Троицкий Н. А. Безумство храбрых. Русские революционеры и карательная политика царизма 1866—1882 гг

§ I Царизм и революционное движение 1866—1878 гг.

• 
  От первой революционной ситуации ко второй
  
• 
  Реакция против революции
  
• 
  Соотношение административной и судебной расправы в карательной политике царизма
  

• 
  Царский суд и политические процессы 1866—1878 гг.
  
• 
  Принципы поведения революционеров после ареста
  
• 
  Русские революционеры на политических процессах 1866—1878 гг.
  

§ III Вторая революционная ситуация в России

• 
  Революционный натиск
  
• 
  «Кризис верхов»
  

• 
  Судебный террор царизма
  
• 
  Революционная агитация со скамьи подсудимых
  
• 
  Сила и слабость революционеров перед царским судом
  

Многозначащей приметой того времени были и политические процессы, среди которых оказались тогда и самый крупный за всю историю царской России («193-х»), и самый громкий процесс (по делу 1 марта 1881 г.). Они занимают в книге центральное место.

Собственно, тема исследования объединяет два взаимосвязанных сюжета, каждый из которых имеет и самостоятельное значение: с одной стороны, революционное движение в России 60—90-х годов XIX в., с другой — карательная политика царизма. Вторая сторона темы позволяет оценить не только все разнообразие сил и способов подавления, которые применял царизм, но также (в сравнении с ним) и силу революционного натиска. Такое сравнение тем более уместно, что единоборство революционного лагеря с царизмом отличалось исключительным, небывалым прежде размахом и ожесточением. С 1866 по 1895 г. прошло более 220 политических процессов, причем многие («нечаевцев», «50-ти», «193-х», Веры Засулич, «16-ти», первомартовцев 1881 и 1887 гг., «20-ти», «14-ти» и др.) вызвали громкий международный резонанс. Политические процессы как бы фокусируют в себе два главных сюжета нашей темы, ибо в них «отражались ярко и сильно оба врага — революция и старый порядок — в их взаимной борьбе, отражались в самые критические, в самые драматические для них моменты[1].

Понятие «политический процесс» верно, по-моему, формулирует, например, Н.Т. Медведь: «К политическим судебным процессам следует относить те процессы, на которых рассматривались дела о действиях, направленных прямо или косвенно на уничтожение, подрыв, ослабление, изменение существовавшего строя или образа правления»[2].

В предлагаемой работе исследуются политические процессы на территории России [3] от вступления в силу пореформенных судебных уставов 1864 г. до 1895 г. Первым из них был процесс ишутинцев в Петербурге 18 августа—24 сентября 1866 г., последним — дело А.А. Зороастровой и других в Якутске 28 сентября 1894 г. Таким образом, кроме процессов начала 60-х годов, описанных М.К. Лемке[4], рассматриваются процессы на протяжении всего разночинского этапа освободительной борьбы в России. Каждый из политических процессов 1866—1895 гг. интересен для историка не только и даже не столько как свидетельство жестокости, беззакония и тщетности расправы царизма с «крамолой», сколько (в первую очередь) как своеобразная революционная акция подсудимых — акция итоговая и потому чрезвычайно ответственная, которая заставляла борцов, оказавшихся в плену у врага, проявлять максимум идейной убежденности и силы духа. Русские революционеры хорошо понимали это. «Политический процесс, — отмечала «Народная воля», — является всегда актом революционной борьбы, в котором проявляется деятельность не только правительства, но и революционеров. Вот почему анализ политических процессов составляет хороший способ ознакомления с характером самого революционного движения»[5].

Цель данной работы и состоит в том, чтобы исследовать политические процессы 60—90-х годов, с одной стороны, как орудие карательной политики царизма, а с другой — и это главное — как арену, своего рода второй фронт революционной борьбы с царизмом. Само революционное движение предполагается характеризовать лишь в общих чертах, выделяя в нем наиболее значимые для понимания судебных процессов, а также дискуссионные моменты (общее и особенное в революционных ситуациях 1859—1861 и 1879—1881 гг., революционные демократы и народники, народническое и рабочее движение, марксизм и народничество). Поскольку важное место в данном исследовании занимает период, переходный от народничества к марксизму, в работе будут специально рассмотрены в связи с политическими процессами особенности этого перехода, т.е., во-первых, непрерывность и преемственность революционного процесса, а во-вторых, различия между его разночинским и пролетарским этапами, количественное накопление их внутри разночинского этапа и переход в новое качество — к пролетарскому этапу.

Все вообще политические процессы 60—90-х годов рассматриваются не только в связи с ходом революционной борьбы, со всеми ее поворотами, динамикой и диалектикой, но также и с учетом русской (отчасти и зарубежной) политической, общественной и культурной жизни.

Назову основные аспекты исследования. Политические процессы 1866—1895 гг. в России и царизм (законодательные основы царского судопроизводства; цели, которыми руководствовался царизм, устраивая политические процессы, и самая техника их проведения; зависимость процессов от политической конъюнктуры и влияние их на политическую конъюнктуру в стране, их роль в осуществлении судебной контрреформы с начала 70-х годов).

Поведение революционеров на процессах (требования революционных организаций к поведению своих членов перед царским судом, в тюрьме и ссылке, на каторге и эшафоте), развитие революционной этики и тактики.

Отклики русского общества и народных масс на судебную расправу с революционерами, позиция и роль адвокатуры; влияние процессов на идейную дифференциацию внутри русского общества, и главным образом на его отношение к революционному лагерю. Политические процессы 1866—1895 гг. в России и мировая общественность, их роль в привлечении интереса и сочувствия к русскому освободительному движению за рубежом. Наконец, в задачи исследования входит попытка определить смысл и значимость уроков, которые были извлечены из политических процессов 1866—1895 гг. русскими революционерами следующих поколений.

Литература

До последнего времени политические процессы в России 1866—1895 гг. как специальная проблема не исследовались. Лишь об отдельных процессах написано несколько статей[1], из которых, на мой взгляд, наиболее удачна по охвату темы и по сумме источников статья Н.Б. Панухиной. Обобщающего исследования пока нет. Как правило, и русские дореволюционные, и советские историки в трудах широкого плана — об освободительном движении или карательной политике царизма — касались только ряда процессов, причем наиболее громких (чаще всего «50-ти», «193-х», Веры Засулич и по делу 1 марта 1881 г.).

Первыми историками революционного движения разночинцев, народников были не «сами участники движения», как принято считать[2], а их враги и каратели. Известный «Обзор» агента департамента полиции А.П. Мальшинского появился уже в 1880 г.[3] Тогда же прокурор Петербургской судебной палаты (будущий министр юстиции) Н.В. Муравьев подготовил «Очерк исторического развития и деятельности русской социально-революционной партии» с 1863 г. по 5 февраля 1880 г., оставшийся неопубликованным[4]. В 1882 г. была напечатана «судебно-полицейская хроника» (как определял ее сам автор) графа С.С. Татищева[5], написанная по заданию и в деловом контакте с директором департамента полиции В.К. Плеве[6]. До конца XIX в. с тех же охранительных позиций обозрели народническое движение публицист-катковец Ф.А. Гиляров, князь Н.Н. Голицын и жандармский генерал Н.И. Шебеко[7]. Все они проводили свои «Исследования» главным образом для нужд политического сыска и, естественно, опирались на сыскные, в частности судебные, материалы, но в разбор судебных процессов не вдавались, а только упоминали их как орудие, заслуженного возмездия революционерам, которые, кстати, выглядели под пером охранителей скопищем невежд и злодеев. Что касается участников революционно-народнического движения, то их материалы (статьи П.Л. Лаврова, воспоминания С.М. Кравчинского и О.В. Аптекмана, подследственный «Отчет» А.Д. Михайлова, публицистика «Народной воли»), которые рассматриваются иногда в историографическом плане, я использую как источники.

