Заборов М. Византийская политика папства и начало крестовых походов

Проблема происхождения крестовых походов принадлежит к числу весьма важных проблем истории XI—XII в. Не все стороны ее разработаны достаточно равномерно. Одним из наименее изученных продолжает оставаться вопрос о роли папства в организации крестоносного движения в конце XI в., в частности, о том, в какой связи находилась подготовка римской курией Первого крестового похода (1096—1099 гг.) с политикой папства в отношении Византии. Решение этого вопроса в современной буржуазной историографии представляется далеким от истины. Две концепции господствуют среди исследователей указанной проблемы.

Некоторые историки полагают, будто главным и исключительным стимулом византийской политики Урбана II накануне Первого крестового похода являлось благочестивое стремление папы к воссоединению православной церкви с католической. Таково, например, мнение американского профессора А. Крея, который (повторяя, в сущности, старый взгляд В. Нордена) считает даже, что крестовый поход 1096—1099 гг. с точки зрения интересов папства потерпел неудачу, поскольку эта религиозная цель не была достигнута.¹

Другие ученые утверждают, что, провозглашая крестовый поход, Урбан II стремился будто бы оказать помощь Византии против сельджуков и спасти Константинопольскую империю от «восточных варваров». Эту точку зрения в последнее время с особой настойчивостью отстаивает американский историк П. Харанис.²

В основе той и другой концепции лежит принципиально неверный подход буржуазных исследователей к вопросу о роли папства в средневековом обществе. Буржуазные историки идеалистически рассматривают папство как учреждение, целью всей деятельности которого являлось поддержание и распространение католической веры. В связи с этим и византийская политика Урбана II истолковывается ими так, что она была якобы продиктована исключительно «высокими» намерениями главы римско-католической церкви — стремлением «возвратить» греко-православную церковь в лоно католицизма, спасти восточное христианство в лице Византии от опасности, исходившей будто бы со стороны сельджуков.

Разумеется, историки-марксисты не могут разделять эти идеалистические и по сути апологетические взгляды, согласно которым мотивы [27] деятельности папства лежат в сфере чисто духовной и являются чуть ли не образцом религиозного бескорыстия.

К тому же и самые методы исследования, в особенности П. Хараниса, зачастую вызывают возражения. Исходным пунктом работы П. Хараниса «Византия, Запад и происхождение Первого крестового похода» является положение о том, что крестовый поход 1096—1099 гг. был организован папством по инициативе самой Византии: его непосредственной причиной послужили дипломатические усилия Алексея Комнина, добивавшегося поддержки папства против сельджуков. Урбан II якобы лишь откликнулся на призыв византийского императора. Папа руководствовался при этом дружественными намерениями в отношении греческой империи и желал оказать ей бескорыстную помощь против сельджукской угрозы.

Для того чтобы обосновать эти положения, Харанис выдвигает тезис о том, будто бы еще весной 1095 г., т. е. незадолго до начала Первого крестового похода, в Риме были получены из Византии просьбы о помощи; против сельджуков: с такого рода просьбами к папе обратились византийские послы, прибывшие на Пьяченцский собор (март 1095 г.).

Доказательству этого тезиса посвящена, в сущности, основная часть работы Хараниса: оно составляет фактическую базу для всей его концепции возникновения крестового похода. При этом Харанис решает вопрос о времени обращения Алексея Комнина за помощью в Европу путем; искусственного и потому крайне неубедительного толкования трех источников: известий двух западных хронистов (Эккехарда Аврейского и Бернольда Сен-Блазиенского) и одного греческого писателя (Феодора Скутариота), данные которого привлечены Харанисом впервые.

Что же могут дать для разрешения интересующего нас вопроса эти источники? Эккехард говорит о многократных обращениях Алексея Комнина к Урбану II. Константинопольский император, по сообщению этого хрониста, «немало писем направил папе Урбану», указывая в них на необходимость оказать империи помощь в деле защиты восточной церкви и призывая папу, «если [он] сможет, поднять [для этой цели] весь Запад»; одновременно император брал на себя обязательство оказать, силам папы «всяческую поддержку на суше и на море».³

На основании этого сообщения западного хрониста Харанис утверждает, что обращение Алексея Комнина к папе за помощью против сельджуков имело место именно в 1095 г. и что ответом на него явилось провозглашение в том же году Урбаном II крестового похода. В действительности текст хроники Эккехарда не дает ровно ничего для такого утверждения хотя бы по одному тому, что сообщение Эккехарда не датировано. Хронист, по-видимому, знал о каких-то посланиях императора к Урбану II,⁴ но ему было совершенно неизвестно, когда Алексей направлял в Рим свои «non paucas epistolas». Отнесение этого известия, взятого само по себе, к 1095 г., является весьма произвольным и, как мы увидим, расходящимся с данными других документов.

