушиваюсь к мнению любого члена ЦК партии, тем более к мнению Михаила Рафаиловича. Зовите вашего друга.

Савинков (громко). Янек!

Савинков. Конечно, входите. Знакомьтесь. Каляев Иван Платонович.

Азеф (сухо). Валентин Кузьмич.

Каляев. Очень приятно!

Азеф. Мне Борис Викторович говорил, что вы желаете непременно участвовать в терроре, это так?

Каляев. Да. Я не вижу для себя иного пути и готов участвовать в деле Плеве. Заявляю это осознанно и готов пожертвовать жизнью ради исполнения задуманного.

Азеф (подумав). К сожалению, нам не нужны сейчас люди. Поживите некоторое время в Женеве, затем где-нибудь в глуши, не особо высказывая свои убеждения на людях, может быть, мы потом и вызовем вас. До свидания, молодой человек!

Каляев (огорчённо). Всего доброго! (Уходит.)

Савинков. Он не понравился вам?

Азеф (подумав). Нет. Но он странный какой-то… Вы его знаете хорошо?

Савинков. Мы знакомы с детства.

Азеф. Вот оно что!.. До свидания, Борис Викторович! Меня, как и договорились, не ищите. Я сам вас найду. (Уходит.)

Каляев. Нет… Но, знаешь… Я не понял его и, может быть, не пойму никогда.

Савинков. Радуйся, возможно, тебя скоро вызовут в Москву на дело Плеве.

Каляев. Точно?

Савинков. Да.

Каляев. Я всё сделаю, чтобы его убить.

7
Савинков. Тебе, вероятно, придётся торговать на улице вразнос папиросами.

Каляев (смеётся). Что ж ты думаешь, из меня выйдет плохой табачник?

Савинков. Я думаю, что ты будешь лучшим из лучших.

Каляев. Спасибо, Борис. Я этого никогда не забуду.

Савинков. Хорошо было бы, чтобы это «никогда» длилось бесконечно долго.

Каляев. Не беспокойся, я знаю, что буду жить вечно.

Савинков. Дай-то бог, Янек! Дай-то бог!
Каляев и Савинков расходятся в разные стороны. Неожиданно за спиной Савинкова появляется Чернышёв с папиросным лотком.
Чернышёв. Барин, купите «Голубку», пять копеек десяток.

Савинков. Спасибо, не надо.

Чернышёв. А вы купите, прошу вас. Всего пять копеек десяток, купите.

Савинков. Да что ты, право, пристал ко мне, голубчик!.. (Оборачивается.) Господи, Чернышёв, да тебя просто не узнать. Здравствуй, дружище!

Чернышёв. Здравствуйте, барин! Стараемся, Борис Викторович. Вживаемся в образ. Да я что, посмотришь на нашего извозчика – ахнешь.

Савинков. Как дело?

Чернышёв. Неважно. И полиция, и конкуренты насели. Места на улице все откуплены, и приходится спорить с теми, кто издавна занимает их. Кроме того, оказывается, торговец вразнос не имеет права стоять на месте, он должен постоянно двигаться. За этим полицейские смотрят строго.

Савинков. Понятно.

Чернышёв. А что у тебя?.. Что у нас?

Савинков. Неясность какая-то. Меня удивляет и тревожит отсутствие Азефа в Петербурге. Время идёт, а его всё нет. Я весь изнервничался. Нужно на что-то решаться. Сами мы, очевидно, не сможем подготовить покушение на Плеве, опыта мало. Вот если бы вначале мы наметили покушение на кого-то другого, это дало бы нам опыт и помогло ориентироваться в почти незнакомой технике боевого дела.

Чернышёв. Согласен, но механизм покушения уже запущен, его не остановить без решения ЦК.

Савинков. Знаешь, я предпочёл бы работать самостоятельно, хотя бы и в менее крупном деле, например, в деле киевского генерал-губернатора Клейгельса. Когда работаешь сам, всё сам же и решаешь без оглядки на Центр, зато с расчётом только на свои силы.

Чернышёв. В чём же дело?

Савинков. Всё в том же: в отсутствии опыта.

Чернышёв. Говорят, Азеф уже в России.

Савинков. Кто говорит?

Чернышёв. Сорока на хвосте принесла… Товарищи из ЦК просили передать, что Азефа задержали работы по динамитной технике. Его письма к тебе не дошли отчасти по твоей вине: ты дал неточный адрес. Я тебе, Борис Викторович, к сожалению, ничем больше помочь не могу. Надо ждать Валентина Кузьмича. Уверен, он вскоре появится.

