Вагнер Георгий Карлович Из глубины взываю

премию. На выставку я посылал портрет Екатерины Петровны Дергачевой и портрет передового бригадира Дзибаева. Меня поздравляли и из Магадана, и из «Ягодного». Постепенно стали разрешаться выезды «на материк». В первую очередь разрешение получали передовые забойщики, отличившиеся на добыче золота. Я рискнул тоже попроситься у Николая Михайловича, но он очень просил меня повременить, ссылаясь на важность восстановительного периода. (Много позднее, уже в Москве, он сказал мне, что удерживал меня не по прихоти своей, а зная, что в центре страны далеко не все благополучно, и меня как бывшего «зека» могут ожидать разные неприятности.) Аксенов так много мне сделал хорошего, что на поставленный им вопрос: «Что же я буду делать один?» (это были очень искренние и предельно доверительные для бывшего «зека» слова), я тут же ответил отказом от своей просьбы. Что сказала бы Аля, узнав об этом?

По-видимому, Аля была уверена, что я вернусь сейчас же после окончания войны. Полагаю, что Алю могла уверять в этом неисправимая идеалистка тетя Нина, которая дружила с Алексеем Андреевичем Быковым и, конечно, от него знала о намерениях М. В. Юдиной просить Сталина «за меня». Одна из телеграмм начала 1946 года гласила:

«Хатыннах Хабаровск Комендатура Вагнер Умоляю телеграфируйте в каком направлении строить предположения Аля».

В другой телеграмме было:

«Аксель милый наконец-то наступает новый год счастливого благополучного пути берегите себя дорогой телеграфируйте до свидания».

Эту телеграмму я получил накануне 1946 года.

За 1946 год моя переписка с Алей была особенно активна. На два письма Али приходится до десятка моих писем, невероятно длинных. Главное содержание этой переписки 1946 года таково.

В июньском письме Аля мне пишет:

«Мой далекий, далекий Аксель,

...спасибо, мой милый и дорогой друг, за Вашу чуткость... Если бы я была верующей, то молила бы Бога, чтобы Вы были живы... Только вот теперь я понимаю, как мне будет тяжело потерять Вас, как поблекнет моя жизнь без Вас, без Вашего отношения ко мне».

- 158 -

Такого сердечного признания от Али я еще не получал. А вот августовское письмо 1946 г.

«Милый Аксель! Нет, не так! Здравствуйте милый и необыкновенный мой Аксель!

...Я повторяю Вам и сейчас, что не знаю, как я могла бы пережить, если бы что-нибудь с Вами случилось... Порвалась бы последняя реальная связь с той необыкновенной жизнью, полной иллюзий, которой я жила до маминой смерти...

Ведь Вы для меня теперь не прежний Аксель, а человек, которому я обязана большой духовной поддержкой, человек, которого я бесконечно уважаю, и, надеюсь и верю — друг, слово, которое так боюсь теперь произносить... Во всяком случае Вы мой «дальний друг», это я произношу смело. ...Что же с прежним Акселем? Его судьбы мы по-прежнему не знаем, мы же просто люди, а не боги...»

А что было в моих письмах? Перебирая сейчас эти пожелтевшие и мелко исписанные «трактаты», я удивляюсь, как мог быть столь нечутким, забрасывая Алю учеными рассуждениями по поводу присланных ею книг. Аля много мне прислала — Виолле ле Дюка, Брунова, Бунина, Безсонова, Максимова, Ильина и других — я, конечно, проглатывал это и в виду «отсутствия аудитории» слал Але одно письмо за другим. Варясь в собственном соку на Колыме, я посмел критиковать Брунова за слишком формальный анализ. Особенно «досталось» от меня Брунову за его теорию происхождения перистиля в письме от 28—IX—46 г., состоящем из нескольких листов. И бедная Аля вынуждена была все это читать!

В одном из писем я сообщал, что очень надеюсь в декабре 1946 г. уехать с Колымы. Я собирался устраиваться либо в Ярославле или в Суздале, либо в Коломне — все равно. Почему у меня была такая уверенность? — не знаю. И вообще надо сказать, что, судя по письмам 1946 г., я уже не строил иллюзий насчет совместной жизни с Алей в Москве. На московскую прописку я не имел нрава. Очевидно, с приближением срока отъезда с Колымы я постепенно заручался все более конкретной информацией. В этом мне очень помогала тетя Нина. Она списывалась с рядом знакомых, пользовалась их советами. По крайней мере, это чувствуется по письмам того времени. Мои архитектурные послания Але неизменно заканчивались словами: «целую Ваши милые руки, Ваш старый Гурлик». Почему не «Аксель?» И почему не «любящий Гурлик?». Видимо, у меня все же хватало скромности (или рассудка?).

