Закон для слепых и зрячих, для сиятельных персон и шутов бродячих, для калек и для сирот
ХУАН КЛЕМЕНТЕ СЕНЕА 18 3 2 — 1871
жүктеу/скачать 0.88 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР
- В ГОРНУЮ ВЫСЬ
ХУАН КЛЕМЕНТЕ СЕНЕА 18 3 2 — 1871 Уже около восьми месяцев томится в тюрьме захолустного кубинского городка больной, до времени постаревший человек. Почти восемь месяцев строгой изоляции — ни посетителей, ни священника, ни врача; ни одного слова, хотя бы с тюремщиком. И хуже всего — ни одной книги, ни клочка бумаги, ни пера, ни чернил. Вынужденная праздность и одиночество сделали его за несколько месяцев стариком и едва не довели до безумия. Все равно он пишет! Несмотря на все запреты и страдания, несмотря на приближение гибели — в этом-то он не сомневается,— он пишет. Пишет сажей на носовом платке, на обрывках рубахи. Он не знает, что несколько месяцев спустя его друзья издадут эти последние стихи и назовут их — «Дневник мученика». Он не подвластен суду испанских притеснителей, он — подданный другой страны; охранная грамота должна была гарантировать его безопасность на Кубе. И все же, несмотря на это, он оказался в руках своих давних врагов, и над ним тяготеет обвинение в государственной измене. Еще в отрочестве Сенеа становится убежденным противником испанского владычества над Кубой. В семнадцать лет он уже редактор «Ла пренса де ла Гавана» и начинающий поэт, успевший вызвать неудовольствие властей. Нелегок, опасен хлеб журналиста, и терниста дорога поэта. Он был темно-рус и невысок, скромен в одежде, сдержан в манерах. Носил очки в золотой оправе. В его внешности было мало романтического. Он остро чувствовал недостаток своего образования — и спешил восполнить его. Читал все, что попадалось под руку, изучал языки — английский и французский. Языкам его учила совсем юная, никому еще не известная Ада Менкен,— сама Ада Мешен, в будущем всемирно прославленная балерина! Одна из самых обаятельных женщин века, ее знакомством дорожили Диккенс и Суинберн, Дюма и Тео-филь Готье. Замечательная актриса, поэтесса, интересная собеседница... Тогда, в Гаване, она была его возлюбленной и невестой. Даже сейчас, после четырнадцати лет счастливого супружества с другой, в этой проклятой тюрьме — он думает о ней, и, как ни болит его сердце о жене и дочери, не забывается и прежняя любовь. В его последних стихах столько тоски о жене и дочери, столько тревоги за их будущее, но в элегии «Обездоленность» — может быть, в последнем своем стихотворении — он обращается к Аде Менкен, уже покойной... И если я в опасности, подруга, терзают и тебя мои страданья, и в горький миг, торжественно светла, свое последнее дыханье ты отдала бы за свободу друга, которого впервые избрала. Когда он, боясь расправы за участие в крамольной газете, в первый раз бежал с Кубы в Соединенные Штаты, он думал, что соединится с Адой навсегда... Но случилось так, что они потеряли друг друга. Он писал статьи, обличающие произвол испанских властей на Кубе. И хотя он никогда не держал в руках иного оружия, кроме пера, тем не менее в глазах кубинского генерал-губернатора он был преступником, заслужившим смертную казнь. В декабре 1853 года военный суд заочно приговорил Сенеа к смерти. Казалось, путь на родину закрыт навсегда. Но вскоре на Кубе сменился генерал-губернатор. Осужденным была объявлена амнистия, и Хуан Клементе смог вернуться на Кубу. Он вернулся не таким, каким был прежде. Ранняя борьба с невзгодами, несбывшиеся мечты о гражданской свободе, потерянная любовь изменили его характер. Ему всего двадцать два года, но он теперь ищет только тихой пристани — и находит ее в мирной семейной жизни. Его стихи «Возвращение» — исповедь тех лет. Талант его созрел. Вышли два сборника его стихов. Как и многие поэты того времени, Сенеа не избежал влияния Байрона, но не превратился в его подражателя. Печаль и разочарование звучали в его стихах — но это была не литературная поза и не дань моде,— в этих стихах сказался опыт человека, рано вкусившего горечь изгнания и потерь. Лучшие традиции европейской поэзии обогатили его музу. Сенеа называли «кубинским Мюссе» — его стихи во многом созвучны стихам французского поэта, и он гордился этим — Мюссе его кумир, его учитель. Сенеа блестяще владеет традиционными формами ис- панского стиха, не менее свободно распоряжается разнообразием французских строф и ритмов. У него есть все, что нужно поэту,— счастливое чувство слова, свежесть переживаний, проникновенная искренность, музыкальность стиха, чистота и благородство души — в поэзии и в жизни. Его элегия «Фиделия» принесла ему славу. С годами его стиль стал отто-ченней, мужественней и строже, он создал такие великолепные стихи, как «Воспоминание», «Бурная ночь», «В дни рабства» (Ноктюрн),— но для Кубы Хуан