Буржуазно-либеральная историография (В.Я. Богучарский, А.А. Корнилов, Б.Б. Глинский), как и дворянско-охранительная, усматривала в политических процессах лишь карательное орудие и анализом их специально не занималась, но часто использовала материалы процессов в качестве иллюстраций к своим взглядам. В противоположность охранителям либералы считали процессы выражением чрезмерной, неоправданной жестокости царизма, которая, мол, и превращала в закоренелых революционеров даже таких безобидных мечтателей, каковыми будто бы до конца 70-х годов являлись народники. Суть этой буржуазно-либеральной концепции сформулировал еще в 1883 г. М.П. Драгоманов: «Если бы знаменитое “хождение в народ” русских социалистов 1874—1875 гг. совершилось при условиях западноевропейских, т. е. осталось безнаказанным, или было даже судимо и наказано по европейским законам, то значительная часть людей, которые погибли в России или перешли к террористическим теориям и действиям, сами собою обратились бы в “постепеновцев”»[8].

Только в советской историографии политические процессы стали истолковываться как многозначащие акты революционной борьбы. Такой подход к ним, диктуемый всей совокупностью источников, опирается в методологическом отношении на идеи К. Маркса, Ф. Энгельса, Г.В. Плеханова, В.И. Ленина. Маркс и Энгельс первыми научно оценили революционное движение в России, отметив его мировую значимость и национальное своеобразие, а в качестве сфер действия, целесообразных для революционеров любой страны, рассматривали и политические процессы, в частности немецкие («Новой Рейнской газеты» в 1849 г., Союза коммунистов в 1852 г.)[9], французские (суммарно)[10] и русские («нечаевцев», «50-ти», 1 марта 1881 г.)[11]. Плеханов также интересовался политическими процессами как ареной революционной борьбы, высказав на этот счет ценные для нас суждения по поводу дел «50-ти», «193-х», 1 марта 1881 г., Софьи Гинсбург[12].

В.И. Ленин, создавший законченную научную концепцию революционного движения в России, часто обращался к истории политических процессов. С одной стороны, он разъяснял их карательное назначение, вскрывая классово корыстный, контрреволюционный смысл судебного законодательства в целом и Положения 14 августа 1881 г. как «основного русского полицейского закона» в особенности, а также всех судебных установлений царизма[13]. С другой стороны, Владимир Ильич указывал на возможность и необходимость использовать неправедный суд для борьбы с теми, кому он служит, приветствовал образцы активности, идейной стойкости, героизма подсудимых революционеров, настоятельно рекомендовал воспитывать на таких образцах революционную массу, сформулировал даже примерный кодекс поведения революционеров на суде[14].

Базируясь на марксистско-ленинской концепции, советская историография посвятила революционному движению России 1860—1890-х годов много исследований. В некоторых из них наряду с прямыми актами революционной борьбы рассматриваются и политические процессы, правда, как уже отмечено, лишь единичные, избранные. Так, А.А. Шилов и М.М. Клевенский описали процесс ишутинцев[15]. А.А. Кункль Исследовал долгушинский процесс. Б.С. Итенберг В одной книге дал подробную характеристику процесса «193-х» и краткую дела «нечаевцев», в другой — Осветил процесс «Южнороссийского союза рабочих». Обзорный параграф отвел процессам «50-ти» и «193-х» В.Ф. Антонов. Те же процессы и дело Веры Засулич характеризовал в общих чертах Ш.М. Левин[16]. Все это помогло мне в работе над темой.

Меньше внимания уделено политическим процессам в советских монографиях о «Народной воле». В.О. Левицкий только перечислил некоторые из крупных процессов[17]. С.С. Волк вкратце обрисовал лишь один из них (первомартовцев), ничего не сказав об остальных восьмидесяти[18]. Только в книге М.Г. Седова[19] оценены как важная сторона революционной борьбы «Народной воли» ее процессы: сравнительно подробно (стр. 311—315) рассмотрен процесс «20-ти», есть интересные суждения о процессах по делу 1 марта 1881 г. и «21-го». М.Г. Седов напоминает читателю и о процессах конца 70-х годов («50-ти», «193-х», Веры Засулич).

Исследователи карательной политики царизма юристы М.Н. Гернет и Б.В. Виленский касались процессов шире, но тоже недостаточно (у Гернета коротко очерчены 22 процесса, у Виленского — 6), причем Гернет рассматривал процессы только как иллюстрации к истории царской тюрьмы[20], а Виленский интересовался ими постольку, поскольку они имели отношение к судебной реформе[21]: так как судебная реформа не коснулась военной юстиции, Виленский обошел дела военных судов, а между тем именно в военных судах с 1878 г. большей частью и шли политические процессы (за 1878—1895 гг. — 99 дел).

Как побочный сюжет, выборочно и обзорно, рассматривали ряд процессов и другие исследователи царской тюрьмы, ссылки, каторги. Из них некоторые (Е.Е. Колосов, П.Е. Щеголев, Д.Г. Венедиктов, И.А. Сенченко, Н.Е. Дворниченко)[22] освещали в процессах, по архивным данным, подробности, ранее неизвестные.

Отдельные процессы (опять-таки, по преимуществу, «50-ти», «193-х», первомартовцев) обозреваются в биографиях революционеров, но очень редко с привлечением новых материалов, как это сделали Я.Д. Баум, Н.С. Каржанский, В.С. Антонов, Э.С. Виленская, А.В. Уроева[23].

Еще меньше, естественно, касается нашей темы иностранная литература. В ней сосуществуют одновременно все те концепции, которые сменились в отечественной историографии. С марксистских позиций исследуют революционное движение в России 60—80-х годов историки социалистической Польши — Людвик Базылёв, Мария Ваврыкова, Леон Баумгартен[24]. В их капитальных монографиях показаны как арена революционной борьбы и политические процессы, но лишь на единичных примерах (все тех же дел «50-ти», «193-х», Веры Засулич, 1 марта 1881 г.) и по узкому кругу традиционных источников.

Итальянский ученый Франко Вентури, автор двухтомного труда о народничестве[25], рассматривает народническое движение в русле буржуазно-либеральной концепции, сочувственно, обстоятельно, но без должного проникновения в его социальную сущность (по старой традиции русской литературы он сближает народничество со славянофильством). Политические процессы, в оценке Вентури, были не столько ареной борьбы, сколько актами расправы, крайним выражением «белого террора», который лишь озлоблял революционеров, толкал их к мщению и тем самым как бы стимулировал «красный террор»[26]. Таковы же в принципе точки зрения английских историков Дэвида Футмена, еще в 1945 г. выступившего с книгой о А.И. Желябове[27], и Рональда Сета, который недавно в очерках «Русские террористы» (от Д.В. Каракозова до эсеров) отвел специальные разделы процессам 1 марта 1881 г. и «14-ти»[28]. Наконец, выходят на Западе и такие опусы по русской истории (преимущественно белоэмигрантов — М. Флоринского, А. Тарсаидзе, С. Пушкарева), где развивается взгляд царских охранителей на героев народничества как на головорезов, вполне заслуживших и каторгу, и виселицу[29].

Разумеется, поскольку политические процессы исследуются не сами по себе, а в широком, общероссийском и международном аспекте, мною использованы наряду со специальной литературой также и работы на смежные темы — от монографий по истории России до жизнеописаний деятелей мировой Культуры, откликавшихся так или иначе на процессы.