- 159 -

Между тем, мое пребывание на Колыме подходило к концу. Сейчас воспоминания об этом последнем годе на Колыме похожи на какой-то калейдоскоп. Многие мелочи как-то потеряли свое значение. В памяти удержалось не так уж много, самое главное.

С Н. М. Аксеновым мы оформили первые открытые выборы в Советы, состоявшиеся в 1946 году. Нам удалось сделать празднично-неузнаваемым наш скромный новый клуб. Со всех стен на избирателей глядели мои работы. Конечно, в них была масса недостатков, и приехавший из Магадана художник Николаев откровенно указывал мне на них. Но я был далек и от тщеславия, и от соревнования с кем-либо. К тому же, кто знает, каким был живой Калинин или Микоян. Ведь на газетных фотографиях они все выглядели подчищенными.

Меня можно укорить в том, что я не отказывался от портретирования «вождей», особенно Сталина. Но дело было не в боязни отказа, а в том, что все мы, политически слепые люди, связывали с ним надежды на победу в войне. Да и мы ли одни? Пусть каждый, кто не думал так, бросит в меня камень...

К тому же не только я, грешный, но даже такие великие и неподкупные поэты, как Борис Пастернак и Осип Мандельштам, хотя и бездарно, но «воспевали» Сталина! «Не судите, да не судимы будете».

Я чувствовал, что в местных условиях мои портреты выполняют свою антигитлеровскую функцию, а на художническую карьеру я не рассчитывал. Наоборот, я попробовал даже вернуться к своим занятиям древнерусской архитектурой и в связи с приближающимся 800-летием Москвы посылал в радиоцентр поселка «Ягодное» краткие очерки по архитектуре Москвы. Их передавали по радио (без указания моей фамилии!).

Но ничто не вечно под луной. Николая Михайловича Аксенова перевели на другой прииск. Вместо него замполитом стал молодой Василий Антонович Фролов. Высокий, худощавый, приятный, он располагал к себе простотой обращения и отсутствием всякой амбиции (чего не было и у Аксенова), но это все же был не командир. Я работал с ним, идя уже по проторенному пути, но при первой же возможности завел разговор о возвращении «на материк». Василий Антонович дал обещание, и я начал готовиться.

Прежде всего, я подсчитал свои денежные ресурсы. Оказалось, что у меня накопилось 9000 рублей. Я не собирался покупать дом, для первоначального периода устройства на работу в Ярославле или где-либо еще этого было достаточно. Далее нужно было основательно подготовиться физически. В дороге всякое

могло случиться. Я начал заниматься физкультурой и пить рыбий жир. Через некоторое время я уже мог выжимать несколько раз подряд двухпудовую гирю, причем не только правой рукой, но и левой. Наконец, мне хотелось увезти с Колымы хотя бы небольшой альбом памятных уголков и состояний природы. В связи с этим, а также с целью окончательного освобождения от бесконтрольных эмоций, я совершил одиночное восхождение на самую высокую в Хатыннахе сопку, которую за ее розовую снежную вершину я назвал Коралловой. Итогом был альбом зарисовок «Колыма». Все присланные Алей книги по искусству, все письма я поочередно бандеролями стал пересылать в Москву, и тут мой знакомый хатыннахский почтмейстер Соловьев оказал мне большую услугу.

Вышло так, что раньше меня уехал Сергей Стародуб. Он попросил у меня разрешения временно остановиться в Москве у моих родственников, то есть у тети Маруси. Денег у Стародуба было мало, и я ссудил его некоторой суммой. Это был замечательный человек — смелый, мужественный, правдивый. Я не знал, за что он получил срок, но у нас было много общего. Мы даже стали жить в одной комнате, долго беседуя перед сном. Я был рад помочь ему с остановкой в Москве. Вскоре после его отъезда начал собираться и я.

Мой отъезд сопровождался неожиданным сованием палок в колеса. На прииске им. Водопьянова меня включали в очередной список, а в Управлении СГПУ (в «Ягодном») кто-то меня вычеркивал. Об этом меня дважды ставила в известность жена Е. И. Азбукина (по телефону), работавшая в то время в «Ягодном». Возможно, что это делалось по «команде» с моего прииска. Точно не знаю. После двух таких срывов мне все же удалось остаться в списке, и вот настал день погрузки в грузовую машину. Конечно, я распростился в Хатыннахе со всеми, кто ко мне хорошо относился, прежде всего, с Фроловым и его женой.

