Встречи с лениным

Желая быть ближе к рабочим, знать их быт и условия труда, Махновец простым рабочим проработал несколько месяцев на шахтах в Бельгии. Позднее, участвуя в Рос­сии в рабочей кооперации, чтобы лучше вести ее дела, в частности, лучше организовать заготовку и продажу мя­са, он для учебы поступил на некоторое время маленьким приказчиком на службу к одному частному мясоторговцу.

На съезде партии только он голосовал против при­нятия программы, выработанной Плехановым и редакци­ей «Искры». В ней для него была особенно неприемлема идея, что для торжества социалистической революции необходима диктатура пролетариата, т. е. по объясне­нию Плеханова — «подавление всех общественных дви­жений, прямо или косвенно угрожающих интересам про­летариата». В то время мы все — и большевики и меньшевики — без малейшей критики, как нечто неос­поримое, как категорический императив, принимали эту идею. Акимов в среде русских социал-демократов был один из первых, восставших против нее. На том же партийном съезде Акимов в одной из своих речей заме­тил, что партия все время заслоняет собою рабочий класс. В партии, в том виде, в каком ее воспитывает «Искра», сказал он, никогда не произносится {180} пролетариат в «именительном падеже», а всегда только в «роди­тельном», т. е. в виде «дополнения к партии». Делегаты съезда держались за бока от смеха, слушая эту «акимовскую глупость». А странная формула Акимова была далеко не так уж глупа.

С Акимовым мне пришлось встретиться впервые в 1905 и потом видеться с ним в 1919-1920 г.г. после октябрьской революции. Он служил тогда в Звенигороде, недалеко от Москвы, и иногда приезжал ко мне. Узнав его поближе, я не мог не оценить и его обширных знаний и большую скромность. Конечно, у него было много чудачества, но это был кристальной честности че­ловек, до мозга костей демократ, неутомимый обще­ственный работник, без всякой позы, громких слов, про­никнутый мыслью, что вся жизнь его до самого послед­него дыханья должна служить общественному благу.

На смертном одре (в 1921 г.) он просил свою сестру записывать, что он чувствует, о чем он думает, от чего страдает, умирая. Он считал, что, может быть, такие предсмертные записи принесут какую-то пользу меди­цине. И вот этого человека, своими демократическими взглядами опередившего на десятилетия многих партий­ных товарищей, — Ленин считал кретином, «полуидиотом». Плеханов писал, что «Акимов никому не страшен, им не испугаешь даже воробья на огороде». А именно Акимовым то и дело пугал Ленин. В 1903 и 1904 г.г., как только где-либо в ком-либо замечался уклон от его — Ленина — мыслей, он немедленно в качестве позорной печати вытаскивал имя Акимова: «здесь пахнет Акимо­вым», это «акимовщина», «дух Акимова», «ты победил, тов. Акимов», тут «реванш Акимова», «союз с Акимо­вым», «уступка Акимову», «ликование Акимова» и т. д. в том же духе. Подобными фразами изобилует «Шаг вперед — два шага назад» и их еще в большем количе­стве я наслушался от Ленина во время наших прогулок. Акимова я тогда совсем не знал, никогда не видел, но {181} ленинское насмешливое запугивание и клеймение именем Акимова — мне совсем не нравилось.

Я хотел слышать аргументы по существу вопроса. Должен сознаться, что в конце концов, незаметно для себя, я стал к этому привыкать. О чем это говорит? Ленин умел гипнотизи­ровать свое окружение, бросая в него разные словечки; он бил ими словно обухом по голове своих товарищей, чтобы заставить их шарахаться в сторону от той или иной мысли. Вместо долгих объяснений — одно только словечко должно было вызывать, как в экспериментах проф. Павлова, «условные рефлексы». В 1903 г. и половине 1904 г. таким словечком была «Акимовщина», в следующие годы появились другие: «ликвидатор», «отзо­вист», «махист», «социал-патриот» и т. д. Спастись от гипноза штампованных словечек можно было лишь дале­ко уходя от Ленина, порывая с ним связь. В январе — мае 1904 г. у меня об этом еще не могло быть и речи.

От анализа «дрянца», спутника, компрометирующе­го меньшевиков, Ленин скоро перешел к критике их самих и здесь мне пришлось быть наблюдателем неверо­ятно крутого поворота всей позиции Ленина. Пятого и девятого января он говорил мне, что между большин­ством и меньшинством нет серьезных принципиальных разногласий. Теперь такого рода разногласия стали сы­паться как из рога изобилия. В каждую новую прогулку число их прибавлялось.

Параграф 1 устава партии, — говорил Ленин, — в моей формулировке представляет осадное положение против вторжения в партию оппортунистических эле­ментов. В формулировке Мартова — это открытые две­ри для заполнения партии именно такими элементами. Меньшинство, зараженное духом анархического буржу­азного индивидуализма, не признает ни авторитета партийного съезда, ни партийную дисциплину. Оно фактически отрицает централизм, видя в нем, подобно Аксельроду, «организационную утопию теократического {182} характера». Вместо того, чтобы строить партию сверху, оно, следуя за Акимовым, хочет строить ее снизу. Мень­шинство высмеивает значение твердого устава партии, формально и строго определяющего ее организацию. Оно хочет, чтобы партия была в расплывчатом состоянии.

Как и в критике «дрянца» не нужно перечислять всякие другие обвинения меньшинства Лениным, они напечатаны в его книге; гораздо важнее указать на из­менения психологического состояния Ленина по мере то­го, как он всё более и более отыскивал действительные и мнимые политические грехи меньшевиков. От презри­тельно насмешливого тона, с которым он приступил к анализу «дрянца», Ленин скачками перешел к едкой злобе, а потом к тому, что я называю ражем.

Мне осо­бенно запомнился один день, когда одолеваемый этим ражем Ленин поразил меня своим видом. То было, ка­жется, после 10 марта (Ленин сделал тогда не очень яркий публичный доклад о годовщине Парижской Ком­муны). Можно было подумать, что Ленин пьян, чего не было и не могло быть в действительности. Я не видел никогда, чтобы он пил более одной кружки пива. Он был возбужденный, красный, словно налитый кровью. Никогда еще он не говорил о мартовцах, новоискровцах, словом, меньшевиках с таким ожесточением и ругатель­ствами. Никогда еще его обвинения меньшевиков не шли так далеко. В течение 7 или 8 дней, что я его не видел, отношение Ленина к меньшевикам превратилось в жгу­чую безграничную дикую ненависть.

— Есть, — сказал он мне, — детская игра — ку­бики. На каждой стороне их представлена часть какой-нибудь вещи — дома, дерева, моста, цветка, человека. В несобранном виде эти картинки ничего не дают, только бессмысленный хаос. Когда же, выбирая соответствую­щие сторонки кубиков, всячески повертываете их, при­кладываете одну к другой — получается осмысленная картинка, рисунок. Совершенно такой же результат {183} получается при разборе «кубиков» меньшинства. С первого взгляда в заявлениях, словах, действиях меньшинства, одна только непродуманность, глупая кружковая бол­товня, вспышки личной обиды, раздутое самолюбие. Од­нако, если у вас есть терпение достаточно долго пово­зиться с кубиками меньшинства, находя на стороне од­ного кубика продолжение изображения на другом, в результате обнаружится политическая картинка, смысл которой не возбуждает никаких сомнений. Эта картинка неопровержимо свидетельствует, что меньшинство есть оппортунистическое, ревизионистское крыло партии. Ра­но или поздно, а вернее всего скоро, оно должно уйти от ортодоксального марксизма. Этим крылом командует зараженный буржуазным духом и ненавидящий проле­тарскую дисциплину интеллигент. Аксельрод прав, гово­ря, что в нашем движении есть чуждый пролетариату буржуазный элемент. Только с больной головы он валит на здоровую.