Другой летописец, используемый Харанисом, — Бернольд Сен-Блазиенский — рассказывает о посольстве, которое император Алексей [29] отправил к папе и которое на Пьяченцском соборе просило «папу и всех верующих» о помощи против «язычников». При этом византийские послы, по Бернольду, указывали, что язычники, разрушающие церкви, дошли уже почти до самых стен Константинополя.⁵ Урбан II, пишет хронист, потребовал от многих, присутствовавших на соборе, клятвенного обещания отправиться в поход для оказания императору помощи против язычников.⁶

На первый взгляд может показаться, что Бернольд гораздо более определенно, чем Эккехард, свидетельствует в пользу точки зрения Хараниса: Сен-Блазиенский хронист прямо приурочивает обращение Алексея в Рим за помощью против язычников (сельджуков) к 1095 г. (Пьяченцский собор),⁷ он как будто ясно и недвусмысленно говорит о том, что это обращение нашло немедленный и благоприятный отклик у «христолюбивого» Урбана II, призвавшего участников Пьяченцского собора к поддержке Византийской империи в интересах церкви.⁸

Однако, во-первых, сообщение Бернольда о греческом посольстве на Пьяченцском соборе является единственным сообщением такого рода. Ни один западный и ни один византийский источник ничего не знают об этом посольстве: уже это обстоятельство само по себе заставляет усомниться в достоверности известия Бернольда. К тому же его хроника содержит и другие сведения, противоречащие утверждению Хараниса, но гораздо более согласующиеся с действительным положением вещей и находящие себе подтверждение в современных византийских источниках. Так, Бернольд указывает, что в 1091 г., во время пребывания Урбана II в Кампанье, византийский император изъявлял ему «должное уважение»; возможно, что в этот момент к папе прибыли послы из Константинополя.⁹ Правдоподобность этого известия, которое Харанис почему-то обходит молчанием (трудно допустить, что оно ему неизвестно), тем более велика, что даже Анна Комнина, которая вообще об обращениях своего отца на Запад высказывается «с рассчитанной краткостью и намеренною темнотою»,¹⁰ все же, говоря о событиях 1091 г., отмечает, хотя и мимоходом, что Алексей ожидал помощи из Рима.¹¹

Во-вторых, в тексте Бернольда налицо несомненная хронологическая несообразность, которая свидетельствует о тенденциозных намерениях хрониста, явно настроенного в пользу папы: Бернольд заставляет византийских послов жаловаться на то, что язычники совершают свои преступления против «святой церкви» в 1095 г. чуть ли не у самых стен Константинополя. Но этот факт совершенно не соответствует действительности. Если Константинополю и угрожала непосредственная опасность, то за несколько лет до этого времени — в 1090—1091 гг. К 1095 г. Византия [29] сумела ликвидировать эту опасность, и положение Константинополя улучшилось. Говорить о нападениях язычников на Константинополь в 1095 г. греческие послы (если даже допустить, что они присутствовали на Пьяченцском соборе) не могли.

Из всего этого также видно, что сообщение Бернольда не может считаться достоверным. Хронисту понадобилось вставить фразу об униженных мольбах византийских послов на соборе в Пьяченце, по-видимому, лишь для того, чтобы представить в наиболее выгодном свете политику Урбана II, подчеркнуть его религиозное рвение и в особенности то, что папа якобы чрезвычайно близко принимал интересы восточной церкви, во имя которых он, согласно Бернольду, и подал уже в Пьяченце мысль об организации крестового похода. Харанис некритично принимает это тенденциозное сообщение лишь с той целью, чтобы в угоду своей предвзятой концепции преувеличить слабость Византии и ее заинтересованность в помощи Запада, а также для того, чтобы изобразить Урбана II в роли спасителя Византии.

