А. Л. Никитин мистики, розенкрейцеры

С самого начала, наряду с хроникой жизни в СССР, на страницах газеты публиковались статьи советских авторов, посвященные анархизму, политической экономии, истории, научным открытиям, советской литературе и, конечно же, советскому быту и политическому положению в СССР. Здесь можно найти также отчеты о собранных и посланных в СССР денежных суммах для помощи Кропоткинскому музею и заключенным анархистам, научные и теоретические статьи московских анархистов - А.А.Карелина, А.А.Солоновича, В.С.Худолея, И.В.Хархардина, А.С.Пастухова и многих других, а с 1928 г. - и полемику с парижским журналом "Дело труда".

В этой газете, в двух декабрьских номерах за 1925 г. была напечатана статья А.М.Атабекяна, посвященная разбору книги Н.К.Лебедева о Кропоткине, которая, как 31

было отмечено в подзаголовке, была прочитана автором в качестве доклада в марте 1925 г. в заседании Анархической секции Кропоткинского Комитета.

Сравнивая книгу<18> с отзывом о ней, можно видеть, что Атабекян обрушился на ее автора с грубой и несправедливой критикой и столь же непристойными личными выпадами. Сам факт выхода книги о Кропоткине в это трудное время можно посчитать явлением исключительным. Поскольку же издавать ее пришлось в Государственном издательстве, вполне естественно, что книге было предпослано соответствующее редакционное предисловие, утверждавшее "спорность" многих взглядов Кропоткина, "утопичность" его идей и т.п. По той же причине в биографии Кропоткина, ученого и общественного деятеля, Лебедев не мог (да и не должен был) уделять анархизму столь большое место, как того желал Атабекян, перечеркивавший все заслуги Кропоткина в науке и полагавший, что с этой стороны автор представляет Кропоткина "в предвзято-преувеличенном, тем самым искаженном и, следовательно, в смешном виде".

Поскольку в книге из 88 страниц 26 были посвящены геологии и географии, рецензент заявлял, что автор "задался сознательной целью затемнить, стушевать, насколько возможно, анархическую сущность всей жизни Петра Алексеевича, не имея возможности совершенно обойти ее молчанием", а потому призывал книгу "причислить к разряду халтурной литературы". Цитируя Лебедева, он с возмущением спрашивал: "Миллионы трудящихся "относятся к нему (т.е. Кропоткину. - А.Н.) с глубоким уважением", но что они поднимаются на эшафот, идут на каторгу, в тюрьму, ссылку и изгнание - об этих "мелочах", о международной борьбе, вдохновленной Кропоткиным, за раскрепощение человечества от ига капитала и власти, не стоит даже упомянуть?", а протестуя против подчеркивания "гуманизма" Кропоткина требовал "говорить во весь голос" о его призывах "к террору" и к "бодрой революционности"<19>.

Естественно, мимо такого вызывающего выступления ни С.Г.Кропоткина, ни Исполнительное Бюро и дирекция Музея пройти не могли. Атабекян бросал вызов им всем, ополчаясь как против личностей, так и против идей, которые вдова революционера считала обязанной проводить в работе Комитета и музея. Именно тогда - до 11.03.25 г. - и должно было произойти между ними объяснение, после чего Атабекян послал свое ультимативное и грубое письмо, в котором оказывался видеть в Кропоткине ученого и требовал отдать музей анархистам.

За словами о Кропоткине стоял вопрос о судьбе самой анархистской идеи, связываемой в те годы с лозунгом "третьей революции", которая могла бы скинуть диктатуру большевиков, создавших в России обстановку "много хуже, чем при самодержавии", как говорила в своих выступлениях за границей А.П.Кропоткина, дочь революционера. О необходимости "третьей революции" думали и говорили тогда все - анархисты, эсеры, меньшевики, старые политкаторжане, однако - по-разному. В этом плане чрезвычайно показательно появление в газете "Рассвет", именно в марте 1925 г., письма В.Н.Фигнер, написанного, как свидетельствует дата, в самый разгар конфликта Комитета с Атабекяном и его сподвижниками. Если учесть, что Фигнер была не сторонним зрителем, а председательницей Комитета, то это ее письмо (как и его публикация в зарубежной печати, т.е. минуя коммунистическую цензуру) можно считать изложением взгляда руководства Музея на проблему, из-за которой и разгорелся весь конфликт. Мужественная женщина, пережившая не только заключение в Шлиссельбурге, но и ужасы столь ожидаемой некогда социальной революции в России, отвечала на вопрос - что делать? - поднимавшийся, как видно, постоянно в среде старых революционеров и рвавшейся "к делу" молодежи.