Повез нас в «Ягодное» тот самый шофер Ершов, который в 1942 году привез меня из «Ягодного» на прииск им. Водопьянова. Скорее всего, именно в это время я послал телеграмму Але о своем возвращении, в ответ на которую успел получить пожелание счастливого благополучного пути. Стоял уже декабрь, колымская зима была в полном разгаре. Предстоял очень трудный путь, требующий величайшей выдержки. На что я надеялся? Трудно сказать. Скорее всего, на свои силы, на волю к жизни, на любовь к родным и к Але. Кроме всего прочего, я был убежден, что Добро должно победить.

- 161 -

В сущности, выездом с прииска им. Водопьянова и начался выезд с Колымы, который превратился в целую эпопею не без драматических эпизодов. Ведь не один наш грузовик и не с одного прииска им. Водопьянова доставляли всех выезжающих сначала в поселок «Ягодное», а затем в Магадан. В поселке «Ягодное» перед зданием Управления СГПУ скопилась громадная толпа людей в ожидании автотранспорта. Как будет происходить погрузка — мне было абсолютно неведомо. Сейчас я смело могу сказать, что не сведи счастливый случай меня с Костей Рычковым, я мог бы остаться еще на год на Колыме. Костя Рычков работал чертежником в Управлении. Он тоже уезжал (вместе с женой). Столкнувшись со мной, он проявил высочайшее товарищеское чувство, сказав, что у них уже сколочена компания из сотрудников Управления (бывших «зеков») и что они берут в эту компанию и меня. Кое-кого из этой компании я знал. Мы договорились дружно держаться вместе. Переночевал я у Кости. Следующий день ушел на получение продуктов (свои продукты я получил еще в Хатыннахе). Настал вечер. Автомашины должны были подать к вечеру. Сговорились действовать так. Часть нашей компании уже заранее проберется на автобазу, договорится с шофером (проще говоря — «купит» его), залезет в машину и подъедет к Управлению как бы со списком, по которому будут выкликать остальных. Естественно, эта рискованная операция была поручена наиболее активным управленцам. Я оставался в толпе. Сгущалась темь. Толпа гудела. Наконец появился грузовик с брезентовым кузовом (это был «студебекер»), въехал в толпу, машину обступили массы людей. Кто-то из машины кричал: «Вагнер, где Вагнер?». Я едва продрался к машине, забросил туда свои вещи, а меня самого уже просто втащили в кузов. Так я очутился среди своих. Это было похоже на чудо. По собственной инициативе всего этого я, конечно, проделать бы не смог. Как машину, как меня не смяла толпа? Как она дала выехать машине, чуть ли не последней машине? Я до сих пор не понимаю. Все могло бы кончиться трагически.

Кажется, это действительно была последняя машина из СГПУ, то есть на этом вывоз людей в 1946 году заканчивался. Если бы толпа перед Управлением это знала, то нам было бы несдобровать...

Машина двигалась. В ночи проплывали мимо строения поселка «Ягодное», и скоро мы выехали на автотрассу Ягодное -

Магадан. Мы облегченно вздохнули и начали устраиваться поудобнее. Ведь предстояло ехать 600 км. (Как несовершенна психика человека! Ведь надо же было запомнить, как звали этого шофера, чтобы на всю жизнь сохранить о нем благодарную память! А мы, как вырвавшиеся из неволи беглецы, думали об одном: скорее в Магадан, скорее на пароход!)

Автофургон был оборудован железной печуркой, но мы ею не пользовались, так как в тесноте, да в хорошем обмундировании было вполне терпимо. Да и топлива никакого у нас не было. Ехали мы суток двое. Однажды ночью уставший шофер на минуту задремал, и наш «студебекер» соскользнул в заснеженный кювет. Своими силами он никак не мог из него выбраться. Часть моих товарищей пошла пешком вперед к видневшемуся вдалеке поселку. Другая часть, я в том числе, осталась у машины. Мороз крепчал. Из-за отсутствия дров нельзя было развести костер. Мы маршировали по шоссе взад-вперед. Настроение падало. Едущий за нами грузовик ничем не мог нам помочь, так как был слабосилен. Но появился встречный «даймонд», сверхсильная американская машина, для которой, кажется, не существовали никакие колымские трудности: ни мороз сверх 40 °, ни крутые подъемы. Даймонд зацепил нашу машину за задний мост и вытащил ее на дорогу. На колымской трассе взаимопомощь водителей была неписаным священным законом. Мы радовались, что отделались сравнительно легко.