Клементе Сенеа навсегда остался певцом Фиделии. Ему приходилось зарабатывать на жизнь преподаванием в колледже и частными уроками. К тому же он никак не мог смириться с испанским владычеством, считал унизительным для себя подчиняться произволу. В 1865 году он уезжает в эмиграцию с женой и дочерью, решив оставить Кубу навсегда. В 1868 году в городке Байямо на Кубе повстанцы провозгласили Республику и объявили Испании войну. В Соединенных Штатах среди кубинцев-эмигрантов также начинается оживление. Здесь — постоянный резерв кубинской революции. Впервые за много лет Сенеа воспрянул духом. Он возглавляет газету революционно настроенных эмигрантов «Ла революсьон», вербует добровольцев для отправки на Кубу, в революционную армию, организовывает доставку оружия повстанцам. В 1870 году Хуан Клементе едет на Кубу, чтобы наладить связь революционной эмиграции с повстанцами. Тайными тропами контрабандистов он пробирается в Байямо — сначала на лодке, потом верхом, а порой и пешком. Обратно Сенеа направляется с письмами и деньгами, которые он должен передать семьям повстанцев. На берегу моря его арестовывает испанский патруль. Восемь месяцев длится расследование. Никто — ни родные, ни друзья — не знает, куда исчез Хуан Клементе Сенеа, и заступиться за него некому. Его заключение— государственная тайна. И судят его враги, судят вопреки законам и совести. Военный суд вынес приговор — смертная казнь через удушение. Но гарроту пришлось заменить расстрелом — в маленьком приморском городке не нашлось палача. Сенеа выслушал приговор, ничем не выдав своих чувств. Атеист по убеждению, он не отказался от общества священника — первого и единственного собеседника после восьми месяцев одиночного заключения. Ему он передал свои последние поручения и просьбы. При расстреле Сенеа отказался встать на колени, как того требовала церемония казни. Его так и не смогли принудить к этому. Перед залпом снял очки и отбросил их в сторону — он хотел, чтобы их передали жене вместе с последними стихами. Но враги оклеветали его даже после смерти. В официальном извещении о казни было написано, что Сенеа сознался и раскаялся во всех своих преступлениях, что ему дозволено было не становиться при расстреле на колени, ибо на ноге у него был нарыв... Так погиб поэт и патриот Хуан Клементе Сенеа. М. Квятковская ФИДЕЛИЯ
Как забыть! Десять лет минуло. Ясный вечер клонился к ночи. Был тогда я молод и пылок, а она, как цветок, непорочна. Мы вдвоем по рощам бродили, по крутым берегам потока, и следили, сидя на камне, как внизу трепещет осока. Сейчас я не тот, что прежде,— где весеннего сердца гордость, то пламя, летящее к небу, та душа, не знавшая скорби? И тебя мне больше не видеть, судьба свела с нами счеты — свершилось: я — безутешен, а ты—в обители мертвых! ...Ей тогда шепнул я признанье и она зарделась невольно; как дитя, перед ней я плакал, потрясенный первой любовью. Поклялись мы в верности вечной и дали друг другу слово, что нашу любовь и нежность донесем до мира иного. И мы — увы! — призывали в свидетели клятвы высокой потоки, что иссякают, и травы, что быстро сохнут, и тающих тучек стаи, и ветерок мимолетный, музыку темных листьев и запахи сельвы вольпой... Мы не стали спрашивать небо о веленьях бесстрастного рока, воспарив на крыльях надежды, вверив жизнь обетам непрочным; мы даже не замечали, ведомы любовью слепою, как безропотно и безответно погибают цветы под стопою, и разве могли мы подумать среди снов ослепительно-гордых, что буду я безутешным, а ты — в обители мертвых... Потом — балы за балами пошли чредой монотонной, и суетный свет увидел ее красоту и скромность. Чтоб она меня позабыла, целовали след ее легкий певучей лести соблазпы и лжи ядовитой уловки. Но спустился ангел-хранитель, оградил ее непорочность — полудетской мечты непрочность, он незримо прикрыл крылами оберег ее снов сиянье, сохранил, ради славы горней, в фиале души ее чистой дыханье сельвы просторной и, в память о вечере ясном, освятил навеки былое... ...О, мирра святых утешений, чистоты девичьей алоэ— Ко мне не спускался ангел, и в бурном потоке скорби звезда моя потускнела и скрылась за тучей черной. Однажды ночью в гостиной под звуки музыки громкой — не знаю зачем — мои мысли оделись трауром горьким. С какой непонятной мукой встретил тогда я взор твой! Я увидел себя безутешным, а тебя я увидел — мертвой! Преисполнеп неясных страхов, я один уехал за море, смывая воспоминанье нелегкой, скупой слезою. И я презрел ее нежность, и верностью пренебрег я, я не знал, вернусь ли обратно, и забыл я о ней, далекой... Что же бог мне судил, когда я по родным возвращался тропам? Боль отчаянья без исхода над твоим, Фиделия, гробом! Яркий Арктур в пурпуре царском золотого достиг престола, и бесшумные вздохи пассата разбудили арфу Эола; кружится птица над ивой, застывшей в ленивой дреме, и воздух дышит прохладой, и цветами убрано поле, и сумерек наступленье возвещает звон колокольный, и мирно дремлет природа, отдыхая в объятьях покоя... А ты —■ навеки в могиле, ты навеки сомкнула очи! Я пришел для радостной встречи, а ты — в обители ночи! Помню все. Десять лет минуло со дня обещанья святого. Я пришел исполнить обеты и с тобою встретиться снова. Да, я знал обо всем, что было,— о твоей любви и о горе, ты верна мне даже в могиле — так шепнул мне неведомый голос. Жизнь могла быть такой прекрасной, но раскинула смерть тенета... Фиделия, я — безутешен, а ты — в обители мертвых! ВЕЧЕРОМ
