3 По этому вопросу см статью «История» в Historisches Worterbuch tier Philosophic. Darmstadt, 1971. Т. Hi
жүктеу/скачать 1.97 Mb.
|
| Понятно теперь, какое расстояние отделяет полемиста, который стремится к изменению существующих религиозных форм, от ученого, ставящего перед собой сугубо исследовательскую цель, без какого бы то ни было прямого приложения результатов к современному строю вещей. Не имеющий отношения к причинам, производящим резкие перемены во взглядах,— явлении, вполне допустимом в кругу светских людей, но крайне непригодном для распространения вне этого круга,— ученый не обязан вовлекать в дело веры разные капризы моды, он не может и обрекать себя на молчание только потому, что его исследования не привели его к идеям, которые та или иная партия считает наиболее соответствующими ее теперешним конъюнктурным соображениям. Ведь очевидно, что управление делами здешнего мира является прерогативой самых паяных сил. но только не науки и
==282 Э. Репин. Очерки по истории религии разума; мыслитель понимает, сколь невелико его право руководить делами планеты, на которой он живет, и потому довольствуется выпавшей на его долю участью без сожаления мириться с бессилием. Зритель во Вселенной, он знает, что мир принадлежит ему только как объект наблюдения, и роль реформатора почти всегда предполагает наличие таких достоинств и недостатков, которыми он не обладает. Итак, не станем лишать места ни один из элементов, часто противоположных, без которых развитие человечества было бы неполным. Не будем мешать религиям объявлять себя неуязвимыми, поскольку без этого они не пользовались бы у своих приверженцев тем уважением, в котором нуждаются; но не будем принуждать науку проходить через цензуру власти, которая не имеет никакого отношения к науке. Не будем смешивать легенду с историей; но не станем и изгонять легенду, ведь она — та форма, в которую неизбежно облекается вера человечества. Человечество состоит не из одних ученых и филологов. Оно часто или, лучше сказать, неминуемо ошибается в вопросах фактов и личностей: зачастую оно не по заслугам расточает свои симпатии и похвалы; еще чаще оно преувеличивает роль индивидов, наделяя своих фаворитов заслугами целых поколений: чтобы найти истину в таком тонком деле, необходимо обладать умом и знанием, которых у него нет. Но оно не ошибается в отношении объекта своего культа: то, что оно обожает, действительно достойно поклонения, ибо в идеализированных человечеством характерах оно поклоняется добру и красоте, качествам, которые само человечество в эти характеры и вложило. Можно утверждать, что, если бы начало складываться новое религиозное явление, миф нашел бы в нем свое место, хотя бы и в той ограниченной мере, какая соответствует нашей рассудочной эпохе. И сколь бы ни стремились в первое время отбрасывать все, что не вписывалось бы в границы чистого рационализма, второе поколение было бы уже менее пуританским, чем первое, а о третьем и говорить не приходится. Так в ткань рационализма постепенно вкрадывались бы нарушающие его однородность явления, в которых великие инстинкты человеческого воображения давали бы себе полную свободу, и через несколько веков критике вновь Э. Ренин. Очерки по истории религии ==283 пришлось бы возобновить свою работу по анализу и отделению одного от другого. Люди, более склонные к чувству, чем к познанию, и более одаренные для деятельности, чем для мышления, с трудом понимают полезность таких исследований и в целом относятся к ним неприязненно. Это чувство почтенное, и нет нужды порицать его. Тем, кто испытывает его, я посоветовал бы не читать того, что пишется с позиций современной критики: эти сочинения могут вызвать у них лишь досаду и уже само по себе это неудовольствие доказывает, что такое чтение им явно не подходит. Благонамеренность (или по крайней мере то, что этим словом называется), неизбежно приближающаяся к ограниченности, является основополагающим правилом существования этого мира: корабль без балласта, но с прекрасными парусами точно так же непригоден к плаванию, как и тяжело нагруженное судно без парусов. Неспособность Германии к действию не есть ли следствие ее несравненной одаренности к умственному труду? Практик не может обладать такой же широтой мысли, как мыслитель: со своей стороны, если мыслитель хочет принять участие в делах этого мира, ему приходится идти на массу компромиссов, из-за которых он мельчает и теряет в оригинальности. В этих вопросах, как и во всех остальных делах, наилучшее управление человеческой природой заключается в предоставлении ей свободы. Не стоит мешать мирным и безвредным исследованиям углубляться в соответствующие малоизученные области. Наука проявила бы большую смелость, если бы стремилась к изменению общественного мнения: ее пути доступны лишь немногим; неброская, без соблазнов, какими способами может она бороться с теми силами, которые, конечно, с большим правом властвуют в мире? Она просит только свободы; в условиях свободы разделение душевных склонностей происходит само собой и каждый самостоятельно избирает путь, который, по его мнению, ведет к истине. Я знаю о недоразумениях, которые возникают всякий раз, как только дело касается материй, являющихся предметом веры для большего или меньшего числа людей. Но ведь никакое, даже самое деликатное занятие человеческого ума не было бы возможным, если бы тре- ==284 Э. Ренан. Очерки по истории религии бовалось раз за разом предугадывать, какие нелепицы могут возникнуть в головах людей, читающих то, что не укладывается в их разумение. Люди, малознакомые с вещами умственного порядка, склонны часто думать, что они производят впечатление мудрецов, если перевирают или преувеличивают взгляды, за счет которых они хотят присвоить себе заслугу умеренности. Этим людям нужно, чтобы писатели распределялись по резко определенным категориям; по их милости вдруг оказываешься то пантеистом, то атеистом; они создают школы своей личной властью, и зачастую вдруг узнаешь от них, что являешься учеником того, кого и вовсе не знаешь. Светские люди думают удержать за собой привилегию здравого смысла, выразив в нескольких самих себе противоречащих нелепых словах великие положения науки и человеческой мудрости. 'Вследствие таких упражнений Штраус превратился в сумасшедшего, отрицающего существование Иисуса; Вольф — в безумца, отрицающего Гомера; Гегель — в экстравагантного чудака, доказывающего, что «да» равно «нет»; и если бы я позволил себе сказать здесь, что далекий от отрицания Иисуса Штраус на каждой странице предполагает и подтверждает факт его бытия; что Вольф отвергает только искусственное составление «Илиады» и «Одиссеи»; что Гегель в своих даже самых смелых заключениях хотел лишь обратить внимание на относительный и частный характер всех наших утверждений, скажи я это, тотчас прослыл бы учеником Штрауса, с которым я был решительно несогласен; учеником Вольфа, к которому мои занятия не имеют ни малейшего отношения; последователем Гегеля, перед широтой ума которого я преклоняюсь, но с которым у меня мало точек соприкосновения. Такие недоразумения неизбежны. Умение разобраться в нюансах всегда будет доступно немногим; но, когда речь идет о произведениях мысли, к мнению этого меньшинства только и следует прислушиваться. Среди возражений, которые я предвижу, есть одно, требующее предварительного разъяснения. Можно лишь сожалеть, что, излагая некоторые идеи, противоположные общепринятым во Франции взглядам, я не дополнил их развернутой системой доказательств. Но этот недостаток совершенно неотделим от самой природы статей, Э. Ренан. Очерки по истории религии ==285 составивших эту книгу. Ведь это не диссертационные труды, предназначенные для специальных изданий, где можно дать волю эрудиции и филологии, но литературные формы, написанные для журналов и газет и потому лишенные всякого научного аппарата, кроме полученных с его помощью результатов. При необходимости следует обратиться либо к моим более солидным трудам, либо к сочинениям, на которые я ссылаюсь в спорных случаях, там можно найти доказательства, которые я не мог развить и к которым, впрочем, я мало что мог бы по существу добавить. Критические работы, предназначенные для журналов, были бы невозможны, если, используя материал какой-либо книги, пришлось бы всякий раз возводить заново все леса, которые понадобились автору для сооружения здания книги. В другой, более специальной серии работ, особенно в «Общей истории семитских наречий», я попытался рассмотреть в строго научной форме некоторые вопросы, которые представлены здесь лишь в самом общем виде. Надеюсь, что все то, что в данной публикации может показаться голословным, когда-нибудь появится в наиболее полном освещении, если, сообразно плану моих исследований, по завершению истории семитских наречий мне удастся посодействовать хотя бы в некоторой мере освещению истории семитских религий и истоков христианства. Тогда я постараюсь не упустить ни одной детали, остановиться на которых мне сейчас не позволяет природа публикуемых ныне статей. Первоначально я имел намерение ответить на появившуюся не так давно критику, которая, казалось, требовала от меня дополнительных разъяснений прежде всего из-за примешавшихся к ней искажений фактов и довольно странных рассуждений. Но, поскольку нападение определяет защиту, мне трудно было бы ответить на софизмы и тонкости и избегнуть при этом скучного тона и разного рода хитросплетений. Поэтому то молчание, которое я хранил до сих пор, предоставив моим оппонентам праздновать этот факт как свою победу, я сохраню и впредь. Насколько я готов с благодарностью принять, обсудить и при необходимости учесть действительно научные замечания, настолько же упорно я буду считать несуществующими напыщенные речи, порожденные сектантскими умами, и буду любой ценой избегать этих ==286 Э. Ренан. Очерки по истории религии жалких споров, которые очень часто ставят эрудицию в смешное положение, подменяя чистое искание истины вопросами личностного плана. Если надеются дерзостями, извращенными цитатами, анонимными разоблачениями, авторы которых не смеют открыться, двусмысленностями, искусно рассчитанными на то, чтобы обмануть людей, стоящих в стороне от науки, остановить меня на избранном пути исследований и размышлений, то этот расчет ошибочен. Эти исследования уже давно служат объектом моего повышенного интереса; они навсегда останутся, все более углубляясь и расширяясь, главным объектом моей любознательности. Будь я, как некоторые другие, рабом своих желаний, если бы я руководствовался в моих работах соображениями выгоды или тщеславия, то такими методами меня, конечно, можно было бы заставить отказаться от исследований, которые вознаграждаются обычно лишь оскорблениями. Но, не желая ничего, кроме самой работы, и не думая об ином вознаграждении, кроме продвижения в изысканиях, я смею утверждать, что нет такой человеческой силы, которая заставила бы меня сказать более или менее того, что я решил сказать. Свобода, которая мне необходима,— это всего лишь свобода научного поиска, а в ней у меня нет недостатка; если XVII в. имел свою Голландию, то трудно представить, чтобы в наши дни, сколь бы ни усилилось измельчание умов, нельзя было бы найти на земле уголка, где можно думать свободно. Ничто, стало быть, не заставит меня отклониться от начертанного плана, который я рассматриваю как путь моего долга: неуклонное искание истины, изо всех сил и всеми законными способами исследования, которыми располагает человеческий разум; твердое и искреннее изложение тех результатов, которые кажутся мне достоверными или возможными, изложение, исключающее какую бы то ни было конъюнктурную подоплеку и соглашательство; стремление исправить ошибки, когда критика сведущих лиц или прогресс науки докажут мне необходимость этого. Что же касается нападок со стороны невежества и фанатизма, то они будут огорчать меня, но не поколеблют, даже если я сочту их искренними; если и искренности в них не будет, то благодаря привычке я надеюсь и вовсе избежать печали. ==287 00.htm - glava08 Юлиус Велльгаузен Юлиус Велльгаузен (Julius Wellhausen) родился в 1844 г. в Гамельне (Германия). Начальное и среднее образование получил в школах Гамельна и Ганновера. В 1862 г. он поступил на теологический факультет Гёттингенского университета, где под руководством Г. Эвальда изучал Ветхий Завет и восточные языки. В 1870 г. Ю. Велльгаузен защитил докторскую диссертацию и стал приватдоцентом Гёттингенского университета. В 1872 г. он получил должность профессора Грайфсвальдского университета. С 1882 по 1885 г. Ю. Велльгаузен преподавал на философском факультете университета в г. Галле. Затем он был приглашен в Марбургский университет, а с 1892 г. до конца своей жизни занимал должность профессора Гёттингенского университета. Умер Ю. Велльгаузен в 1918 г. в Гёттингене. Основные религиоведческие работы Ю. Велльгаузена: ст. «Израиль» — 9 изд. энциклопедии «Британника» (1881), «Пролегомены к истории Израиля» (1886), «Остатки арабского язычества» (1887), «Израильская и иудейская история» (1894), «Арабская империя и ее упадок» (1902). Занимаясь историей Древнего Израиля, Ю. Велльгаузен внес большой вклад в библиистику, особенно в изучение Ветхого Завета. На основании текстологического анализа первых шести книг Библии и сопоставления его результатов с историческими данными он сумел выявить главные этапы в развитии ветхозаветного законодательства и определить место так называемого Жреческого кодекса в ряду источников, которыми пользовались составители Пятикнижия и книги Иисуса Навина. Это позволило уточнить время написания первых шести книг Библии, а также пересмотреть традиционные представления об их авторстве. В антологию включен фрагмент из работы Ю. Велльгаузена «Пролегомены к истории Израиля». В нем автор очерчивает круг проблем, возникающих при изучении Ветхого Завета, и предлагает наиболее достоверные, с его точки зрения, способы их решения. Перевод выполнен Е. В. Рязановой по изданию: Wellhausen J. Prolegomena zur Geschichte Israels. Berlin, 1886. ПРОЛЕГОМЕНЫ К ИСТОРИИ ИЗРАИЛЯ Проблема предлагаемой книги состоит в определении исторического места Моисеева Закона, а именно, речь идет о том, является ли он исходным пунктом только для истории Древнего Израиля или же вообще для исто- ==288 Ю. Веллъгаузен. Пролегомены к истории Израиля рии иудаизма, т. е. той религиозной общности, которая пережила уничтоженный ассирийцами и халдеями народ. 1. Распространено мнение, что в общем и целом книги Ветхого Завета не только по описываемому содержанию, но и по времени возникновения относятся к периоду, предшествовавшему Вавилонскому плену. Считается, что это — спасенные евреями остатки литературы Древнего Израиля, наследие прошлого, использовавшееся для восполнения собственной духовной жизни. Даже если иудаизм не рассматривают вслед за догматикой просто как вакуум, минуя который Ветхий Завет непосредственно вливается в Новый, все же в основном прочно держатся того, что на выдвижение текстов, включенных в Священный свод, сам иудаизм повлиял только в порядке исключения. Однако эти исключения, допускаемые в позднейшем и среднем слоях канона, отнюдь не так уж незначительны. Относительно большей части текстов агиографов можно доказать, что время их создания приходится на период после Плена; и, напротив, текстов, возникновение которых до Плена можно считать доказанным, практически нет. Так, время создания книги пророка Даниила приближается к периоду Маккавейских войн; книга Есфирь возникает, возможно, еще позже. И книги пророков отнюдь не все относятся к царской эпохе, но, напротив, в весьма значительной мере выходят за ее рамки. Исторические книги, которые вошли в Канон под этим же названием, сформировались в их сегодняшнем виде после смерти плененного царя Иехонии, который предположительно жил еще некоторое время после 560 г. до н. э. Если же взять на вооружение более древние источники, которые многократно используются и большими фрагментами дословно воспроизводятся в книгах -Судей, Самуила и Царей', то во всем Ветхом Завете, за исключением Пятикнижия, литература периода до Плена составит чуть больше половины объема. Остальные принадлежат более позднему времени; и пополнение это состоит отнюдь не из одних только жалких попыток поддержать гаснущие импульсы прошлого, но включает 1 В синодальном издании им соответствуют 1, 2, 3 и 4-я книги Царств.— Примеч. перев. К/. Велльгаузен. .Пролегомены к истории Израиля ==289 в себя такие ценные и оригинальные произведения, как Исайя, гл. 40-66, или Псалом 73. Обратимся к Закону. Определенная информация об авторе и времени написания, как обычно, отсутствует: чтобы приблизительно сориентироваться, мы вынуждены извлечь соответствующие данные из анализа содержания и соотнести их с теми представлениями о ходе истории Израиля, которые мы получаем из других источников. Однако анализируемый исторический период обычно при этом ограничивают с самого начала таким образом, чтобы он целиком уместился в рамках между исходом из Египта и Вавилонским пленом. Дает ли история канона право на это? Может показаться, что основания к этому есть. Закон был канонизирован раньше прочих текстов, Ездрой и Неемией. Пророки были присоединены к канону гораздо позже, а позже всего — агиографы. Это подводит к мысли о том, что последовательность канонизации этих текстов приблизительно совпадает с последовательностью их возникновения, и в соответствии с этим следует не только датировать пророков раньше агиографов, но и пять книг Моисеевых — раньше пророков: если последние были в основном написаны до Плена, то уж тем более это относится к Пятикнижию! Но каким бы плодотворным ни казался такой ход рассуждения в применении к среднему и наиболее позднему слоям канона, он все-таки ненадежен при сопоставлении древнейшего слоя и двух остальных. Собственно, понятие канона первоначально связывается с Торой и только отсюда переносится на остальные книги. Ту меру признания, которую Тора получает посредством публичного и совершенно формального акта, превращающего ее в Magna charta2 иудейской общины, другие писания приобретают постепенно и подспудно (Неемия, 8-10). Канонический, т.е. законный, характер не вытекает из их сути, но приобретается ими впоследствии; между возникновением и санкционированием тут мог лежать более продолжительный, возможно очень долгий, период времени. В Торе же, напротив, ее канонический характер фактически намного существеннее. Предположение, что Моисеев Закон возник в древности, предшествовавшей 2 Великая хартия (лат.).— Примеч. перев. К оглавлению ==290 Ю. Велльгаузен. Пролегомены к истории Израиля периоду Плена, и только потом, много столетий позже и при совершенно изменившихся обстоятельствах, достиг силы Закона, таит в себе серьезные трудности. По крайней мере из того обстоятельства, что публичное признание в качестве Книги общины, на которое он претендует, Закон получил раньше, чем те писания, которые для этого никоим образом не были предназначены, конечно, не может быть выведено, что он более раннего происхождения, чем остальные. Вместе с тем возможность того, что иудейский Закон есть плод самого иудаизма, не удается отмести с порога, и существуют веские причины привлечь ее для анализа. Думается, здесь уместно будет предоставить слово личному опыту. В начале моей учебы я увлекался рассказами о Сауле и Давиде, об Илии и Ахаве, был захвачен речами Амоса и Исайи; я вчитывался в пророческие и исторические книги Ветхого Завета. Опираясь на доступные мне вспомогательные средства, я надеялся более или менее сносно их понять. Но при этом меня не оставляло чувство нечистой совести, как если бы я начинал строительство не с фундамента, а с крыши, ибо я не изучил Закона, который считался предпосылкой и основой остальной литературы. Наконец, я собрал все свое мужество и проработал Исход, Левит и Числа и даже воспользовался комментарием Кнобеля к ним. Но напрасно ожидал я света, который должен 'был излиться оттуда на исторические и пророческие писания. В гораздо большей степени Закон перебил мне вкус к этим книгам. Он не приблизил меня к ним, но проник в мое сознание докучливым призраком — лишь слышимым, но не видимым и не заявляющим о себе в действии. Если где и обнаруживались точки соприкосновения, они оказывались сопряжены также с различиями и расхождениями, и я не мог решиться на то, чтобы видеть в страницах Закона первоисточник; смутно предчувствовал я дистанцию между двумя мирами. Во всяком случае, я не пришел ни к какому ясному воззрению, а оказался, напротив, в неприятном замешательстве, которое было еще больше усилено рассуждениями Эвальда во втором томе его Истории народа Израиля. В это время — летом 1867 г. я случайно узнал, что Карл Генрих Граф указывает историческое место Закона по- Ю. Веллъгаузен. Пролегомены к истории Израиля ==291 еле Пророков, и, еще почти не зная обоснования этой гипотезы, я уже был склонен принять ее; я мог признаться себе, что иудейская древность может быть понята без книг Торы. Гипотеза, которую назвали именем Графа, исходит не от него, но от его учителя Эдуарда Рейсса. Правильнее же всего было бы назвать ее в честь Леопольда Георга и Вильгельма Фатке, ибо они первыми представили ее' в литературе, независимо от Рейсса и независимо друг от друга. Эти люди, со своей стороны, были последователями Мартина Лебрехта де Ветте, открытия которого составили эпоху в области исторической критики3. Ветте, конечно, не достиг определенности в своей позиции, но первым отчетливо обнаружил и указал бездну, которая 3 W. M. L. de Wette. Beitrage zur Einleitung in das А. Т., Bd. 1: Kritischer Versuch (iber die Glaubwiirdigkeit der Bticher der Chronik, Bd. II: Kritik der Mosaischen Geschichte. Halle, 1806, 1807. J. F. George die alteren Judischen Feste mit einer Kritik der Gesetzgebung des Pentateuch. Berlin, 1835 (Vorrede vom 12. Oktob.). W. Vatke, die biblische Theologie wissenschaftlich dargestellt. Berlin, 1835 (Vorrede vom 18. Oktob., nur der erste Teil des ersten Bandes ist erschienen). K. H. Graf, die geschichtlichen Biicher des Alten Testaments. Leipzig, 1866. Небезызвестно, что Граф, так же как и И. Орт (Nouv. Revue de Theol. III.384 sqq., IV.350 sqq. Paris, 1859, 1860), получил импульс к критике от своего страсбургского учителя; однако насколько значительным было участие Рейсса в гипотезе Графа, выяснилось только в 1879 г., с опубликованием известных тезисов, которые он сформулировал уже в 1833, а по другим данным — в 1834 г., однако воздержался тогда от того, чтобы представить их в напечатанном виде теологической общественности. В этих тезисах (L'Histoire Sainte et la Loi. Paris, 1879. S. 23, 24) говорится следующее: 1. Религиозный элемент Пятикнижия может и должен быть исследован отдельно, без смешения его с законодательным элементом. 2. И тот и другой могли существовать помимо письменной редакции. Упоминание у древних авторов некоторых патриархальных Моисеевых традиций не доказывает существование Пятикнижия, нация может иметь обычное право, не обладая письменным кодексом. 3. Национальные традиции израильтян находились на более высоком уровне, чем законы Пятикнижия, и первые записаны были раньше, чем вторые. 4. Главный интерес историка должен сосредоточиться на датировке законов, поскольку в этой области он имеет лучшие шансы приблизиться к некоторым результатам. Нужно, следовательно, приступить к опросу свидетелей. 5. История, рассказанная в книгах Судей и Самуила и частично содержащаяся в книгах Царств, находится в противоречии с законами Моисея. Следовательно, они были неизвестны в эпоху написания этих книг; говоря еще более определенно, в это время их еще не существовало. 6. Пророки VIII и VII вв. ничего не знали о кодексе Моисея. 7. Иеремия является первым пророком, который ==292 Ю. Велльгаузен. Пролегомены к истории Израиля открывается между мнимым истоком израильской истории и оамой этой историей. Здание религиозной общины, воздвигнутое в пустыне на столь обширном фундаменте, со своим священным центром и своей единообразной организацией, исчезает бесследно, как только Израиль становится в собственном смысле народом и переходит к оседлой жизни. Период Судей представляется нам пестрым хаосом, из которого постепенно появляется охватывающий и связывающий порядок,— он возникает под давлением внешних обстоятельств, но в высшей степени естественно, без каких-либо реминисценций к единому священному общественному устройству, которое якобы существовало прежде. Иерократических устремлений еврейская древность не имеет вовсе; власть у глав семей и племен, у царей, которые распоряжаются также богослужением, назначают и смещают жрецов. Влияние, которым располагают последние, является только моральным. Божественная Тора не служит им документом, который удостоверял бы их собственное положение, но есть лишь наставление для народа в устахсвященников; она, как и слово пророков, имеет только божественный авторитет и действует лишь постольку, поскольку пользуется добровольным признанием. Что касается, наконец, литературы, которая унаследована от времени Царей, то даже при самых добросовестных поисках сложно будет раскопать пару туманных созвучий с Законом, которые не так много и значили бы, особенно если вспомнить, чем был для греков Гомер. жүктеу/скачать 1.97 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|