Антимарксизм не в большинстве партии, а в другом ее течении — в меньшинстве. За несколько ме­сяцев открытого существования этого течения — оно сказало столько, что даже без большой прозорливости можно понять, что, став на этот путь, меньшинство че­рез несколько лет заткнет за пояс всех Акимовых, Фольмаров и даже Мильеранов. Сейчас сторонники мень­шинства бунтуют против «самодержца» Ленина. Всмот­ритесь хорошенько в их кубики, прислушайтесь хорошо к их ариям и вы легко поймете, что у них бунт против ортодоксального марксизма. Пока бунт на коленях, — подождите — они встанут на ноги и, начав с организа­ционного оппортунизма, кончат полной ревизией теории и программы партии.

Обычно во время речей Ленина я предпочитал толь­ко слушать, «учиться», но на сей раз не выдержал.

— Помилуйте, Владимир Ильич, неужели можно серьезно утверждать, что Плеханов, Аксельрод, Мартов уходят от марксизма? Ведь это недоказуемо. Вспомните, {184} что, недели три тому назад, вы говорили мне о Плеха­нове — лучшем теоретике марксизма на ваш взгляд, в наше время!

Ответ Ленина на мое восклицание — засел в памя­ти. Он находится в тесной связи с взглядом Ленина на ортодоксальный марксизм и ревизионизм, который он изложил, когда я пришел к нему после ошарашившей меня встречи с Плехановым (об этом позднее).

— Оставьте в покое Плеханова, к нему это не отно­сится, и не заслоняйте вопрос частностями. Ставьте об­щий вопрос, отдайте себе ясный отчет — что значит быть вообще настоящим марксистом. Быть марксистом не значит выучить наизусть формулы марксизма. Вы­учить их может и попугай. Марксизм без соответствую­щих ему дел — нуль. Это только слова, слова и слова. А чтобы были дела, действия, нужна соответствующая психология. У меньшинства слова внешне марксистские, а психология хлюпких интеллигентов, индивидуалистов, восстающих против пролетарской дисциплины, против отчетливых организационных форм, против твердого устава, против централизма, против всего, в чем они могут увидеть обуздание их психики. У них психология не социалистов, а буржуазных демократов.

Когда на съезде Посадовский указал, что демократические прин­ципы совсем не являются абсолютной ценностью и долж­ны быть подчинены «выгодам нашей партии», а Плеха­нов, поддерживая Посадовского, заявил, что в случае надобности можно лишить буржуазию избирательных прав, разогнать не отвечающий интересам пролетариата парламент, — друзья меньшинства впали в настоящую истерику. Гольдблат из Бунда, Егоров из «Южного Ра­бочего» стали бешено шикать на Плеханова. Знаете ли вы Попова из «Южного Рабочего? Это то же полити­ческое тесто, что Егоров из «Южного Рабочего», а ведь меньшинство на съезде настойчиво хотело провести По­пова как своего человека в Центральный Комитет. Жаль, {184} что прения на съезде по вопросу, поднятому Посадовским и Плехановым, были прекращены. Не будь этого, непременно бы обнаружилось, что среди меньшинства Егоровых не мало.

Ведь обнаружилось же через месяц после съезда, на заседаниях Революционной Лиги, что Мартов тоже разделяет негодование Гольдблата и Его­рова, тоже признает абсолютную ценность буржуазных демократических принципов. Буржуазная мягкотелость меньшинства, полное несоответствие его психологии той, которой требует революционный марксизм, — лучше всего определяется их криками по адресу «заговорщи­чества», «бланкизма», «якобинизма». Чем меня хочет опозорить Троцкий? Тем, что называет якобинцем-Робеспьером. Чем нас пугает Аксельрод? Тем, что наше движение может попасть под влияние «якобинского клу­ба». Что о якобинцах на собрании меньшевиков недавно говорил Мартов? Что между социал-демократизмом и якобинством не может быть ничего общего. Я уже не говорю о Засулич и Потресове, их взгляды на якобинизм давно знаю. Они смотрят на якобинизм глазами либералов. Бегство от якобинизма обще всем Акимовым, жоресистам, жирондистам, оппортунистам, ревизиони­стам в современной социал- демократии. Только у одних оно выпирает наружу, у других — замаскировано.

— Мне кажется, — заметил я, — нужно все-таки установить что понимать под якобинством.

— Не давайте себе этот труд! Лишне.

Это давным давно, с конца 18 столетия, уже установлено самой исто­рией. Что такое якобинизм, всем революционным социал-демократам давно известно. Возьмите историю фран­цузской революции, увидите, что такое якобинизм. Это борьба за цель, не боящаяся никаких решительных пле­бейских мер, борьба не в белых перчатках, борьба без нежностей, не боящаяся прибегать к гильотине.

Те, кто как Бернштейн и Ко, считают демократические принци­пы абсолютной ценностью, — якобинцами, разумеется, {186} быть не могут. Отрицание якобинских мер борьбы са­мым прямым логическим путем приводит к отрицанию диктатуры пролетариата, т. е. того насилия, которое необходимо, обязательно, без которого нельзя обойтись, чтобы сломать, уничтожить врагов пролетариата и обес­печить победу социалистической революции. Без якобин­ской чистки нельзя произвести хорошую буржуазную революцию, а тем более социалистическую. Она требует диктатуры, а диктатура пролетариата у лиц, ее осу­ществляющих, требует присутствия психологии яко­бинства. Тут всё связано. Без якобинского насилия диктатура пролетариата — выхолощенное от всякого содержания слово. Когда нынешние жирондисты из меньшинства, с глубокомыслием Акимова, бросают свои словечки против якобинства, они фактически тихой са­пой подкапываются под идею диктатуры пролетариата, т. е. под самый основной пункт ортодоксального револю­ционного марксизма. Скажите это нашим мартовцам, они расплачутся от горькой обиды: как вы, мол, смеете это говорить, всем известно, что мы великие революцио­неры, самые ортодоксальные марксисты! И найдутся на­ивные люди, которые этому плачу поверят, и, подобно вам, Самсонов, скажут — невозможно доказать, что у вождей из меньшинства есть поползновение уйти от марксизма. Однако, это весьма и весьма доказуемо.

Во время следующей прогулки вся речь Ленина буквально без остановок вертелась около заявлений, что «настоящий революционный социал-демократ должен быть якобинцем». Все полчаса или 35 минут прогулки были нескончаемым повторением этой мысли. Раньше я от него ее не слышал. Можно было думать, что мысль эта была у него где-то спрятана и вылетела, или вдруг появилась и оседлала его.

— Они (меньшинство) обвиняют нас в якобинстве, бланкизме и прочих страшных вещах. Идиоты, {187} жирондисты, они не могут даже понять, что таким обвинением делают нам комплименты.

От ража у Ленина краснели скулы, глаза превра­щались в острые точки. Говоря, он вдруг останавливал­ся, запускал большие пальцы за борт жилетки, прихло­пывая ногой, смотрел на меня, но вместе с тем куда-то поверх меня, сквозь меня, в сущности, говорил сам с собою, сам себе ставил вопросы и со злостью на них отвечал :

— Какое различие между старой и новой «Иск­рой»? А вот какое. В старой «Искре» было два якобин­ца — Плеханов и я. Был еще Мартов, но только на «припряжку». Старая «Искра» по духу, по всему на­правлению была якобинской, а новая «Искра» сознатель­но в поте лица своего вытравляет, изгоняет у себя всякие следы якобинства. Мартов из «припряжки» убе­жал, он нашел теперь свою настоящую полочку — вместе с Аксельродом, Засулич и Старовером воюет с якобинством. Бедный Плеханов.

В этой жирондистской компании он в качестве военнопленного. Поздравляю, тов. Плеханов, поздравляю, в незавидное положение вы попали! А вы-то прекрасно знаете, что отношение имен­но к якобинству разделяет мировое социалистическое движение на два лагеря — революционный и реформист­ский (В дальнейшем развитии это означало тоталитарный коммунизм и демократический социализм.).

Революционный социал-демократ должен быть и не может не быть якобинцем. Вы спрашивали меня, что понимать под якобинством. Современное якобинство, во-первых, требует признания необходимости диктатуры пролетариата, без этого нельзя утвердить его победу. Якобинство, во-вторых, в интересах образования этой диктатуры, требует централизованного строения партии. Отрицание этой истины ведет к организационному оп­портунизму, а последний постепенно и неуклонно ведет {188} к отрицанию диктатуры пролетариата, на чем и сходят­ся все противники ортодоксального марксизма.