Таким образом, точка зрения Хараниса, основанная на недостоверном сообщении Бернольда, оказывается лишенной фактического фундамента. Историк, понимая, видимо, шаткость своей позиции, пытается убедить читателя в достоверности известия Бернольда. Харанис отмечает хорошую осведомленность хрониста, ссылаясь на то, что информатором Бернольда был, возможно, епископ Гебгард Констанцский, присутствовавший на соборе в Пьяченце,¹² и на то, что сам Бернольд являлся современником событий. Но ни участие епископа Гебгарда (даже если допустить, что Бернольд именно от него получил свои сведения) в описываемых событиях, ни, тем более, тот факт, что хронист являлся их современником, еще не делают его сообщение абсолютно точным и правдивым. Соображения, приведенные выше, говорят как раз о противоположном.

Полностью несостоятельной и прямо-таки фантастической является также гипотеза Хараниса (заимствованная из сочинения историка католической церкви А. Флиша¹³) о том, что-де послы Алексея Комнина на Пьяченцском соборе, стремясь любой ценой получить поддержку Запада, умышленно сгустили краски, описывая на соборе тяжелое положение Константинополя в 1095 г.¹⁴ С помощью такого рода предположений Харанис хочет «спасти» известия Бернольда и избавить его самого от возможных упреков в извращении истинного положения вещей.¹⁵ [30] Ясно, однако, что эти домыслы несовместимы с элементарными правилами критики источников.

Третий источник, используемый Харанисом, — это текст греческой хроники, приписываемой Феодору Скутариоту.¹⁶ Автор хроники в основном повторяет показания Эккехарда и Бернольда. Впрочем, в отличие от западных хронистов, он — по крайней мере, так может показаться при первом ознакомлении с его сообщением — обнаруживает более подробное знание причин, заставивших византийского императора искать помощи на Западе: по сведениям Феодора Скутариота, Алексей Комнин обращался на Запад (к папе, к государям и князьям), так как хотел изгнать с помощью этих союзников турок из своих владений, а в качестве предлога использовал соображение о необходимости освободить Иерусалим из рук неверных.

Однако, во-первых, автор греческой хроники, говоря об обращениях Алексея на Запад, нигде не связывает их с Пьяченцским собором; в этом отношении его показания так же мало пригодны для доказательства основного тезиса Хараниса, как и сообщение Эккехарда. Во-вторых, самая осведомленность греческого хрониста является мнимой. В действительности в тот тяжелый для Византии момент, когда Алексей Комнин обращался на Запад и прямо просил помощи, т. е. в 1090—1091 гг., ему было не к чему прикрывать свои просьбы какими-либо ссылками на необходимость освобождения «гроба господня»: в его обращениях на Запад речь шла прежде всего о судьбе самой Византии (это ясно видно хотя бы из текста пресловутого письма Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому).¹⁷

Харанис и в этом случае прибегает к данным Феодора Скутариота только потому, что они до известной степени согласуются с показаниями Эккехарда и Бернольда, о невозможности отнесения которых к 1095 г. уже было сказано.

Харанис не замечает того, что греческая хроника проникнута хвалебной по отношению к политике Алексея Комнина тенденцией: ее автор стремится показать дальновидность и предусмотрительность Алексея, представить его политику на Западе в качестве глубоко продуманной и тщательно разработанной. С точки зрения хрониста, успехи крестоносцев были вовсе не их успехами: оказывается, не они нанесли туркам ряд поражений, а император «с помощью бога» и крестоносцев к славе своей «изгнал персов с римской территории, освободил города и восстановил свою власть на Востоке». Весь этот пассаж греческой хроники заканчивается дифирамбом в честь Алексея Комнина, «великого и в помыслах и в делах», — дифирамбом, содержание которого Харанис принимает за истину, закрывая глаза на действительные факты.

Далее, греческая хроника — памятник конца XIII в. Это обстоятельство не мешает Харанису признавать вполне достоверными и те сведения ее, которые относятся к событиям конца XI в. При этом историк вступает в противоречие с ранее использованным им методом доказательства достоверности хроники Бернольда, методом, в основе которого находится признание наибольшей достоверности тех хроникальных известий, которые исходят от современников описываемых событий. При анализе греческой хроники XIII в. Харанис исходит уже из того, что и [31] хроника XIII в. с таким же «успехом» может служить для выяснения характера византийской политики конца XI в.