Беспомощен и покинут, одинок и болен душою, омываю воспоминанье о тебе печальной слезою. На умирающий вечер гляжу сквозь тусклые стекла и, слушая птичий щебет, ГРУШУ 0 тебе, далекой. Гляжу на пышный орешник, а там, с пологого склона, пастух семенит за стадом, улыбается просветленно. Я слышу стройное пенье наставниц из пансиона, и вторит им фортепьяно торжественно и приглушенно. И вижу я в отдаленье — у церковки придорожной проходит неторопливо ко всему равнодушный прохожий. По-прежнему я примечаю все, что вокруг происходит, но все мне теперь постыло, в душе пустота и холод. Но только твой образ светлый возникнет передо мною — и снова томится сердце невысказанной любовью, любовью, что берегла мне столько лет нестерпимо долгих самую ясную радость среди горестей самых горьких. ВОЗВРАЩЕНИЕ Я брел дорогой трудной, скиталец бесприютный, к единственной надежде, сияющей вдали,— иного мира житель, искатель выси чудной, морским подобный птицам, не знающим земли. Я думал, как отрадно любить и быть любимым, с прекрасной девой рядом простой напев слагать, гореть, ее целуя, огнем неутолимым, в доверчивой беседе ей душу поверять! Я верил — в час печали горячей головою склонюсь на грудь родную, усталостью объят, и преданную руку сожму своей рукою, и будут мне подвластны цветок и аромат. Я жаждал струны арфы тревожить неустанно, поведать в тихих звуках всю повесть прежних бед, и петь, как пел когда-то в пустыне Ханаана, под сенью сикомора, властитель и поэт. И наконец обрел я в твоих глазах то пламя, ту молнию живую, те чувства, что искал, тот мед, хранимый богом и милыми губами, тот голос, что так долго в душе моей звучал! Ты мне тогда явилась, смиренница родная, звездою, просиявшей из тучи грозовой, приветна и отрадна, как хижина лесная в зеленом сердце сельвы, над ясною водой. Какое это счастье, что в день, давно желанный, окончились скитанья, и ты пришла ко мне! Не думал я, что встречусь с любовью долгожданной, когда, душою скорбен, я плыл к моей стране. И жизнь отныне стала такою безмятежной, что у судьбы превратной прошу лишь: уготовь завидную мне долю — храни мой пламень нежный, храни моей любимой небесную любовь! НОКТЮРН
Луна мертва и саваном одета, его соткал сам ангел облаков, и полосатый плащ из тьмы и света летит за богом яростных ветров. А дождь все льет; могучими ветрами изорваны в лохмотья облака, и на тропах, протоптанных громами, свирепых бурь сражаются войска. Как даль черна! О, время испытаний, предгрозовых томлений скорбный страх! О, горе вам, плывущим в океане! О, горе вам, блуждающим в горах! О, сколько их останется без крова — голодных и напуганных детей — и не услышит голоса родного! О, боль осиротевших матерей! Река ревет, клокочет исступленно, грозится затопить поля крестьян,-— и полевые твари удивленно среди цветов встречают океан. На палубе, коленопреклоненный, измучен бурей, молится моряк, и тщетно ищет он во мгле соленой, не светит ли спасительпый маяк... О, что за ночь! Но нас беда минула-по-прежнему приветлив мирный дом; мое дитя спокойным сном уснуло, моя жена склонилась над шитьем. Но мы душою с теми, кто в дороге, кто встретился с бедой лицом к лицу я не забыл минувшие тревоги — и мы за ближних молимся творцу. К ЛАСТОЧКЕ Ласточка, певунья-птица, что ты близ моей темницы и щебечешь и кружишь? Где скиталась ты, сестрица? Ласточка, куда летишь? Ты летишь от бури снежной к теплым ливням и цветам, над тюрьмой, где безнадежно я взываю к облакам, к зимним серым небесам! Я б хотел душою жадной твой угрюмый край узреть, вдаль, на север безотрадный, над волною моря хладной быстрой ласточкой лететь! В ту суровую страну, где, назло судьбе постылой, вновь любовью жить начну, вновь найду очаг мой милый, дочь и верпую жену! Коль они с тобою вместе через год пошлют мне вести, ты сюда не залетай, в невеселом этом месте обо мне не вспоминай! Не ищи меня в лесах, там, где ива, вся в слезах, над могилой серебрится; мимо, ласточка, сестрица! Не под ней зарыт мой прах! Где же спрятана от света н людей могила эта? Ласточка, не видишь?—Вот: над могилою поэта даже ива не растет...