Необходимые ссылки на всю использованную литературу, а также полемику по частным вопросам читатель найдет в соответствующих разделах. Здесь же, заключая историографический обзор, приходится констатировать не просто отсутствие обобщающего исследования о политических процессах в России 1866—1895 гг. (а без него отдельные, даже самые известные процессы выглядят словно цитаты, вырванные из контекста). Не получила должного освещения ни одна из основных проблем нашей темы в отдельности, хотя многие авторы попутно касались той или другой проблемы. Остаются невыясненными принципы и тактические (в зависимости от ситуации на «воле», обвинения, характера суда) особенности поведения подсудимых, новое, что вносили они и в принципы, и в тактику, и даже в революционную этику сравнительно с предшественниками. Такие же проблемы, как процессы и русское общество, процессы и мировая общественность, адвокатура на процессах, совсем не разрабатывались.

Источники

Самой обширной и важной для нас является первая группа, хотя главный источник — стенографические отчеты о процессах, эта, как выразился на суде A.И. Желябов, «открытая книга бытия» русских народолюбцев[1],— представлен в ней как раз бедно. B.Л. Бурцев в 1906 г. сетовал: «До сих пор у нас очень мало еще издано политических процессов, а к изучению их почти и не приступлено вовсе»[2]. Остается только повторить эти слова. К тем пятнадцати отчетам о процессах 1866—1900 гг., которые были изданы отдельными книгами или в сборниках уже к 1906 г.[3], за истекшие десятилетия прибавились только два[4]. Именно эти два отчета, опубликованных в советское время, и являются действительно полными стенографическими отчетами. Все остальные печатались с цензурными купюрами либо (как нелегальные отчеты о процессах В.А. Осинского и «21-го») в пересказе очевидца[5].

Эти семнадцать отчетов отчасти уже были использованы исследователями. Совсем нетронуты поныне газетные отчеты, которые с 1871 по 1881 г. публиковались почти обо всех крупных процессах. Однако и в те годы более чем о пятидесяти делах не было даже какой-либо официальной информации. С 1881 г. стенографические отчеты в легальной печати не появлялись совсем.

Наряду с отчетами ценнейшим источником являются для нас подлинные судебные речи и заявления подсудимых, которые не вошли в отчеты и печатались в разное время особо. Большей частью они опубликованы уже в нелегальных изданиях 70—80-х годов: «Вперед!», «Община», «Набат», «Земля и воля», «Народная воля», «Общее дело». В 1906 г. изданы речи героев процесса «17-ти» (М.Ф. Грачевского, П.А. Теллалова, С.С. Златопольского, А.П. Корба и X. Г. Гринберг)[6], в 1932 г. — собственноручные записи речей А. А. Квятковского и С. Г. Ширяева на процессе «16-ти», позволяющие восполнить купюры официального отчета[7], в 1970 г. — последнее слово Г.А. Лопатина на процессе «21-го»[8].

Некоторые судебные речи и следственные показания революционеров-народников включены в сборник документов и материалов «Революционное народничество 70-х годов XIX в.» (т. I—II. М. — Л., 1964— 1965).

К судебным документам примыкают по смыслу и ценности материалы дознаний и следствий, особенно показания обвиняемых. Специальные тома таких материалов изданы в советское время о делах «нечаевцев», 1 марта 1881 г. и «Второго 1 марта»[9]. Вообще почти все публикации следственных показаний революционеров 60—90-х годов (крайне малочисленные сравнительно с тем, что остается достойным печати в архивах) относятся к первым полутора десятилетиям Советской власти, причем как публикатор больше всех сделал С.Н. Валк. Он извлек из царских хранилищ, напечатал и снабдил первоклассными комментариями бесценные автобиографические показания народовольцев А.А. Квятковского (дело «16-ти»), Н.Н. Колодкевича (дело «20-ти»), М.Ф. Грачевского, Ю.Н. Богдановича, С.С. Златопольского (дело «17-ти»), П.Ф. Якубовича (дело «21-го»), подследственную переписку рабочего-народовольца П.Л. Антонова[10]. Столь же значимы опубликованные в разных изданиях следственные показания П.А. Алексеева, В.П. Обнорского, И.Н. Мышкина, С.Г. Ширяева, А.Д. Михайлова, Н.М. Рогачева, В.Н. Фигнер. Все они в той же мере, что и выступления со скамьи подсудимых, являют собой удивительные по своей цельности, как бы спрессованные (каждое — резюме целой жизни), итоговые свидетельства и образа мыслей, и нравственного склада, и меры стойкости русских революционеров 70—80-х годов XIX в.

То же надо сказать и о тюремных письмах обвиняемых, которые я отношу к первой (судебно-следственной) группе источников, выделяя их из обычной эпистолярии. По словам Герцена, «письма — больше, чем воспоминания, на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное»[11]. На предсмертных письмах В.А. Осинского, Д.А. Лизогуба, С.Я. Виттенберга, А.А. Квятковского, А.К. Преснякова, С.Л. Перовской, К.Г. Неустроева, Н.Л. Зотова «кровь событий» запеклась почти в буквальном смысле. «Само прошедшее, как оно было» запечатлели в себе и письма-завещания 24 героев процесса «193-х», В. Д. Дубровина, И.И. Гриневицкого, А.Д. Михайлова, А.И. Баранникова, тюремные письма судившихся на процессах «50-ти», «16-ти», «20-ти»[12].

Вторую группу печатных источников по нашей теме составляют документы внесудебного официального делопроизводства (законодательные акты, высочайшие резолюции, межведомственные и дипломатические справки, жандармские циркуляры, доклады, обзоры, агентурные сообщения). Они опубликованы сравнительно в небольшом числе и ценны в двояком отношении: с одной стороны, как реальные факты карательной политики царизма, с другой — как удостоверения взглядов карателей на смысл, ход и перспективы революционной борьбы. Официальные акты, которые определяли в 60—90-е годы политическую конъюнктуру в стране, устройство, состав и функции карательных органов, соотношение администрации и суда, помогают нам уяснить подспудную «механику» политических процессов, особенности поведения судей, подсудимых и адвокатов.

Очень обширна третья группа печатных источников — письма и дневники. Хотя дневники часто относят к источникам мемуарного типа, наряду с воспоминаниями, думается, что в отображении исторических событий у них больше общего с письмами. В дневниках, как и в письмах (в отличие от воспоминаний), современники откликались на политические процессы по свежим следам, как на злобу дня, «натуральнее» и откровеннее, чем это делается обычно в воспоминаниях, более зависимых от публики и цензуры, а главное, ретроспективных. Разумеется, граф П.А. Валуев, к примеру, и в дневнике местами писал «на публику», но чаще — для себя, сокровенно разоблачая «безуспешность борьбы с революционной Крамолой» («все крушится и рушится»), загнивание «правящей камарильи», никчемность царских министров, похожих на «смесь Тохтамышей с герцогами Альба», и самой «коронованной полуразвалины» — царя[13]. Выразительно и, как правило, начистоту свидетельствуют об условиях, в которых шли политические процессы, и о самих процессах также дневники и письма других, кроме Валуева, царских министров (М.Т. Лорис-Меликова, Д.А. Милютина, Е.А. Перетца, К.П. Победоносцева, А.А. Половцова) и прочих лиц всех направлений — реакционных (А.А. Бобринского, Я.Г. Есиповича, А.В. Богданович), консервативных (А.В. Никитенко, А.С. Суворина, A.Ф. Тютчевой), либеральных (А.Л. Боровиковского, В.П. Гаевского, А. Штакеншнейдер) и революционных (С.М. Кравчинского, Л.Н. Гартмана, П.Л. Лаврова). Особый интерес представляют отклики на политические процессы в письмах корифеев отечественной культуры: Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, П.И. Чайковского, В.Г. Короленко, Ф.И. Тютчева, С.В. Ковалевской, В.В. Стасова, Н.С. Лескова.