Савинков. Сам знаю, что надо ждать, а всё равно неспокойно на душе.

Чернышёв. Мало нас. Нужны ещё люди.

Савинков. Будут люди, если Валентин Кузьмич поторопится. Я пойду. Будь осторожен, дружище. Встретимся позже.

Чернышёв. Ты тоже не рискуй понапрасну. Прощай!.. (Отворачивается от Савинкова и громко кричит.) «Голубка», «Голубка», всего пять копеек десяток! «Голубка», «Голубка»…
8
Чернышёв и Савинков расходятся, но Савинков остаётся на сцене. Появляется Покотилов.
Покотилов (Савинкову). Я верю в террор и только в террор. Для меня вся революция в терроре. Нас мало сейчас. Вот увидите, будет много. Вот завтра, может быть, не будет меня. Я счастлив этим, я горд: завтра Плеве будет убит.

Савинков. Вижу, вам не зря дали кличку «Поэт». Вы говорите о революции и о терроре, как о девушках.

Покотилов. Да, верно. Это так и есть. Но я не могу по-иному жить. Нас вешают – и мы должны вешать. С чистыми руками, в перчатках, нельзя делать террора. Пусть погибнут тысячи и десятки тысяч – необходимо добиться победы. Крестьяне жгут усадьбы – пусть жгут. Людям есть нечего, они делают экспроприации – пусть делают. Теперь не время сентиментальничать – на войне, как на войне.

Савинков. А как же поэзия? И «милость к падшим»?

Покотилов. Ну, во-первых, капиталисты, помещики и вся эта придворная сволочь ещё не пали, а во-вторых, Пушкин в свой жестокий век всё-таки вначале восславил свободу – свободу! – а потом уж призывал милость к падшим.

Савинков. Да, вас трудно поймать на слове, Покотилов.

Покотилов. Знаете, я хотел вначале убить Богомилова. Карпович опередил меня… Потом Балмашев убил министра МВД Сипягина. Я сказал, что я больше ждать не могу, что первое покушение – мне. Приезжал в Полтаву Гершуни. Было решено: Оболенского я убью. Я и готовился к этому… Вдруг узнаю, что не я, а Качура… Качура – рабочий, ему отдали предпочтение. Он стрелял, а не я. Почему не я? Почему не мне доверили это дело? Я ждал слишком долго. Я имею на это право. Я совершенно верю в успех. Плеве будет убит. Только трудно ждать. Сколько времени я уже в Москве, храню динамит. Невозможно так жить, в постоянном ожидании. Я не могу больше ждать, поймите вы это.

Савинков. Я вас понимаю, но мы должны быть готовы ко всякого рода неожиданностям. Вот и Валентин Кузьмич приказал вам в случае неудачи ехать с динамитом в прибалтийский курорт Зегевольд и ждать дальнейших распоряжений там.

Покотилов. Неудачи не будет.

Савинков. Я тоже так думаю.

Покотилов. А Валентин Кузьмич в Петербурге?

Савинков. Нет ещё, но вскоре он приедет.

Покотилов. Это хорошо. Только быстрее бы дело сделать. Я уверен в удаче. Я уверен, что именно я, а не Боришанский или Сазонов убьют Плеве. Я настаиваю, чтобы Боришанский в случае если ему придётся бросать бомбу, бежал не в переулок, а на меня. Я своими бомбами сумею защитить и его, и себя… Стойте! (Вглядывается в темноту улицы). Там полиция! (Вынимает револьвер и шагает в сторону полиции.) Уходите, я задержу их на несколько минут.

Савинков (хватает Покотилова за руку). Что вы делаете, Алексей? Спрячьте револьвер!

Покотилов (помешкав, послушно прячет оружие). Господи! Пронесло, свернули в сторону.

Савинков. Что вы делаете, Покотилов, нельзя же быть таким горячим. Сохраняйте спокойствие.

Покотилов. Постараюсь. На этот раз тревога была не для нас.

Савинков. Вот именно, не для нас. Не нужно так нервничать и не нужно торопить события.

Покотилов. Я не нервничаю, просто волнуюсь немного. Оставим этот пустяшный разговор, Борис Викторович. Вот послушайте лучше, что пишет Бальмонт.

Народ родной, ты истекаешь кровью!

Который, наклонясь к тебе с любовью,

С тебя бы сбросил бремя страшных мук!

