Владимир Герасименко

Владимир Герасименко

Провинция

как место имения,

или

как муниципальный главарь

предвыборную акцию проводил

... - Отставить, на сегодня хватит, – оборвал доклад милицейского майора мэр города Труборога.

Это означало, что экстренное заседание «предвыборного штаба» повелевалось считать оконченным. Хотя оно только что началось.

Участники позднего мероприятия в недоумении задвигали стульями. Молча зыркали на курившего в торце длинного стола красномордого толстяка с напрягшимися за очками растерянно-злобными глазками. Сам «мэр», а на самом деле глава городской управы-администрации Иван Мыло, обладатель этой руководящей фактуры - не обращал на них внимания. Он лишь поманил сигаретой своего заместителя Колю Мопсенко: «Давай, в малом составе и без шума к тебе, мокруху обкашлять надо».

Зам вздрогнул при слове «мокруха», а про себя отметил, что сигарета в толстых пальцах шефа даже не дрожит, как с обычного перепоя, а крупно трясётся. «До чего человека довёл, гад!» - успел возмутиться Коля по хорошо известному им обоим адресу.

И с шустростью холуя-ординарца выскочил в коридор управы.

Сейчас ему надлежало тормознуть двух из только что заседавших и быстренько сопроводить их на ближнюю хату. Так он называл своё городское жильё, квартиру модной среди местных чиновников «двухуровневой» планировки. Чуть позже, под покровом ноябрьской ночи, туда же скрытно доставят Мыло, и малый состав продолжит работу в полуночное время.

А именно – «обкашляет мокруху». Или, выражаясь по-людски, подготовит заказ убийства.

- Перехлёстова ко мне, и немедленно, – едва ворочая сухим языком, бросил толстяк в пустеющее пространство кабинета.

- Так я же здесь, и всё готово, Иван Михайлович! – мылин референт торопливо оббегал длинный стол. В вытянутой левой руке он подобострастно держал «дипломат» с булькающим содержимым. Правой рукой Перехлёстов на ходу встряхивал иссиня-белую салфетку-полускатёрку.

- Давай-ка, и себе плесни, – после первых жадных глотков коньяка Мыло обмяк, сбросил напряжение и начал жаловаться на бестолочей вокруг, которые не могут исполнить абсолютно элементарные задания. Перехлёстов не возражал, кивая и изображая внимание к бессвязной и злобной ругани. Он знал, что через десять минут хозяин будет не в силах вспомнить причину сетований. Главное сейчас – это не допустить, чтобы Мыло упился до момента отъезда. Референтский опыт подсказывал Перехлёстову – если шеф тупо плетёт что-то, то меньше успевает выпить в единицу времени. Поэтому ни возражать ему, ни прерывать не надо. Надо лишь поддерживать его навязчивое желание плести и плести языком.

* * *

…За десять лет до всего описываемого советский (тогда ещё) народ получил от Горбачёва первые и последние настоящие выборы. Эти выборы преподнесли жесточайший урок Ивану Мыло. Да не ему одному - и сотням тысяч других дармоедов, разбросанных по бесчисленным руководящим креслам райкомов-горкомов-исполкомов необъятной России. Вдруг оказалось, что кресла эти вовсе не навсегда гарантированы их хозяевам!

С тех пор искренняя ненависть к «Мишке с его перестройкой» питала и двигала по жизни профессионального партработника Мыло. А всё потому, что оказался он в то перестроечное время буквально на улице. Он, жравший и кравший без меры ворюга райисполкомовского калибра, едва успел зацепиться за жалкое место зама по кадрам в местном НИИ…

Но рефлексы приспособления ко всему чему угодно спасли прирождённого паразита и в тот раз. Быстрее зазевавшихся товарищей по комсомольско-партийному руководству он учуял, что придётся действительно перестраиваться. Иначе не выжить как «руководителю людями». Надо встраиваться в новую власть! Для этого, как он сразу усвоил, теперь принято громко кричать на шумных непривычных митингах – долой, мол, засилье капэ-эсэс. Мол, доколе терпеть!…

Инстинкт потомственного партработника верно подсказал дармоеду: с родной коммунистической партией, за двадцать лет пользования которой столько себе и детишкам своим из народа выдоил, теперь будет совсем не по дороге. И сделал он ставку на вот те ублюдочные, всегда и дружно презиравшиеся горкомовцами Советы. То есть рванул избираться в депутаты обновлявшегося в угаре перестройки горсовета. А вчерашние мылины собратья по номенклатурному корыту уже ломанулись в бизнес. Отталкивая друг друга в разборках-приватизациях, они спешно расхватывали ту самую собственность, которая ещё вчера была «общенародной».

Очень непростой это был шаг для Ивана Михайловича. Катастрофически пустеющим желудком он сразу понял (новая власть за ненадобностью быстренько отстранила его от рычагов распределения городских благ), что не с его трудовыми навыками соваться в неспокойное море пресловутого «рынка». Хотя сам тот гайдаровский рынок Мыло ринулся насаждать сразу после команды сверху – но очень по-своему, конечно.

Сынку Ванечке, тучной стадвадцатикилограммовой бестолочи, он в рамках развития рыночных принципов хозяйствования кое-что из городской недвижимости безусловно вырвал. Ну на чёрный же день надо иметь пару-другую магазинчиков покрупнее и автозаправок немножко, только на самых оживлённых городских улицах. Земля на берегу труборожского лимана тоже ни для кого ещё лишней не была. Да на имя дурочки-дочурочки на Рублевском шоссе в столице нашей Родины скромный домик стандартно-трёхэтажный быстренько срубил… Но это ж всё так, мелочь для солидного человека.

При этом понимал Мыло: ну украдёт он, скажем, дымящий и пыхтящий завод – так ведь даже с каким-нибудь легко умыкнутым через приватизацию заводом надо будет что-то делать... А элементарные физические или умственные усилия - не для него. Это не то, для чего он, отпрыск развращённого бездельем и пьянством замполита интендантской роты, ещё в юности определил своё назначение.

Но вот то, что Мыло искренне считал «политикой»… То были примитивные интриги на уровне райкома-горкома, гадости своему ближнему - соседу по президиуму, мухлёж с распределяемыми городскому народу «хрущобами», подлые доносы в суровую контору на конкурентов-сокорытников… А также регулярное и масштабное воровство из городской казны, подковёрная возня с периодическим выкатыванием из под руководящего ковра очередного политтрупа… Вот в этом он считал себя большущим докой, и это было для него привычным и приносящим надёжный чиновничий корм.
* * *
(Вежливый автор опять отвлекает терпеливого читателя: ну что, неужели ж описан невиданный никем субъект? А если нет, если читатель живёт под пятой своих таких же мыл – отчего же терпит их, отворачивается брезгливо, когда они отравляют жизнь всему вокруг?

Возможно, потому так и случилось, что в суматохе ельцинской смуты эти мылы загубили целое десятилетие нашей жизни).
* * *

Однако в накатившей вседозволенной горбачёвской гласности осознал вдруг Мыло, что политика стала неузнаваемо другой!

Разгул перестройки вероломно разрушил многолетнюю профанацию, глумливо именовавшуюся ранее «всенародными выборами достойнейших из нерушимого блока коммунистов и беспартийных». Запуганный за десятилетия народ вдруг увидел - избранными могут оказаться (пусть и по явному недосмотру партийных и иных органов) просто нормальные люди, всегда беспартийные, не имевшие типичных «комсомольских» пропитых харь и не по возрасту нажратых руководящих животов.

Лихорадочно оживились худосочные интеллигенты, из квартирных кухонь и курилок бесчисленных труборожских НИИ и КБ бросились они как мотыльки на огонь в непривычный пыл предвыборных митингов и споров.

Мыло вынужден был намертво зажать в себе жгучую ненависть к этим умникам, которые запойно, игнорируя известных и неизвестных им стукачей, спорили в сигаретном дыму о якобы грядущих переменах. Опыт многолетнего гэбистского сексотства подсказывал перестроившемуся «в демократы»: необходимо просачиваться в курилки и на кухни к интеллигентам. Там он сможет нахвататься малопонятных ему, но так нужных для выборов слов и лозунгов!