Еще обширнее четвертая группа печатных источников по нашей теме — воспоминания. Наиболее ценны для нас, естественно, мемуары революционеров, особенно тех, кто судился на политических процессах. Специально о некоторых процессах написали воспоминания В.Н. Фигнер[14], С.С. Глаголь, Н.А. Виташевский, В.С. Ефремов, Н.К. Бух, А.В. Прибылев, М.И. Дрей, П.И. Торгашов, А.И. Бычков, B.С. Панкратов, Г.Н. Добрускина, А.А. Спандони, В.И. Чуйко, И.Л. Манучаров, Р.А. Шмидова. Кроме того, попутно вспоминали о процессах десятки других мемуаристов: И.А. Худяков, И.С. Джабадари, Н.А. Чарушин, М.П. Сквери, М.Р. Попов, Е.Н. Ковальская, М.П. Шебалин и многие другие. Жизнь и борьба осужденных на каторге запечатлены в известных воспоминаниях Н.А. Морозова, В.Н. Фигнер, М.Ф. Фроленко, П.С. Поливанова, М.Н. Тригони, Л.А. Волкенштейн, И.П. Ювачева, М.В. Новорусского, Л.Г. Дейча, Ф.Я. Кона.

Воспоминания как исторический источник всегда в той или иной мере субъективны и тенденциозны. «Личные, групповые, классовые, национальные пристрастия, симпатии и антипатии,— отмечал академик Е.В. Тарле,— самым могущественным образом влияют на содержание мемуарной литературы, даже если автору воспоминаний кажется, будто он говорит чистейшую правду, не лжет и не рисуется»[15]. Такого рода пристрастия, симпатии и антипатии налицо и в мемуарах русских революционеров 60—90-х годов— пропагандистов, бунтарей, террористов, народников и социал-демократов, дворян, разночинцев, рабочих. Есть в них неизбежные ошибки памяти и ретроспективные наслоения (особенно у Л.Г. Дейча и Н.А. Морозова). Но большей частью они замечательны по обстоятельности и достоверности. Иные мемуаристы-народники (О.В. Аптекман, Н.С. Тютчев, М.И. Дрей, А.И. Бычков, С.Е. Лион, М.П. Шебалин), не полагаясь на свою память, но заботясь о точности, использовали в воспоминаниях даже архивные документы.

В этой связи выделяется сводный обзор одиннадцати процессов «Народной воли», подготовленный в 1930—1931 гг. группой бывших народовольцев[16]. Статьи для обзора писали люди, которые в свое время судились на этих процессах. В основу статей были положены личные воспоминания. Вместе с тем иные авторы использовали печатные источники, а М.И. Дрей (для статьи о процессе «23-х»)—архивный материал. Все это придает обзору полуисследовательский характер и делает его ценным подспорьем в разработке нашей темы.

По-иному тенденциозны сочинения мемуаристов либерального и особенно правительственного лагеря, интересные именно своей оригинальностью как с фактической стороны, так и с идейной. Из них наиболее значимы для нас «История моего современника» В.Г. Короленко, а также воспоминания юристов А.Ф. Кони, Д.В. Стасова, Н.С. Таганцева, Н.П. Карабчевского, ученых и публицистов Б.Н. Чичерина, В.А. Поссе, Г.К. Градовского, Д.М. Герценштейна, писателей С.Я. Елпатьевского, П.П. Гнедича, В.И. Дмитриевой, И.И. Ясинского, некоторых чиновников (С.Ю. Витте, К.Ф. Головина, Е.М. Феоктистова), жандармов (В.Д. Новицкого, П.А. Черевина, А.И. Дворжицкого), военных (графа фон Пфейля, Льва Плансона), тюремщика М.А. Федорова.

Пятую группу печатных источников составила публицистика. Главным образом использована русская нелегальная пресса 60—90-х годов, в которой печатались не только материалы процессов, но и политические разъяснения к ним[17]. Подцензурную информацию о процессах с частыми комментариями давала вся легальная печать: «Правительственный вестник», столичные газеты и журналы реакционного направления («Московские ведомости», «Русь», «Современные известия», «Берег», с конца 70-х годов «окопавшееся» в этом стане «Новое время»), либеральные («Голос», «Русские ведомости», «Вестник Европы», «Порядок», «Молва») и радикально-демократические органы («Отечественные записки», «Дело», до середины 70-х годов — «Неделя»), а также провинциальная пресса («Киевлянин», «Одесский вестник», иркутская «Сибирь» и др.).

Использован ряд английских, французских, немецких газет («The Times», «Le Figaro», «La Lanterne», «Der Sozialdemocrat», «Allgemeine Zeitung») и журналов («Revue des deux Mondes», «The Fortnightly Review», «The Graphic»), которые часто откликались на политические процессы в России 70—80-х годов с разных (консервативных[18], либеральных[19], революционных[20]) позиций. Обильную информацию о зарубежных откликах на русские (в частности, судебные) дела содержит газета П.А. Кропоткина «Бунтарь», выходившая на французском языке в Женеве с начала 1879 до середины 1881 г. Чрезвычайно интересны материалы иностранной печати о международных кампаниях протеста против царских карателей с участием Джузеппе Гарибальди, Вильгельма Либкнехта, Лео Франкеля, Огюста Бланки, Луизы Мишель, Виктора Гюго, Марка Твена.

Кроме прессы использованы отдельные книги, брошюры, сборники статей публицистов из всех лагерей. Самый ценный для нас памятник революционной публицистики — три книги С.М. Степняка-Кравчинского: «Россия под властью царей», «Подпольная Россия», «Царь-чурбан, царь-цапля». Либеральная публицистика лучше всего представлена по нашей теме сочинениями К.К. Арсеньева, К.Д. Кавелина, С.А. Муромцева, А.И. Кошелева; охранительная — М.Н. Каткова, К.Н. Леонтьева, А.А. Киреева, Р.А. Фадеева. Привлечены и зарубежные публицистические очерки 70—80-х годов о русском «нигилизме»[21]. Разумеется, публицистика с ее политической заостренностью и сугубой тенденциозностью более, чем какой-либо другой род источников, требует строго критического подхода к любому документу с учетом классовой, идейной и партийной позиции автора.

Наконец, к шестой группе печатных источников отнесено прямое или иносказательное отражение героики политических процессов 1866—90-х годов в художественном творчестве таких ее русских и зарубежных свидетелей, как Л.Н. Толстой и И.С. Тургенев, Н.А. Некрасов и С.Я. Надсон, Леся Украинка и Акакий Церетели, Эмиль Золя и Оскар Уайльд. Масса материалов о политических процессах 60— 90-х годов хранится в архивах. Они восполняют недостаток печатных источников, а в ряде случаев и целиком заменяют их. Коротко рассмотрим использованные архивные материалы в той же последовательности (по шести группам), в которой речь шла о печатных источниках.

К сожалению, из неопубликованных отчетов о процессах до сих пор разысканы только два: полный, официальный по делу «193-х»[22] и краткий, нелегально гектографированный, по делу «17-ти»[23]. Но недостающие отчеты в известной степени компенсируют ежедневные агентурные донесения о ходе процессов (Н.П. Гончарова, «50-ти», центра «Земли и воли», кружка М.Р. Попова — Д.Т. Буцинского, типографии «Черного передела» и др.), протоколы судебных заседаний, гектографированные оттиски и списки речей адвокатов (Г.В. Бардовского на процессе участников Казанской демонстрации, В.Н. Герарда на процессе «50-ти», П.А. Александрова и Е.Ф. Королева по делу «20-ти») и особенно подсудимых Ю.Н. Богдановича, Б.Д. Оржиха, Я.В. Стефановича, Г.П. Исаева (гектографированное издание, несколько отличное от публикации в газете «Вольное слово»), А.Д. Михайлова (собственноручная запись, более полная, чем в отчете по делу «20-ти»), А.И. Желябова (запись В.А. Тихоцкого с подробностями, которых нет в официальном отчете).