Якобин­ство, в-третьих, в интересах борьбы требует в партии настоящей, крепкой дисциплины. Крики меньшинства против «слепого подчинения», «казарменной дисципли­ны» — изобличают у их авторов любовь к анархической фразе, интеллигентской расхлябанности, взгляд на себя как на «избранную душу — стоящую вне и выше зако­нов партии, выработанных партийным съездом. Выньте дисциплину, опрокиньте централизм — на что тогда будет опираться диктатура? Диктатура, централизм, жесткая и крепкая дисциплина — всё это логично свя­зано, одно дополняет другое. А всё вместе это и есть якобинизм, против которого теперь с благословения Ак-сельрода, пошли войною и Мартов и Акимов, и все прочие жирондисты. -Революционный социал-демократ — нужно это раз навсегда усвоить — должен быть и не может не быть якобинцем (Ленинское определение якобинизма ничем не отличается от существовавшего в партии «русских якобинцев бланкистов», с которой в 1891 г. в Самаре молодого Ленина знакомила Ясенева. Зайчневский проповедывал, что нужно «в подходящий момент за­хватить власть, посадить всюду своих комиссаров, издать ряд декретов, которые бы в корне изменили существующий порядок», а чтобы «суметь захватить власть, мы должны иметь строго централизованную организацию». Это всё мысли «Молодой Рос­сии». Ясенева рассказывала, что Зайчневский — вместе с тем требовал «беспрекословного» исполнения партийных постановле­ний и предписаний. Он пресекал даже «отдаленные намеки» уклониться от этих предписаний, «моментально призывал к поряд­ку своей любимой поговоркой: «иди кума в воду и не булькай». Пролетарская дисциплина в понимании Ленина тоже не мирилась с попыткой «булькать». Было бы неестественно, чтобы при об­думывании «Шага вперед — два шага назад», когда у Ленина выплыло якобинство — он не вспомнил разговоров с Ясеневой. И он их вспомнил. Письмо к Ясеневой тому доказательство. Взгляды Ткачева несущественно отличались от Зайчневского и его партии «якобинцев-бланкистов», у него те же идеи захвата власти, диктатуры, «организации иерархии, дисциплины, подчиненности». Становится понятным, что (об этом в одной из сле­дующих глав) Ленин считал «неправильным отношение Плеха­нова к Ткачеву». Он был, — сказал он мне, — в свое время большим революционером, настоящим якобинцем.).

{189} Через два дня я снова встретился на прогулке с Лениным. Он по-прежнему находился в состоянии полного ража (Я говорю раж, но должен заметить, что эта характери­стика состояния свойственного Ленину принадлежит не мне. За­имствую ее у Крупской, из одного ее письма из Сибири к родным Ленина.).

Почти не обращая на меня внимание, как бы продолжая разговор с самим собой, он всё время на разные лады повторял: «нужно aussprechen was ist, на­стало время aussprechen was ist». («обьяснить в чем суть дела» - лдн-книги)

— Диагноз партийной болезни теперь твердо уста­новлен. В партии находятся не просто путанники, исте­рики и болтуны, а определенно — правое, ревизионист­ское крыло, под флагом борьбы с «бонапартизмом», со­знательно разлагающее, парализующее всю партийную работу. Центр этой отравы — редакция новой «Искры», состоящая из людей, отвергнутых съездом и взбунто­вавшихся против решений съезда. Так продолжаться не может. Довольно размагниченности. Нужно aussprechen was ist — нужно прямо, ясно, решительно сказать: с этими господами мы в одной партии находиться больше не можем. Нам они не товарищи, а враги. Нужно немед­ленно, иначе мы режем себя, создать наш орган печати. Нужно из комитетов большинства вышибать всех пред­ставителей меньшинства, а где это невозможно, образо­вывать на местах параллельные комитеты только из на­ших людей. Нужно возможно скорее из представителей большинства созвать съезд, который, объявляя об обра­зовании партии непреклонного революционного марк­сизма, — порвет всякую связь с меньшинством, открыто заявит об окончательно происшедшем расколе.

Сколь ни подготовлялся я предыдущими речами {190} Ленина к мысли о глубокой пропасти, отделяющей боль­шинство от меньшинства, требование полного и оформ­ленного раскола партии — меня привело в ужас. Нельзя идти так далеко! Партия не должна идти на такой шаг. При всей моей тогдашней малой симпатии к меньшеви­кам я полагал, что нужно все же пытаться с ними при­мириться и одновременно ставить в ультимативной фор­ме вопрос о возвращении Ленина в редакцию «Искры». Ленин мне на это ответил:

— Если большинство сейчас, т. е. после моей книги, где я всё изложу, не пойдет на раскол, будет продолжать жить в гниющей партии, а еще хуже будет заниматься примиренческими речами, значит, оно готово, чтобы ему мартовцы плевали в рожу. Если большинство не объ­явит о своем решении полностью и окончательно отде­литься от меньшинства, значит оно — безнадежно и состоит не из революционеров, а высохших, анемичных, старых дев. Что же касается «Искры» — я никогда больше в нее не войду. «Искра» стала загаженным ночным горшком и пусть другие возлагают его на себя как лавровый венок.

После этого — я дня через два снова виделся с Лениным. Он был по-прежнему в раже и повторял, что в своей книге полностью развернет все аргументы за неминуемый раскол. При одном из этих свиданий я пе­редал Ленину некий документ на самом деле «историче­ский», о котором было бы непростительно ничего не сказать.

Распря между большевиками и меньшевиками была так остра, что в подавляющем большинстве случаев личные отношения между ними переставали существо­вать. В частности, я ни с одним меньшевиком, кроме А. С. Мартынова (Пикера), того самого, который вместе с Акимовым, в глазах Ленина — представлял тип «кретина», не встречался. Мартынов стоял тогда на крайнем правом флаге меньшевизма и был ярым {191} противником организационных схем Ленина. «Вы строите, — сказал он ему, — не социал-демократическую партию, а что-то весьма похожее на организацию македонских четников», на что Ленин ему ответил: «вы ровно ничего ни в чем не понимаете и разговаривать с вами мне не о чем». Если прибавить к этому, что Мартынов на съезде критиковал аграрную программу отрезков Ленина, его теорию, что рабочее движение стихийно стремится к трэд-юнионизму и социалистическое сознание привно­сится в пролетариат «извне», — то уже этого одного для Ленина было достаточно, чтобы считать Мартынова «кретином» и делать из его имени имя нарицательное.

Не знаю, не помню, при каких обстоятельствах мы с ним познакомились, знаю только, что к моей жене и ко мне он очень привязался и частенько к нам заходил. В молодости в качестве народовольца, он попал на многие годы в ссылку в самое отдаленное место севера Сибири и можно было часами слушать его рассказы о сибир­ских лесах, реках, весне, зиме, морозе, бурях, северном сиянии, животных, птицах, рыбах. Рассказчик он был замечательный. Никто не мог бы предположить в этом толстом, неэстетического вида сюсюкающем человеке, страдавшем тяжкой формой экземы на руках и голове (что многих от него отталкивало) огромный дар поэти­ческого повествования. Если бы, вместо писания на по­литические темы, Мартынов написал книгу о своих сибирских впечатлениях, наблюдениях над природой, я уверен, это было бы яркое, оригинальное произведение. О фракционных разногласиях, чтобы не ссориться, — мы твердо решили с ним не говорить, а когда темы для разговора исчерпывались, Мартынов поучал нас старым французским революционным песенкам и мы распевали:

«Peuple en avant cest dans la barricade que lavenir cache la liberté».

Один раз Мартынов всё-таки нарушил договор. Он прибежал к нам, совершенно не владея собой. Он {192} держал документ, называвшийся: «Заявление представите­лей Уфимского, Уральского и Пермского комитетов партии».