(И радовало, и возбуждало – вы только вспомните, вслушайтесь: долой шестую статью! вся власть советам! нонконформизм! кто, если не ты! …).

А уж повторить с надрывом как своё, через душу пропущенное - это он всегда, с октябрятского детства умел.

И – не прогадал! Прошумели эти непривычные по разнузданной свободе выборы (куда только смотрит наш «комитет глубокого бурения»? – доносы в этот суровый орган были обязательной составляющей мылиной «предвыборной борьбы», то есть устранения конкурентов на депутатский мандат). И превратилось наше Мыло в нового, перестроечного городского депутата. А вскорости, на голосах в очередной раз «нагретых» интеллигентов-крикунов (помните – те курилки и кухни?) – и в главаря городской «исполнительной» власти.

Совсем скоро крикуны-депутаты спохватились, вблизи и в деле разглядев ярого вора-«демократа» Ваню Мыло. Но было поздно – губернское начальство уже спешно воткнуло его в кресло главаря сварганенной труборожской администрации. Срочно сварганенной как раз для искоренения вот тех самых крикунов.

И наконец-то можно было расслабиться, вернуться к привычной жизни паразита...

Но вдруг оказалось, что воровать, как прежде при коммунистах, ему стало много сложнее - за руку постоянно хватали новые «слуги народа», депутаты без номенклатурного роду и партийного племени. Чётко и неотвратимо начала вырисовываться ржавая тюремная решётка. За неё просто обязан был проследовать гражданин Мыло. Причём не столько за что-то свежеукраденное, а за всплывавшие везде и всюду его прошлые, ещё при коммунистах натыренные объекты «социалистической собственности».

Впервые стало ему по-настоящему страшно, и перестал он выпускать из рук ставшую родной бутылку...

Совершенно неожиданно спасли его от тюрьмы московские залпы из танковых орудий. Наступил октябрь 1993-го!

Ведь понимали же в ельцинском Кремле, что если те депутатствующие беспартийные профессора пробудут у власти ещё хоть малость, то из Кремля, да из любой и каждой управы-администрации в каких-то невидимых из Москвы задрипанных труборогах будет-таки вышвырнута живучая капээсэсная братия... Как ни лепи она себе ненавистную ей личину «демократов и реформаторов ельцинского призыва».

Но зато вслед за московскими залпами прожорливая и изголодавшаяся по власти обл-край-рай-горкомовская миллионная орава реваншировалась по-полной! Горбачёвские Советы, во всей России прижимавшие к ногтю комсомольские шайки «прихватизаторов», тут же срочненько разогнали. Гору с плеч свалили, вздохнули с облегчением...

Для этого, в полном соответствии с призывом держи вора, Советы с гиканьем из Кремля были объявлены «прокоммунистическими». Разогнаны и тут же заменены на быстренько наловленных шустрых слуг народа, проверенных на лихих делишках с главарями прежних исполкомов и нынешних администраций.

Слуг брали совсем немного, чисто для виду (раз теперь демократия – то надо!). В Трубороге всего десятка востроглазых воришек хватило. Ну чтоб было кому по команде лапы «за!» подымать. Орган новый для смеху «городской думой» назвали. При этом как-то упустили - да и не знали, видать - что в настоящей, добольшевистской России в такие Думы избирали гласных. То есть тех, кто глас, голос за городской народ подымал.

Но уж на сей раз отбирали тщательно, в лучших традициях подзабытых уже времён формирования предвыборных блоков коммунистов и беспартийных. Новым было лишь то, что отсеивание «слуг народа» проводилось теперь по сугубо рыночному критерию - кто больше даст селекционеру.

Эти конструктивно настроенные избранники, конечно, за руку не хватали. Как раз наоборот - в воровскую долю взять наперебой стремились, а всех помех-то от них и было, что осаживать наиболее старательных, чтоб до чирьев филейные места не зализывали.

* * *

* * *
Вот уж когда отвязался на полную наш главарь!

Сдерживающие мотивы по отношению к казённому добру у Ивана Мыло и ранее никак не просматривались, а уж в условиях полного конструктивизма с этим от пуза кормящим и поящим его воровским депутатством, вроде как обязанным следить за тем народным добром...

Но потерял, потерял Мыло в разливах водки любые границы «моё - не моё», и за эти лихие годы стал одиозным пугалом даже для своих прежних собутыльников, корешей по совково-чиновному промыслу. Ведь ныне они резко облагородились, превратившись вдруг из «партийных и советских работников» в крутых бизнесменов и банковских финансистов. И потому буквально стеснялись недавнего подельника.

Понять их поведение Мыло не мог принципиально.

Дело в том, что «понимание» как функция человеческого организма у него с детства получалось плохо. Конечно, как профессиональный руководитель он со временем хоть как-то поднатаскался, заменяя отсутствие ума и элементарных знаний заученными терминами и «руководящими» штампами. Заученными с трудом, но – заученными крепко, тут не поспоришь.

В последнее время, в доказательство наличия у него ума немалого, ошарашивал сомневающихся красивенькими удостовереньями член-корреспондента и доктора наук, купленными у заезжих лихих людей. Да и как сегодня без докторского диплома, когда он уже есть у каждого братка из комсомольцев? Хоть и не у каждого был школьный аттестат.

А вот Ваня Мыло школу закончил, пусть и с некоторым (на три года) опозданием. Правда, вечернюю - с нормальной что-то не заладилось, говорили - с дурной компанией Ванюшка связался, запил с восьмого класса по-взрослому. На самом же деле компания та именовалась «райком комсомола», а учёба ну просто никак не вязалась с почти ежевечерней «общественной работой» в развесёлых пивных заведениях.

В общем, аттестат некоей зрелости Ваня в конце концов получил, но от наличия того аттестата процесс понимания всё равно не улучшился.

Другое дело – нынче, с красивым докторским дипломом.

Первая часть непростого процесса понимания, состоявшая из натренированного перед зеркалом морщинья низкого лба и глубокомысленного поправления очков – у Иван Михалыча получалась уже совсем хорошо. Правда, дальше...

Ну не всегда успевал он уследить за каждым совавшим ему в карманы зелёные пачки! А уж запомнить чисто конкретно - от кого, сколько и в натуре за что...

Неумолимо встал вопрос о необходимости смены труборожского главаря. Поскольку слишком много недовольных его забывчивостью появлялось. То есть сколько взял – помнил в течение дня-двух, от кого взял - мог бы вспомнить, если бы хоть на час-другой протрезвел. Но вот за что взял и что за эти взятые он должен порешать или выделить...
* * *

А ведь теперь ему было что терять. Реформаторские годы летели для Мыло под незатихающий шелест самых настоящих, до того невиданных миллионов, причем зелёных и очень числом немалых. Это были истинные богатства, ранее неизвестные ему не только своими размерами, но и лёгкостью их прихода в его необъятные карманы. Прежние исполкомские шалости типа взяток за распределяемые квартиры-хрущобы или выдаваемые по разнарядке инвалидам «запорожцы» было просто стыдно вспоминать.

Теперь торговались не жалкие хрущобы, а целые городские кварталы, заводы, пароходы с портами и аэродромы вместе с самолётами.

Оголтелая «приватизация по Чубайсу» принесла Мыло полную потерю ощущения масштаба творимого, а повальное беззаконие времён ельцинской смуты укоренило сознание личной вседозволенности. А главное – затупилось и ослабло чувство долга перед старшими товарищами по партии (не, не, ну не по партии теперь-то - по исполнительной вертикали власти – во как теперь это красиво называлось!). Перестал сознавать Мыло, что не последний он в той уходящей ввысь цепи товарищей по руководящей вертикали. А у тех-то карманы – уж никак не меньше мылиных!

Конечно, товарищи просто вынуждены были реагировать. Лишь потому материализовалась-таки угроза давно заслуженных нар с клопами. Поначалу пытался главарь натренированно убедить себя, уходя в спасительный запой, что «может, само рассосётся, или в Москве опять танками...». Но спасительно стрелять, как «в девяносто третьем», в Москве уже никак не могли (не по себе ж теперь-то, в самом деле, прицельно бить из танковых орудий).