Но нет его…

Извините, когда я волнуюсь, я всегда читаю стихи.

Савинков. Ну и читайте их почаще, особенно когда вам хочется схватиться за револьвер.

Покотилов. Вам нравятся стихи? Вы любите поэзию?

Савинков. Как вам сказать…

Покотилов. Вот мой любимый Брюсов.

Я жить устал среди людей и в днях,

Устал от смены дум, желаний, вкусов,

От смены истин, смены рифм в стихах.

Желал бы я не быть «Валерий Брюсов».

Не пред людьми – от них уйти легко, –

Но пред собой, перед своим сознаньем, –

Уже в былое цепь уходит далеко,

Которую зовут воспоминаньем.

Великолепно, правда? Многие считают Брюсова ретроградом и даже мракобесом, а я его люблю. Он делает настоящую революцию в поэзии. За ним вскоре пойдут многие молодые, и наша литература расцветёт новыми гениальными творениями.

Савинков. Не знаю, может быть, вы и правы, но мне он непонятен.

Покотилов. К сожалению, гения не всегда понимают современники. А Брюсов и его окружение – гениальные поэты. О них ещё будут писать хвалебные статьи и называть светочами русской словесности.

Савинков. Эка, куда вы хватили! Мне кажется, что поэзия не в словесных выкрутасах, а в нечто ином.

Покотилов. Вы неправы. В поэзии возможно всё, если поэт честно и до конца служит делу справедливости и если у него есть настоящий талант.

Савинков. Алексей, вот что я вам скажу… Я сам поэт, но я раб дисциплины и, если партия прикажет мне убить самого себя, я выполню приказ и умру счастливым, однако я не буду, как вы, рисковать своей жизнью необдуманно и даже по большому счёту глупо.

Покотилов. Это всё от неопределённости, от нервов. Я постараюсь быть спокойным. Верьте мне.

Савинков. Я вам верю.

Покотилов. Спасибо! Однако мне пора, дорогой друг. Если всё пройдёт благополучно, у нас с вами ещё будет время поговорить о поэзии, хотя… Возможно, действительно завтра мой день. Прощайте, Савинков!

Савинков. Прощайте, Покотилов! И будьте осторожны.
Покотилов уходит и на его место приходит Сазонов.
Сазонов. Борис Викторович, вы хорошо знаете «Поэта»?

Савинков. Да, а что?

Сазонов. Какой он странный, однако!

Савинков. Чем же он странный?

Сазонов. Да он действительно скорее поэт, чем революционер.

Савинков. Разве это плохо? По-моему, в каждом деле, даже совсем незначительном и на первый взгляд пустяшном, должна быть своя изюминка, привлекающая к себе

10
человека, влюбляющая его в простую и порой незатейливую деятельность. Террор, к сожалению, не самое лёгкое и чистое дело, и здесь порядочному человеку нельзя обойтись без некоторой доли поэзии и романтического вдохновения. Иначе совсем невозможно заниматься убийствами, исполняя в истории роль безжалостных и кровавых палачей.

Сазонов. Возможно, вы и правы. Знаете, раньше я думал, что террор нужен, но что он не самое главное… А теперь вижу: нужна «Народная воля», нужно все силы напрячь на террор, тогда победим. Вот и «Поэт», наверное, думает так же.

Савинков. Наверное.

Сазонов. А всё-таки я считаю, что для социалиста искусство есть нечто чужое и ненужное, как всякая буржуазная роскошь.

Савинков. Поговорите об этом с самим «Поэтом». Я мало чего понимаю в искусстве, и особенно в поэзии.
Сазонов уходит. Вбегает Каляев.
Каляев (Савинкову). Мне не досталось снаряда. Почему Боришанский, а не я?

Савинков. Троих метальщиков довольно.

Каляев. Я не хочу рисковать меньше других.

Савинков. Успокойся, Янек, риск для всех одинаков. В случае ареста мы будем судиться вместе со всеми и по той же статье закона, наказание для всех – виселица.

Каляев. Ну да, я это помню. И всё же знаешь, Борис, я бы хотел дожить, чтобы видеть разгар нашего дела. Вот смотри – Македония. Там террор массовый, там каждый революционер – террорист. А у нас? Пять-шесть человек и обчёлся… Остальные в мирной работе. Но разве социалист-революционер может работать мирно? Ведь эсер без бомбы уже не социалист-революционер. И разве можно говорить о терроре, не участвуя в нём?.. О, я знаю: по всей России скоро разгорится пожар. Будет и у нас своя Македония. Крестьянин возьмётся за бомбы. И тогда – народный бунт, революция…

Савинков. Не горячись, Янек, остынь! Революция – дело будущего, а пока вернись к нашим делам. Без них, возможно, у России нет этого самого будущего.