— Читайте, читайте, — кричал Мартынов, протяги­вая мне бумагу. — Это так бомба! Это в своем роде исторический документ. Непостижимо, как в голову тех, кто называет себя социал-демократами и марксистами могли придти такие мысли. Эти типы считают, что про­летарское движение во всем мире должно возглавляться диктаторами. Иначе оно не может победить. Вы слыши­те — диктаторами. Диктатура пролетариата у них пре­вращается в диктатуру диктатора. Они считают, что важнейшей организационной задачей пролетарских пар­тий выращивать, как в инкубаторе, диктаторов и буду­щих вождей социальной революции. Вот что наделал ваш Ленин! Это дело его рук! Вот как в голове идиотов отразилась его пропаганда властной, антидемократиче­ской, ультрацентрализованной, увенчанной «кулаком», партийной организации.

Я стал читать. Сомнения не было — документ составлен ярыми сторонниками Ленина. Они защищали в нем его организационную доктрину и возмущались, что он ушел из редакции «Искры». «Как мог он решить­ся выпустить из рук редакцию органа, вверенного ему и Плеханову партией». Сомнения не было и в другом: Уральцы, (как их для краткости называли), исходя из идеи властной организации, действительно приходили к тому, что мы теперь бы назвали — «фабрикацией диктатора». Властная организация, по их мнению, как дом крышей, должна увенчаться диктатором.

«Надо сказать, — писали они, — не только о Рос­сии, но и о всемирном пролетариате, что ему необходимо подготовлять и подготовляться к получению сильной, властной организации. Без сильной, властной, центра­лизованной организации он не сможет управлять, не смо­жет использовать власть, которая, уже не долго ждать {193} этого, попадет в его распоряжение. Подготовка пролета­риата к диктатуре — такая важная организационная задача, что ей должны быть подчинены все прочие. Под­готовка состоит, между прочим, в создании настроения в пользу сильной, властной пролетарской организации, выяснения всего значения ее. Можно возразить, что дик­таторы являлись и являются сами собою. Но так не всег­да было и не стихийно, не оппортунистически должно это быть в пролетарской партии.

Здесь должны соче­таться высшая степень сознательности с беспрекослов­ным повиновением; одно должно вызывать другое (со­знание необходимости есть свобода воли). Можно вы­сказать опасение, что властная центральная организация будет подавлять личную инициативу, превращать членов партии в пешек. Но это совершенно напрасное опасение. Это такое же опасение, как и то, что самостоятельный крестьянин полуфеодального времени потеряет само­стоятельность и цельность, становясь пролетарием».

Безграмотное заявление уральцев, напечатанное по­том в неполном виде в «Искре», — наделало в партий­ной среде Женевы много шума. Некоторые большевики им были очень смущены. Например, Красиков говорил, что нужно проверить, не есть ли это фальшивка, пу­щенная в обращение, чтобы скомпрометировать Ленина и показать, какие «болваны» за ним идут.

Меньшевики, конечно, подвергли уральский документ ожесточенной критике, в частности, Плеханов писал о «нелепой идее дважды нелепой диктатуры трижды нелепых уфимских и прочих представителей». Через 48 лет после появления заявления уральских представителей приходится при­знать, что оно действительно исторический документ. Идея, так называемой, «диктатуры пролетариата», до­рогая Плеханову, осуществляется именно в форме ука­занной «трижды нелепыми уфимскими и прочими пред­ставителями».

Кто может теперь отрицать, что мы живем в эпоху, когда взращивание с помощью {194} коммунистической партии диктаторов превратилось в развет­вленную политическую индустрию и те, кто называет себя наследниками Ленина, ввозят в разные страны дик­таторов в сталинских фургонах или приготовляют кан­дидатов в диктаторы из местного сырья. Далеко не ли­шено исторической пикантности, что заявление ураль­ских представителей написано, по словам Б. И. Нико­лаевского, Трилиссером, будущим членом коллегии ГПУ, и организатором Иностранного Отдела сего кровавого учреждения (См. примечание Б. И. Николаевского к моей статье «Уральские провидцы» в «Народной Правде», 1950 г., № 7-8.).

На меня «бомба» уфимских, уральских и пермских комитетов не произвела тогда столь потрясающего впе­чатления как на Мартынова (Непонятно — как в 1922 г. он мог сделаться коммунистом.), а всё-таки очень смутила. Чем конкретно может быть «диктатура пролетариата» в этом я, как и многие другие, без всякой критики прини­мавшие это требование программы партии, — плохо разбирался. Всё это было совершенно непродуманно и туманно.

Диктатура пролетариата представлялась мне скорее всего в виде энергичного напора, безличной акции масс, совсем не требующей особой, возвышающей над всеми, власти личности, какого-то пригибающего всех к земле Бонапарта. Чтобы в партии был «Наполеон» — такого абсурда мысль не допускала. Против этого бурно восставало чувство самого элементарного демократизма. Я очень хорошо помню, что немедленно после прочтения резолюции уральских комитетчиков две мысли меня ох­ватили. Первая — узнать скорее, что о ней скажет Ле­нин. И вторая, впервые меня укусившая: нет ли во властной, централизованной организации, проповедуемой Лениным, некоторых опасных сторон, тех, что мень­шинство называет «бонапартизмом»? С Лениным я увиделся в тот же день. Резолюцию уральцев он дваж­ды прочитал очень внимательно.

{195} — Откуда вы ее взяли?

— Мне дал ее Мартынов.

— А что он сказал по этому поводу? — Я рассказал.

— Мартынов, — заметил Ленин, — кудахчет как глупая курица, ничего другого от него ждать нельзя. Резолюция несомненно чрезвычайно глупа, но впадать от нее в истерику нечего, пишутся вещи и более глупые.

Больше ничего Ленин к этому не добавил. Разговор на эту тему он просто оборвал. Что он тогда думал — об этом можно гадать, но следует напомнить, что через 15 лет, став у власти, — он поучал: «Волю класса иног­да осуществляет диктатор, который один более сделает и часто более необходим... Советский демократизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит. Не­обходимо единоличие, признание диктаторских полномо­чий одного лица с точки зрения советской идеи».

После указанной встречи и еще одной, во время которой Ленин с тем же ожесточением говорил о необ­ходимости раскола партии, я, по ряду чисто личных причин, не видел его в течение более недели. Снова увидев его, я ахнул. Он был неузнаваем. Постепенное нервное изнашивание его организма, очевидно происхо­дившее в течение многих недель, — теперь было явно. У него был вид тяжко больного человека. Лицо его ста­ло желтое, с каким-то бурым оттенком. Взгляд тяжелый, мертвый, веки набухли, как то бывает при долгой бес­соннице, на всей фигуре отпечаток крайней усталости. «Вы больны»? — спросил я. Ленин дернул плечом и ничего не ответил.

Обычно во время наших прогулок от моста через озеро до одного дома на route de Lausanne, от которого мы повертывали назад, Ленин шагал быст­ро, энергично. «Мне нужно размяться от долгого сиде­ния», — говорил он. Теперь он шел медленно, вяло, еле передвигая ноги. Он ничего не говорил. Нарушая это довольно тягостное молчание, я спросил — как идет его работа, подвигается ли она к концу?

{196} — Ни одну вещь я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что я пишу и выправляю. Мне приходится насиловать себя.

Слова показались загадочными. В чем он насилует себя? Желая навести его на ответ, я осторожно спросил: вы, действительно, решили идти на раскол? На это, после всего, что я слышал от него во время предыдущих встреч, я получил столь неожиданный ответ, что он вверг меня в изумление. Смотря на меня с каким-то раздраже­нием, Ленин сказал:

— Об этом не может быть и речи! Неужели вы ду­маете, что я стану вот на этот мост и буду кричать: да здравствует раскол! Политический деятель, подготовляю­щий большую кампанию, должен помнить пословицу: не зная броду, не суйся в воду. Затевая войну, нужно тща­тельно обдумать всю диспозицию, подсчитать силы у себя и у противника. Нужно принять меры, чтобы не зашли в ваш тыл и не обошли с бока. Нужно уметь нейтрализовать враждебные вам или непонимающие вас силы. Меньше всего нужно задевать Плеханова, это большая сила, в нем следует видеть человека, случайно плененного меньшевизмом. Аксельрода за все его вывер­ты и статьи следовало бы крыть матерными словами, но, считаясь с тем, что это чучело пользуется еще автори­тетом в партии, приходится сдерживать себя. Если рас­кол сейчас невозможен, приходится сожительствовать с меньшинством.