"Вы спрашиваете - что делать? - писала она. - Нужна революция. Да, снова революция. Но... надо серьезно готовиться к ней. Что толку, если снова угнетенные сядут на место бывших властников? Они сами будут зверьми, даже, может быть, худшими. Закроются ворота одних тюрем, откроются других. Вырастут более мрачные, более утонченные орудия насилия. Снова позор. Снова унижение свободной личности. Рабство, нищета, 32

разгул страстей... Нам надо стать иными. Нам надо сегодня же начать серьезную воспитательную работу над собою, звать к ней других..."<20>

В.Н.Фигнер была человеком честным, смелым, однако в целом письмо производит впечатление усталости и растерянности, какой-то недодуманности, как если бы его автор не знал, что надо делать конкретно. Вероятно, так оно и было. Обращаясь к тому времени, можно заметить, что людей культурных, людей мысли, ранее энергичных, охватил своего рода паралич, когда они столкнулись с фактом полного несоответствия практики провозглашенной ранее идее. А, может быть, Фигнер не решалась назвать прямо тот путь, который только и мог вывести из тупика, потому что по традиции не испытывала к нему доверия - путь "мистического анархизма", который три года спустя вызовет новый конфликт в музее Кропоткина. Во всяком случае, письмо Фигнер свидетельствует, что конфликт был гораздо глубже и серьезнее, чем он может показаться поначалу.

Столь же серьезной складывалась обстановка вокруг музея.

Как сознавался и сам Атабекян, именно в это время С.Г.Кропоткина получила предупреждение со стороны ОГПУ о нежелательности "анархических сборищ" в музее. Именно это обстоятельство, а не скандал с Атабекяном, вынудило Комитет закрыть музей на ремонт (который к слову сказать, был жизненно необходим) и тем самым на время прекратить собрания Анархической секции. В этой ситуации настойчивое противодействие Атабекяна дирекции музея смахивало на глупость или, что хуже, на провокацию. Стоит заметить, что у дирекции было, действительно, безвыходное положение в апреле: за два дня до насильственного вторжения группы Атабекяна в музей для проведения очередного собрания, были арестованы сотрудник музея С.И.Андин и член Комитета А.А.Солонович, обвиненный в "подпольной анархической деятельности"<21>. Аресты следовало рассматривать как переход от предупреждений к действиям. Предотвратить дальнейшие, более жесткие репрессии со стороны ОГПУ можно было только вызвав милицию и выдворив собравшихся, что и взял на себя М.П.Шебалин как заведующий музеем. Стоит, вероятно, отметить, что сам инцидент никак не повлиял на судьбу членов группы; более того, в отличие от остальных анархистов, Атабекян вообще ни разу репрессиям не подвергался.

Разрыв группы Атабекяна с Кропоткинским Комитетом и Музеем разрядил, по-видимому, ситуацию. По ряду признаков (упоминание Атабекяном "беспокойства" С.Г.Кропоткиной о "пожарной опасности", намеки в письме к А.А.Боровому от 1.8.25 г. и признание самой С.Г.Кропоткиной, что от "кучки молодежи, идущей с Атабекяном, Сандомирским и Павловым" она "вынесла самое безотрадное впечатление и несказанно рада, что музей избавился от них"<22>) можно думать, что группа эта состояла из малокультурных и леворадикальных молодых людей, "непосредственно трудящихся в индустриальных производствах Москвы", и не желающих иметь дело c "образованными бандитами", как рекомендовали они себя<23>, переводя конфликт из плана идейного еще и в план социальный, который позднее получил свое развитие на страницах "Дела труда".