Каляев. Как медленно идёт время!

Савинков. Кто убежал?

Покотилов. Боришанский.

Савинков. Не может этого быть.

Покотилов. Я видел сам: убежал.
Покотилов быстро уходит. За ним в другую сторону уходит Каляев. Появляется Боришанский.
Савинков. Послушайте, Абрам, вы убежали?

Боришанский. Да. Я убежал.

Савинков. Какое вы имели право бежать?.. Почему вы убежали?

11
Боришанский. Странно… Если за вами следят, что вы будете делать?

Савинков. А за вами следили? Вы это точно знаете?

Боришанский. Если бы не следили, я бы не убежал.

Савинков. Слушайте, Абрам, товарищи могут подумать, что вы трус.

Боришанский. Я не трус. Я должен был убежать. Каждый убежал бы на моём месте… И разве нужно было, чтобы меня без пользы арестовали?

Боришанский. Что бы вы сделали, если бы шпионы вас окружили?

Каляев. Я бы точно не убежал.

Савинков. Успокойтесь, товарищи! Успокойтесь! Вы поступили правильно, Абрам. Оставаться с бомбою на глазах у филеров – значит, губить и себя, и товарищей, и само дело. Нужно признать – сегодня покушение не удалось. Всем разъехаться из Петербурга, и немедленно. Немедленно! Это приказ. (Все, кроме Савинкова, уходят.)

Сазонов. Почему?.. Я надеялся: может быть, он опять поедет, и тогда....

Савинков. Но вы ведь знали, что этого не будет?

Сазонов. Ну конечно, знал… Стою я на своей пролётке. Бомбу на коленях держу… Жду… Знаете, ничего… Только ноги похолодели… Это я виноват.

Савинков. В чём?

Сазонов. Да вот… в неудаче.

Савинков. Успокойтесь, Сазонов, я с гораздо большим правом могу приписать эту неудачу 18 марта себе и только себе.
Появляются Покотилов, Боришанский и Каляев.
Покотилов. Валентин арестован.

Савинков. Как – арестован?

Покотилов. Я так думаю. Его нет. И давно нет. Телеграмм тоже нет. Он должен был дать телеграмму до востребования. И тишина. Что делать?

Все смотрят на Савинкова.

Савинков. Не знаю. Валентин Кузьмич – единственный опытный террорист среди нас. Но наших сил явно недостаточно, чтобы убить Плеве, это ясно. Я хочу посоветоваться с вами, друзья. Может, будет вполне разумным сперва попытаться убить кого-нибудь другого, например, Клейгельса, а уже потом перейти к покушению на Плеве? Как вы думаете? А за время подготовки к убийству Клейгельса мы сможем приобрести так необходимый нам опыт.

Каляев. Согласен.

Сазонов. Я тоже.

Покотилов. А я – нет. Мы взялись за дело Плеве, и не можем оставить его. Мы обязаны убить Плеве. Сил довольно. В крайнем случае мы взорвём департамент полиции. Я всё беру на себя.

Савинков (Боришанскому). А ваше мнение?

Боришанский. Я поеду с Покотиловым.

12
Савинков. Хорошо. Тогда поступим так… Швейцер, Каляев и я работаем в Киеве для покушения на генерал-губернатора Клейгельса. Боришанский и Покотилов едут в Санкт-Петербург, где вместе с Сазоновым и Мацеевским попытаются убить Плеве.

Слепых без провожатых.

Я руку подаю им…
Покотилов исчезает. Появляются Азеф и Савинков.
Азеф (раздражён). Что за ребячество, Савинков? Почему вы не остановили Покотилова? Почему?

Савинков. Мы думали, что вы арестованы. А я… Я не обладаю достаточным авторитетом руководителя организации. Мне всего 24 года. Мои знания о терроре ничтожны. У меня нет боевого опыта. Я опасаюсь сделать роковую ошибку в критической ситуации.

Азеф. Ерунда! Ерунда!.. Нужно было настоять на своём. В конце концов, просто прикрикнуть – и Покотилов был бы сейчас жив.

Савинков. Как это произошло?