В том, что я только написал несомненно чего-то не хватает. На страницах моих воспоминаний уже прихо­дилось подчеркивать, что по ряду причин, а не только потому, что изменила память — я не всегда могу указать достаточно ясно аргументы, которыми Ленин мотивировал некоторые свои мысли, хотя они представ­ляли очень большой интерес. Так было с его речью, предшествующей заявлению, что он убежден дожить до социалистической революции. То же самое и в данном {197} случае. Из того, что сказал Ленин, точно помню отдель­ные выражения вроде: «об этом не может быть и речи», «с моста не буду кричать», «не зная броду, не суйся в воду», «не задевать Плеханова», и т. д., но остается неясным — почему вместо требования раскола Ленин вдруг заговорил о сожительстве с меньшинством и ка­кие соображения он привел и привел ли в защиту такого решения. Мне кажется, он чувствовал, что его угрозы полным расколом пугали многих большевиков и вызы­вали у них сопротивление. Ведь не один я их слышал.

Они долетали до комитетов России, до ушей большеви­ков членов Центрального комитета, а в нем замечались тенденции примириться с меньшевиками. Известно, что член Центрального комитета — большевик Носков-Гле­бов всё время стремился удержать Ленина от агрессив­ных выступлений, обуздать его «свободу языка», в итоге чего Ленин порвал с ним всякие личные отношения. Против раскольнических речей Ленина был и другой вид­нейший член большевистской партии — Г. М. Кржижа­новский. Из опубликованных после смерти Ленина писем мы знаем, что Ленину пришлось убеждать Кржижанов­ского, что он «не стремится к расколу».

«Не верь вздорным басням о нашем стремлении к расколу, запасись некоторым терпением и ты увидишь скоро, что наша кампания прекрасная и что мы победим силою убеждения».

Хочу к этому еще добавить, что слышанное мною заявление Ленина, что «не может быть и речи о рас­коле» не сопровождалось долгим объяснением, так как пошел дождь (смутно помню, кажется, даже снег!) и я расстался с Лениным, поспешившим возвратиться к себе. Потом, в течение многих недель, я видел Ленина только два раза: в кафе, где у него произошел описанный мною спор с Ольминским и затем, когда он помогал мне та­щить к Петрову повозку с багажом. Ни в том, ни в {198} другом случае Ленин о своей книге и партийных разногла­сиях не говорил и не желал, чтобы с ним о том говорили.

Каковы бы ни были причины и мотивы, но налицо был поворот Ленина, можно сказать, на 180°: в процессе писания книги, подходя к ее концу, он свое требование порвать всякую партийную связь с меньшевиками смял заявлением, что об этом не может быть и речи. Такое решение далось ему несомненно очень тяжело. Недаром он исхудал, осунулся, пожелтел. Он должен был смирить бушевавший в нем раж, обуздать себя, перекроить текст книги, переделать в ней ряд страниц. Поэтому — «пи­сать ему было тошно», и он «насиловал себя». Несом­ненно, по той же причине он сказал Лепешинскому, что «кажется не допишет своей книги, бросит всё и уедет в горы».

Когда книга Ленина вышла из печати, мне немед­ленно бросились в глаза изменения, внесенные во все его формулы и критику. Книга полна злых ругательных вы­падов против меньшевиков, всё же они сущие пустяки в сравнении с теми, что я слышал от него. Желая дать презрительную характеристику позиции меньшевиков, Ленин назвал свою книгу — «Шаг вперед — два шага назад». Он не заметил, что это название весьма ирони­чески характеризует и его собственную позицию. Вся его книга, действительно, качается: на одной странице он делает широчайший шаг к расколу, а через несколько страниц — отступает от этой мысли, пятится назад. В этой книге два Ленина. Один, говоривший мне что если большевики не пойдут на раскол партии, их нужно будет считать анемичными, старыми девами и другой, — сухо замечающий, что о расколе не следует говорить. Неод­нократно он бросает заявление, что меньшинство есть вредное, правое, оппортунистическое крыло партии, со­стоящее из наименее устойчивых, невыдержанных эле­ментов, и что «разделение партии на Гору и Жиронду появилось не в одной русской партии и не завтра {199} исчезнет». Однако, сколь жестоко должен был насиловать себя Ленин, чтобы после этого, неожиданно для читате­ля, вставить такую фразу: «ничего страшного и ничего критического в этом факте нет». «Раньше мы расходи­лись из-за крупных вопросов, которые могли иногда да­же оправдывать и раскол, теперь мы сошлись уже на всем крупном и важном, теперь нас разделяют лишь оттенки, из-за которых можно и должно спорить, но нелепо и ребячески было бы расходиться». Поистине: шаг вперед — два шага назад!

Несколько раз, считая это очень важным, Ленин в своей книге подходит к вопросу об отношении к «яко­бинству». «Реальным основанием» страха пред заговор­щичеством, бланкизмом, якобинством, — настаивает он, — является «жирондистская робость буржуазного ин­теллигента», вздыхающего об абсолютной ценности демократических принципов и на этом основании отвер­гающего диктатуру пролетариата». Он прямо намекает, что таким жирондистом является Аксельрод, но то, что по этому поводу он пишет, просто бледно в сравнении с прославлением якобинства, которое я от него слышал. Он выбросил из своей книги доказательства, что психо­логия всех меньшевиков, а не одного Аксельрода, не принимая якобинство, должна с «акимовским глубоко­мыслием» склонять их к непризнанию диктатуры проле­тариата. Об «Искре» и ее редакторах — Ленин пишет с зубовным скрежетом. Как только он покинул редакцию, «Искра», по его убеждению, превратилась в новую «Искру» в «загаженный ночной горшок».

«В новой «Искре» мы видим реванш Акимова и восторги Мартыновых. Новая «Искра» еще уверяет нас в своих симпатиях к централизму, на деле же Аксельрод и Мартов повернули в организационных вопросах к Аки­мову. Старая «Искра» учила истинам революционной борьбы. Новая «Искра» учит уступчивости и уживчиво­сти. Старая «Искра» была органом воинствующей {200} ортодоксии. Новая «Искра» нам преподносит отрыжку оппортунизма. Старая «Искра» неуклонно шла к своей цели и слово не расходилось у нее с делом. В новой «Искре» внутренняя фальшь ее позиции неизбежно по­рождает политическое лицемерие».

Десятки других обвинений сыплет он по адресу но­вой «Искры» и восклицает: «Какой позор! Как они осрамили нашу старую «Искру»! После этого ждешь неминуемого заключения: меньшинство нам не товари­щи, а заклятые враги, всякая партийная связь с ними должна порваться. Такого заключения нет. Вместо это­го, перефразируя Мартова, он — Ленин «претендует на честь» дать пример того, как «не образовывая новой партии» — можно «чисто идейной пропагандой добиться внутри партии торжества своих принципов».

Верил ли в это Ленин или только насиловал себя допущением, что после всего того, что с такой ненавистью он сказал о меньшевиках, всё же есть еще шансы сожительствовать с ними в одной партии? При полном отсутствии у него уступчивости и уживчивости разрыв был неизбежен. И через три месяца после выхода своей книги, получив за нее на страницах «Искры» серию оглушительных поще­чин, — решив, что больше не пойдет ни на какие пробы самообуздания и самоограничения, Ленин бросился орга­низовывать по «своему образу и подобию» большевист­скую партию, а в ней именно «якобинство», в отличие от меньшевиков, и было одним из главнейших атрибутов. Это обстоятельство, конечно, привлекло на его сторону всех бывших «якобинцев-бланкистов» из группы Зайчневского. Что встретило желание Ленина как-нибудь ней­трализовать Плеханова — буду говорить дальше, а пока расскажу о гневе на меня Крупской. Это ведь находится в тесной связи с моими прогулками с Лениным во время подготовки «Шаг вперед — два шага назад».