А вот обстановка в непосредственном окружении мэра всё более напоминала партизанские будни. Причём партизан как фурункул возник, в соответствии с закономерностями борьбы в тылу, не где-то снаружи, а непосредственно внутри, то есть ну прямо в мерзком нутре мэрского окружения.

У этого фурункула была преподлейшая личина, регулярно всплывавшая в проспиртованном мозгу Мыло при каждом накате белой горячки. Наглая ухмыляющаяся мордочка с жёлтенькими щёчками явно принадлежала первому его заместителю – Серому Сергею Витальевичу. Горячечный бред смутно рисовал неестественно большую рахитичную голову, раскачивающуюся на тонкой шейке. Шея с привязанным к ней галстуком переходила в тщедушную тушку с искривлённой и потому тщательно маскируемой пиджаком спинкой.

И такая гадость неотступно мучала наряду с зелёными тараканами и прыгающими по плечам блохами размером с консервную банку. Всё это сильно затрудняло руководство городом.

… А ведь когда-то, в самом начале реформаторства, Иван Михайлович сам, по доброй воле и с определённым расчётом, привлёк к себе в заместители Серого. Выделен тот был из толпы иных прихлебателей по действительно очень серой наружности, позволявшей её обладателю как-то уж особенно ловко и незаметно совать в карманы мылиного пиджака пачки симпатичных стодолларовых купюр.

Решающее же значение для того выбора имела довольно непривычная для тех лет ориентация Серого – она была совсем нетрадиционная и потому пугливо и тщательно им скрываемая. Сведения о ней давно имелись у Мыло вследствие прошлой его деятельности в горкомовском орготделе. Ведали там о самых интимных, а потому самых ценных для чуткого и сурового партийного руководства, сторонах жизни своих подопечных. Именно фактом знания пикантного хобби Серого удавалось главарю долгое время держать своего первого зама в очень надёжной узде.

Но вдруг об этом хобби узнал весь город. Причём узнал в такой форме, которую ни с возмущением опровергнуть самому Серому, ни использовать Мыло как руководителю было никак невозможно. Ну в самом деле, как бороться с разлетевшимся по городу документальным (!) видеороликом с безграмотным идиотским названьем «снизу серый, а сверху голубой»?

А горожане потихонечку спрашивали друг у друга - что ж это за власть у нас в Трубороге: ворюга-алкоголик Ваня и очень не традиционный, но всё равно ворюга, Серёжа?

Конечно, образ Сергея Витальевича в глазах даже ко многому привыкших труборожцев пострадал невосстановимо. Однако ж сам-то Мыло лишился руководящего Серым рычага, и его первый зам стал просто неуправляем!

Последствия, как говорится, не замедлили… Лишённый сдерживающих удил, Серый неудержимо заметал в мутный поток ответного компромата не менее любопытные сведения о своём патроне. Это были такие страшные ксерокопии, что предъявлений их на допросах вскоре физически не вынес финансовый начальник управы. Был он некрепкого здоровья (пил без меры от страха перед тюрьмой), и очень своевременно усоп в алкогольном забытьи после очередного городского праздника с фейерверками.

Ну, конечно, очень много ошибок в его деятельности вскорости обнаружили.

Странно лишь, что и предшественник финансового начальника тоже как-то неожиданно скончался – в автоаварии под колёсами МАЗа не выжил, сидя за рулём вроде как нетрезвым. И опять-таки наошибаться успел очень, ну очень много, как сразу же после несчастья стало всем от Мыло известно. А Иван Михайлович что? Он же только бумаги подписывал, он же не финансист. Он профессионал по руководству людями.

В общем, давно ожидаемые органами донесения на «главного коррупционера», которым в губернском Центре оказался назначен именно Мыло, так и попёрли. Нараставшая в стране дежурная волна «борьбы с коррупцией» требовала реальных объектов для сдачи – а лучшего фигуранта в природе не существовало.

(Не станет автор наивно утверждать, что действительно посадить Мыло хотели высокие губернские чины. Во всяком случае – автору доводилось слышать иные слова: если понадобится для посадки – вот он, в любой момент будет «в браслетах». Но – по команде. А без команды должен на поводке нужной длины бегать и свободу свою положенным образом отрабатывать).

* * *

Вот так и оказался Иван Мыло в непростых условиях борьбы за жизнь вне заслуженной им камеры. Суматошные прыжки в сторону Госдумы за депутатским иммунитетом и зряшные метанья по вчерашним товарищам по вертикали слишком запоздали.

Да и финансисты, пьющие и очень кстати мрущие с своими спасительными ошибками, неожиданно кончились. То есть те, что имелись, умирать пока перестали.

К тому же ослабленный постоянной вседозволенностью нюх подвёл Мыло. Он совсем не на тех поставил, когда пролез в списки очередной новообразованной и вроде ж как самой надёжной «партии власти»! Кепочку спешно напялил из чёрного кожана, и прома-а-а-зал… Обидно так не в те партийные ряды прыгнул. Надо-то было не столичного мэра за стремя дарёного скакуна-дончака хватать, а чутче за действиями возрождающейся суровой конторы следить.

Не разглядел бегущих под берёзу «единственных» медведей! За что потом пьяно казнил себя в окружении холуёв-собутыльников, зверски матерясь и сдирая с них дурацкие кожаные кепки. Ведь спасительная тропа в Госдуму оборвалась перед самым мылиным носом, и зря потратил он немалый мешок американских денег за место совсем не в том партийном списке…

В этой нервной обстановке прошёл почти год. Сказать, что это была жизнь... Нет, это была ежедневная борьба за жизнь. Пристающих журналюг удивлял, говоря с притворной усталостью о предстоящих выборах:

- Это ж моя работа…

Но ведь и в самом деле: не просто работой – целью жизни стало сохранение кресла городским главарём. Теперь только оно могло помочь спастись от тюрьмы!

Бороться приходилось на два фронта.

Положение на первом из них (состоявшем из внешнего и внутреннего флангов) он как раз и обсуждал на том заседании «предвыборного штаба», с которого был начат наш рассказ.

В «штаб» входили двенадцать заместителей Мыло.

Тринадцатый (по упоминанию, но первый по играемой роли) зам - Серый (внутренний вражеский фланг, он же пятая колонна) - был уже практически отстранён от дел и затравленно дожидался изгнания из управы. Однако дожидался не пассивно, а небезуспешно пытался скоординировать свои действия с внешним флангом – местными патриотами. Он уже дважды смотался в Москву. Там Серый очень тайно встречался с обосновавшимся в столице лидером труборожских «левых». И уговорил того выставляться против Вани на выборах.

Сам по себе внешний «левый» фланг представляли голодные крикуны из местных стариков-пенсионеров и старушек, ветеранов родной в прошлом для Мыло с Серым партии. Таких «упёртых» стариков, свято верящих идеалам и принципам, в прежние свои горкомовские годы не иначе как «наше быдло» ласково именовал деловитый инструктор, а затем перспективный заворготделом Ваня Мыло. Конечно, всеръёз опасаться их было нечего.

Однако политическое смыкание флангов по военной теории означало бы клещи. По терминологии, известной в прежних партструктурах, «клещами» было не что иное, как планомерно сформированное общественное мнение. Такими клещами общественного мнения было принято давить недругов политического строя - от идеологически незрелых элементов до скрытых врагов народа. Теперь клещами пользовались в чисто шкурных интересах, забыв обо всяких идеях и идеологиях с их сомнительными врагами.

Самое любопытное – как старшие товарищи по вертикали наблюдали эту труборожскую возню. Со спокойной усмешкой. Истинная роль тайно мотающегося в Москву Серого отводилась ими как раз для создания видимости формального противостояния Ивану Мыло патриотического соперника (на манер эстрадного номера «борьба нанайских мальчиков»). Дабы не допустить участия в выборах совсем другого, настоящего объекта.