К сожалению, почти полная неизученность анархистского движения 20-х гг. и отсутствие подробных хронологических справочников по отдельным этапам политической истории советского периода России не дает возможности помесячно восстановить картину репрессий, осуществлявшихся органами ОГПУ, которые выхватывали людей из жизни - на какое-то время, навсегда, или забрасывая их в "места отдаленные". Желающему выяснить, что происходило с анархистами в Москве и других городах весной и в начале лета 1925 г., предстоит кропотливая работа как с материалами зарубежной печати, так и печати советской, но еще более - с архивами ОГПУ, доступ к которым пока еще ограничен. Андин и Солонович были арестованы 24.04.25 г. и в архивно-следственном деле последнего сохранилось обвинение в "подпольной анархической деятельности", что по тем временам предполагало террор и подготовку к восстанию. В отношении Солоновича такие обвинения были совершенно безосновательны, что, можно думать, и сыграло роль в пересмотре приговора уже после 33

отправки его самого в Суздальский концлагерь, откуда он вышел 25.09.25 г., благодаря хлопотам не столько жены, А.О.Солонович, и коллектива преподавателей МВТУ им.Баумана, сколько его ректора Н.П.Горбунова, добившегося пересмотра дела во ВЦИКе.<24>

Впрочем, есть основания полагать, что в освобождении Солоновича из Суздальского концлагеря не меньшую роль сыграли также личные связи и авторитет А.А.Карелина, в первую очередь, его дружеские отношения с бессменным Секретарем ЦИКа А.С.Енукидзе.

Фигура Аполлона Андреевича Карелина (1863-1926), почти совсем неизвестная современным историкам, заслуживает самого пристального внимания и изучения. Краткая о нем справка в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона скупо освещает его научную и литературную деятельность в России только до 1900 г., ни слова не говоря о его деятельности революционной<25>.

Карелин принадлежал к старому дворянскому роду, а по матери - О.Г.Лермонтовой - приходился дальним свойственником известному поэту. Примкнув в ранней юности к народовольцам, пройдя через ряд арестов, судов и ссылок, Карелин обратил на себя внимание российской общественности множеством статей в различных изданиях по вопросам сельской общины, экономического положения крестьянства, статьями по этнографии и несколькими фундаментальными экономическими исследованиями, где был собран свежий фактический материал, но главное - той бесконечной отзывчивостью и бескорыстием, с которыми он на протяжении ряда лет вел адвокатскую практику, отказываясь от гонорара при защите неимущих. Соответствующим образом менялись и его взгляды. Примыкая в первые два десятилетия своей революционной деятельности к народовольцам, в начале 900-х гг. Карелин сблизился с эсерами, но уже к 1905 г. его анархистские симпатии окончательно оформились и в том же 1905 г. после Московского восстания он был вынужден бежать за границу.

Осев в Париже, Карелин развил характерную для него бурную деятельность: читал лекции в Высшей школе социальных наук, с 1911 по 1914 г. издавал в Нью-Йорке газету "Голос Труда" (впоследствии так будет называться основанное им анархистское издательство в советской России), обратившую на себя внимание П.А.Кропоткина, который не подозревал, что ее редактором и автором множества статей является хорошо знакомый ему Карелин.

Там же, во Франции, Карелин организовал новую анархистскую группу из русских эмигрантов, названную им "Федерацией анархистов-коммунистов" (прообраз ВФАК), или "Братством вольных общинников". Его попытка в октябре 1913 г. созвать в Париже съезд анархистов-коммунистов закончилась неудачей. Съезд собрался, но к тому времени, посчитав Карелина опасным для себя соперником, против него выступила цюрихская группа анархистов-коммунистов, претендовавшая на главенство в течении. В результате, объединительный съезд был сорван. Вместо обсуждения поставленных вопросов начались поиски "провокатора", взаимные подозрения, обвинения, ссоры, и дело распалось<26>.