Вначале нашего знакомства и, вероятно, до конца февраля Крупская относилась ко мне весьма {201} благожелательно. Она охотно говорила со мною о Петербурге, Уфе, о жизни Ленина и ее ссылке в Сибири, в Лондоне и так как он меня интересовал не только как политик, ор­ганизатор партии, а как человек, не отказывалась отве­чать на вопросы, которые в связи с этим я ей ставил. Правда, она иногда делала это с осторожностью, но тогда ее осторожность была очень далека от той, кото­рая сквозит в ее книге воспоминаний о Ленине. Я спросил однажды Крупскую — есть ли у Владимира Ильича тер­пение, терпеливость?

— Как понимать терпение? — ответила она. — Если под ним понимать упорство, настойчивость, усид­чивость, то, кто же не знает, что эти свойства у Ильича в таком количестве, как ни у кого. Нужно было, напри­мер, видеть с каким упорством сидел Ильич за разными словарями, синтаксисами и грамматиками, желая по­скорее изучить иностранные языки. Если же под нетер­пеливостью понимать стремление к возможно скорей­шему исполнению желания, конечно, у Ильича есть и это.

Когда мы отсылаем в Россию в какой-нибудь коми­тет или к какому-нибудь товарищу письмо с просьбой ответить на интересующий нас вопрос, Ильич не терпит замедления и, не получая скорого ответа, делается нервен, адски ругает русскую неаккуратность и неповорот­ливость. Ильич — волевая натура. К нему с аршином мещанского терпения подходить нельзя. Овладевшее им желание он немедленно осуществляет. В Сибири, если на него нападало желание идти на охоту, он шел охо­титься, не считаясь ни с погодой, ни с тем, что другие указывали на невозможность охоты в такую погоду. В начале 1900 г. срок нашей ссылки кончался, мы могли легально и спокойно выехать из Сибири. Но последние недели Ильич так рвался выехать из Сибири, что не хотел дожидаться даже нескольких дней, что оставались до окончания срока. Тут уж пришлось убеждать его не быть столь нетерпеливым.

Таких революционерок, наверное, было сотни и среди них она принадлежала — я сказал бы — к категории неженственных женщин. По какому-то поводу я расска­зал ей, что люблю духи и что в Киеве рабочие кружка (В него входил будущая знаменитость Вилонов.), который я посещал в качестве пропагандиста, зная мою слабость, подарили мне флакон духов. Крупская расхо­хоталась. Презент духов социал-демократу-пропаган­дисту она сочла не только глупостью, а каким-то нару­шением партийных правил. Сама она, в том можно быть уверенным, никогда на себя капельки духов не пролила.

Лепешинский уверял, что лет пять до этого, в ссыл­ке в Сибири, Крупская была очень красива. Как-то не верилось, а если бы это и было так, минусом ее была ее вульгарность. Ленин был моментами крайне груб, невеж­лив, в лексиконе его было не мало самых базарных вы­ражений. У Крупской их, конечно, не было, тем не менее, она была вульгарна, тогда как к Ленину этот эпитет, по моему мнению, всё-таки не подходит. Своего мужа Крупская называла, как и другие, «Ильичом» — {203} это резало мне ухо. Крупская обычно выражалась уве­ренно и авторитетно, но в этом не было ничего своего.

Всё от альфы до омеги заимствовано у Ленина. На языке всех нас было тогда более чем достаточно разных про­писных революционных истин и quasi истин. У Круп­ской их был излишек. В России прописные истины провозглашаясь громко, свидетельствовали о смелости го­ворящего, за них людям могла грозить тюрьма. В Жене­ве подобные истины теряли свой волнующий, опасный характер, делались потертой, ходовой монетой. «Искра» в Женеве совсем не воспринималась так, как «Искра» в России. Я это почувствовал скоро после моего приезда, привыкнув к тому, что, не прячась ни от кого, могу свободно читать всякие революционные издания. Поэто­му, когда Крупская с каким-то особым нажимом и учительским тоном провозглашала истины, вроде «русский рабочий живет плохо», «наш крестьянин бесправен», «самодержавие — враг народа» — я каждый раз от это­го съеживался.

Немедленно должен сказать, что этого Крупская никак не могла заметить, как не могла заметить, что мне с нею скучно. Крайне ценя «доступ» к Ленину и зная, что жены имеют или могут иметь влияние на их мужей, я тщательно избегал всего, что могло бы раздражить Крупскую, ее обидеть и на этой почве вызвать измене­ние отношения ко мне Ленина. На недостаток внешней почтительности и внимательности с моей стороны Круп­ская не могла пожаловаться. Моя «неискренность» мо­жет вызвать порицание — пишу что было. И вот, не­смотря на отсутствие каких-либо видимых причин, — я заметил, что благожелательное отношение ко мне Крупской падает и переходит во, враждебность.

Это развивалось постепенно. Началось с перемены тона при разговоре со мною. Исчезли шутки, встречи стали хо­лоднее, ответы на вопросы лаконичнее. Следующим эта­пом было уже избегание меня. Открыв дверь, Крупская, {204} еле отвечая на мое приветствие, быстро уходила наверх, не вступая со мною в разговор. Если представлялся случай, пускала по моему адресу какую-нибудь шпильку. Не помню хорошо, когда это было, кажется, в середине марта, — я, как всегда, пришел к четырем часам к Ленину. Крупская, увидев меня, не отворяя полностью дверь, а держа ее полуоткрытой, заявила, что Владимира Ильича нет дома и что вообще «нужно перестать ему мешать, так как всем известно, что он обременен очень важной работой».

Так как накануне, прощаясь со мною, Ленин сказал «до завтра» — для меня было очевидно, что Крупская лжет и ее заявление — демонстрация.

— Позвольте спросить, то, что вы говорите, исходит от вас или вы передаете желание Владимира Ильича?

Крупская не успела ни ответить, ни захлопнуть дверь, как раз в этот момент в кухню-приемную вошел Ленин и быстро подошел к входной двери. Бросив во­прошающий взгляд на Крупскую, потом на меня, он спросил: «В чем дело? Что случилось?». Я ответил, что «ничего не случилось», только Надежда Константиновна сказала, что «вас нет дома и вообще я не должен Вам мешать». У Ленина лицо мгновенно стало каменным, скулы покраснели. Не глядя на Крупскую, он сказал:

— Чтобы это впредь не повторялось, я на входной двери для тех, кого я приглашаю, буду вывешивать особые знаки, они будут знать, что я дома.

Взяв пальто и шляпу, Ленин вышел вместе со мною из дома. Ни в эту прогулку, ни при одной из следующих встреч, он никогда ни малейшим словечком не обмол­вился о происшедшем, но с того дня я не только чувство­вал, а ясно видел, что Крупская меня уже абсолютно не переносит. Считаясь с этим, я почти перестал приходить на rue du Foyer, постаравшись наладить встречи с Лени­ным в другой обстановке. Чем же объяснить гнев на меня Крупской, как будто без причины нахлынувшую на нее ненависть? С некоей философской «резиньяцией», {205} как любил говорить Герцен, я из происшедшего сначала вывел заключение, что во мне есть какие-то черты ха­рактера, которые вне моей воли и сознания, делают меня в глазах иных людей противным. От того в панику я не впал, а с той же резиньяцией решил: чорт с ними с этими людьми, всем не угодишь и угождать я и не со­бираюсь! Ленин меня очень интересует, а Крупская ни в малейшей степени. Что она обо мне думает — мне безразлично, лишь бы, а этого нет, ее гнев не отразил­ся на отношениях ко мне Ленина. Немного позднее я нашел гораздо более сложные причины гнева и раз­дражения Крупской. Я постараюсь сейчас их изложить.

Когда Ленин писал какую-нибудь простую статью, а таких, притом очень скверно, безвкусно и бесстильно написанных, у него множество, он делал это очень бы­стро во всякой обстановке. Для этого нужна была толь­ко бумага, чернила и перо. Когда речь заходила о более сложной вещи, в которой нужно было связать и тща­тельно продумать основные мысли, найти им подходя­щую литературную форму, он обычно долго ходил по комнате и про себя конструировал фразы, выражающие его главные мысли. После многих повторений шопотом таких мыслей, установив их внешнее выражение, он принимался писать. Но при некоторых работах одного шопота Ленину было недостаточно. Ему нужно было кому-то не шопотом, а уже громко разъяснить, сказать, что он пишет, какие мысли защищает.