Для подтверждения тезиса о надежности данных греческой хроники Харанис выдвигает гипотезу, по которой в основе сообщения греческого хрониста XIII в. лежит более ранний, утраченный источник. Исходя из того, что хроника Феодора Скутариота сохранила (довольно точно) известные тексты некоторых более ранних византийских хронистов, Харанис считает, что и этот утраченный источник передан ею также верно. Данный факт оказывается достаточным основанием для того, чтобы все сообщение хроники по интересующему нас вопросу причислить к разряду вполне правдивых. На самом деле, если признать, что гипотеза о более раннем, утраченном источнике известия Феодора Скутариота может в какой-то степени претендовать на вероятность, то все же очевидно, что точность хрониста XIII в. в передаче более раннего источника не служит еще гарантией достоверности этого утраченного и, кстати, неизвестно к какому времени относящегося источника. Известно также, что автор компиляции, приписываемой Феодору Скутариоту, был по своим взглядам сторонником унии с Римом: в качестве такового он даже был направлен при Михаиле VIII в Рим! Естественно, что в его сочинении получила выражение западная точка зрения на причины Первого крестового похода: на Западе, по словам французского византиниста П. Лемерля, всегда старались с помощью лживых средств представить дело так, что сам Алексей Комнин «вызвал вооруженную интервенцию Запада».¹⁸

Нет необходимости разбирать подробно крайне искусственные рассуждения Хараниса по поводу якобы недостоверности показаний «Алексиады» Анны Комнины относительно предыстории крестового похода. Харанис стремится умалить значение этого памятника, поскольку данные «Алексиады», правдиво рисующей хищный облик западных «спасителей» Византии, противоречат его предвзятой концепции. Между тем «Алексиада», несмотря на ее несомненную тенденциозность, в данном случае является весьма ценным источником.

Таким образом, анализ известий западноевропейских и византийских хронистов, которые Харанис толкует вкривь и вкось, принося истину в жертву своей надуманной схеме возникновения Первого крестового похода, с очевидностью показывает ее полную необоснованность. И совершенно прав был П. Лемерль, когда в своем докладе «Византия и крестовый поход», сделанном на Римском конгрессе историков (сентябрь 1955 г.), со всей решительностью отмежевался от взглядов американского ученого.¹⁹

Показать, с одной стороны, историческое бессилие и беспомощность Византии, вынужденной обращаться на Запад за поддержкой против восточных варваров, и, с другой — представить папство воплощением исторической «готовности» Запада выступить «спасителем» Византии от восточной опасности — такова по своей сути политическая подоплека работы Хараниса. Стремление «принизить» Византию сочетается в его работе с открытой апологией папства. Харанис на все лады превозносит благожелательность Рима по отношению к Византии: римская курия выступает у него как олицетворение векового «самоотверженного» стремления Запада прийти на помощь Византии против «неверных». В конечном итоге концепция Хараниса призвана оправдать захваты и грабежи [32] западных феодалов во время Первого крестового похода, изобразив их как помощь Византии, испрошенную к тому же самим Константинополем. Какова была действительная связь между крестоносной деятельностью папства в конце XI в. и его византийской политикой? Изучение этого вопроса составляет тему настоящего исследования. При этом мы, разумеется, сознаем, что усилия папства послужили лишь одной из причин, вызвавших крестовый поход 1096—1099 гг. Не задаваясь, однако, в настоящей работе целью решить проблему происхождения крестовых походов вообще, мы ограничимся изучением более узкого вопроса: византийская политика римской курии и связь этой политики с организацией папством Первого крестового похода.

* * *

Осуществление данной программы требовало значительного расширения материальных ресурсов римской церкви. В качестве одного из важнейших средств для достижения указанной цели папство поставило своей задачей в XI в. подчинение Риму греко-православной церкви, ликвидацию ее самостоятельности. В этом заключался, по крайней мере, весьма важный пункт планов установления папской теократии. И как раз с попытками его реализации оказалось связанным возникновение идеи крестового похода. Каким образом создалась эта связь?

Определенные намерения провести в жизнь экспансионистские планы римской курии в отношении Византии можно обнаружить уже у «апостола» цезарепапизма — Григория VII. Ему принадлежит и первоначальный набросок плана крестового похода, он же первым попытался привести этот план в исполнение.

Важнейшим источником для изучения вопроса о предыстории папских планов крестового похода и их связи с антивизантийской политикой римской курии является переписка Григория VII. Данные этой переписки, относящиеся к 1073—1075 гг., показывают, что папа стремился воспользоваться затруднительным положением Византии после разгрома ее сил турками-сельджуками при Манцикерте для того, чтобы целиком подчинить влиянию Рима греческую империю, казавшуюся ему легкой добычей.