То синь, то серость — моря даль Блестит, блестит под небосклоном, Который нем и тверд, как сталь, В однообразье монотонном. Она зеркальна, моря гладь, Лишь по краям раздолий длинных, Где ветру трудно дрожь унять, Как пашня, море все в морщинах И чайка, сея стон и страх, Над глубью мечется морскою, И кажется, что на волнах Душа, лишенная покоя. ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР Мерцает свод зеленовато-синий, В огне закатном золотится мгла, Блестит роса на мокрой луговине, И растеклось дыхание тепла. Час бледных красок, полустертых линий. На долы тьма, как тяжкий сноп, легла, И ветерки крадутся по низине... Где все мерила?.. В сердце острие... Шум ветра, пустота, небытие. ПРЕДГРОЗЬЕ 1 На небе туча залегла вразброс, Покрыла солнце черными клубами; А ведь недавно рассыпалось пламя, Совсем как пряди золотых волос. Мрак наползает, душу устрашает, Полнеба взял в полон, к душе прирос И давит, угнетает, окружает. И грудь переполняется тоской По солнечной земле в дали морской.
А туча — ближе, ближе. Тьма растет, Весь белый свет сдавила в мертвой хватке, К земле в полете тянутся касатки, Поля молчат, но стонет небосвод. Вихрь налетел негаданным порывом, Деревья рвет, лакает пену вод И рушится, хлеща дождем по нивам, Чтоб жизнь топтать безжалостной пятой, Чтоб землю сечь струею проливной. 3 Все кончено. Во мраке мир уснул. Как пусто, лишь вдали сверкнет зарница, Все свершено. Слезами дождь струится И смерть несет, как стража — караул. Душа устала, онемели руки, Пыланье сердца пепел затянул. К чему мечтать? Ведь это — снова муки. Продрогла плоть, и дрожь такая бьет, Как будто стонет кто среди болот. В ГОРНУЮ ВЫСЬ Все горше одиночество с годами, За другом вслед уходит друг,— и вот Все реже спутник, реже меж камнями Цветок нежданной радостью блеснет. Потом и их не станет в выси горной, Лишь тишины неумолимый гнет Бессонницей тревожить будет черной; Снега смыкаться будут впереди И вся земная боль пылать в груди. Рождественский Я в глазах твоих утону, можно? Ведь в глазах твоих утонуть - счастье. Подойду и скажу: "Здравствуй, Я люблю тебя". Это сложно... Нет, не сложно, а трудно Очень трудно любить, веришь? Подойду я к обрыву крутому Стану падать, поймать успеешь? Ну а если уеду - напишешь? Я хочу быть с тобой долго Очень долго… Всю жизнь, понимаешь? Я ответа боюсь, знаешь.... Ты ответь мне, но только молча, Ты глазами ответь, любишь? Если да, то тогда обещаю Что ты самым счастливым будешь Если нет, то тебя умоляю Не кори своим взглядом , Не тяни своим взглядом в омут Пусть другую ты любишь, ладно… А меня хоть немного помнишь? Я любить тебя буду, можно? Даже если нельзя, буду! И всегда я приду на помощь Если будет тебе трудно! P.S.: В итернете много разных вариантов этого стиха, установить какой из них правильный, к сожалению, сложно, поскольку это не стих Роберта Рождественского, а его перевод стиха молдавского поэта, фамилию, к сожалению, не знаю. Вот ещё один вариант перевода: * * *
Я в глазах твоих утону - Можно?
жүктеу/скачать 0.88 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|