В процессе гово­рения и «громкоговорения», прислушиваясь к нему, Ле­нину, видимо, удавалось лучше уточнить им защищае­мые мысли и лучше подыскать для них слова, формы, выражения. Об этой стороне творчества Ленина никто никогда не писал. Мне это стало известно из разговоров с Крупской. И так как в 1904 г. я был начинающим журналистом и искал указаний как нужно делать это дело, чтобы оно было хорошо, я с большим интересом слушал, что о приемах Ленина мне поведала Крупская.

{206} — Главная часть творчества Ильича, — сказала она, — происходила на моих глазах. В Сибири, прежде, чем писать брошюру «Задачи русских социал-демокра­тов», он всю ее мне рассказал. За некоторые для него интересные главы «Развитие капитализма» он не брал­ся, пока не изложит мне их основные мысли. Содержание «Что делать» Ильич устанавливал про себя шепотком, всё время прохаживаясь по комнате. А после этой пред­варительной работы, уже с целью лучшей отделки мы­слей, он их громко выговаривал. Прежде чем писать, Ильич все главы книжки «Что делать» одна за другой мне «проговорил». Он любил это делать во время про­гулок в Мюнхене, а чтобы никто ему не мешал, мы выхо­дили за город. Тем же приемом, т. е. сначала подго­товкой шопотком, а потом говорением, составлены и другие работы, например, «Гонители земства и Аннибалы либерализма».

Раз это так, то в феврале-апреле 1904 г. во время составления Лениным «Шаг вперед — два шага назад», — роль слушателя, коему требовалось «проговорить» ведущуюся работу, естественно и неоспоримо, выпала на ту же Крупскую. Она могла претендовать на такое неделимое ни с кем право, тем более для нее дорогое, что боготворила Ленина. И вдруг обнаружилось, что осуществлению полноты этого права ей мешают, от­нимают от него какую-то частицу. Кто же мешает? Смешно сказать, выходило, что в умалении ее священно­го права, о том не ведая и ни в какой степени того не желая, виновным оказался пишущий эти строки. В чем же была моя вина? В том, что я часто виделся с Лени­ным в феврале-апреле. Обычно около 4 часов (без пяти минут! Ленин был крайне пунктуален!) он выходил гулять, а я приходил из дома, шел ему навстречу и мы в течение полчаса и больше, ходили по quai du Montblanc то в направлении к мосту, то в обратном направле­нии — по route de Lousanne. Нельзя сказать, «мы {207} говорили».

Говорил один Ленин. Я только слушал, изредка ставя вопросы. Почему в момент подготовки «Шаг впе­ред — два шага назад» — слушателем оказался я? Совершенно случайно и уже, конечно, не потому что он считался с моим мнением и моими возможными возражениями. С чужими взглядами он вообще почти, не считался. Не он меня выбрал для роли «слушателя», а я сам к нему «навязался». Проблема партии, ее струк­тура, функционирование, ее управление, ее персонал, качество и недостатки этого персонала, в то время пред­ставляли для меня особый интерес. Я хотел возвратиться в Россию в качестве «профессионального революционе­ра», овладевшего всем знанием партийного строитель­ства. Это знание, по моему тогдашнему убеждению, мог получить только от Ленина, ни от кого больше. По этой причине при встречах с ним я был максимально-внима­тельным слушателем его организационной доктрины. Думаю, видя это, он охотно шел на «допуск» меня как компаньона его прогулок, во время которых он, говоря, продумывал свою книгу. Стеснять его я никак не мог.

Я сказал, что для прогулок с Лениным я выходил ему навстречу. В начале было иначе, я заходил к нему на дом и уже оттуда мы шли гулять. Но после того, как Крупская хотела захлопнуть пред моим носом дверь, от захода на rue du Foyer я отказался. Без вся­кой ссылки на этот инцидент, выдумывая нелепое объ­яснение (столь нелепое, что я его не передаю) я сказал Ленину, что впредь буду поджидать его на углу quai du Montblanc и маленькой улички, название ее сейчас вспомнить не могу. Она была недалеко от дома Лени­на. «Вам ведь всё равно, — сказал я ему, — в какую сторону идти. В таком случае идите к этой улице.

Я буду там вас поджидать». Надуманная искусственность моих мотивов не заходить к нему на дом была слишком очевидна, Ленин не мог ее не заметить. Однако, он пропустил мимо ушей, а лишь заметил: «Мне {208} действительно всё равно в какую сторону идти, поджидайте меня, где вам удобно».

Ленин был бурный, страстный и пристрастный че­ловек. Его разговоры, речи во время прогулок о Бунде, Акимове, Аксельроде, Мартове, борьбе на съезде, где, по его признанию, он «бешено хлопал дверями», — бы­ли злой, ругательской, не стесняющейся в выражениях полемикой. Он буквально исходил желчью, говоря о меньшевиках. Моментами он останавливался посредине тротуара и, запустив пальцы под отворот жилетки (даже когда был в пальто), то откидываясь назад, то подскакивая вперед, громил своих врагов, не обращая никакого внимания, что на его жестикуляцию с неко­торым удивлением смотрят прохожие. С подобным про­явлением страсти ведущееся «говорение» и не один день, а в течение многих дней, несомненно должно было изнашивать, его утомлять, отымать у него часть запа­са энергии, а она после приступа ража была у него в отливе, подсекалась колебанием и сомнениями.

Обра­щаю на это внимание по следующим соображениям. Насколько я знаю, Ленин с самого утра принимался за писание и писал до завтрака (по-русски до обеда). После него он снова садился писать до 4 часов, когда выходил гулять. Однако, на прогулках, хотя он выхо­дил для отдыха, работа над книгой (переход от «шепота» к «говорению»), в сущности, продолжалась, трата умственной энергии не прекращалась. Возвратясь до­мой, он иногда до позднего часа продолжал писать. Вероятно, при таком расписании дня, у Ленина на разговоры с Крупской, на объяснение, «говорение» ей того, что пишет, оставалось меньше времени, чем она того хотела. Она могла чувствовать, что при составлении «Шаг вперед — два шага назад» не занимает того положения, которое привыкла иметь во время прежних работ Ленина. Уходы «Ильича» на прогулку, главное траты, пусть даже частицы его энергии на {209} «поучение» какого-то Самсонова, она должна была считать ненужными, вредными для дела, утомляющими Ильича и, вместе с тем, в какой-то степени ущемляющими ее право быть единственным и «первым слушателем». Воз­можно, что я ошибаюсь, но так я объясняю появление у Крупской недовольства мною, постепенно нараставшее против меня раздражение и переход его уже в несдер­живаемый гнев. Крайне любопытно, что до яростной стычки со мною, происшедшей в июне, по поводу фило­софских вопросов, Ленин, в течение почти трех месяцев не обращал внимания на гнев Крупской. В одной из следующих глав я приведу неоспоримое свидетельство, что еще в начале июня, он продолжал ко мне «благово­лить».

Не могу окончить эту главу воспоминаний, не дав дополнительных, более подробных сведений, о двух осо­бых психологических состояниях Ленина, столь бросив­шихся мне в глаза во время прогулок с ним, когда он писал «Шаги». Это состояние ража, бешенства, неистов­ства, крайнего нервного напряжения и следующее за ним состояние изнеможения, упадка сил, явного увяда­ния и депрессии. Всё, что позднее, после смерти Ленина удалось узнать и собрать о нем, с полной неоспори­мостью показывает, что именно эти перемежающиеся состояния были характерными чертами его психологи­ческой структуры.

Это равновесие, это «нормальное» состояние быва­ло только полосами, иногда очень кратковременными. Он всегда уходил из него, бросаясь в целиком его захва­тывающие «увлечения». Они окрашены совершенно осо­бым аффектом. В них всегда элемент неистовства, поте­ри меры, азарта. Крупская крайне метко назвала их ражем (как она говорила «ражью»). В течение его ссылки в Сибири можно хорошо проследить чередование разных видов ленинского ража.