В поселке, где нас уже ждали товарищи, мы поели, а нашему водителю дали передохнуть. На дальнейшем пути не были никаких происшествий, и я ничего не сохранил в памяти, кроме мертвого белого пейзажа вдоль трассы. Никаких эмоций, кроме ощущения смерти, он не вызывал.

Вдали стал показываться Магадан. Конечно, в Магадан нас не повезли. Для всех ожидающих отправки на «материк» близ Магадана был устроен громадный пересылочный пункт из множества бараков с двумя ярусами нар, с печками из бочек. Проволочного заграждения, кажется, не было. Пересыльный пункт делился на «зоны»: для вольнонаемных, для бывших «зеков», «политических» и бывших «зеков»-бытовиков. Первые две категории сосуществовали мирно, бытовиков же следовало опасаться, так как в большинстве случаев голодные, проигравшиеся в карты, без продуктовых запасов, они занимались грабежом.

На пересыльном пункте скопились тысячи людей. Посадка на морские судна задерживалась из-за того, что бухта «Нагаева» замерзла и стоящие в ней судна не могли выйти из нее без помо-

щи ледокола. Ледокола же не было. Его ждали, а он все не появлялся.

Чтобы сохранить в памяти самое главное из того, что придется видеть на пути, я заранее заготовил небольшой альбомчик и запасся цветными карандашами. На его первой странице я нарисовал общий вид Магадана со стороны пересыльного пункта. Это был уже целый город с большими домами и сетью улиц. Дымились какие-то большие трубы. За Магаданом, на другом листе я изобразил бухту «Нагаева». Рисунок датирован 14 января 1947 года.

В Магадане нам надлежало получить продукты. Это было очень трудное мероприятие, так как образовались колоссальные очереди, сначала за талонами, а затем в магазин. В самом магазине было несколько очередей (в кассу и в разные отделы). Давка, беспорядок царили невообразимые. Над всеми довлел страх: «А вдруг не успеем?» На это ушло несколько дней. Наша группа действовала по-прежнему сплоченно, мы распределили «роли» и запаслись необходимым. Будучи за эти дни в Магадане не один раз, я разыскал в городе школу, директором которой работал Арьков, тот самый «зек» Арьков, который был на лагпункте «Нижний Хатыннах». Теперь передо мной предстал видный, хорошо одетый мужчина, видимо, уже вкусивший некоторой власти.

В этой же школе работала жена В. Н. Остапченко. С нею у меня была теплая, душевная встреча. Оказывается, она ничего не знала о судьбе мужа. На дорогу она дала мне теплую ватную жилетку. Она просила навестить в Москве своих дочерей. Пользуясь временем, я ухитрился сделать зарисовки замерзшей бухты «Нагаева», порта с замерзшими в нем суднами. Эти рисунки имеют даты 14, 20, 22 января. Общая картина бухты была мрачная, но, глядя на стоящие корабли, мы невольно связывали с ними свои надежды, и они казались нам спасителями. На пересыльном пункте мы пробыли 10 дней. Уже поползли слухи, что ледокола не будет, и всю скопившуюся массу людей развезут по ближайшим приискам, то есть на работу. Это означало, что все колымские трудности придется переживать сначала. Помню, что эта перспектива очень угнетала меня. Я уже начал думать, что все пропало...

И, вдруг, 24 января по радио было объявлено, что сегодня начнется посадка на морские транспорты. Для вольнонаемных предназначался пароход «Дзержинский», а для бывших «зеков» — «Джурма». К пересыльному пункту должны были пода-

ваться грузовые машины. Мы заранее должны были разбиваться на группы по 25 человек.

Машины начали подходить. Неорганизованная масса людей стала брать их штурмом. Многие, обуянные страхом опоздать на пароход, устремились к бухте «Нагаева» пешком. На пути от пересылочного пункта к порту образовалась лавина, напоминающая отступление какой-то армии. Наша группа и в этот ответственный момент проявила организованность. Был «куплен» один шофер, которому было обещано по 300 рублей с человека! Загрузившись в машину, мы двинулись к порту. Это был очень волнующий день, от его успеха зависело все дальнейшее.