Задуманная же городским головой интрига состояла в том, чтобы перевести сжатие этих клещей с себя на тот самый объект. «Штаб» должен был заслушать «сообщения с мест» и «затвердить» решение о мерах по дискредитации объекта. Его до приступов медвежьей болезни боялся Мыло, приписывая ему вражью силу второго невидимого фронта. «Фронт» состоял из одного-единственного человека, который ничего не ведал о приписанной ему фронтовой роли.
* * *

На самом деле человек этот всегда и открыто ненавидел главное зло своей жизни - мыл и ему подобных паразитов, а потому боролся с ними по мере сил и возможностей, предоставленных ему славными генами папы с мамой.

Возможности он реализовывал не по-людски: с помощью российских законов.

Но как раз законы Мыло и его «команда» игнорировали вчистую. Через неделю должно было случиться первое судебное слушанье, по результатам которого главарь справедливо опасался пролететь на выборах прямо к чёртовой бабушке мимо своего кресла. Взамен него Мыло мысленно уже ощупывал толстым руководящим задом жёсткую скамью. Для подсудимых.

А ещё тот человек писал разные истории из провинциальной жизни – как раз одну из них Вы сейчас читаете. Да ещё для души доцентствовал в местном довольно техническом вузе. Да ещё в борьбе с чиновными жуликами развивал свой собственный инженерный бизнес.

А потом успел он и подепутатствовать в эпоху расцвета горбачёвской демократии. Но, к неописуемой радости всех местных мыл и обмылков, совершенно заслуженно был вышвырнут из своего кабинета на основании «исторического» ельцинского указа о разгоне честно избранных Советов.

Кого же, как не его разгонять-то было. Всем своим недолгим депутатством он этот разгон заслужил – казну городскую от мыл с обмылками начисто защитил. И, что самое любопытное – казны после этого хватать на все городские дела стало! Раньше – не хватало, все и думать забыли, что хватать-то должно (если б не разворовывали на корню, конечно)…

* * *

Дело в том, что ещё на прошлых выборах городского головы вэа вдруг оказался выдвинут «неформальными слоями электората». Сильно удивляться, впрочем, было нечему - вэа был весьма заметной в городе фигурой.

Странным казалось как раз противоположное – его публично высказанное нежелание участвовать в клоунаде под названьем «выборы труборожского главы». Подзаборная местная газетка даже проныла разочарованно: «какая ж свадьба без баяна, и что ж за выбор без вэа».

Но обмануть Мыло каким-то публичным отказом было невозможно - для надёжности была дана команда посадить вэа. Да, на полном серьёзе изолировать от общества как «общественно опасного элемента». Всё, что зависело от самого Мыло и его заплечных дел мастеров - было срочненько и не очень чисто состроено.

Однако тут даже привыкшие ко многим мылиным фортелям органы запротивились. «Что значит не за что?» - брызгал на них вонючей слюной главарь в своём кабинете. Топот его ног пугал сбившийся в приёмной люд, принесший ежевечернюю дань. «Меня, значит, всегда есть за что - а его, значит, когда всего один раз понадобилось - и не за что?». Угрюмые органы молчали. Конечно, всё, что следовало в борьбе с вэа сделать ранее – сделано уже давно было, и не раз. Вплоть до предупредительного обстрела балкона квартиры с резвящейся на нём малолетней дочурой.

Поэтому пришлось использовать нетрадиционный для борьбы с врагами вариант. В качестве такового был выбран непростой для властей Труборога ход, и выполнять его было поручено Вове Кутузину, бывшему студенту вэа и многолетнему стукачу по призванию.

То есть поручалось Вове по старому своему студенческому знакомству на вэа повлиять как бы финансово. На тот момент добывал Кутузин нетяжёлый свой хлеб с маслом и икоркой, будучи приставленным к руководству дозированием и задержкой пенсий местным пенсионерам. Была по задумке Серого сварганена такая хитрая организация, действовавшая на манер аферы незабвенного Остапа у пятигорского озера «Провал».

В случае удачного исполненья секретного задания Вове было обещано место директора одного из уже разворованных городских заводиков. Надо сказать, что место директора Вова тогда успел урвать.

И только «на штабе» Мыло узнал, что директорское кресло не по праву ушло Кутузину. Оказалось, как доложил организовывавший наружку милицейский майор, действительно Кутузин встретил своего бывшего доцента в оговоренном месте (у пристани на берегу лимана). И честно изложил условия материальной компенсации, которую мог бы получить вэа, уйдя добровольно с кривой предвыборной тропы труборожского главаря.

Однако вэа на выгодные условия идти не пожелал. И вообще повторил ещё раз о своём нежелании участия в таких выборах. А Вова преподнёс это хозяевам как-то иначе, ссылаясь на сложности натуры вэа и его завышенную самооценку.

(Вот если б взял – можно было б запускать те самые клещи из двух флангов и орать на весь город о якобы моральной нечистоплотности мылиного предвыборного соперника. Для муниципальной газетёнки уже и заголовок разоблачения был заказан: «А доценты-то берут взятки!»).

Но – не вышло. При прослушивании на «предвыборном штабе» милицейской магнитозаписи той наружки рявкнул Мыло:

... – Отставить, на сегодня хватит!

Вот с этого памятного момента начался наш рассказ.

Как и планировалось, малый состав скрытно пробрался на колину ближнюю хату. Прибывший прежде других Коля привычно наметал на стол, затем появились силовики и сразу же согрелись по маленькой. Последнего, как и положено, доставил мылин референт Перехлёстов. Доставленному греться не понадобилось – Перехлёстов с рук на руки сдал его Коле Мопсенко в совсем тёплом виде.

Ещё в машине, придерживая у пасти шефа бутылку водки, Перехлёстов догадался о том, что везёт Мыло для оглашения смертного приговора вэа. Перехлёстов печально думал: зря органы не дали посадить вэа. Ведь в тюряге хоть и больным, но живым мог бы остаться, а так… По злобному сопению булькавшего на заднем сиденье было ясно – для хозяина путей назад не осталось.

Собравшиеся у Коли долго и пьяно рассуждали об очередной предвыборной подлости вэа – выяснилось, что в городе самиздатом множится свежая его книжка, весёлая и страшная одновременно. Конечно, её типографский тираж по распоряжению Серого Коля постарался срочно скупить, но… Разве ж за этим тупым народом угонишься! Город читал и смеялся над своими «героями», а неместное приложение к «Известиям» и вовсе пальцем указало: мол, в книжке легко узнаваемы её персонажи, погрязшие в коррупции и казнокрадстве – «жадный и вечно пьяный Мыло и его хитрый зам Серый». Мол, «нравы российского чиновничества времен постприватизации нашли своего талантливого летописца»… Это ж надо – до чего у них там, в центрах, пресса распустилась. У нас такого разврата в принципе не бывает. Потому как жизнь свою писаки ценят, ею за писания свои отвечают и крепко это помнят.

- Да, осталось одно, - эта вслух произнесённая мысль и напугала, и отрезвила присутствующих. Значит, поняли Мопсенко и переставшие жевать силовики, Мыло решился на последнее – с вэа надо кончать.

- Колян, тебе всё ясно?

Коле было ясно не всё. Шеф выставил его крайним, причем в присутствии силовиков. Как они будут реагировать на такие слова?

- Не боись, тебе помогут, - Мыло подвинул лафитничек Коле и пальцем указал – подлей, мол, всем.

- А будет так: собственная жена его же дома и зарежет! Они (Мыло указал на силовиков) берут её тёпленькую, допрашивают с пристрастием, соплячку их пусть припугнут, дитю семь лет-то всего, ну и… не мне вас учить. Простая бытовуха – и никакой политики! Так в газетках и отразить!

- Иван Михалыч, а… резать-то в натуре кто будет? – Мопсенко буквально трясся всем телом. Он очень не хотел, чтобы именно в этом мокром деле ему досталась его обычная роль крайнего: контакты с исполнителями-бандитами.

- Сам бы зарезал гада… Хотя погоди – а чего это обязательно резать? Что – стрельнуть в спящего не надежней, что ли? Как с Рохлиным? Раз – и баба в тюряге.