Азеф. 25 марта они с Боришанским не встретили Плеве и разъехались по домам. Покотилов вынул запалы из бомб и уехал из Петербурга в Двинск. 29 марта мы с ним случайно встретились в вагоне поезда. Когда он мне всё рассказал, что у вас здесь произошло, я попытался отговорить Покотилова от его плана, но Покотилов был уже, что называется на взводе. Переубедить его было просто невозможно. Он весь стремился к единственной цели: к убийству Плеве... 31 марта, ночью, в гостинице «Северной», приготовляя во второй раз снаряды, он погиб от взрыва.

Савинков. Мне очень его жаль. Очень! (Украдкой утирает слёзы.)

Азеф. Это и есть террор, Савинков. Мы должны работать не жалея ни себя, ни врагов. Учитесь владеть собой. Вы ещё молоды, у вас всё впереди. У вас хорошие задатки руководителя боевой группы, уверяю вас.

Савинков. Спасибо за поддержку, Евгений Филиппович!

Азеф. Пожалуйста! А теперь перейдём к делу. Что вам удалось сделать за это время по Плеве? Докладывайте.

Савинков. Немного. Мы установили внешний вид выезда Плеве: вороные кони, кучер с медалями на груди, ливрейный лакей на козлах и сзади – охрана: двое сыщиков на вороном рысаке. Плюс к этому маршруты поездок.

Азеф. На сегодняшний день это уже кое-что.

Савинков. Однако динамита у нас теперь осталось только на одну бомбу. И ещё… Боевая Организация молчит со времени уфимского дела, то есть около года. С арестом Гершуни правительство считает нашу организацию разбитой. Мы решили: если в партии нет сил для центрального террора, то необходимо делать по крайней мере террор местный, как его делал Гершуни в Харькове и Уфе.

Азеф. Что вы намерены делать?

Савинков. Не знаю. Наверное, всё-таки остановимся на убийстве Клейгельса. Убить Плеве одной бомбой труднее.

Азеф. Что за ерунду вы несёте? К чему это покушение на ничтожного Клейгельса? Какое право имеете вы своею властью изменять решения Центрального комитета?

Савинков. Извините, но мы были уверены, что вы арестованы. Ничем иным мы не могли объяснить ваше отсутствие в такой важный момент, особенно после мартовской

13
неудачи. Мне казалось, что без вашего руководства убить Плеве невозможно. Лично я был против решения Покотилова продолжить работу с Плеве.

Азеф. За мною следили в Двинске. Я должен был уходить от шпионов, и три недели колесил по России, скрывая следы. Вы могли понять это и не торопиться с предположением о моём аресте. Кроме того, если бы я был арестован, то и тогда вы не имели права ликвидировать покушение на Плеве.

Савинков. Ни у кого из нас нет террористического опыта. У нас мало сил. Вы же это знаете прекрасно.

Азеф. Что вы говорите? Как нет сил для убийства Плеве? Смерть Покотилова расстроила наши планы? Но вы должны быть готовы ко всяким несчастьям. Вы должны быть готовы к гибели всей организации до последнего человека. Что вас смущает, Борис Викторович? Если нет людей, их нужно найти. Но бросать дело нельзя никогда. Плеве во всяком случае будет убит. Если мы его не убьём, его не убьёт никто. Ваше опрометчивое решение ослабило организацию дела на обоих направлениях. Надежды на успех в обоих покушениях нет.

Савинков. Но Клейгельс не скрываясь ездит по Киеву. Его легко убить. Мы с Каляевым знаем его в лицо.

Азеф. Я сказал – нет! Пусть Каляев едет в Петербург и велит Мацеевскому и Сазонову оставаться на прежних местах, если ещё застанет их там. Швейцер изготовит новую партию динамита, а вы с Боришанским немедленно подключитесь к работе по Плеве. Кроме того, мы найдём ещё для вас людей.

Савинков. У нас слишком мало времени на перегруппировку.

Азеф. Знаю. Ну и что? Где ваше хладнокровие, Савинков? Где ваши мозги? Подключайте к работе голову. И работайте, работайте по плану.

Савинков. Я всё понял. Впредь мы будем хладнокровнее. Это я обещаю. Смерть Покотилова и неудача 18 марта нас многому научили.

Азеф. Вот и отлично! Поймите, Савинков, люди учатся на делах. Ни у кого не бывает сразу нужного опыта. Из этого, однако, не следует, что нужно делать только то, что легко. Какой смысл в покушении на Клейгельса? Убийство Клейгельса – не политическое убийство, Плеве – общеимперское. Нужно уничтожать личностей с громкими именами, с большими злодействами за плечами. А Клейгельс... Кто такой Клейгельс? Тьфу!