При подъезде к порту открылась страшноватая картина: у его ворот скопилась многотысячная толпа неорганизованных людей с мешками, чемоданами и без них. Их в порт не пропускали. Пропускали только машины с организованными группами. Кажется, мы въехали одними из первых, прямо к трапу «Джурмы». Здесь было уже спокойно. Посадка производилась с проверкой документов. Наша группа заняла самое удобное место в центральной части еще пустующего нижнего трюма, где меньше всего должна была ощущаться морская качка. (Как я узнал потом, «Джурма» взяла в свои трюмы 5000 человек.) Первый, самый страшный акт выезда с Колымы, закончился благополучно. Обратного пути уже не было.

Кто во всей этой эпопее играл заглавную роль — я не помню. Во всяком случае, не я. Скорее всего, это были товарищи из Управления СГПУ. Костя Рычков вел себя очень активно. Его товариществу я очень многим обязан. Костя, его жена составляли крепкое звено. Мы вместе питались, по очереди сторожили вещи от воров. Посадка к ночи закончилась. За ночь отошли на рейд. В три часа 25 января тронулись в путь. (Все эти даты я беру из своего альбомчика, в котором зафиксирован весь путь из бухты «Нагаева» до бухты «Находка».) Впереди сквозь льды прокладывал путь ледокол «Литке», за ним шла наша «Джурма», сзади — громадный «Феликс Дзержинский», за ним — «Жан Жорес» и угольный транспорт. За ночь дошли до Птичьего острова.

27 января была пурга, судна теряли друг друга, беспрестанно гудели в белесой мгле и больше стояли, чем двигались вперед. Также было и 28 января. Мы все еще никак не могли вырваться изо льдов. Разразился шторм. Лишь 29 января двинулись вперед. Шторм стих, лед стал слабее, и ледокол с угольщиком остались сзади.

30 января снова усилился лед. Встретили застрявшую во льдах небольшую низенькую «Советскую Латвию», везущую на Колыму женскую партию «зеков». Всю ночь простояли рядом, что-то перегружали на «Латвию», кажется, хлеб. К вечеру подошел «Литке» с угольщиком, и мы снова двинулись вперед. К утру вышли в полосу битого льда, потом пошла шуга, ледокол с угольщиком оставили нас, и мы пошли за «Феликсом Дзержинским» уже чистой водой. Стоял полный штиль.

1 февраля «Феликс Дзержинский» почему-то повернул к Сахалину, и «Джурма» была предоставлена самой себе. Начиналась качка. Мы, находящиеся в центре судна, слабо ощущали ее, но те, кто находился в носовом или кормовом трюмах, то взлетали вверх, то опускались вниз. Многие этого не выносили.

2 февраля весь день шли полным ходом. Выяснилось, что пролив Лаперуза забит льдами, поэтому через 4-й Курильский пролив вышли из Охотского моря в Тихий океан, чтобы между японскими островами выйти в Сангарский пролив и через него — в Японское море, а там — уже и берега нашей земли. В Тихом океане штормило (4—5 баллов), но мне удалось сделать зарисовку. К вечеру показался остров Хоккайдо.

4 февраля, ночью, вошли в Сангарский пролив, вдали сверкала цепочка огней города. Наконец, после обеда, вошли в Японское море. Я все время рисовал, являя собой жалкое подобие своего двоюродного прадеда, вице-адмирала Головнина, прославившегося изучением этих мест. Целиком поглощенный радостью возвращения, я тогда совсем не вспоминал, что именно здесь, в городе Хакодате на берегу Сангарского пролива два года томился в тюрьме мой знаменитый прапрадед. Хорошо еще, что у меня хватило смекалки зарисовать ночные огоньки Хакодате. Так неожиданно пересеклись судьбы вице-адмирала В. М. Головнина и его незадачливого правнука... В Японском море опустили акулам четырех умерших. Вероятно, это были бывшие «зеки»-бытовики. У многих из них кончился дорожный запас, судовая команда раздавала аварийный запас в виде заплесневелого хлеба, но и он скоро иссяк, так как часть его отдали на пароход «Советская Латвия».

Группа голодных «блатарей», таких дерзких и наглых на Колыме, жалко толпилась у палубных кипятильников, заливая пустые желудки кипятком. Среди них и началась смертность. Никто не отвечал здесь за человеческую жизнь, она никому не была нужна, разве акулам! Я видел только четыре сброшенных в море трупа. А сколько их было за эти 10 дней?

5 февраля впереди показался берег нашей земли. После обеда прошли мыс у входа в бухту «Находка», весь вечер пробивали лед и ночью ступили на Большую Землю. Колыма осталась позади, да в моих альбомных зарисовках.