- Дело в том, Иван Михайлович, что бытовуха со стволом не пройдёт, - это со знанием дела подал голос один из силовиков. - Трудно будет ствол приписать ему или бабе – не генерал же, оружие не регистрировал, не дарили ему от лица командования. А вот баба кухонным ножом в брюхо из ревности – дело проверенное, сто раз опробованное.

- Надо бы о врагах его побеспокоиться. Должна быть, кроме бабы, вторая версия. Враги нужны – мы на них должны для проформы вторую версию отработать, ну для понта. У нас без версий нельзя, - солидно пояснял второй силовик.

- А скажи-ка нам, Коля – как у вэа с врагами? – заржал Мыло.

- Мы, мы и есть его главные враги! На нас, Михалыч, по-любому покажут! – с пьяной готовностью нервно подхихикнул Мопсенко.

- Ну кто на меня покажет? Быдло интеллигентское, крикуны умалишённые? В газетках всё сразу отработаем, глотки им заткнём – бытовуха, мол, всё доказано, баба созналась, дитё ихнее подтвердило! Начальник милиции пресс-конференцию соберёт, журналюгам доложит – доценты, мол, взятки берут, а их за это студенты и жёны доцентские режут! А то ещё лучше – пусть осветят, что это он сам себя пырнул! Для избирательного рейтинга! Но не рассчитал и загнулся. А? Во как надо версии разрабатывать!

Силовики мрачно молчали. Версии разрабатывать они умели. Но в данном конкретном и невероятном по грязи деле видели одну версию: любая собака в городе абсолютно уверенно покажет на Мыло, а до него это никак не доходит. Да ещё этот дурачок Коля под ногами путается…

- Я, Михалыч, так понимаю, - возбуждённо плёл пьяно-деловитый Коля. – Должны быть ребята, ну это моя проблема! Они дело знают! Но! Должны ж быть и бабки за работу. Бабусики немалые за такой объект. Чисто конкретно поясни – откуда?

- Всё оттуда ж, от верблюда. Бабки ты и обеспечишь – как обычно. Прикинь сейчас – мне надо сумму знать! Для дебита-кредита! Включай в оплату только тех, кто занят будет непосредственно. Это, понятно - ты как руководитель операции (Колю непритворно передёрнуло вдоль и поперёк), группа прикрытия (силовики напряжённо кивнули), ну и пара подобранных тобой самых надёжных…

- Пары не хватит, Михалыч – заскулил Коля. – Можно так: одного пацана поприличней прислать к вэа домой, типа «помоги с жильём, начальники, мол, заели» - к нему же народ так и прёт. И прямо в его квартирке он его и пришьёт. Но нужна же тачка, прикрытие, хата для отлёжки… Менты будут поблизости (силовики, энергично жуя, кивнули), они быстренько зафиксируют и тёплый труп, и бабу с кухонным ножом у трупа. Бабу – в ИВС, ну и всех делов-то. Но парой пацанов не обойдёшься.

Тут Мыло показал редкую осведомлённость.

- Ты хоть место проведения предвыборной акции осмотрел? А я вот съездил как бы в рамках заботы о народе. У них там дом девятиэтажный, где квартирка вэа на седьмом этаже – так вот там соседний подъезд то ли не отапливается, то ли дерьмом заливается, народ мне как отцу города пять лет жалуется. Вот я и осмотрелся, так сказать, на местности. Дверь подъезда вэа – с кодовым замком! Замок открывается по домофону, из квартиры. Значит, ещё должны твои люди телефончик вэа проконтролировать, чтоб засечь – когда к нему кто-либо заходить соберётся! Чтоб люди-то твои поперёд них…

- Ну у вас же и голова, Михалыч! Но насчёт телефончика – обижаете – слушаем, слушаем, и пишем, пишем! Люди свой хлеб отрабатывают. Им, кстати - тоже зелени подкинуть надо!

- Я свою голову и без тебя знаю… За вас, дармоедов, всё додумывать надо. А если его баба дверь откроет, а? Ты хоть прикинул такой вариант? Вижу по морде – не допёр. Тогда её мочить надо – это приказ, это не для обсуждения. И делать ноги. А убийство – на него вешать! Обоих сразу нельзя! Должна быть зафиксирована бытовуха по пьяной лавочке. Поняли, силовики долбаные? А с вэа мы в камере разберёмся. Он у нас там типа повесится. На носках. В первую же ночь.

…Окажись в Колиной ближней хате посторонний наблюдатель, нормальный человек – он мог бы как минимум удивиться двум вещам.

Во-первых, гнуснейшее преступление планировалось и детализировалось на уровне городского руководства.

Во-вторых, руководство было совершенно неотличимо от рядовых членов сообщества, которое на языке кодексов именуется организованной преступной группировкой.

Как же, сказал бы этот наблюдатель, неужели никто в Трубороге ни о чём не догадывался?

Не то что догадывались – знали, что главари их города – банда. Забегая чуть вперёд, процитируем заголовок в одной из местных газет, где анализировался результат описываемого заседания малого состава: «Мы не на Сицилии, но…». Молодая журналистка, не побоявшаяся писать в губернских газетах о покушении на вэа и иных подлостях местной власти, через год оказалась забита железными прутьями у подъезда своего дома. Естественно, убийство определили как бытовое.

То есть догадываешься – догадывайся, чтобы бояться самому и других пугать. Но – не в газетах. Там городское руководство следует показывать как достойнейшее из достойных.

Остаётся только удивляться тем, кто опасливо успокаивает друг друга: «да везде ж одно и то же, ты что, не понимаешь? Или не в этой стране живёшь?».

* * *

…Разъезжались около шести утра. Завершить заседание могли бы и раньше, но главаря окончательно развезло, и потому остальные вынуждены были дожидаться его последнего слова.

- Всё. Достал. Кончать будем. И срочно.

Это значило: Коле полагалось немедля приступать к организации убийства вэа.

Как и у каждого из главарей городской администрации, у него был свой бизнес, обычный для чиновника, то есть очень криминальный и не очень маскируемый. Конечно, быть такого бизнеса категорически не могло, но иначе ни один из руководителей и не мыслил своё пребывание при власти. Так вот Колиной грязной коммерцией уже давно стала торговля совсем левой водкой, с монопольным размахом по всем вокзалам и рынкам города. При таком промысле без надёжного прикрытия производителей и поставщиков пойла дел не могло быть в принципе. Коля и крышевал вовсю.

Возникающие при этом взаимозависимости требовали от крышуемых не только платы крышующему, то есть масштабной отстёжки от фантастических прибылей, но и обязательного участия в исполнении особых поручений крыши. Таким особым поручением Коли одному из крышуемых должно было стать исполнение только что полученного от Мыло задания.

Из машины Коля позвонил намеченному им человечку и назначил срочную встречу у себя в кабинете. Механизм был запущен.

Уже в полдень Коля подробно инструктировал конкретного посредника-крышуемого. Тот привлечёт и оплатит своих исполнителей. Таким образом Мопсенко предусматривал отсечение от себя всей готовившейся цепи преступников.

* * *

Перехлёстову и водителю Мише по их служебному статусу надлежало дожидаться пробуждения шефа. Что они и делали на кухне спецквартирки. Перехлёстов отвечал по мылиным сотовым телефонам, что «Иван Михайлович работает с документами». Миша читал свежие городские газеты и комментировал читаемое.

Миша уже пятнадцать лет возил Мыло, мог читать о нём не только между строк, но и то, чего не писали вообще. Он практически сроднился с шефом. Сроднил их многолетний стук – Миша имел зафиксированное где надо «тёмное пятно в биографии» и потому вынужденно стучал на Мыло, а тот по велению души стучал на всех, кого принимал за своих конкурентов на «руководящее кресло».

На каждое газетное упоминание имени хозяина Миша реагировал, как пёс на собственную кличку.

- Ну ты глянь, – возмущённо повернулся он к Перехлёстову, – как эти гады газетные подают Михалыча! И это за месяц до выборов!

- Да что ж не так-то, Миша? На каждой странице – по три фоты!

Но Мишино возмущение было им тут же обосновано. Суть доказательств ушлого водителя сводилась к тому, что газетчики нарочно вызывают отвращение к самому упоминанию Мыло, подавая его в таких неперевариваемых количествах. К тому же никаких иных претендентов газеты как бы просто не замечали.