Подобно многим политэмигрантам, Карелин вернулся в Россию летом 1917 г. и сразу начал издавать в Петрограде анархистскую газету "Буревестник", однако после захвата редакции бандитствующими анархистами порвал с ней все связи и в начале 1918 г. переехал в Москву. В среде анархистов, после Кропоткина, Карелин был второй по влиянию и политическому авторитету фигурой. Однако, в отличие от Кропоткина, он не считал себя вправе отойти от политической жизни, а потому вместе со своими сподвижниками, с которыми он вернулся в Россию - А.Ю.Ге, Ф.Горбовым и Р.З.Эрмандом, согласился войти во ВЦИК, образовав фракцию анархистов "на правах наблюдателей", периодически выступавших с протестами против крайних проявлений большевистского террора<27>. В декабре 1918 г. ему удалось созвать Первый Всероссийский съезд анархистов-коммунистов, где, наконец, была создана "Всероссийская Федерация Анархистов и анархистов-коммунистов" (ВФАК), избран ее 34

Секретариат и начал действовать "Черный Крест помощи заключенным и нуждающимся анархистам", основание которому впервые было положено Карелиным еще в годы парижской эмиграции.

Авторитет Карелина среди представителей самых различных партий, в том числе и большевиков, был, по воспоминаниям современников, настолько велик, что, несмотря на неоднократные и жестокие волны гонений на анархистов, его ни разу не подвергали аресту и не делалось попыток его выселения из 1-го Дома Советов (ныне гостиница "Националь"), где он жил вместе с другими членами ВЦИКа, хотя на его квартире чекистами несколько раз устраивались засады.

И все же канва внешней жизни человека, пусть даже исключительного по своим душевным качествам, не может объяснить роли, которую Карелин сыграл в деятельности Кропоткинского Комитета, если не знать о его роли в становлении того этического анархизма, который вошел в историю под названием "мистического", а его представители - как "анархо-мистики". Между тем, есть основания полагать, что в письме Атабекяну от 02.05. 20 г., высказывая надежду о создании "новой этики" кем-либо в будущем, Кропоткин имел ввиду именно Карелина, не назвав его имя из конспирации.

В отличие от Кропоткина, Карелин был, как можно думать, человеком глубоко верующим, хотя вера эта не имела ничего общего с православием или католичеством и носила антицерковный характер. Складывается впечатление, что в личной жизни, в отношениях с окружающими людьми, во взглядах на будущее, которое они в своих мечтах дарили человечеству, эти два "столпа" анархической мысли были удивительно схожи друг с другом, следуя заветам Христа и подражая первым христианам. Отличие коренилось в темпераменте, в опыте жизни каждого, что предопределило направление их деятельности и внутреннюю эволюцию.

Кропоткин изначально был склонен к естественным наукам, посвятил им основную часть жизни и в своих социальных исследованиях и трудах опирался на итоги позитивных знаний о мире, распространяя законы природы на историю человечества. Можно сказать, что поначалу он и человеческое общество рассматривал с тех же позиций, упустив из вида собственно феномен человека, в отличие от природных явлений, в том числе и от мира животных, обладающего свободой воли в постановке и решении далеко идущих задач, не вытекающих из той или иной ситуации, а часто прямо ей противоречащих. Факт этот и вынудил его под старость заняться рассмотрением взаимоотношений личности и общества в плане этическом и поведенченском, после чего он с неизбежностью должен был обратиться к исследованию духовной структуры человека, но последнее оказалось за пределами его возможностей.

Наоборот, Карелин был личностью сугубо гуманистического склада, у которого на первом месте неизменно стоял человек - и не просто человек общественный, а человек индивидуальный, отличный от остальной массы людей. С самого начала своей революционной, а затем и общественной деятельности Карелин имел дело с людьми, которых изучал как экономист, защищал как адвокат и пытался понять как психолог и религиовед. Сблизившись за время вологодской ссылки со старообрядцами, изучив хозяйственную и социальную структуру их общин, он имел возможность открыть для себя духовную сторону человеческого сознания во взаимоотношениях коллектива и личности, раз и навсегда выяснив ограниченность материалистического подхода социалистов к человеку и обществу в целом<28>. Вместе с тем, в отличие от Кропоткина, Карелин имел возможность не только узнать, понять и прочувствовать Россию, как нечто единое целое во всех ее сложностях и противоречиях, но и гораздо раньше увидеть все отрицательные стороны революционного пути, усомнившись в идеях, несущих всеобщее разрушение.

Последующая жизнь в Европе, работа в библиотеках, живой интерес к самым различным проявлениям человеческой мысли и выработанная настойчивым трудом фантастическая скорость чтения, достигавшая по свидетельствам очевидцев 250 страниц в час, позволили Карелину за годы эмиграции пройти далеко вперед в своей духовной 35

эволюции. Живая преподавательская, издательская, организационная работа, по-видимому, привела Карелина к знакомству с французскими тайными орденами, в результате чего он был принят в Орден тамплиеров, и в 1917 г. на родину вернулся уже не только анархистом но и эмиссаром Ордена с задачей заложить основы Восточного отряда тамплиеров в России. Вот почему сейчас можно с уверенностью говорить, что для Карелина, когда он по возвращении столкнулся с кошмаром красного террора, главной стала не анархическая, а именно орденская деятельность, для которой анархистские организации служили всего только полулегальным прикрытием.

Увидев (а еще раньше - предугадав) неизбежность крушения революционных идеалов общества, Карелин сразу же по приезде принялся за работу, которой пренебрегали политические партии: за воспитание человека будущего, за перевод революции с пути бунтов и катаклизмов на путь целенаправленного развития индивидуума, в результате чего только и возможна последующая эволюция всего общества.

Трагедия старых революционеров, переживших годы революции и гражданской войны, заключалась в крушении, практически, всех их иллюзий. Народ, на который они молились и ради которого приносили в жертву не только самих себя, свою жизнь, свое счастье, но часто и своих близких, подвигнутый на революцию, оказался не созидателем "блаженной страны", о которой пелось в их песнях, а всего только взбунтовавшейся белковой массой, чей убийственный порыв был направлен на уничтожение мозга нации и на самоистребление. Интеллигенция, продукт тончайшего многовекового отбора общества, оказалась в стороне от революционного движения именно потому, что сама она была продуктом не революции, а многовековой эволюции. Будучи хранителем культуры, она одна могла стать гарантом дальнейшего развития общества. Постоянно обновляющаяся, вбирающая в себя все лучшие силы других слоев и классов, она никогда не претендовала на командные высоты, понимая и ценя свою роль "генератора идей", в результате которых только и совершается продвижение вперед человечества. Именно эту роль сыграла интеллигенция как во время "великих революций" в Западной Европе, так в еще большей степени в постреволюционный период реставрации и начала нового восхождения общества.

Почему в России произошло иначе? Почему Россия не смогла воспользоваться опытом своих предшественников, заимствуя лишь отрицательные стороны и ничему не научившись положительному? Мне кажется, причина здесь одна: отсутствие в России того самого "просвещения", охватывавшего все общество в целом, на что с такой завистью и уважением смотрел русский человек, попадавший в Европу, и о чем, к слову сказать, у нас совершенно забыли, заменив это емкое понятие техническим термином "обучение".

Просвещение предполагает не просто прогресс науки в познании мира и человека, но - главным образом - восприятие и усвоение плодов этого познания в сознании общества и каждого человека в отдельности. С одной стороны, это вызывает потребность во всеобщем образовании народа, а с другой - становится мощнейшим стимулом тех перемен, которые народ сам вносит в свою жизнь. Просвещенный человек понимал, что одним только желанием он не может ни познать, ни, тем более, изменить законы природы и общества, точно так же как не может младенец занять место взрослого человека, в мгновение ока преодолев разделяющие их годы накопления опыта и знаний.

Идеи, и не только технические, гораздо сильнее влияют на жизнь обществ, чем то обычно считают, причем как в плане положительном, так и в плане отрицательном. Чем шире человек образован, тем больше возможностей он видит в реализации той или иной идеи, тем легче угадывает таящиеся в ней опасности и находит способы их заранее обезвредить; наоборот, чем менее образован человек, тем больше склонен переоценивать свои знания, тем менее доступен он восприятию нового и тем более упорствует в проведении какой-либо одной понравившейся ему идеи, не в силах предугадать последствий ее воплощения в жизнь. 36

Ярким примером влияния сугубо научной (и даже естественнонаучной) идеи на политическую и социальную жизнь в недавнем прошлом может служить тот факт, что эпоха революций, сотрясавших Европу на протяжении XIX и начала XX века, обязана не столько хлесткому утверждению марксистов, что "массы не могли уже жить по-старому", сколько внедрявшейся материалистами в сознание людей ложной идее об универсальном значении "катаклизмов или переворотов на поверхности земного шара", тут же перенесенной на общественную жизнь. В самом деле, почему было не предположить, что если в природе все изменения происходят революционным путем, сопровождаются катастрофами и потрясениями, то и человечество может "ускорять прогресс", вызывая социальные катаклизмы в виде революций?

Потребовалось более полутораста лет напряженной работы исследователей, раскрывавших одну за другой тайны мироздания, чтобы признать теорию "переворотов в природе" совершенно несостоятельной. Грандиозные изменения, представавшие перед глазами человека следами мгновенных катастроф, на поверку оказались результатом долгих эволюционных процессов. Более того, катаклизмы - сокрушительные землетрясения, извержения вулканов, катастрофические наводнения, процессы горообразования, гибель островов и побережий и прочее, - оказались вызваны нарушением, сбоем природных процессов. Показательно, что в это же время, параллельно, происходил и пересмотр социальных теорий, приведший к выводу о бесплодности и разрушительности революций, в первую очередь революций русских, подтвердив горестное предчувствие П.Я.Чаадаева, что России и русским, по-видимому, суждено преподать некий провиденциальный урок остальному человечеству<29>.

Многое из сказанного здесь Карелин интуитивно осознал еще во Франции. Тогда же он смог понять и другое: обязанностью каждого человека является содействие эволюции общества, как выполняя наилучшим образом свою работу на избранном поприще, так и содействуя распространению знаний и, в особенности, моральному воспитанию окружающих его людей, чтобы они оказались достойны чаемого ими будущего. Последнее оказывалось самым важным, потому что именно здесь проходил водораздел между "образованием" и "просвещением", подразумевающим не только позитивные знания об окружающем мире, но включающем в себя и отношение к этому миру, в первую очередь, к обществу и личностям, данное общество составляющим.

Здесь не требовалось ничего открывать уже потому, что основы общечеловеческой этики, проступающие во всех великих религиях мира, с предельной четкостью были изложены в заветах раннего христианства, на котором, как на целостном мировоззренческом фундаменте, в продолжении двух последних тысячелетий возводилось здание европейской культуры, приобретающей в наши дни облик культуры всечеловеческой. Однако, чтобы вернуть внимание людей к этой первооснове, помочь понять ее непреходящие истины, большинством не воспринимаемые из-за их механического повторения церковью, выступающей изначально в качестве государственного аппарата принуждения и насилия, человека следовало освободить от обязательного, вызывающего внутренний протест исполнения официального культа, дав ему возможность самому избирать тот путь, который мог привести его в согласие с самим собой, а, стало быть, с окружающим его обществом и с мирозданием в целом.

Именно христианство в евангельской проповеди обращалось к человеку с призывом заняться в первую очередь самовоспитанием и уже потом переносить свой опыт на окружающих. Тому же учили основатели великих религий, полагая, что освобождение и раскрепощение приходит к человеку не извне, а изнутри, точно так же как в нем самом рождается подлинный диалог с Богом. Наоборот, с самого своего утверждения церковь выступала составной частью структуры государственной власти, т.е. средством подчинения индивидуума, средством организации и стабилизации (консервации) общества на том или ином этапе его развития. Другими словами, всякий раз новое учение 37

о свободе человеческой личности использовалось для создания иерархической структуры, подчиняющей эту личность обществу или его надстройке - государственному аппарату.

Соответственно этому возникали и ложные представления о возможности обретения свободы путем сокрушения государственного аппарата и перестройки общества, тогда как противоречие коренилось не вовне, а внутри самого человека, являющегося ареной противоборствующих идей, поставляющих ему ложные ориентиры. Выход был только один: вернуться к истокам заблуждений и попытаться найти соответствие между этическими постулатами христианства, способными сформировать духовную структуру личности, и полученными в результате общих усилий человечества знаниями об окружающем нас мире, которые позволяют определить место человека в природе и задачи, которые он должен решать на своем жизненном пути.