Купив в Минусинске коньки, он и утром, и вечером, бегает на реку кататься, «поражает» (слова Крупской) жителей села Шушенско­го «разными гигантскими шагами и испанскими прыж­ками». Он любил с нами состязаться, — пишет Лепешинский — «Кто со мною вперегонки?». И впереди всех несется Ильич, напрягающий всю свою волю, все свои мышцы, лишь бы победить во чтобы то ни стало и каким угодно напряжением сил. Другой раж — охот­ничий. Ленин обзавелся ружьем, собакой и до изнеможе­ния рыщет по лесам, полям, оврагам, отыскивая дичь. Он отдавался охоте, говорит тот же Лепешинский, с таким «пылом страсти», что в поисках дичи был спосо­бен пробегать в день «по кочкам и болотам сорок верст». Шахматы, — третий раж. Он мог сидеть за шахматами {211} с утра до поздней ночи и игра до такой степени запол­няла его мозг, что он бредил во сне... Крупская слышала, как во сне он вскрикивал: если он конем пойдет сюда, я отвечу турой. Можно указать и четвертый раж.

«Ильич, — писала родным Крупская, — заявил, что не любит и не умеет собирать грибы, а теперь его из леса не вытащишь, приходит в настоящую грибную ражь». Эта «ражь» неоднократно на него находила. Ле­том 1916 г. Ленин и Крупская из дома отдыха Чудивизе (недалеко от Цюриха) спешили по горным тропинкам на поезд. Накрапывал дождик, скоро превратившийся в ливень. В лесу Ленин увидел белые грибы, немедленно впал в азарт и, несмотря на ливень, бросился их соби­рать. «Мы вымокли до костей, опоздали, конечно, на поезд», всё-таки грибной раж свой Ленин удовлетворил вполне: бросил собирать грибы только тогда, когда наполнил ими целый мешок.

Подобного рода раж, но еще с большим неистов­ством, он вносил и в свою общественную, революцион­ную и интеллектуальную деятельность.

В 1916 г. он пи­сал Инессе Арманд:

«Вот она судьба моя! Одна боевая кампания за другой. И это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, я всё же не променял бы сей судьбы на мир с пошляками».

Боевая кампания! Лучше и не скажешь. Боевая кампания против народников, кампания за организацию партии, установление в ней централизма, железной дис­циплины, кампания за бойкот Государственной Думы, за вооруженное восстание, кампания против «ликвидаторов»-меньшевиков, кампания за идеологическое истреб­ление всех, не разделяющих воззрения диалектического материализма, кампания за поражение России в войну 1914-17 г.г., кампания за свержение Временного прави­тельства, за захват власти, чтобы «или погибнуть, или на всех парах устремиться вперед». Жизнь Ленина, {212} действительно, прошла в виде кампаний, войны, для кото­рой мобилизовались все его интеллектуальные и физи­ческие силы.

Что происходило с Лениным во всех этих «кампа­ниях», могу ясно себе представить по его состоянию во время работы над «Шагом вперед». Чтобы осуществить свою мысль, свое желание, намеченную им цель очеред­ной кампании, заставить членов его партии безогово­рочно ей подчиниться, Ленин, как заведенный мотор, развивал невероятную энергию. Он делал это с непоко­лебимой верою, что только он имеет право на «дири­жерскую палочку». В своих атаках, Ленин сам в том признавался, он делался «бешеным». Охватившая его в данный момент мысль, идея, властно, остро заполняла весь его мозг, делала его одержимым. Остальные сек­торы психической жизни, другие интересы и желания — в это время как бы свертывались и исчезали.

В полосу одержимости перед глазами Ленина — только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею запертая дверь и в нее он ожесто­ченно, исступленно, колотит, чтобы открыть или сло­мать. В его боевых кампаниях — врагом мог быть вождь народников — Михайловский, меньшевик Аксельрод, партийный товарищ — Богданов, давно умерший, никакого отношения к политике не имеющий цюрихский философ Р. Авенариус. Он бешено их всех ненавидит, хочет им «дать в морду», налепить «бубновый туз», оскорбить, затоптать, оплевать. С таким ражем он сде­лал и октябрьскую революцию, а чтобы склонить к захвату власти колеблющуюся партию, не стеснялся на­зывать ее руководящие верхи трусами, изменниками и идиотами.

Грандиозные затраты энергии, требуемые каждой затеваемой Лениным кампанией, вызывая самопогоняние и беспощадное погоняние, подхлестывание других, его изнуряли, опустошали. За известным пределом {213} исступленного напряжения — его волевой мотор отказывался работать. Топлива в организме для него уже не хватало.

После взлета или целого ряда взлетов ража — начина­лось падение энергии, наступала психическая реакция, атония, упадок сил, сбивающая с ног усталость. Ленин переставал есть и спать. Мучили головные боли. Лицо делалось буро-желтым, даже чернело, маленькие острые монгольские глаза потухали. Я видел его в таком состо­янии. Он был неузнаваем. Спасаясь от тяжкой депрес­сии, Ленин убегал отдыхать в какое-нибудь тихое без­людное место, чтобы выбросить из мозга, хотя бы на время, вошедшую в него как заноза мысль; ни о чем не думать, главное, — никого не видеть, ни с кем не раз­говаривать.

Так, после окончания «Шага вперед», — Ленин с Крупской на несколько недель ушли бродить в горы. «Мы выбирали, — вспоминала Крупская, самые дикие тропинки, забирались в самую глушь, подальше от людей». С подобным же состоянием Ленина мы зна­комимся в июне 1907 г. Раж, с которым Ленин поносил либералов, ка-дэ, призывал к вооруженному восстанию, боролся с меньшевиками столь истощил его силы, что после лондонского съезда партии он возвратился в Куоккала, в Финляндию, полутрупом, Крупская немед­ленно увезла его подальше от людей, в глубь Финлян­дии, в тишайшее местечко Стирсудден на дачу Книповича. Он точно потерял способность ходить, всякое жела­ние говорить, почти весь день проводил с закрытыми глазами. Он всё время засыпал. Доберется до леса, «сядет под ель и через минуту уже спит». Дети с сосед­ней дачи называли его «дрыхалкой». Крайне характерно то, что, начав оживать, Ленин писал матери из Стирсуддена:

«Здесь отдых чудесный... безлюдье, безделие. Безлюдье и безделие для меня лучше всего».

Это Ленин без боевых доспехов. В состоянии — полной потери сил — он был и в Париже в 1909 г. {214} после очередной партийной склоки и изнурительной кампании против Богданова, эмпириокритиков, «отзо­вистов», «впередовцев» и т. д. Он убежал в деревушку Bonbon в департаменте Сэн и Марн, никого не желая видеть, слышать и только после трех недель «жизни на травке» превозмог охватившую его депрессию. Опусто­шенным возвратился он и с циммервальдовской конфе­ренции в 1915 г., где неистово сражался за превращение империалистической войны в войну гражданскую. Он искал отдыха в укромном местечке Соренберг, недалеко от Берна, у подножья горы Ротхорн. По приезде заби­рается на гору и здесь «вдруг ложится на землю», вер­нее, точно подкошенный, падает «очень неудобно чуть не на снег, засыпает и спит как убитый». Крупская, уже достаточно привыкшая к чередованию у Ленина высо­чайших взлетов и тяжкого духовного и физического из­неможения, меланхолично писала: «Циммервальдовская конференция видно здорово ему нервы потрепала, от­няла порядочно сил».

В июле 1921 г. Ленин писал Горькому: «Я устал так, что уже ничегошеньки не могу». Стоило бы пока­зать — как с октября 1917 г. то взлетал, то исчезал Ленинский «раж», чтобы, в конце концов, превратить этого бурного человека в паралитика, потерявшего спо­собность речи, с омертвелой рукой и ногой. Но это уже далеко выходит из рамок моих записок.

Таков был Ленин. Состояние его психики никак не может быть «графически» представлено более или менее плавной линией. Линия, перпендикулярно вздымающаяся вверх, линия, перпендикулярно свергающаяся до самого крайнего предела вниз — вот его психический график. Думается, что люди с таким устройством, с такими прыжками мозговой системы, — должны, как Ленин, умирать от кровоизлияния в мозг...

{215}