Материалы дознания и следствия по делам революционеров 60—90-х годов доныне, за малым исключением, остаются в архивах[24]. Практически все они просмотрены, причем кроме показаний использованы различные заявления обвиняемых (В.В. Берви-Флеровского — об инквизиционных методах царских следователей [25], Г.А. Лопатина — о тенденциозности процесса «21-го»[26], П.Ф. Лобанева[27] и И.Л. Манучарова[28] — против судейского «снисхождения» к ним и др.), а также изъятые у них документы (например, записка А.Д. Михайлова об уроках судебных процессов «Народной воли» [29]).

Показания и заявления революционеров, собственноручно написанные ими, заслуживают доверия как источник, хотя в силу специфики их происхождения нуждаются в сопоставлении с другими документами. Сугубо критический подход требуется к показателям предателей (А.В. Низовкина, Н.И. Рысакова, П.А. Елько, И.И. Гейера). В них — видимо, от готовности выдать все, лишь бы спасти себя или хотя бы облегчить собственную участь, — много иезуитства в тоне, путаницы в фактах, домыслов и беспардонной лжи. Особенно грешат этим показания агентов-провокаторов вроде Ф.Е. Курицына, В.Г. Веледницкого, Л.И. Забрамского, В.А. Меркулова.

Весьма ненадежен и такой источник, как показания свидетелей, поскольку сами свидетели на процессах зачастую (особенно с 80-х годов) подбирались, а их показания «редактировались» либо попросту выдумывались чинами жандармерии и прокуратуры, после чего тот или иной «свидетель» подписывал угодное властям «показание».

Впрочем, подтасовывались показания не только свидетелей, но и обвиняемых. Поэтому протоколы допросов, оформленные целиком, включая прямую речь обвиняемого, жандармами и следователями, нуждаются в проверке, сравнении с собственноручными текстами показаний обвиняемых и т. п.

Архивные изыскания значительно пополнили круг ценных для нас тюремных писем. Обнаружены письма В.Н. Черкезова, Л.А. Дмоховского, Е.С. Семяновского, В.А. Данилова, Н.Е. Суханова, П.А. Теллалова, А.П. Корба, П.Ф. Якубовича, письмо М.Ф. Грачевского к Д.В. Стасову из ссылки. Все эти документы, написанные героями политических процессов перед судом или после суда, впечатляюще раскрывают перед нами драматизм жизни и борьбы русских революционеров в царском плену.

Гораздо шире, чем публикациями, представлена архивными находками вторая группа источников по нашей теме — материалы внесудебного официального делопроизводства. Среди них обнаружены документы чрезвычайной значимости: журнал правительственной комиссии 1878 г. по пересмотру законодательства о государственных преступлениях[30], высочайшее повеление 14 ноября 1881 г. об экстраординарном, сверх узаконенного, ограничении публичности судебно-политических дел[31], положение об устройстве секретной полиции в империи от 3 декабря 1882 г.[32], доклад министра внутренних дел Д.А. Толстого Александру III от 20 марта 1887 г. с обобщением зарубежных откликов на «Второе 1 марта»[33], совершенно секретная «жалоба» начальника киевского ГЖУ В.Д. Новицкого в департамент полиции на судебно-инквизиторские излишества проконсула Юга России В.С. Стрельникова[34], ряд донесений заграничной агентуры царизма о кампаниях солидарности с русскими революционерами в Европе и Америке и др. Учтены поступавшие в III отделение, департамент полиции и лично к царю многочисленные проекты искоренения «крамолы», которые изобличают тенденциозный и, главное, поверхностный взгляд реакционеров на судьбы социализма в России — явления будто бы случайного, наносного (с Запада), не имеющего корней в русской почве и противопоказанного русскому национальному характеру. Особого внимания заслуживают жандармские «Обзоры важнейших дознаний» и прилагавшиеся к ним «Ведомости дознаниям» по делам о государственных преступлениях[35]. Они суммируют дознания по всем ГЖУ империи начиная с 1881 г. и, таким образом, наглядно показывают, с одной стороны, размах политических преследований в России 1881—1895 гг., а с другой стороны, приблизительный круг участников освободительного движения за те годы. Статистику жандармских обзоров и ведомостей дополняет составленная министерством юстиции «Ведомость общему количеству лиц, привлеченных к делам по государственным преступлениям» в 1871—1876 гг.[36] Учитывая, что аналогичные подсчеты за 1877— 1879 гг. опубликованы[37], можно считать почти весь интересующий нас период 1866—1895 гг. отражениям в статистике дознаний.

Третью группу источников — письма и дневники — тоже большей частью составили извлечения из архивов. Это главным образом обширная переписка, хранящаяся в личных фондах П.Л. Лаврова, П.А. Кропоткина, С.М. Кравчинского, В.Н. Фигнер, H.А. Морозова, М.Ф. Фроленко и других революционеров с ценными сведениями о политических процессах и о событиях или проблемах, связанных с ними. Таковы, например, призыв П.А. Кропоткина к швейцарским гражданам от 2 апреля 1881 г. протестовать против смертных казней в России, письменное заявление Н.А. Морозова для третейского суда по делу В.Л. Бурцева и Н.П. Стародворского 10 октября 1908 г. о принципах поведения народовольцев после ареста[38].

Богата фактами и оценками также переписка официозных публицистов (М.Н. Каткова, Г.П. Данилевского, Б.М. Маркевича) и властей предержащих (К.И. Палена, М.Т. Лорис-Меликова, Н.П. Игнатьева, В.К. Плеве, М.И. Черткова). В частности, из переписки министра иностранных дел Н.К. Гирса и министра внутренних дел И. Н. Дурново за 1890 г. можно почерпнуть интересные сведения о кампании солидарности с «Народной волей» во Франции при участии Ж. Геда, Ж. Жореса, Ж. Клемансо, А. Мильерана и других социалистов и республиканцев[39]. Колоритно дополняют картину политических процессов индивидуальные и коллективные письма из-за границы в защиту осужденных народовольцев, очень пестрая, многоязыкая и разнотипная (то серьезная, то курьезная) перлюстрация[40].

Любопытные свидетельства о перепадах между «белым» и «красным» террором 70—80-х годов и о том, как реагировали на них двор, правительство, общество, почерпнуты из дневниковых записей М.И. Семевского и ряда дневников, известных по отдельным извлечениям (Александра II, вел. кн. Константина Константиновича, начальника Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистова, ген. А.А. Киреева, проф. А.Ф. Кистяковского).

И в четвертой — мемуарной—группе источников по нашей теме количественно преобладают архивные. Только в ЦГАЛИ хранятся два больших собрания воспоминаний революционеров 60—90-х годов (ф. 1337 и 1744), не считая множества документов из личных фондов. Но самые ценные воспоминания уже опубликованы. Только некоторые из них по своей значимости давно и вполне заслуживают печати. Так, член-учредитель «Земли и воли» Н.И. Сергеев сообщает много нового о землевольческом движении (в частности, описывает забытый судебный процесс по делу о саратовском поселении землевольцев), рабочий-революционер Михаил Орлов — об откликах рабочих на судебную расправу с народовольцами, адвокаты С.А. Андреевский и К.К. Арсеньев — о корифеях русской буржуазной адвокатуры. Развернутую, местами остро критическую характеристику карательной политики царизма 60—80-х годов содержат неопубликованные мемуары царских министров, полулибералов-полуконсерваторов А.В. Головнина и И.А. Шестакова[41].