Рассудительность Миши заставила Перехлёстова задуматься. Если уж для ваниного водилы очевидным представляется идиотизм мылиных пиарщиков, то что же говорить о ненавидящем Мыло населении города? Нищее, ограбленное, оно угрюмо и злобно наблюдало за очередной предвыборной вознёй в Трубороге. Но ведь этому народу надо ж как-то доказать необходимость голосовать за Ваню. А народ-то знает Ваню только как вора-алкоголика, вспоминающего о городских нуждах за пару недель до выборов. Да и то для сохранения своей жопы.

А как, например, объяснять тому же народу, почему наш Ваня Мыло постоянно мечется по разным партиям и их съездам, если даже нынешний молодой президент вдруг заявляет ни с того ни с сего, что частые политические перебежки характеризуют степень вороватости чиновника?

Действительно, без пиарщиков не обойдёшься. Ещё бы лучше – завести неких гипнотизёров, что ли, чтоб они внушали дурному народу – как и за кого проголосовать, а потом до следующих выборов терпеть и не гавкать. И это всей стране хорошо было бы, а не только Труборогу. А то ж ведь чёрт-те что приходится вытворять с этими бюллетенями, комиссиями и урнами, чтоб на выборах своих людей пропихивать, а шпану деловую и образованную давить как вшей.

Хотя, конечно, «сверху», из Москвы, не хуже нашего остроту ситуации голодной и злой России понимают, раз такие выборы по стране не отменяют. Если б какие сомнения возникли в надёжности властной вертикали из тупых и вороватых номенклатурных мыл – то вмиг забыли бы в Кремле о всякой чепухе с выборами, назначали б своих гэбэшных вань, да и вся недолга. А раз пока не отменяют выборы – значит, устраивают их наши мылы, и мы можем спать спокойно. Где действительно им надо – сажают в высокие кресла своих гэбэшных генералов, делают из них министров, губернаторов, депутатов. Но на всякий-то Мухосранск типа нашего Труборога генералов не напасёшься…

Так размышлял Перехлёстов, прикуривая сигарету от сигареты и потягивая коньячок. А вслух он не без дальнего умысла ошарашил Мишу:

• 
  Да, Миша, тяжело шефу. На крайность с вэа идёт, Колю уже зарядил.
  

Сейчас Миша пытался прокручивать варианты и убеждался – вариант один. Местные органы в курсе. А то и задействованы. Но как понять сигнал от Перехлёстова? Зачем это он? Ведь Перехлёстов знал, что Миша стучит, и, зная, выдал ему суперинформацию! Расклад органов Труборога был такой: прокурор – новый в городе человек, целиком занят обустройством собственного быта, возводит себе дворец с бассейном силами и средствами местных коммерсантов. Начальник милиции – абсолютно мылин человек, пьют и жрут с одного блюда. Фээсбэшник – и новый, и мылин сразу. Никто из них и не дёрнется.

И… вот! вот он, момент истины! Миша всё понял и тут же обмяк, расслабился. Перехлёстов перестраховывается в адрес не местных, а областных органов! Вот куда надо сигнализировать. Но – только после проведения предвыборной акции. Ясно, что шума будет много, придётся ж убийц искать – а тут-то мы и подоспеем с наводкой на Мопсенко! А Коля спокойненько сдаст исполнителей и уведёт следствие от Мыло. Конечно, служебное понижение «за связь с преступным миром» для Коли будет неизбежным, но Иван-то Михайлович сделает выборы и руководящее кресло сохранит. А с ним и мы все останемся при кормушке. Вот истинный смысл хода Перехлёстова! Силён, собака…

Не зря, однако, Миша взял минутную паузу – теперь он мог достойно ответить.

- Что, говоришь, Коля при деле будет?

Перехлёстов и Миша прямо посмотрели в глаза друг другу - обоим всё стало кристально ясно.

* * *

Около семи вечера очнувшийся Мыло злобно замычал. Перехлёстов стремглав кинулся в спальню с заранее приготовленной бутылкой. Начинался обычный «рабочий день» городского главаря, и начинался он с привычной опохмелки.

Коля Мопсенко зашёл в свой кабинет и замкнул дверь изнутри. В этот субботний вечер ему надлежало дожидаться оговоренного звонка. В ближайший час нанятый пацан должен будет посетить квартиру вэа, а Коля должен дождаться его сигнала перед входом пацана в подъезд. Условились, что после самой акции никакого общения не будет – конспиратор Коля будет просто ждать добрых вестей из милиции о задержании злодейки-жены зарезанного вэа. Это и будет знаком успешного окончания акции.

Минуты тянулись мучительно. Мопсенко успел вскрыть шестую банку пива, когда, наконец, заиграл телефон. Коля сжал дрожащей потной ладонью трубку и услышал долгожданный хрип «всё тип-топ, пошел в гости». Забыв допить пиво, он бросился из кабинета. На лестнице управы Коле вдруг стукнуло в башку, что кошмар соучастия в убийстве творится с ним, дипломированным педагогом, успевшим пару лет помордовать детишек в школе и даже побыть школьным директором! Коля представил, как совсем скоро семилетнюю дочку вэа возьмут в оборот дознаватели – «да ты только скажи – и мы уйдём, и в туалет пописать сможешь сходить, и не трусись так – мамку скоро отпустят, тёть в тюрьме не держат подолгу»… Учитель-мучитель! Дознавателей-то сам подбирал. Сейчас он хотел одного: упасть мордой в койку и забыться, забыться, забыть всё...

Но забыться не удалось – на пороге ближней хаты его настиг звонок посредника, который торопливо прошептал о только что состоявшемся расчёте с исполнителем, и что мол, надо бы … Коля не дал договорить звонившему и с тихим воплем «идиот!» бросил трубку на диван. Однако ж понял: дело сделано!

Дрожа от брызнувшего в кровь адреналина и пяти банок пива в пузыре, бросился в туалет, где, закатывая глаза и блаженствуя над унитазом, сообразил: а хорошо бы порадовать Михалыча! Но как? Ведь договорились затаиться и ждать сигнала от ментов… Колю переполняло желание угодить хозяину, Коля не находил себе места – и ничего не мог сделать. Он прострадал за бутылём весь остаток субботы.
* * *

Но судьба была благосклонна к негодяям, и уже воскресным утром Мопсенко смог порадовать заждавшегося шефа. Им сильно повезло – ночью в городе рухнул многоэтажный дом, на развалинах которого поутру и встретились «отцы города». В составе «комиссии по расследованию причин разрушения дома» им предстояла привычная мухлёвка с оправданием давно растыренных средств на его капитальный ремонт. К мухлёвке надо было подойти серьёзно, поскольку на рухнувшую девятиэтажку была «освоена» такая масса средств, которой уже хватило на строительство трёх своих загородных вилл членов комиссии.

Коля успел порадовать хозяина как раз в момент подписания заранее приготовленного акта. Там значилось, что причиной разрушения дома явилась тектоническая подвижка под его фундаментом. Которая, в свою очередь, явилась жутким последствием прошлогоднего землетрясения в Перу. Стихия, одним словом.

Вообще-то стихией в Трубороге официально признавалось всё – и дождь, и отсутствие дождя, и снег зимой, и жара летом. Но в данном случае пришлось напрячься, поскольку дом рухнул из-за фекальных масс, которые годами размывали почву под фундаментом. Данная причина была не только известна, но и нещадно эксплуатировалась для выделения казённых денег. А вот в развалинах девятиэтажки никаких следов этих деньжат не наблюдалось, если не считать многолетне накопленных десятков тонн канализационных отходов. Поэтому в решение комиссии был внесён гуманный пункт – взорвать остатки дома, заровнять площадку для установки мемориального знака в память о погребённых под развалинами. Конечно, на подрыве и знаке много не украдёшь, на четвёртую виллу не наскребёшь, но… На квартальную премию руководству конторы по освоению казённых средств «Муниципальная реконструкция» должно хватить.