Вначале Григорий VII прибег к дипломатическим средствам: в первые месяцы 1073 г. он вступил в переговоры с византийским императором Михаилом VII Дукой. Предметом этих переговоров являлся вопрос о церковной унии, которая в руках папства должна была послужить средством политического подчинения Византии Западу. В письме к Михаилу VII от 9 июля 1073 г. папа изъявлял желание «возобновить древнее, богом установленное согласие» между римской и константинопольской церковью, которую (папа с первых же шагов не упустил случая подчеркнуть [34] это) он называет «дочерью римской церкви».²⁰ Для ведения переговоров в Константинополь был направлен патриарх Венецианский, Доминик из Градо.²¹ Его миссия не увенчалась успехом. В сентябре 1074 г. папский уполномоченный возвратился в Венецию.²² Не имели успеха и дальнейшие переговоры. Хотя мы не располагаем прямыми данными о ходе переговоров Рима с Константинополем (окончательный разрыв произошел, видимо, в начале 1075 г.²³), но известия косвенного порядка позволяют без большого труда догадываться о причинах этой неудачи: они заключались в непомерных — с точки зрения византийских интересов — требованиях Григория VII. Выдвинутые им условия унии означали полное подчинение греческой церкви Риму.²⁴ Они были не приемлемы для Византии.

В поисках союзника на Западе Михаил VII (еще во время переговоров с Римом) заключил в августе 1074 г. союз с норманнами Роберта Гюискара. Он предпочел заключить этот союз, несмотря на унизительный для византийского императора двукратный отказ норманского вождя принять сделанные ему еще в 1071—1072 гг. предложения,²⁵ несмотря также на то, что (это особенно существенно) по условиям договора с норманнами от 1074 г. Византия делала им значительные уступки.²⁶

Совершенно очевидно, что условия унии с Римом, поставленные Григорием VII, показались византийскому императору гораздо более трудными, если он согласился на такой союз с норманнами. О том, что требования папы встретили резко отрицательное отношение в Византии, свидетельствует и затяжка переговоров Рима с Константинополем.²⁷

Во время переговоров с Константинополем и, возможно, как раз в результате безуспешного исхода миссии патриарха Доминика²⁸ у Григория VII и возникла мысль о том, чтобы добиться своей цели вооруженной силой. Папа задумал военный поход по существу против Константинополя, но под видом «защиты христианской веры» и «помощи грекам».²⁹ Вернуть греческую церковь в «лоно» римской, иначе говоря, [35] овладеть богатствами греко-православной церкви, расширить сферу влияния католицизма за счет Византии, насильственным путем включив ее в орбиту папского воздействия, — таков был замысел Григория VII.

Уже через несколько месяцев после начала дипломатических переговоров с Константинополем Григорий VII обратился сперва к графу Гийому I Бургундскому,³⁰ позднее к германскому королю Генриху IV³¹ и к другим западным князьям («ко всем верующим»)³² с призывом принять участие в задуманном им походе. В письме к германскому императору (от 7 декабря 1074 г.) Григорий VII заявляет, что сам намерен стать во главе войска западных христиан, причем называет даже численность армии этих предшественников крестоносцев — свыше 50 тыс. воинов («итальянцев и ультрамонтан»), якобы собранных уже папой для заморского предприятия против язычников. О своем желании «переплыть море, дабы помочь христианам, которые гибнут от рук неверных» (mare transeundi, ut Christianis, qui... a paganis occiduntur,... succurere), Григорий VII пишет несколькими днями позднее и маркграфине Матильде Тосканской, прося и ее принять участие в этом деле. Папа также выражает уверенность, что такой поход встретит благоприятное отношение в рыцарской среде: «Я верю, — пишет он Матильде Тосканской, — что нам окажут содействие многие рыцари».³³ Он снова подтверждает высказанное ранее германскому императору намерение лично возглавить поход за море.³⁴

Во всех этих письмах Григорий VII официальной целью похода объявляет прежде всего помощь грекам против сельджуков, «спасение» христианской Византии. На самом деле «помощь» грекам, которую прокламировал Григорий VII, была лишь официальной формулой, призванной замаскировать совершенно иные намерения Рима, ничего общего не имевшие со «спасением» Византии.

Действительно, в письме к Генриху IV папа, в сущности, не скрывает того, что цель похода — добиться унии. Григорий VII, очевидно, понимал, что бескорыстие его призывов о защите христианской веры от язычников легко может быть заподозрено Генрихом IV. Папа лицемерно заявляет, что он «хотел бы положить свою душу на это дело больше, чем повелевать всем миром»,³⁵ но уже самая связь мыслей папы («помощь против турок» — «повелевать всем миром») выдает его действительные стремления в отношении Византии.