Пятая группа источников — публицистика — дополнена из архивов немногими, но важными документами. Это — призывно-революционные статьи П.Л. Лаврова «Б.Д. Оржих» (об известном народовольце) и Ф.В. Волховского «Царская Бастилия» (о самосожжении героя процесса «17-ти» М.Ф. Грачевского). Это — и верноподданнические записки против карательного террора, которые адресовали правительству во избежание революционного взрыва именитые либералы и консерваторы (Б.Н. Чичерин и Г.К. Градовский — в 1878 г., А.В. Головнин и Р.А. Фадеев — в 1880 г.). Интересны в этой группе источников также извлечения (переводы и вырезки) из редких иностранных изданий вроде венской «Neue Freue Presse» и бухарестского «Romanulu», с откликами на политические процессы в России. Особенно ценен гектографированный оттиск выдержки из газеты «Presse» с изложением смелых, не допущенных к печати защитительных речей адвокатов В.Д. Спасовича, Е.И. Кедрина, Е.Ф. Королева и С.С. Соколова на процессе «20-ти»[42] .

Что касается шестой группы источников по нашей теме — художественных произведений, — то в архивах обнаружены лишь цикл тираноборческих стихов К. М. Фофанова, сложенный под впечатлением расправы царизма с народовольцами в 1881 —1883 гг.[43], и стихотворение С.А. Андреевского «Петропавловская крепость» («о подвиге, задавленном впотьмах», и о других ее тайнах), написанное под тем же впечатлением в августе 1881 г.[44]

Таков в общих чертах круг использованных печатных и архивных источников.

Предлагаемое исследование — плод многолетнего труда. Часть его публиковалась ранее в цикле статей и в двух книгах, одна из которых посвящена процессам 1871—1879 гг., а другая — процессам «Народной воли» до 1891 г.[45] Поэтому фактическая сторона процессов 70—80-х годов, которая в предыдущих Книгах рассмотрена подробно, будет освещена короче, а вопросы, изложенные ранее бегло (например, о принципах поведения подсудимых с 60-х до 90-х годов, о рабочих на процессах, об агитационной роли процессов), — подробнее. Главное же — заново подготовлены разделы, которые в названных книгах отсутствуют: политические процессы в России 1866— 1870 гг. и после 1891 г., динамика освободительного движения от первой революционной ситуации до второй и на пути от народничества к марксизму, политические процессы 80 — 90-х годов и русское общество, процессы 80—90-х годов и мировая общественность, русская адвокатура на политических процессах 1866—1895 гг.

Этот замысел предполагается реализовать в двух книгах, сочетая хронологический и тематический принципы. В первой книге исследуются политические процессы 1866—1882 гг., т. е. условно от первой революционной ситуации до второй включительно, когда главной силой освободительного движения были разночинцы. Во второй книге будут рассмотрены процессы с 1883 до 1895 г., т. е. времени упадка народничества и роста социал-демократии, когда на смену разночинцам выдвигался в авангард революционного движения пролетариат. Кроме того, вторую книгу составят материалы об откликах русской и мировой общественности (включая классиков литературы, науки, живописи, музыки, театра) на все политические процессы в России 1866—1895 гг.

Выражаю глубокую благодарность за ценные сведения о героях моего исследования внучке члена Генерального совета I Интернационала и Распорядительной комиссии «Народной воли» Г.А. Лопатина Елене Бруновне Лопатиной, сыну землевольца А.Ф. Михайлова и народоволки Г.Н. Добрускиной Федору Адриановичу Михайлову, его сестре Надежде Адриановне Бассиновой, сыну члена Исполнительного комитета «Народной воли» А.В. Якимовой и народовольца М.А. Диковского Андрею Моисеевичу Диковскому.

I.
Царизм и революционное движение 1866—1878 гг.

Революционная ситуация на рубеже 1850—1860-х годов завершила дворянский и открыла новый, разночинский этап освободительного движения в России. Разночинец выдвинулся на первый план как главный, массовый деятель движения, а «господствующим направлением, соответствующим точке зрения разночинца, стало народничество»[1]. Родоначальниками народничества считаются А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский[2]. Уточняя это (в принципе верное) мнение, В.И. Ленин показал, что, собственно, основоположником народничества был Герцен, а Чернышевский развил «вслед за Герценом народнические взгляды, сделал громадный шаг вперед против Герцена»[3].

Доктрина Герцена и Чернышевского заключала в себе и «реальное содержание» народничества как «идеология... крестьянской демократии»[4], и оба главных признака его внешнего облачения, две определяющие черты, которые образуют «народничество В специфическом значении этого понятия, т. е. в отличие от демократизма, в добавление к демократизму»: во-первых, социалистические мечты, надежду миновать путь капитализма, предупредить капитализм (иными словами, «учение о возможности некапиталистической эволюции» для России, опиравшееся на глубокую веру в особый уклад, в общинный строй русской жизни) и, во-вторых, план и проповедь «радикальной аграрной реформы». Вторая черта здесь неразрывно связана с первой, в частности с надеждами на общину. У революционных народников, начиная с Герцена и Чернышевского, она выражалась в идее крестьянской социалистической революции «против основ современного общества», а по мере вырождения народничества (с 80-х годов) тускнела и видоизменялась в идеологию «буржуазного реформаторства» при сохранении основ существующего строя[5].

Основные идеи доктрины Герцена — Чернышевского служили теоретическим руководством для русских революционеров-народников и 60-х и 70-х (отчасти даже 80-х) годов. И «шестидесятники», и «семидесятники» решали отдельные вопросы теории (о капитализме, о роли рабочего класса в грядущей революции, о государстве) лишь в добавление к доктрине Герцена — Чернышевского, больше были заняты поисками самой целесообразной (применительно к этой доктрине) тактики, а главным образом старались воплотить доктрину в жизнь. При этом они в постановке и решении новых вопросов не только шли вперед, но и отступали назад, исправляли старые ошибки и допускали новые.

В условиях первой революционной ситуации народническая доктрина оформилась и прошла первую всестороннюю проверку опытом освободительной борьбы. Именно идея крестьянской социалистической революции — эта генеральная идея революционного народничества — воодушевляла и сплачивала все силы революционно-демократического лагеря и на восходящей (1859—1861 гг.), и на нисходящей (1862—1863 гг.) стадиях революционной ситуации[6]. Однако в 1863 г. русские революционеры пережили сильнейшее разочарование. Не. оправдался их главный расчет, проистекавший из самой сути народничества,— расчет на всеобщее крестьянское восстание. Крестьяне повсеместно сочли, что воля, дарованная им 19 февраля 1861 г., не настоящая, не «мужицкая», а поддельная, «барская» (общий говор был: «Нас надули, воли без земли не бывает»[7]), надо, мол, ждать настоящую волю и не подписывать уставные грамоты. Поэтому революционеры надеялись, что весной 1863 г., когда истечет срок ввода в действие уставных грамот и крестьяне увидят, сколь тщетны их ожидания подлинной воли, вся Россия будет охвачена взрывом крестьянского возмущения, который можно перевести в победоносную революцию[8]. Наступила весна 1863 г., миновал весь год, но крестьянского восстания в Центральной России не произошло. Восстания же в Белоруссии, Литве и Польше были подавлены.