Сазонов. Зачем автомобиль? Мне кажется, что гораздо лучше сделать покушение пешему. Нас сейчас достаточно много, чтобы Плеве не ушёл живым при покушении. Не один, так другой или даже третий его достанут.

Савинков. Я тоже не вижу цели в приобретении автомобиля. Автомобиль наоборот может привлечь внимание полиции, но… Не будем обсуждать приказы Центра. Мы и так едва не отказались от теракта на Плеве ради Клейгельса. А это не сравниваемые величины.

Каляев. Ты прав. Мы немного погорячились. Но всё можно исправить. Ещё не вечер.

Каляев. Когда нужно ехать в Петербург?

Савинков. Как можно быстрее.
Сазонов и Каляев уходят, и тут же собираются вместе все члены организации, с ними появляется и Азеф.
Савинков. Дора Бриллиант просит, чтобы ей разрешили принять непосредственное участие в покушении.

Азеф. То есть она хочет быть метальщиком?

Савинков. Да.

Азеф (Сазонову). Егор, ваше мнение?

Сазонов. Дора такой человек, что если пойдёт, то сделает хорошо… Что же я могу иметь против? Но…

Азеф. Договаривайте.

Сазонов. Нет, ничего… Что я могу иметь против?

Азеф. А вы, Веньямин?

Савинков. Я решительно против участия Доры в покушении, хотя вполне в ней уверен.

Азеф. Мотивируйте свой отказ.

Савинков. Женщину можно выпускать на террористический акт только тогда, когда организация без этого обойтись не может.

Азеф. Я не согласен с вами… По-моему, нет оснований отказать Доре. Но если вы так хотите… Пусть будет так. Возражений нет?.. Отлично! Веньямин, вам слово.

Савинков. Чтобы не допустить повторения ошибки прошлого покушения, мы решили поставить сразу четверых метальщиков. Первый, встретив министра, пропускает его мимо себя, заградив ему дорогу назад. Второй сыграет наиболее важную роль: ему принадлежит честь первого нападения. Третий должен бросить свою бомбу только в случае неудачи второго – если Плеве будет ранен или бомба второго не разорвётся. Четвёртый, резервный, метальщик должен действовать в крайнем случае: если Плеве прорвётся через бомбы второго и третьего. И всё же есть неустранимый риск, что метальщик промахнётся, перебросит или не добросит снаряд.

Каляев. Есть способ не промахнуться.

Азеф. Какой?

Каляев. Броситься под ноги лошадям.

Азеф. Как – броситься под ноги лошадям?

Каляев. Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвётся бомба, и тогда остановка, или, если бомба не разорвётся, лошади испугаются, – значит, опять остановка. Тогда уже дело второго метальщика.

Азеф. Но ведь вас наверно взорвёт.

Каляев. Конечно.

Азеф (не сразу). План хорош, но я думаю, что он не нужен. Если можно добежать до лошадей, значит, можно добежать и до кареты, – значит, можно бросить бомбу и под карету или в окно. Тогда, пожалуй, справится и один.

Савинков. Первым метальщиком будет Боришанский, вторым – Сазонов, третьим – Каляев, и четвёртым – молодой рабочий-кожевник, ещё не член нашей организации. Если вдруг нас вновь постигнет неудача, все метальщики, оставшиеся в живых, отдают свои бомбы Швейцеру, который их разрядит и сохранит. В случае удачи каждый должен утопить свою бомбу сам. Все метальщики получат точную инструкцию, где и как топить бомбы.

Каляев. Нет.

Азеф. Вот и отлично. Удачи! Я вернусь через три дня.
Азеф уходит. Вместе с ним уходят Боришанский и Чернышёв.
Каляев. Меня огорчает только одно – почему не мне, а Егору первое место… Неужели Валентин думает, что я не справился бы один?

Савинков. Твоё второе место не менее, если не более ответственно, чем первое. Требуется большая отвага и хладнокровие, чтобы оценить после взрыва момент и решить, нужно ли бросать бомбу или нет.

Каляев. Да, конечно… А всё-таки… Как ты думаешь, будет удача?

Савинков. Конечно, будет.

Каляев. Только, знаешь, нужно к нам в Боевую организацию принимать людей таких, которые всё могут… Вот как Егор. Я таких людей, как он, ещё не видал… Такой любви в сердце, такой отваги, такой силы душевной… А Покотилов… Вот не дожил Алексей… Жаль! Послушай, какое счастье, если будет удача… Довольно им царствовать… Довольно… Если бы ты знал, как я ненавижу их… Но что Плеве! Нужно убить царя… Я мечтаю о терроре будущего, о его решающем значении для революции.
Каляев уходит. Появляется Азеф.
Азеф. Как вы смели уехать из Петербурга?

Савинков. Я уехал потому, что от вас не было известий. И ещё потому, что мой паспорт был установлен полицией.

Азеф. Откуда вы это узнали?

Савинков. Это нетрудно было вычислить. Ко мне в гостиницу нагло пришёл человек, которого я не знал, но который назвал мою фамилию по подложному паспорту и мой вымышленный род занятий. Сказал, что он тоже из Вильно, и стал выпытывать, какой фирмы я представитель. Откуда он всё это узнал? Ясно, что от хозяина гостиницы, ведь больше я нигде не отмечался. Столь исчерпывающие сведения о постояльцах хозяин гостиницы может давать только полиции.

Азеф. И всё-таки вы не имели права уехать.

Савинков. А вы имели право, сказав, что приедете через три дня, оставаться за границей месяц и больше?

Азеф (помолчав). Я был занят за границей делами.

Савинков. Мне всё равно, чем вы там были заняты! Вы бросили нас в Петербурге, это главное.

Азеф (помолчав). Ваша обязанность была ждать и следить за Плеве. Не бог весть какое опасное занятие, между прочим. Вы следили?

Савинков. Да. Но узнали не так много, к сожалению.

Азеф. Вот видите!.. Это плохо. Извольте ехать назад в Петербург. Здесь, в Москве, вам делать нечего.

Савинков. Я для этого и вернулся из Женевы, где искал вас.

Азеф. Я вам не единожды говорил, чтобы вы меня не искали, я сам вас всегда найду, а вы меня – нет. Должен заметить: вы нарушаете элементарную партийную дисциплину, и об этом я могу поставить в известность ЦК.
16
Савинков. Не стоит, Евгений Филиппович. Не стоит… Должен вас предупредить: я не боюсь пыток от рук врага, я боюсь элементарного унижения. И никому и никогда этого не прощу.

Азеф. Похвально. Хорошо, что предупредили. Но я не хотел вас унизить, поймите это, Борис. Дело прежде всего. И здесь я могу быть грубым и даже жестоким. Вы совершили недопустимую ошибку и её надо исправлять.

Савинков. Исправим. Больше этого не повторится.

Азеф. Надеюсь. Теперь о деле. Дулебов уже здесь, в Москве. У него с собою шесть небольших бомб македонского образца. Возьмите их у него и отдайте на хранение в несгораемый ящик в какой-нибудь банк. Пётр – это кличка Дулебова – живёт на Маросейке, в номерах, зайдите завтра к нему.

Савинков. Хорошо.

Азеф. Купили автомобиль?

Савинков. Нет.

Азеф. Почему?

Савинков. Не стоит тратить несколько тысяч на то, без чего мы можем обойтись.

Азеф. А всё-таки вы должны были купить, хотя… Всё, что ни делается, делается к лучшему. Боришанский не смог ничему научиться. Шофёр из него не получился.

Савинков. Ну и слава богу! Как видите, идея с автомобилем оказалась ложной.

Азеф. Благодарите Боришанского. Как всё же идёт работа?

Савинков. Пока всё отлично. Тьфу, тьфу, тьфу!.. Мацеевский, Дулебов и Каляев постоянно встречают на улице Плеве. Они его карету за сто шагов могут отличить. Даже мы с Ивановской и Дорой вели наблюдение. Особенно это хорошо получается у Каляева. Он даже знает в лицо министерских филеров и безошибочно отличает их в толпе зевак. В общем, мы решили, что легче всего убить Плеве в четверг, по дороге с Аптекарского острова на Царскосельский вокзал.

Азеф. Хорошо. Я очень доволен.

Савинков. Сазонову нужно срочно съездить на родину.

Азеф. Зачем?

Савинков. По семейным делам. Чисто личное дело.

Азеф. Решайте сами, вы ведь старший среди них. Учитесь принимать решения самостоятельно, Борис Викторович. Это вам пригодится в будущем.

Савинков. Ловлю на слове и предлагаю немедленно приступить к покушению.

Азеф. Нет, это невозможно. Сведений о Плеве собрано слишком мало. Маршруты почти неизвестны. Легко ошибиться.

Савинков. Можно устроить покушение на Фонтанке, у самого дома Плеве. Риск ошибки будет минимален.

Азеф. Нет, такое выступление будет слишком опасным: у дома Плеве наиболее многочисленная охрана. А если будет неудача, дело в лучшем случае будет отложено на долгое время.

Савинков. Давайте разберёмся по порядку. Во-первых, выезд Плеве нам давно известен, значит, нам нечего больше ждать, ибо мы никогда не узнаем более того, что нам известно теперь. Во-вторых, исходя из первого, маршрут поездки нам знать не обязательно, если возможно устроить покушение у самых ворот дома Плеве.

Азеф. Неудача может погубить всё дело.

Савинков. Я настаиваю. Я уверен в успехе.

Азеф. Хорошо, если вы так хотите, попробуем счастья. Но учтите – под вашу персональную ответственность.

Савинков. Согласен.

Азеф. У вас, насколько я понимаю, теперь всё нормально в подготовке организации покушения и вопросов ко мне больше нет.

Савинков. Теперь нет. 17
Азеф. Отлично! После покушения всем собраться в Вильно. Я вас буду ждать там.
Азеф уходит. Собираются все члены Боевой организации после вновь не удавшегося покушения. Все взволнованы и раздражены.
Савинков. Наша очередная неудача произошла по понятным причинам: из-за путаницы, почти неизбежной при лихорадочной мобилизации в очень короткий срок такого большого числа метальщиков. Кто-то опоздал, кто-то не там встал, кто-то просто не дошёл нескольких метров до нужной точки встречи… Не нужно делать из этого трагедию. Не нужно раскисать. Всё поправимо, всё ещё возможно исправить, если мы соберёмся в кулак и учтём все наши глупейшие ошибки.

Боришанский. У нас нет ни одного человека с бородой. Неудивительно, что у нас одни неудачи.

Савинков. Что вы хотите этим сказать?

Боришанский. Я говорю: мы все молодые люди, и мы не умеем делать серьёзные дела.

Каляев. А кто виноват?

Боришанский. Кто? Разве я знаю, кто?

Каляев. Вы. Вы и виноваты. Если бы вы с Сикорским не ушли, дождались бы Швейцера, то не я один бы получил снаряд, а было бы нас трое, и тогда бы мы и без Сазонова могли убить Плеве.

Боришанский. Я не мог дольше ждать. Я ждал столько, сколько мне было сказано. Зачем опоздал Швейцер?

Савинков. Хватит ругаться! Ещё раз повторяю: из каждой неудачи нужно уметь делать правильные выводы, чётко выявлять ошибки и не повторять их вновь. Ясно?

Каляев. Ясно.

Савинков. Сазонов, Каляев, Боришанский и Сикорский едут в Вильно к Валентину Кузьмичу и расскажут ему о нашей неудаче всю правду. Повторяю: всю правду. Я и Швейцер остаёмся в Петербурге. Покушение повторим 15 июня. У меня всё. До встречи!
Все уходят.

Савинков. Егор, задержитесь.

Сазонов. Что-то случилось?

Савинков. Нет, просто хочу спросить… Вот вы пойдёте и, наверно, не вернётесь… Скажите, как вы думаете, что будем мы чувствовать после… после убийства?

Сазонов. Гордость и радость.

Савинков. Только?

Сазонов. Конечно, только… Хотя, если говорить правду, сознание греха никогда не покидает меня.

Савинков. Я вас понимаю.

Сазонов. И ещё… Я боюсь за Сикорского.

Савинков. Чего вы боитесь?

Сазонов. Я боюсь, что он не сумеет утопить бомбу. Какой-то он… не такой.

Савинков. Какой – не такой?

Сазонов. Без стержня. Новенький он, этим всё сказано.

Савинков. Как же быть?

Сазонов. По-моему, никак.

Савинков. А если его арестуют?

Сазонов. Что же делать? Не можем же мы из-за него одного рисковать многими? Если будет успех, оставшиеся метальщики должны тотчас же уехать из Петербурга, а не ждать передачи бомб.

18
Савинков. А Сикорский знает, где топить?

Сазонов. Не только знает, но я даже просил Боришанского показать ему место.

Савинков. Ну, значит, утопит. А вы уверены в удаче?

Сазонов. Конечно. Я знаю, Плеве будет убит.

Савинков. Знаете?

Сазонов (смеётся). Знаю. Мне пора. Прощайте!

Савинков. Удачи!