Неожиданно для Коли никакой радости у Мыло он не отметил. В ответ на колину весть «клиент готов» Мыло злобно промычал: «мудак, морги и ментуру проверь мне, а потом мудозвонь». И только тут Коля с ужасом понял, что присутствовавший среди членов комиссии начальник милиции явно ничего не знает! «Да как же… я же сам слышал… звонок же мне был… и бабки уже пацану уплОчены…» – вся эта чушь мгновенно хлынула в колину голову и мешала ему сосредоточиться на главном: надо обзвонить морги и больницы. Но как, как спрашивать?

А что, если?… Он сам удивился своей догадливости: надо просто позвонить из автомата вэа домой! Коля кинулся к автомату. Он будет хитёр и осторожен, будет звонить из автомата, он просто наберёт номер и молча послушает. Руки дрожали. «Да!». Коля выронил трубку – это был голос вэа…

Забывший про всякую конспирацию Коля тут же выхватил мобильник и кинулся вызванивать водочного делягу-посредника. То, что он узнал от деляги, было почти смешно. Оказалось, что нанятый пацан доложил об исполнении заказа, получил бабки и смылся, а к вэа даже не заходил! Вор у вора!

В первое мгновенье после услышанного Коля чуть ли не рассмеялся, но следом нахлынувший страх перед хозяином заставил его похолодеть. Он быстро пришёл в себя и стал панически рассылать телефонные распоряжения направо и налево. Следовало догнать, достать, уничтожить предателя, найти новых исполнителей и не мешкая провести-таки предвыборную акцию. День выборов неумолимо надвигался, а вэа продолжал жить и мордовать Мыло своими законами и выступлениями на местном телевидении. Угроза снятия хозяина с выборов стала совершенно реальной.

* * *

Самого хозяина жуткие колины новости о неудачном ходе акции застали уже в пути. Он ехал разбираться с председателем городской избирательной комиссии, имевшим редкую в наше время фамилию: Надеждо-Константинович (с ударением на предпоследнем слоге «но»). У этой старой вонючки хватило ума принять от вэа заявление с мотивированным требованием снять Мыло с выборов. Иван Михайлович полагал просто изъять и порвать заявление, раз предвыборная акция уже завершена. И тут такой облом…

Надеждо-Константинович ждал его на пороге, прямо под красной вывеской своей комиссии. Он показательно мок и дрожал под ноябрьским снегом. Всем своим видом несчастный старик демонстрировал преданность и готовность исполнить любой приказ хозяина. Собственно, это он доказывал многократно за десять лет своего нахождения «при урнах». Если просуммировать его преступления избирательных законов, то прожитой им гнилой и длинной жизни не хватило бы на отсидку.

Но за все десять лет он так и не выучился грамоте и произносил главное слово своей жизни не иначе как «бюллетни».

- Каз-з-зёл, пшёл вон, - оттолкнул Мыло старика, кинувшегося для рукопожатия.

- Иван Михалыч, не мог я не взять, он требовал зарегистрировать, к суду готовится. Надо что-то делать, чтоб до суда не допустить его. Он же грамотный!… Я знаю, знаю – судьи наши, прикормленные, но если здесь у него не получится, он не здесь – так в губернии или Москве, но вас с выборов скинет. Надо что-то делать, не знаю, не знаю… Нам бы только дотянуть до урночек с бюллетнями – там-то уж мы не промахнёмся, обещаю! Вы же знаете, я вас не подводил никогда. И не подведу! Но сейчас надо… с ним… что-то делать! Я его боюсь, не сплю который день. Уже и курю без удовольствия.

Мыло под этот бред усаживался тяжело и с отвращением в продавленное кресло Надеждо-Константиновича. Глазами он рыскал по столу, выискивая страшную бумагу. Вдруг он осклабился и покрутил перед лицом старика пачкой настоящих «Marlboro».

- Ты козёл, и ты это знаешь. А козлы не курят. Потому тебе удовольствия не положено. Но ты мне скажи – что же это с вэа сделать ты мне рекомендуешь, а, морда продажная?

- Тут эта… такое дело. Он, когда заявление оставлял, так и сказал: меня, ну его то есть, можно эта… убить, мол, можно, но я не отступлюсь, он не отступится, это точно, ну вот я и говорю – чего-то надо делать. Иначе ни за что, буквально ни за что нельзя ручаться!

- Так может, сам и возьмёшься? Падлы вы все! Все за моей спиной карманы себе набиваете! «С бюллетнями» он мне обещает не промахнуться! Ты доживи до бюллетней! Ты бумажку его куда денешь? Ты же мне одни проблемы создаёшь!

- Ну не я же, не я! Это от него проблемы! А… если нет человека, то и проблем нет, в наше время так вождь учил, помните?…

- Короче! Учить ты меня будешь, прах вождя тревожить. Делай в своей поганой комиссии что хочешь, но… но чтоб и следов от тех его бумажек! Ни входящих каких, ни исходящих! Хоть плановый пожар устраивай… А сейчас о главном говорить буду: слушай сюда о бюллетнях своих и урнах. В этот раз действовать будем наверняка, ошибиться нельзя. Как сапёру. Поэтому есть такая мысль. Типа электричества не станет внезапно вечером во всём городе, ну в день выборов. Авария!... На всех подстанциях разом. Сколько тебе времени надо, чтобы с твоими бюллетнями разобраться наверняка, с запасом, ну пока света у тебя на участках не будет?

- Ой, Иван Михалыч! Благодетель! Вот что значит хозяин города! Это ж надо догадаться! Да двух минуток хватит! Мы ж в каждую комиссию воткнули наших, из прежнего партаппарата, тренированных! Они в темноте р-р-раз бюллетни в урны! И пусть потом до сотых проценты считают… Наблюдатели! А уж я пронаблюдаю, чтоб никакими фонариками не запаслись эти наблюдатели-провокаторы.

Идея с электрической аварией действительно была знатная. Хотя выдал её в общем-то случайный человек – приблудившийся журналюга, изголодавшийся без ежедневной дозы алкоголя Валера Шопотов, тихий и неприметный мелкий пакостник. До своих пятидесяти лет он дожил вопреки всем законам природы, согласно которым человеческая особь, лакающая без меры любую дрянь, до политуры включительно, просто обязана была давно загнуться. Теперь он получил должность и числился при управе непоймёшь-кем. Типа какого-то заместителя отсутствующего руководителя несуществующего информационного департамента. Он приполз к Мыло и упросил забрать его из совсем обнищавшей муниципально-казённой газетёнки.

А в качестве доказательств служебного соответствия как раз и выдал ту идею с общегородской энергетической аварией. За что тут же был поощрён вынутым из стола бутылём водки, поскольку Иван Михайлович разбирался в кадрах и сразу оценил мощную идею с электричеством. Не давая Валере допить, выдал ему ответственное (как ответственному секретарю газетки) заданье – в городских средствах массовой дезинформации устроить повально-перманентное обгаживание всех возможных (даже не имеющихся, а именно возможных) мылиных соперников на выборах.

Журналюга Шопотов, давясь водкой, старательно кивал головой, не переставая крупно заглатывать. При этом он не сводил со свежеприобретённого хозяина немигающих слезящихся глазок.

С такими задачами он справлялся уверенно и ранее, поскольку гадить умел действительно безо всяких угрызений совести. Но имел некоторый недостаток – редкостную и зачастую необъяснимую в проявленьях какую-то зябкую пугливость. Мало кто знал о её причинах, но знавшие смотрели на Шопотова с гадливой жалостью.

Дело в том, что, загремев по молодым годам в армию, пожелал он исполнять почётный долг не где нибудь, а во внутренних войсках. Причём не во всех этих войсках сразу, а в одной отдельно взятой тюремной роте. Да обязательно в такой роте, где был расстрельный взвод.

Куда он сразу же и попал после двухмесячного «курса молодого бойца», поскольку желаний, аналогичным валериным, ни у кого из молодого пополнения не наблюдалось. Объяснения столь необычной тяги таились не только в действительно тёмных лабиринтах валериной психики, но и в его непростой родословной: Валера был уже третьим её коленом, нашедшим себя в кровавой работе. Дед от души нарезвился по ночам в энкавэдешных подвалах, отец после вертухайской службы по лагерям и зонам двадцать лет был передовым бойцом на бойне мясокомбината.