1863 год стал последним годом первой революционной ситуации. С 1864 г. началась полоса временного спада освободительной борьбы по 1868 г. включительно. Массовое движение резко пошло на убыль: если в 1861 г. насчитывалось 1859 крестьянских волнений, в 1862 г. — 844, а в 1863 г. — 509, то в 1864 г. их оказалось всего 156, в 1865 г.— 135, в 1866 г.— 91, в 1867 г. — 68 и в 1868 г. — 60[9]. Всероссийская организация революционеров «Земля и воля», строившаяся в расчете на крестьянское восстание 1863 г., лишилась перспективы и прибегла к самороспуску. Ведущие деятели первой революционной ситуации были тогда уже в могиле (Н.А. Добролюбов, Т.Г. Шевченко, А.А. Потебня), за тюремной решеткой (Н.Г. Чернышевский, Д.И. Писарев, И.В. Шелгунов, Н.А. Серно-Соловьевич, М.Л. Михайлов, В.А. Обручев, С.С. Рымаренко), в эмиграции (наряду с Герценом, Огаревым, Бакуниным, которые эмигрировали ранее, Н.И. Утин, А.А. Слепцов, А.А. Серно-Соловьевич, М.К. Элпидин). Были закрыты в 1866 г. «Современник» и «Русское слово», прекратилось с 1867 г. издание «Колокола». Либералы удовольствовались дарованными реформами и пошли на сделку с правительством.

Спад освободительной борьбы повлек за собой первый в России кризис революционно-демократической идеологии. Б.П. Козьмин справедливо подметил, что если раньше, до 1863 г., русский революционер твердо знал, на что ему рассчитывать и надеяться, то «теперь, после 1863 г., положение дел изменилось коренным образом. Там, где раньше все рыло ясно и определенно, теперь все стало темно и неопределенно. Приходилось пересматривать установившиеся оценки и перерабатывать все тактические построения»[10]. Теоретические основы народничества Герцена и Чернышевского, установка на крестьянскую революцию остались в силе, но конкретные вопросы тактики дискуссировались с горячностью. Примером тому — «раскол в нигилистах» между «Современником» и «Русским словом» в 1864—1865 гг., когда из-под пера одних революционных демократов так и сыпались по адресу других: «ракалья», «хавронья», «гнилой бутерброд» и другие столь же энергичные выражения[11]. Впрочем, как верно замечает Р.В. Филиппов, «после поражения первого натиска революционно-демократических сил на самодержавие основную, определяющую роль в их теоретических и программно-тактических исканиях играла уже не подцензурная литература и журналистика, а многообразная деятельность революционного подполья»[12]

Главным из спорных вопросов был вопрос о роли народа в грядущей революции. Опыт 1859—1863 гг. убедил революционеров в том, что народу недостает сознания, инициативы и организованности. Поэтому они, не отказываясь в принципе от понимания народа как решающей силы, задумывались над тем, что рациональнее: будить ли в народе революционную инициативу или взять ее на себя. Так в народничестве стало расти особое тактическое направление, которое сомневалось в революционных возможностях масс и не верило в их инициативу. Симптомы его были заметны уже в листках «Великорусса» (1861 г.)[13] и в прокламации «Молодая Россия» (1862 г.)[14]. С 1863 г. оно утверждалось в статьях В.А. Зайцева («Белинский и Добролюбов», рецензия на книгу Д. Сориа «Общая история Италии») и Д.И. Писарева («Реалисты», «Мотивы русской драмы», «Цветы невинного юмора»), в «Письмах о провинции» М.Е. Салтыкова-Щедрина, обозрениях Г.3. Елисеева[15]. Вторая по значению (после «Земли и воли») революционная организация 60-х годов — Н.А. Ишутина и И.А. Худякова — готовилась взять на себя почин переворота для пробуждения революционной самодеятельности масс, предвосхищая в этом «Народную волю»[16].

Такие взгляды усилили сползание части революционного лагеря на бланкистские позиции, к тактике заговора и террора. Элементы этой тактики были уже налицо в прокламации «Молодая Россия»[17], но гораздо сильнее проявились они после 1863 г. Заговорщические, террористические мотивы играли очень важную роль в «Организации» ишутинцев. Не случайно член ее Каракозов совершил первую в истории русской революции попытку цареубийства[18]. К терроризму склонялась «Сморгонская академия» 1867—1869 гг.[19].

Распространившиеся в революционном лагере еще до середины 60-х годов взгляды на народ как на «пассивный материал» в руках активных революционеров[20], намерения революционных демократов (группы П.Г. Заичневского, ишутинцев, деятелей «Сморгонской академии») искусственно, посредством заговорщицких, террористических и прочих акций, возбудить активность масс, не вникая (в отличие от Чернышевского) в объективные причины пассивности народа,— все это говорило о начавшемся отступлении части революционеров от «социологического реализма»[21] Чернышевского к субъективному методу в социологии, который и был оформлен усилиями П.Л. Лаврова и Н.К. Михайловского к началу 70-х годов[22].

Субъективный метод заключал в себе известные предпосылки для теории «героев и толпы», но сама теория, хотя ее вписывают иногда в пассив 70-х годов[23], разрабатывалась Н.К. Михайловским позднее, с 1882 г., когда появилась его статья под названием «Герои и толпа»[24]. В 70-е годы такой теории не было. Думается, укоренившееся в литературе мнение о том, что «непосредственно из народнической теории «героев и толпы» вытекала теория «исторического прогресса» и что именно «теория «героев и толпы» служила обоснованием неправильной и вредной народнической тактики индивидуального террора»[25], ошибочно. Формула «исторического прогресса», выработанная Н.К. Михайловским еще В 1869 г. (в знаменитой статье «Что такое прогресс?»), не вытекала из теории «героев и толпы», а, напротив, привела Михайловского к этой теории. Что же касается тактики индивидуального террора, то она возобладала с 1879 г. вследствие разных (как мы увидим) причин, но независимо от теории «героев и толпы», которая появилась уже после того, как народнический террор пережил пору расцвета. Разумеется, не все «шестидесятники» отступали к субъективному методу. Но противники этого метода после 1863 г. сочли вынужденным и еще более глубокое отступление. М.Е. Салтыков-Щедрин в январе 1864 г. со страниц «Современника» наставлял радикальную молодежь («всех стучащих и ни до чего не достукивающихся») на синхронное «понижение тона», расценил ее противоборство торжествующей реакции как «пустую деятельность» и объявил, что «вся суть человеческой мудрости» — «а прекрасном слове «со временем»»[26].
Начавшийся в 60-е годы идейный кризис выразился и в усилении анархизма, особенно же аполитизма, вообще свойственного народничеству. Герцен, как явствует из его статей «Россия и Польша», «Мясо освобождения». «Журналисты и террористы» и др., явно недооценивал значение политической борьбы и считал малосущественным вопрос о формах власти[27]. Грешили этим же недостатком «Ответ «Великоруссу»» Н.А. Серно-Соловьевича (1861 г.)[28] и Обращение Центрального комитета «Земли и воли» (февраль 1863 г.)[29]. В середине десятилетия ишутинцы начали уже весьма решительно отодвигать «политику», предпочитая ей социальный переворот[30]. Проповедь некапиталистической эволюции логически неизбежно толкала революционеров к такому аполитизму, поскольку, во-первых, они считали вслед за Герценом, что буржуазные политические перевороты на Западе ничего не дали трудящимся, а во-вторых, опасались усиления буржуазии после реформы 1861 г. Отсюда народники 60—70-х годов заключали, что политический переворот в России был бы выгоден только буржуазии, а для социалистов оказался бы «пирровой победой»[31]. Поэтому они и «фыркали», как выразился В.И. Ленину «на свободу ради ее буржуазиости»[32].

Таким образом, после того как была исчерпана первая революционная ситуация, еще до середины 60-х годов, теоретический уровень освободительной борьбы временно снизился по сравнению с Герценом и Чернышевским. Народническая доктрина, которая уже «при самом своем возникновении, в своем первоначальном виде... обладала достаточной стройностью»[33], стала претерпевать изменения; к основам революционного народничества добавлялись некоторые социологические и тактические новшества, хотя сами основы оставались неизменными. Более того, хотя по некоторым вопросам теории революционеры отступили от позиции Чернышевского назад, в других вопросах они шли вперед.