Хотя весь путь от поселка «Хатыннах» до бухты «Находка» занял около месяца, мне казалось, что я прожил большой отрезок своей жизни. Так много было дорожных страхов, опасений, так часто менялись благополучные ситуации с драматическими, так слаба была гарантия, что все пройдет благополучно, и так близко было ощущение неудачи, потери всего, что удалось пережить, что даже не верилось в реальность прибрежного песка бухты «Находка». А песочек этот был уже оттаявшим под февральским солнцем (бухта «Находка» находится на широте Владивостока, то есть Севастополя), по нему можно было ходить босиком! Берег был пустынным (бараки пересыльного пункта стояли в отдалении), на песке валялось множество белых красивых раковин. По-детски радуясь, я набрал несколько штук на память об этом страшном периоде своей жизни, из которого я чудом вышел живым. Мне было уже 39 лет. У меня не было половины зубов, а на ноге навсегда остались цинготные следы. Но я жил светлыми надеждами на встречу с любимыми людьми. Для этого еще нужно было пересечь девятитысячные пространства Сибири.

- 166 -

Пересылочный пункт в бухте «Находка» состоял из нескольких рядов брезентовых палаток с устройством лежбищ прямо на соломенной подстилке. Сквозь брезент просвечивало солнце, кругом был песок. Все это вселяло чувство какой-то уверенности. Первым делом мы должны были пройти санпропускник, то есть баню, что делали по очереди, оставляя дежурных около своих вещей. На это ушло дня два. Кроме бани, нужно было пройти еще какие-то процедуры. Народ на пересыльном пункте был, конечно, самый разнородный. Нас спасало от всяких эксцессов то, что мы держались сплоченной группой. Однажды ночью я проснулся, как и в Нижнем Хатыннахе, от какого-то непонятного предчувствия опасности. Около моего ложа стояли, покачиваясь, два живых скелета. Мне никогда, даже на Нижнем Хатыннахе не приходилось видеть столь исхудавших живых скелетов. Видимо, они уже давно-давно ничего не ели. У меня не было желания входить в

их судьбу, так как судьба каждого из нас была чревата разными неожиданностями.

Мы прошли какую-то регистрацию (кому она была нужна?) и стали готовиться к отправке. Часть людей не стала дожидаться и устремилась во Владивосток в надежде попасть на пассажирский поезд. Наша группа не решилась на этот рискованный шаг. Мы составили твердый список людей на предмет занятия одного вагона. Старостой был выбран Костя Рычков. Вскоре на ближайшую железнодорожную ветку был подан длинный состав из красных товарных вагонов с нарами, один из которых наша группа и заняла. Костя Рычков, его жена и я заняли верхние нары. Василий Виноградский, кажется, был на нижних. Скорняков поехал во Владивосток. Зубов остался в Магадане.

Продуктов у нас было достаточно, чтобы не голодать. Готовить приходилось на единственной железной печке, привязывая котелки проволокой к трубе. Как мы ухитрялись делать варево по очереди, как обходились с хлебом, — не помню. Неудобства были дикие, но все они преодолевались. Топливо (уголь) воровали на всех станциях, воровали с запасом, так как путь был дальний. Не помню, как обходились с туалетом, ведь среди нас были женщины. На остановках разделялись по разные стороны поезда, а в вагоне? Не помню. Дыры в полу вагона, кажется, не было. Но тогда представления о приличии как-то сместились.

На больших станциях, кто посмелее бегали на базар. В тот год местные жители еще выносили к поездам всякую домашнюю снедь. Не обходилось без грабежа. Ведь в поезде ехало много безденежных людей. Нередко с базара неслись крики, раздавался топот бегущих воров, свистки милиционеров. Воровство дров и угля на станциях имело громадный размах. Недаром поезд № 504, перевозивший с Востока на Запад бывших заключенных, назывался «Пятьсот-веселый».

Что-то я не помню, чтобы мы где-нибудь посещали баню и, следовательно, изрядно завшивели. Вообще дорожные впечатления на обратном пути были бедны. Я вспоминаю заснеженный Байкал, от него я не вынес никакого впечатления. Во время остановки в Новосибирске я бегал на вокзал, чтобы дать телеграмму в Москву, тете Марусе. Запомнилась новая конструктивистская архитектура вокзала, забитого тысячами людей, как будто шла гражданская война.

В Ярославле Костя с женой сошли с поезда. Где-то в ближайшем городке у Кости был родительский дом. Я расстался с этим скромным человеком, который в трудные моменты проявлял массу