Свой суровый воинский долг перед Родиной рядовой Валерий Шопотов исполнял с откровенным удовольствием, и был заслуженно отмечен нагрудным знаком «Отличник боевой и политической подготовки». Политической – потому, что в свободное от расстрелов время тянуло Валеру к литературному творчеству. Хотелось ядрёным словом передавать свой опыт салагам, почему-то обходившим третьей дорогой мужскую возможность реализовать себя с пистолетом в руке у вражьего затылка. А творил он в полковой многотиражке «Суровый страж закона». Причём так славно, что даже получил направление от ставшей совсем родной тюрьмы – в провинциальный университет, на отделение журналистики.

Партия тогда как раз бросила клич: «Армейскую и рабочую молодежь – на передовицу!».

Но вот в университете Валера начал незаслуженно страдать за верность Родине. Ну никак не хотели идти с ним на физическое сближение девицы, узнавая от самого же распираемого гордостью Валеры, чем он занимался во время службы в родной Советской Армии. Сам Шопотов сообразить о причинах повальных отказов почему-то никак не мог. И дико мучался по ночам, оставаясь под одеялом наедине с собой и своими накопленными в армии физиологическими потребностями.

Вот тогда-то и случился с ним тяжёлый нервный срыв вплоть до ночного вызова в общежитие нехорошей скорой – даже не скажешь «помощи», если вспомнишь её рослых небритых «медбратьев». Они были крайне грубы, когда глубокой ночью выволакивали Валеру из раздевалки женского душа. Шопотов был обнаружен там перепуганной уборщицей. Она застукала Валеру безутешно плачущим в одном из шкафчиков для одежды. Был он гол и несчастен, хотя и пытался доказывать уборщице свою причастность к какой-то спецкоманде внутренних войск. Особенно напугали уборщицу валерины попытки жестами объяснить суть спецкоманды: он тянулся сложенными пистолетом пальцами к её виску и страшно хрипел сквозь плачь: «кхх!… кхх!…».

Валеру Шопотова пролечили-прокололи сногсшибательными отечественными препаратами, не выпуская из лечебницы почти три месяца.

В результате он внешне успокоился, хотя и стал весьма пугливым внутренне. Особо его расстраивали дырки в хлебе и электрический свет. Проблемы с девицами отпали как-то сами собой и существовать для него перестали. В университетском общежитии Валеру отселили в уютную щель, без пугающего электрического света, под лестницу. Жить он теперь должен был один, поскольку в результате лечения не переставая истекал соплями, шумно на манер трактора втягивал и многозначительно глотал их.

Приступив после обучения к долголетней деятельности в труборожской газете, о службе в армии старательно не вспоминал – но напившись какой-либо дряни, каждый раз гнусаво вопрошал со слезами, обращаясь к любому собутыльнику с одним и тем же мучавшим его вопросом:

- Ну скажи мне, ведь было столько народу у нас расстреляно – миллионы! Их же кто-то стрелял? Я тебе как классный армейский специалист скажу – раз миллионы расстреляны – значит, стрелявших были десятки и сотни тысяч. А стучало сколько? Да полстраны! Ну ведь сколько же народу стучало, расстреливали невиновных, мучали в подземельях – а теперь все ветераны! А где ж те невидимые бойцы? Как праздник – медали напяливают, все герои! А кто в заградотрядах своих косил из пулемётов при отступлении?! Теперь он пионерам вспоминает: я, говорит, был фланговым пулемётчиком, ни шагу назад не допустил! А сколько наших русских детишек без папашек оставил, когда не допускал своим пулемётом шага назад – не вспоминает. Не! Никто не признается! Почему-у-у?

В этом месте Валера с чувством втягивал и заглатывал комок соплей в горле и произносил самое своё сокровенное.

- А я честно говорил и говорю: это сейчас по зову партии я пишу передовицы в нашем печатном органе горкома и горисполкома, а ране-то, согласно семейным боевым и трудовым традициям – да, расстреливал! Рас-стре-ли-вал! И тебя, с-с-сука расстреляю, как токо прикажут наша партия и родное правительство!…

На этом месте журналюга обычно бывал сильно бит, после чего с негромким урчанием отступал на вполне заслуженный «больничный». И забравшись на сутки-другие под одеяло, находил утешение в собственной плоти и любимом интиме пододеяльной темноты. Условный рефлекс «выпить, битому быть, плоть удовлетворить» развивался и крепчал, всё более и более усиливал болезненную валерину пугливость и тягу решать любые вопросы «втемную».

…Аналитик-психиатр, безусловно, отметил бы некую взаимосвязь этой тяги с выстраданной Валерой Шопотовым идеей «выборов Мыло с плановым результатом», то есть с применением внезапной общегородской темноты без ненавистного электрического света.
* * *

После нелёгкой беседы с Надеждо-Константиновичем Мыло почувствовал страшную усталость. «Страшную» – от слова страх. Ему было страшно за себя. Этот страх был постоянным, но не становился привычным. Он страшно утомлял.

На пару-тройку дней нужен был отдых. Мыло скомандовал «на базу», после чего Перехлёстов вдвоём с пыхтящим Мишей уложили его на заднее сиденье. Там он устало припал к бутылке. До базы отдыха городской управы на берегу лимана было часа полтора езды, которые Мыло обычно проводил в алкогольном забытьи.

Но сейчас заснуть не удавалось. В гудящую голову лезли скользкие обрывки невнятных следов чего-то большого и грязного. Из этого мусора выделялось одно чёткое ощущение: чувство страха быть заслужено растерзанным толпой. Надо сказать, что «толпы», как Мыло именовал любую группу людей количеством больше трёх, он боялся всегда и совершенно обосновано. Лучше, чем любой следователь, знал Мыло, как много он украл у этой «толпы», сколько уголовщины против неё совершил и каждодневно совершал.

Один и тот же сон изводил его постоянно: открывает он партсобрание, а первым вопросом повестки дня там даже не стоит, а рвётся навстречу ему вопрос «О немедленной посадке за решётку с целью спасения от толпы. Докладчик – Мыло И.М.».

На этом месте «докладчик» во сне пытался опрокинуть тяжёлый стол президиума и бежать от толпы, а наяву обильно покрывался холодным липким потом и очухивался с бешено бьющимся сердцем на полу у кровати. Крупно дрожа, усаживался назад, свесив мокрое брюхо между дрожащих ног, закуривал, тяжко с прерывистым хрипом дышал и гнал от себя одну и ту же мысль: нет, не удастся спастись – достанет его толпа!

Затем, докуривши вторую сигарету, несколько успокаивался. Вот каков был строй самоуспокоительных рассуждений:

- Я уже сколько лет ворую – и что? И ничего, толпа терпит. Знает, но терпит меня. А почему? А потому, что воруют все, только по-разному. И не только по разному способу, но и по разному количеству.

- Я заслужил право воровать по-крупному, очень крупному. Как я заслужил? Находясь на государственной и муниципальной службе. То есть на руководящих постах. Значит, что? Значит, государству такие как я специалисты-руководители нужны. Для чего я нужен государству?

- Я нужен государству, чтобы и само государство, и я, и такие как я могли жить за счёт толпы. Поскольку именно мы и есть его, государства, несгибаемая властная вертикаль – хребет. А без вертикали государство не устоит. Вот Мишка сломал вертикаль нашу любимую, капээсэсную – и где государство СССР без хребта?… Не! Без нас нельзя!… Ну и хребет, вертикаль то есть, без захребетников не бывает. Эту закономерность давно народный эпос подметил.

- Значит – что? Значит, толпа должна кидаться не на меня одного, а на всех нас, на всю вертикаль то есть. А вот как раз этого наша вертикаль не допустит! Как в 93-м было: чуть толпа сорганизовалась, якобы законной властью назвалась – а мы по этой их законной власти с их лживой Конституцией р-р-раз из танков! И всё! А иначе ж зачем нам танки? Для нашего спасения. Они ж и меня тогда спасли…