Возьмем для примера вопрос о капитализме и сопряженный с ним рабочий вопрос. В 60-е годы эти вопросы считались абстрактно-теоретическими и не были увязаны с практикой революционной борьбы. Герцен, Добролюбов, Огарев, Писарев, М.Л. Михайлов, Н. В. Шелгунов и в особенности Чернышевский были замечательными критиками западного капитализма, но никто из них (если не считать работ Шелгунова, написанных в конце 60-х годов[34]) не изучал капиталистические процессы в России. «Семидесятники» же внимательно следят за развитием русского капитализма, вполне сознают буржуазный характер реформы 1861 г.[35] и озабоченно отмечают в своих программах, что капитализм уже проник в «народную жизнь» и грозит разрушением общины[36]. Правда, они истолковали все это неудовлетворительно, односторонне (только «в смысле реакционности капитализма»[37]), но тем не менее попытались использовать социальные сдвиги, обусловленные капитализмом.

Так в идеологии народничества появляется на рубеже 60—70-х годов комплекс планов, рассчитанных на то, чтобы мобилизовать наряду с крестьянством еще и «городских рабочих» я качестве второго, вспомогательного эшелона революции. Программные документы обществ так называемых «чайковцев» и землевольцев отводили особое место разносторонней (пропагандистской, агитационной, организаторской) деятельности среди рабочих[38], а группа В.М. Дьякова (1875 г.) и «Народная воля» адресовали рабочим специальные программы[39]. С 1880 г. народовольцы и чернопередельцы издавали для рабочих особые газеты («Рабочая газета», «Зерно»). Все это делалось под народническим углом зрения, т. е. с расчетом подчинить рабочее движение интересам крестьянской революции. Но постепенно рост числа и мощи рабочих выступлений, а также организованности и сознательности рабочего класса толкал народников, даже против их воли, к уразумению активной роли рабочих в революции. Уже в № 3—4 «Земли и воли за 1879 г. Плеханов заявил, что «вопрос о городском рабочем принадлежа к числу тех, которые, можно сказать, самою жизнью выдвигаются вперед, на подобающее им место, вопреки априорным теоретическим решениям революционных деятелей«, и рекомендовал относиться к рабочим «как к целому, имеющему самостоятельное значение»[40]. Эта рекомендация звучала симптоматично, предвещая назревший переход от народничества к марксизму.

Другими примерами завоеваний политической мысли «семидесятников» могут служить их решения проблем государства, личности, прогресса, нравственного сознания, социальной революции, подробно исследованные в монографиях В.А. Твардовской, М.Г. Седова, В.А. Малинина[41].

Иначе говоря, «шаг назад» революционеров-народников от Чернышевского выражал собой поиски правильной революционной теории в условиях, изменившихся сравнительно с теми, когда действовал Чернышевский. Деятели народнического подполья 60—70-х годов не складывали оружия после неудачи первого демократического натиска, не отступали к либерализму, а изыскивали все новые и новые пути к социалистической революции, выстрадав при этом анархизм и аполитизм, заговорщичество и терроризм. Внимательный анализ этих поисков убеждает в том, что, несмотря на срыв в субъективизм и другие зигзаги, русская революционная мысль и в 70-х годах продолжала развиваться по восходящей линии, в конечном счете идейно подготавливая почву для распространения марксизма. Эта сторона дела весьма обстоятельно исследована в монографии И.К. Пантина[42].

Все сказанное, по-моему, подтверждает точку зрения тех исследователей (Б.П. Козьмина, Б.С. Итенберга, М.Г. Седова, В.А. Твардовской, Э.С. Виленской, В.Ф. Антонова, Р.В. Филиппова и др.), которые признают народническое единство разночинского этапа и разделяют его на два периода: господства революционного народничества (с начала 60-х по начало 80-х годов, т. е. от первой революционной ситуации до второй включительно) и преобладания либерального народничества (с начала 80-х до середины 90-х годов). Другая же точка зрения (Ш.М. Левина, А.Ф. Смирнова, Я.Е. Эльсберга, Р.А. Таубина и др.), согласно которой разночинский этап подразделен на три периода: революционного просветительства (иначе — революционного демократизма) 60-х годов, революционного народничества 70-х и либерального народничества 80—90-х годов, выглядит менее обоснованной[43].

Здесь уместно подчеркнуть, что Ленин никогда не делил разночинский этап на три периода. Зато он всегда различал две разновидности народничества: революционное («старое», «классическое»), т. е. народничество 60—70-х годов, и либеральное («современное»), т. е. народничество 80—90-х годов[44]. О 60-х и 70-х годах он писал как об одной, революционно-народническои эпохе[45].

Тщательный анализ вопроса показывает, что «революционные демократы» 60-х и «народники» 70-х годов исповедовали одну и ту же идеологию — народничество, утопический крестьянский социализм. Следовательно, и те и другие были одновременно и революционными демократами, и народниками. Подобно «шестидесятникам» «семидесятники» боролись за уничтожение самодержавия и остатков крепостничества (в этом выражался их революционный демократизм). Подобно «семидесятникам» «шестидесятники» верили в особый уклад, в общинный строй русской жизни и выступали за переход полукрепостной России непосредственно к социализму, минуя капитализм, через общину (в этом выражалось их народничество).

Посмотрим теперь, какова была динамика освободительного движения в России на пути от первой революционной ситуации ко второй. Спад движения c 1864 до 1868 г. не означал полного его затишья. «Оно только въелось глубже и дальше пустило корни»[46],— писал о нем в 1866 г. А.И. Герцен. Реформы 60-х годов лишь затронули, но далеко не завершили буржуазного преобразования России. Поэтому сохранились коренные противоречия феодализма, обусловившие первую революционную ситуацию. Главным из них был конфликт между помещиками и крестьянами. Суть конфликта заключалась в том, Что 22 827 000 крестьян Европейской России, по данным за 70-е годы, владели 120,6 млн. десятин земли (меньше 5,3 десятины на владельца), тогда как 15 тыс. помещиков имели 70 млн. десятин, т. е. по 4666 десятин на каждого[47]. Извечная социальная война между крестьянами и помещиками продолжалась. К старым противоречиям добавилась новые — противоречия растущего капитализма: «поскольку крестьянин вырывался из-под власти крепостника, постольку он становился под власти денег...»[48] После 1861 г, началась и постепенно стала выдвигаться на первый план новая социальная война — рабочих против капиталистов. Между тем над рабочими, как и над крестьянами, довлели (помимо капиталистических форм эксплуатации) нетерпимые пережитки феодализма: политическое бесправие, отсутствие трудового законодательства, самоуправство хозяев, повседневные издевательства (вплоть до телесных наказаний) и пр. Достаточно сказать, что рабочий день на промышленных предприятиях в 60—70-е годы не регламентировался законом и тянулся обычно не меньше 12—14 часов, а чаще достигал 16-18 часов[49]. Трудящиеся России страдали тогда, говоря словами К. Маркса, «не только от развития капиталистического производства) но и от недостатка его развития»[50]. Таким образом, новый революционный подъем был неизбежен, причем на расширенной социально-экономической базе. Его питал собой неистребимый стихийный протест эксплуатируемых «низов». Началом подъема явились студенческие волнения зимой 1868—1869 гг., а далее он неуклонно из года в год нарастал, пока к 1879 г. в стране не сложилась вторая революционная ситуаций. Особенность его была в том, что все это время, с 1870 до 1879 г., массовое движение оставалось примерно на одном, довольно низком, уровне. Опубликованные недавно под общей редакцией акад. Н.М. Дружинина сборники документов позволяют определить размах крестьянского движения 1870-1879 гг. Зa этот период по всей России произошли волнения: