Я услышал далекий клич

Перед глазами моими завертелся церковный двор, полный народа. Посредине лежит камень саджилдао. Поочередно подходят к нему юноши, вцепившись пальцами в узкую горловину, пытаются поднять...

В сторонке, чуть поодаль, стоят старейшины села. Наблюдают за единоборством молодых, оценивают их силу, умение, громко выражают недовольство, поощря­ют, подзадоривают. «Еще немного — и победа за то­бой!..» — слышится Михаилу голос отца.

— Ну-ка не подсказывайте! — шикают на Бесариона.

— Еще немного, Минаан... Да ну, поднатужься, чего ты, ей-богу!..— не выдерживает Бесарион, не­смотря на замечание.

Да и остальные подбадривают своих, ахают, охают, покрикивают. И оправдываются при этом — вот ведь и Минаана поддерживает отец, советы ему дает, а мы что, дураки, мы тоже за своих болеем. Ага, болеют, да с таким жаром, что ой-ой-ой! Жилы набухают, глаза чуть не лезут из орбит, можно подумать, они сами пытаются поднять саджилдао.

— Подбадривайте сколько угодно! Ежели сам не годится, ваши указки ему не помогут,— посмеивается Бесарион.— Эй, Минаан, соберись с силами, гово­рю, ну-ка! — обращается он к сыну уже другим то­ном.— Поднимешь — на обед будет тебе добрый ку­сок поросятины, а нет — пустым чаем поить тебя буду!

— Покрепче пальцами цепляйся, покрепче!

— Дуй, брат, не робей!

— Ха-ха, саджилдао-то не уголья, чтобы раз­дувать!

— Поднимешь — уж я знаю, как тебя уважу, а не поднимешь — кроме чая, ничего не увидишь! Всю неделю — чай!

...Потом еще видение — праздник Джгвиби.

Он взбирается на столп-натлисвети. Со свистом разрезая воздух, пролетают мимо, едва не задевая его, ледяные ядра. Слух воспринимает их свист как гул самолетов. Но он бесстрашно продвигается вверх. Руки, ноги, все тело, словно вьюнок, обвивают столп. Гиб­кие, точные, четкие движения... Бросок вверх — и замирает, приникнув всеми мышцами к столпу. Зами­рает и сжимается, готовясь к новому броску. А крест маячит вверху — совсем близко...

— Хэ-эй-, Минаан...— доносится снизу подбадри­вающий возглас лагамцев.

...И старец Антон, Тэтнэ Антол, на смертном одре... Слабеющим голосом произносит он последние наставления внуку: не забывать заветов предков, быть верным законам мужества, чести, спасти дали от ги­бели...

Древние сказания вспомнились ему...

Вот Беткил, отважный и неустрашимый Беткил, прикованный к скале, кричит односельчанам:

— Пусть спляшет моя невеста, посмотрю в послед­ний раз, как она пляшет!..

...Пляшет девушка в лечаки. Развевает ветер воз­душную белую ткань. Изгибаются плавно нежные руки...

— Пусть все ущелье пляшет, пусть все ущелье поет про мужество и отвагу!..

Пляшет и поет весь народ, поет о мужестве и бесстрашии, о гордости и непоколебимости, о силе духе и выдержке, о дружбе и товариществе...

— Ну же, поднимай кверху, повыше поднимай! Ты будто ничего не ел, кроме гоми... Давай тащи кверху! Так и знай: поднимешь — будет тебе на обед отменная поросятина, а нет — хлебать тебе голый чай!..

...— Мы с тобой, Минаан, где ты — там и мы! Эге-эй! — Это уже не видения, не воспоминания — это снизу кричат товарищи.

Он очнулся. Мгновения забытья промчались. Надо действовать, надо решать незамедлительно, сию же минуту. Не время предаваться воспоминаниям, хотя все они промелькнули, прокрутились в голове за ка­кие-нибудь секунды,— мысль стремительна и молние­носна.

Товарищи не перерезали веревку. Товарищи разде­ляют его участь. Это было наивысшим проявлением верности законам альпинизма. Они ничем не могут ему помочь — они просто разделяют его участь и этим невольно дают ему возможность увидеть их сердца, измерить всю силу их любви к нему и друг к другу. Все они пойдут одной дорогой. Пойдут вместе, как и поднялись сюда, плечом к плечу, один за другим отправятся в последний путь, в страну, из которой не возвращаются. Ни один из них не спасется, чтобы хоть он, спасшийся, спустился на землю, к людям, и рассказал о том, как это было...

Внезапно устремленные вперед, налитые кровью от страшнейшего напряжения глаза увидели, как упала на гранитную поверхность малая капелька влаги, упала и, словно от щелчка, подскочила...

«Быстрее!.. Быстрее!.. Быстрее!..» — зазвонили невидимые колокола.

«ЗЕМЛЯ ТЫ ЕСТЬ И В ЗЕМЛЮ ОБРАТИШЬСЯ...»
— Понимаешь... они... они сорвались в пропасть...

Перед глазами у меня вдруг все пошло кругом. Горы, облака, люди — все кружилось. На миг я потерял сознание. Но — лишь на миг! Первая мысль после того была: «Нет, это невозможно, как могли погибнуть ребята?!» Спустился больной, а те были здоровы и сильны. Правда, Тэмо пришлось туго, холодная ночевка на пике Победы, конечно, дала о себе знать, но ведь он держался бодро... И Кузьмин находился с ними. Так как же произошло, как случилось это?.. Нет, слова Кузьмина прозвучали для меня неправдоподобно.

— Но как, Кирилл, как это могло произойти?!

— Не знаю... не знаю...

— Вас было трое. Как же погибли двое?

— Та дорога показалась нам более легкой. Мы ошиблись. Встретился скальный участок. Спустили веревку. Первым пошел Джумбер. Потом я, потом — Тэймураз.

— Тэймураз? Но почему Тэймураз? Ведь он был самый слабый из вас троих?

— Скала, в которую был вбит крюк, обломилась, увлекла за собой и веревку, и Тэймураза...

— Но он должен был спускаться вторым... во всяком случае, не последним! Почему вы оставили его последним?

Кузьмин молчит, совершенно раздавленный, уби­тый.

— А потом что?

— Мы спустились к кулуару. Джумбер решил глянуть вниз — может, Тэмо застрял где-нибудь на выступах... Но ты понимаешь, в каком состоянии мы были... Кто думал о страховке! Кто мог думать в те минуты о страховке... Он оступился... и последовал за Тэмо...

«Последовал за Тэмо...» Как обыденно звучат эти слова! Можно последовать куда угодно, но в безд­ну?! И тем не менее это так. Как это происходит? Последовать...»

— Да, но...— тысяча вопросов вертелась у меня на языке, в голове, но я почувствовал, что сейчас не время вопросов.

Да и не было смысла выяснять подробности — теперь! На леднике Звездочка товарищей погребла лавина, и все кончилось. Спрашивай, расспрашивай, выясняй!.. Они не встанут. Не присоединятся ни к одному лагерю. Ни к одной группе восходителей. Не подбодрят никого из нас словом или взглядом, окриком или улыбкой... He пройдут по проспекту Руставели... Не придут в альпклуб... Звуки их осторож­ных цепких шагов, альпинистских шагов, не вольются в многоголосый шум тбилисских улиц, не отдадутся тихим эхом в гулкой тишине ночного города... Их шаги не отпечатаются на асфальте Тбилиси... на земле родной Грузии...

— Давай спускаться в лагерь. Нам уже некого ждать, пошли! — крикнул я Кузьмину и бегом устре­мился по склону гребня. Не знаю, куда я так спешил, чего я бежал. Если бы я не бежал, я, наверное, сошел бы с ума...

На другой день мы начали поиски. Джокиа Гугава встал со мной рядом.

— Я с тобой,— тихо сказал он.

Но попасть на то место, где, как мы предполагали, они должны находиться, было трудно. Сверху то и дело шли камнепады, проносились лавины.

Сперва мы продвигались по леднику. Идти стано­вилось все труднее и опасней. Потом поднялись по склону, который находился под тем роковым кулуаром. Здесь мы должны их найти. Природа сжалилась над нами — на какое-то время воцарилась такая тишина, что, казалось, муха пролетит — услышишь. Ни лавина, ни камнепад — ничто не мешало искать. Вскоре мы набрели на шеклтон, затем увидели рюкзак и наконец — их владельцев. Распознать, отличить их друг от друга было невозможно. Нам двоим не под силу было дота­щить их до лагеря. Мы подняли их на плато и похо­ронили там в снегу. Уже потом показался Отар Хазарадзе, он шел нам на подмогу. Мы были уже при послед­нем издыхании.

...В базовом лагере, который находился на 4200 мет­рах, мы собрали всех и объяснили положение. Было решено спустить погибших на землю. У меня уже горели глаза, я очень плохо видел, но все равно я не мог не подняться за ребятами. Джокиа воспроти­вился — хватит с тебя, сказал он, хватит. Но я не стал егo слушать. Решено было в течение пяти дней спустить погибших. Мы управились с этим нелегким делом в один день. Мы перенесли их по ледопаду, потом пере­шли гребень, где пришлось преодолеть крутой, почти отвесный подъем. Но зато это был наикратчайший путь... Наикратчайший путь к месту вечного упокое­ния.

Да, с богатыми дарами выпроводил нас коварный Тянь-Шань! Коварный и жестокий, как Шах-Аббас,— еще и заложника оставил — Илико Габлиани... Илико Габлиани—самого высокого человека на земле.

— Жахбуган наго, жахбуган...¹ — кричали мне товарищи.

В эти минуты я был от них шагах в двадцати—трид­цати самое меньшее. А это означало, что, сорвавшись, не дай бог, я буду лететь как минимум сорок метров в воздухе. Могли ли пять человек, которые сами еле держались на веревке, закрепленной трехсантиметровы­ми крючьями, вбитыми в отвесную каменную стену, удержать еще одного, шестого, летящего с высоты! Жизнь этих пяти и без того висела на волоске. «Ни один из нас не спасется, чтоб хотя бы весть принести людям»,— в который уже раз пронеслось в голове. Я сделал еще одно усилие и подтянулся. Повис на одной руке, другую протянул кверху, ощупал, и вдруг средний палец попал в невидимую мне щель и заце­пился, точно крючок. Палец сперва окостенел, потом согнулся, напрягся и намертво впился в камень. Я сразу почувствовал облегчение в правой руке. И тело словно бы стало легче, оно не так тянуло ме­ня вниз; кровь, застилавшая глаза, отхлынула.

Теперь должна была действовать левая рука. Надо снова искать «фонтанчики». Есть! Еще один. Пальцы тотчас вцепились в край щели. Дальше дело пошло. Чем выше, тем больше неровностей. Вскоре я миновал опасное место. Безмолвное ликование захлестнуло меня. Из-за клочьев тумана временами проступали, контуры нашей вершины. Оставался самый безопас­ный и легкий участок пути. Тридцатиградусный уклон, который мы свободно пройдем в кошках. Во всяком случае, шлямбуры нам не понадобятся!..

— Эге-э-эй! — закричал я во всю глотку. Это был клич победителя.

— Эге-эй! — тотчас отозвались снизу.

Но что это? Отчего так потемнел снег, словно его посыпали золой?..

«В горах темнеет сразу. В горах бродит хале. Хале преследует детей...» Боже, как давно это было! До воспоминаний ли сейчас? Страха не было, а уж тем более страха перед хале и духами, но снег, отчего так потемнел снег?..

Неужели вправду наступает ночь? Неужели они не успеют устроить ночевку?..

Он поспешно вбил крюк. Пропустил веревку. Потом вбил еще запасной крюк, с трудом, и спустил веревку вниз. Сам, в ожидании товарищей, вцепившись в ве­ревку, оглядывался по сторонам, подыскивал площадку для палатки.

Когда наконец все шестеро оказались вместе, Михаил сказал:

— Ну вот, там и поставим палатку,— и указал рукой.— Поспим сегодня по-человечески, как подо­бает победителям, а?

«Палатку?» — проследив за движением его руки, с удивлением подумали товарищи. Ничего похожего на площадку не было видно.

— Где ты видишь место для палатки?

— Да вон же! — снова указал он рукой.

Это был крутой щебнистый склон...

Старший говорил что-то не то. На этот раз Старший ошибался. Все молчали в недоуменном смущении и глядели на него.

Михаил сощурился и качнул головой:

—— Черт, примерещилось!..

«Примерещилось... Раз уж Михаилу примере­щилось...»

— Тебе необходимо отдохнуть,— проговорил Михо.— Скорее поешь и — спать. Ты переутомился.

В быстро сгущавшейся темноте разровняли пло­щадку. Вскоре палатка была готова. Все забрались в нее. Раскрыли спальные мешки. Проглотили по куску мяса с хлебом и улеглись. Чтобы готовить ужин, нужны были силы и время, а у них не было ни того, ни другого.

Сейчас главное было — сон и отдых. Особенно нуждал­ся в этом Михаил.

И вдруг, совершенно неожиданно для всех, в палатке зазвучало тихое пение:
О Лиле, о великое светило...
Запел Михаил, но каждый из них с полным правом мог петь этот древний гимн солнцу, ведь все они нахо­дились в его владениях, куда не ступала нога человека. Быть может, именно здесь, в этих диких скалах, охот­ник Беткил оказал помощь роженице Дали, быть мо­жет, именно здесь, на этой скале, Дали творила суд и расправу над изменником? Может, здесь и Чорла был наказан?..

Товарищи подхватили запев, стройное многоголосие зазвучало в ночи. Постепенно набирая силу, величест­венная мелодия поплыла над ледниками и фирновыми полями, над гордыми исполинами Кавкасиони.

Что же делать, и боги спускались на землю.

До подачи сигнала времени немало, но я уже в нетерпении и глаз не спускаю с Ушбы. На Восточной стене мне мерещатся люди. Они копошатся, словно мурашки, и медленно продвигаются кверху. Первым идет Михаил. Вбивает крюк, пропускает веревку и спускает ее вниз, товарищам, которые попеременно — то Шалико, то Джокиа, то Михо, то Джумбер, то Гиви — принимают ее. Они все время сменяют друг друга, то один идет первым, то другой, чтобы сберечь силы для решающего момента...

Вдруг я заметил, что дорога к аэропорту заполнилась машинами. Машины въехали и на покосы. Вот один грузовик прогрохотал совсем близко от моего куста. Прогрохотал и, затормозив, остановился. Вся Местиа узнала про то, что ребята будут сигналить в девять часов. Вскоре поднялся невообразимый шум, суета. Женщины, дети, старые, молодые — все собрались здесь, и взгляды всех устремлены на Ушбу. А вершина, все еще окутанная темно-лазурными покрывалами, смутно и холодно поблескивала серебром снегов.

В какой-то момент все смолкло, и в полной тишине слышались лишь стрекот кузнечиков да журчание ручья. В воздухе стоял густой аромат скошенных трав. Звезды уже зажглись и, словно впервые созерцая мир, удивленно хлопали ресницами.

До назначенного срока оставалось минут десять, когда над Чатини вспыхнула белая ракета. Ребята не должны были находиться там, но кто об этом думал,— раздались бурные аплодисменты. И снова ожидание. Люди тихо переговаривались, высказывали предполо­жения: на каком участке сейчас альпинисты, где заго­рится ракета — на середине стены, в нижней ее части или вон там вот, где она переходит в отвесный пред­вершинный гребень... Этот последний вариант пред­ставлялся маловероятным, потому что весь маршрут предполагалось пройти в десять дней и достигнуть за неделю предвершинного гребня казалось нереаль­ным.

Но ровно в девять произошло невероятное: четыре белые ракеты, четыре вестницы победы, вспыхнули на самой вершине Ушбы! Не на середине стены и да­же не на предвершинном гребне — на самой вер­шине!

Никогда не забыть мне рева восторженной толпы и грома аплодисментов. Иные из местийцев, более предусмотрительные, захватили с собой провизию и тут же на траве расстелили скатерти, разложили еду и подняли тост в честь героев-победителей, потом грянуло «Лилео»... Застолье было кратким — люди быстро поднялись, разошлись по машинам и двинулись в обратный путь — по домам. Перекидываясь привет­ствиями, шутками, с веселым смехом отъезжали, уезжали, исчезали в темноте...

Я тоже покинул свой наблюдательный пост и направился домой — счастливый, чуточку оглушен­ный.

Вечерние сумерки опустились на проспект.

Пока еще спят неоновые лампионы, фонари, лам­почки...

Город не спит. Везде полно народу. Нарядно одетые девушки, щеголеватые молодые люди — кто на свидание, кто просто пройтись по проспекту, себя показать да на других посмотреть. Искрятся, играют глаза, звучит звонкий смех — молодежь не любит серьезности, и вечер — время веселья и развлечений.

Мы с Михаилом тоже вышли на Руставели. Идем молча, не спеша, слившись с ритмом вечернего проспекта. Михаил, в чешских спортивных ботинках на рифленой подошве (тогда они имелись у очень немногих спортсменов), шагает легко, упруго, пружи­нисто. И одеждой, и походкой он выделяется среди всех.

Мне радостно идти рядом с ним — я люблю моего брата и горжусь им. Иные встречные, поравнявшись с нами, смотрят на него, оборачиваются, может, узнают его. И я, молодой парнишка, при этом с гор­достью думаю: «Видите, это Тигр скал гуляет по Руставели!..»

Он идет, как всегда, молча, кивком головы отвечая на приветствия знакомых. Второго такого молчаливого человека только поискать! Он целыми часами способен думать о чем-то своем. А заговорит — едва услышишь, и скажет лишь самое необходимое. Словно передалась ему молчаливость гор, вошла в его кровь и плоть.

— Сколько народу сегодня, правда? — говорю я, вернее, думаю вслух.— Все молодежь... а где старики?..

— Старики? — Михаил прищуривает глаза и за­думывается.— От молодости до старости долгий путь — как от подступов к вершине до самой вершины. А от подступов до вершины — утесы и пропасти, через которые надо перепрыгнуть. Все ли смогут перепрыг­нуть? К сожалению, не все...

— Я написал одно стихотворение... оно как paз об этом...

— Сперва я тебе прочту несколько строк... Это сложили товарищи, а приписали их почему-то мне,— говорит Миша.— «И здесь утес, и там утес. Будем живы? — Ну и что ж! — Разобьемся? — Ну и что ж!» Как тебе нравится? Если бы правда так было, а? Жизнь ничего бы тогда не стоила!.. А ну прочти свои стихи.

Я прочел. Это было довольно громоздкое стихотво­рение о том, как по проспекту Руставели гуляли юноши и девушки, которых потом, когда прошли годы, на проспекте никто уже не видел — они ушли и не вернулись назад.

— Как я понимаю, это о войне,— глянув на меня искоса, сказал Миша.— Впрочем, я-то ничего не смыс­лю в стихах, может быть, я неправильно понял...

— Ты именно так и понял, именно это я хотел сказать. Война, войны поглощают людей...

— Знаешь,— заговорил он, помолчав,— после ги­бели Михо я постоянно думаю о жизни и смерти. И сон у меня стал неспокойный, тревожный, чего раньше никогда не было. И вообще я чувствую себя так, точно мне отсекли одно плечо, понимаешь... Чем больше я думаю, тем отчетливей сознаю, что все для меня утрачивает смысл... Я отгоняю от себя все эти мысли, на какое-то время мне удается забыться, жить, как прежде, с увлечением, чего-то ждать, чего-то доби­ваться... но это только на время, а потом снова... Потом я чувствую, что меня не увлекают, как прежде, горы, и ничего меня не радует... Может, это моя сла­бость. Да не может быть, а точно, моя слабость, но это так, и ничего с этим поделать я не могу. Белый старец был очень сильным и жизнелюбивым человеком. Ведь по времена его молодости в наших горах господствовал закон кровной мести. Сколько бессмысленных смертей он видел, сколько жестокости, но ведь не потерял он интереса к жизни, не постарел сердцем. Он по-молодому любил скалы, горные кручи с турьими тропами, зверье любил, любил людей, природу... Помню его улыбку — чуть печальную, порой лукавую, но всегда добрую... Я не перестаю удивляться, как удалось этому человеку, столько перевидевшему, пережившему на своем веку,— я ему ведь было под девяносто,— сохранить такое внутреннее спокойствие и доброжелательность ко всем, ко всему!..

Наша беседа приняла совершенно неожиданную окраску. Слова Михаила озадачили меня. «Что ж это,— подумал я,— и Михаил, сильный, несокрушимый, как скала, думает о таких вещах? И его сердце терзают сомнения и страх?»

В те минуты я вдруг увидел перед собой обыкновен­ного смертного, земного человека, который, как и тыся­чи других, вышел на прогулку по летнему проспекту Руставели. Сейчас это был простой парень с голубыми, как небеса Сванэти, глазами, затаившими глубокую печаль. Это был не Тигр скал, потому что его одолевали мысли о бренности и тщете человеческой жизни,— ведь тигры не думают о подобных вещах! Таким я увидел его тогда, в летний вечер на Руставели...

Мы проходили мимо какого-то магазина, и Михаил остановился перед витриной. Холодный свет люминес­центных ламп лег на его лицо, и оно показалось мне вдруг побледневшим. Показалось или правда он побледнел — не знаю. Я перехватил его взгляд — он смотрел на турьи рога, выставленные в витрине. Исчёрна-серые, хорошо отполированные, в металличес­кой чеканной оправе. Перед ними — корявыми, неразборчивыми цифрами — цена на ярлыке.

— Знаешь, вчера вечером я был в гостях,— заго­ворил он.— Когда тамаде подали рога, я встал и ушел. Меня удерживали, куда, мол, спешишь, и ни один че­ловек не догадался, почему я сбежал. Да и кто бы додумался, что виной тому были рога! Может быть, все это глупости, может, кому-то оно и покажется смешным, иной раз мне и самому не по себе от такой своей... мягкосердечности, что ли, не знаю, что это... но это так.

Я глядел на него с некоторым замешательством, не вполне понимая, но уже догадываясь, к чему он клонит.

— В прошлом году,— продолжал Михаил,— я поднялся на Легвмери. Белый старец все переживал — турьи стада так поредели, что, вероятно, скоро и вовсе не станет туров в Львином ущелье. Ну и вот я нашел местечко, откуда хорошо просматривались Соленые ска­лы, лег и навел бинокль. Лежу, смотрю, жду появления туров. Их не видать. Уже и солнце начало склоняться к западу, а туров нет и нет. Я, отчаявшись, решил было уходить, и тут появились двое. Один — тур-самец, с характерными для самцов рогами, а второй — турёнок, месяцев двух-трех от роду. Матери с ними не было — может, убил ее какой-нибудь горе-охотник. Как бы то ни было, ясно одно: турёнка растит вместо матери отец. Он шел впереди и на своем турьем языке звал малыша следовать за собой.

Увы, чутье подвело его. Откуда-то грянул выстрел. Тур в мгновение ока упал на край утеса и оттуда полетел вниз, на белоснежный ледник. Но это не самое ужасное. Турёнок, перепуганный насмерть, заметался туда-сюда, в страхе угодил головой в расщелину, видно, хотел спрятаться, что ли, да и застрял. Ни туда, ни сюда, не­счастный. Как он мучился, стремясь высвободиться, дергался, но все было тщетно. В конце концов он выбился из сил и повис на собственной голове, как тряпка.

Это было невыносимое зрелище. Я вскочил как ужаленный и помчался вниз. Я бежал, словно сама смерть гналась за мной,— бежал, чтобы успеть спасти несчастное животное. От склона Легвмери до Соленых скал по меньшей мере километров шесть. Я бежал, не разбирая дороги, стремясь выиграть каждый сантиметр, а перед моими глазами стоял беспомощный туренок, болтающий в воздухе ногами в отчаяннейшей схватке с каменной ловушкой.

Я успел.

Ты думаешь, на этом все кончилось? Нет. За этим произошло то, что я и хотел сказать, с чего я и начал свой рассказ. Самое нелепое, бессмысленное и жестокое. Можешь себе представить, в каком я был состоянии. Но как бы то ни было, а надо было возвращаться домой. Я спустился на ледник. Тур лежал там, как раз на моем пути. Я удивился: почему же охотник бросил его? А что бросил, было очевидно: зверь лежал целёхонький, распростертый на льду в луже алой крови. И только рогов не было! Охотник убил такого замеча­тельного зверя лишь ради его рогов! На их месте зияли следы топора... А на снегу — следы человека, который совершил подряд два злодеяния — убил тура и убил туренка, убил не ради хлеба насущного, не ради того, чтобы прокормиться и прокормить свою семью, а чтобы срубить рога. Я еще раз присмотрелся к человеческим следам на снегу — человеческим!.. Они пересекали ледник и терялись среди цайдерских скал и камней:

Это было самое возмутительное: ради рогов совер­шить столько зла! Да, в конце концов, что за необхо­димость такая — рога за столом? Неужели вино нельзя пить из других сосудов? Да, туров убивали и в старину, но не истребляли, и не ради такой забавы (правда, за рога неплохо платят, но не этим ведь живы люди!), убивали, чтобы прокормиться, причем соблюдали за­кон — не убивать больше одного. А ведь эти убьют всех, сколько бы ни попалось им на пути. Срубят рога, а мясо — воронью. Вот они, теперешние Чорла,— кровожадные, безудержные в своей жестокости и алчности. О том и говорил Белый старец: «Умножились, расплодились подобные Чорла, они попрали исконные законы гор, через них пустеют наши горы, не станет в них никакой живности, и несчастные дали, потеряв свои волосы, замерзнут и превратятся в ледяные сосульки».

Получается, что подобные Чорла существовали прежде и существуют теперь, с той только разницей, что теперь их несравненно больше и вскоре они разорят и уничтожат всё...

Может, в этой витрине выставлены именно те рога, которые неизвестный охотник срезал с того тура? Или, может, вчера к столу вынесли его рога? На свете бесчис­ленное множество рогов, поди узнай, которые чьи, но какое это имеет значение? Все они — добыча Чорла, им срублены с безответных и беззащитных животных и привезены в город на продажу, похищены со Сванэтского Кавкасиони, с Карачая, с гор Балкарии или Дагестана и бог весть еще откуда. Везде и всюду развелись эти Чорла. Когда мы были на Тянь-Шане, и там столкнулись с подобным. Из-за турьих рогов и рогов архара была целая драка. Это когда мы подня­лись, чтобы спустить тело Илико¹. Да, и такое было... А теперь суди сам, могу ли я после всего спокойно смо­треть на отполированные, оправленные в серебро или какой другой металл турьи рога? Всем и каждому этого не объяснишь, иному мои переживания покажутся смешными, а я — сентиментальным, он только посме­ется в душе: «Э, Миша, ты, словно Миндиа², над такими вещами размышляешь, это тебе не подобает ведь ты — человек скал...» Может, и ты не разделяешь моих чувств? — Михаил устремил на меня испытующий взгляд.

Мы отошли от витрины и тем же неспешным шагом молча продолжали наш путь. Я думал над Мишиными словами. Кто же он, в конце концов,— Тигр скал или Миндиа? Как уживались в нем душевная мягкость, чувствительность — и твердость характера, и все те черты, которые делали его Тигром скал?..

— Знаешь, что я хочу сделать? — заговорил вдруг Михаил, прерывая мои размышления.— Вот когда я вернусь из Италии, отправлюсь в Сванэти и, как дела­лось в старину во время каких-либо несчастий, по звону колокола соберу Львиное ущелье, подыму, при­зову всех, у кого сердце болит за родной край. Соберу в Сэти, во дворе церкви Джураги, и напомню, как любили наши предки всех животных — домашних и диких, как бережно к ним относились. Пусть вспомнят древние охотничьи заветы, заветы гор: «Не убивай больше двух. Не убивай самку тура. Не подними ружья до месяца Гиоргоба...» Так исполнится завещание Бело­го старца... И еще скажу людям: отныне давайте винные сосуды выделывать из дерева, как когда-то, по дедовским обычаям, старинные кружки. Для этого нужно очень мало — ольховое дерево, топорик, дексель и немного старания... Когда я вернусь из Италии, я обязательно сделаю это...
<sup>------------------------------------------------------------------------------------------------------------

1</sup> В 1966 году Михаил со своей группой снова совершил восхож­дение на Тянь-Шань. Они должны были траверсировать пик Победы с Восточной вершины, затем, спускаясь на Западную вершину, найти захороненное в снегах тело Илико Габлиани и перевезти его в Грузию. Но альпинистов постигла неудача: судьба оказалась не на их стороне. Во время подготовки к штурму с московскими альпи­нистами произошло несчастье. Вспомогательные спасательные ра­боты, в которых активное участие принимал Михаил, заняли уйму времени. Между тем погода испортилась, пошел снег, момент был упущен, и группе пришлось возвращаться обратно.
² Миндиа — герой поэмы Важа Пшавелы.