К такому заключению П.А.Кропоткин пришел слишком поздно. У А.А.Карелина же хватило еще сил и мужества, чтобы попытаться заложить основы практической перестройки человеческого сознания для формирования нового человека, способного выбраться из той дьявольской ловушки, в которую угодила не одна только Россия, поддавшись вульгарному материализму. От анархизма им было взято главное - учение о свободе воли творящего себя человека и, тем самым, перестраивающего окружающий его мир. На место анархического лозунга всеобщего разрушения, пусть и с запозданием, пришла попытка созидательной деятельности.

В России Карелину пришлось решать несколько взаимосвязанных тактических задач. Для того, чтобы его услышали и пошли за ним в обстановке гражданской войны и террора, внешне он должен был оставаться тем же, кем и был раньше - анархистом-коммунистом, хотя в возможности политического анархизма, как сиюминутного государственного строя, он, конечно, уже не верил. Новый вооруженный переворот оказывался нереален, к тому же он поменял бы состав правящей группировки, не изменив сути событий.

Между тем, иммидж анархиста был для Карелина отнюдь не только удобной "маской". Как я попытаюсь показать ниже, именно идеи анархического коммунизма, идеи безвластия (акратии) и свободы личности в союзе таких же свободных и равных индивидуумов, становились первыми ступенями, открывающимися сознанию необразованного (или малообразованного) человека, способом привлечения рабочих и крестьянских масс к началу "умного делания", если использовать этот термин русского подвижничества по отношению к раскрывающемуся самосознанию человека нашего времени. Не для того ли и была в 1918 г. создана Карелиным Всероссийская Федерация анархистов-коммунистов: чтобы спасать от гибели тех, кто уже встал под анархистские знамена, чтобы направлять это стихийное движение в новое русло и вести отбор людей уже по орденской линии для дальнейшей работы в тайных кружках, законспирированных не только от властей, но и от анархистов.

Последнее и стало самым главным. Приняв во Франции посвящение в Орден тамплиеров, Карелин вернулся в Россию с целью развернуть именно орденскую работу, целью которой было бы воспитание людей, готовых служить духовному и культурному возрождению России. Как никто другой, он подходил для решения такой задачи. В статье, посвященной памяти Карелина, анархист В.С.Худолей отмечал две характерные черты этого незаурядного человека, резко выделявшие его из массы как анархистов, так и представителей других партий и политических течений: удивительную терпимость, даже деликатность по отношению к инакомыслящим, и огромную эрудицию, "качество, не часто встречающееся среди русских анархистов". Не случайно Карелин, "будучи анархистом-коммунистом, создал в ВФАК такие условия, что в ней могли участвовать, чувствуя себя как дома, и анархисты-синдикалисты, и анархо-индивидуалисты"<30>.

Возникновение, а затем и распространение в анарходвижении идей "мистического анархизма" и орденских кружков, историю которых еще предстоит написать, означало переход анархической идеи в свою третью, завершающую стадию развития и, в то же 38

время, полную смену аудитории. Прежний контингент анархистов в большинстве своем пополнялся за счет выходцев из крестьянской и рабочей среды. Это были люди с начальным или, в лучшем случае, со средним специальным образованием, в развитии своего сознания не до конца порвавшие с деревней и деревенской психологией. Картины маленьких "вольных общин", живущих растительной жизнью и обменом продуктов, где каждый выполняет сходную работу, "всего имеет вдоволь", картины всеобщего равенства "с достатком, но без излишеств", которые рисовали в своих брошюрах идеологи анархизма и сам Карелин, были им понятны и вполне их устраивали. То была идиллия на уровне первобытного коммунизма, такая же утопия, как и та, что обещали большевики, только более понятная, а потому и манящая.

"Мистический анархизм", провозглашенный в области творчества в 1905 г. Г.И.Чулковым<31>, предполагал людей высоких знаний, большой духовной культуры и творческого потенциала. Если принять за отправную точку положение, что философия анархизма целиком строится на психологии индивидуального (М.Штирнер), то в ее первой стадии речь идет о личности, чей бунт направлен на окружающий мир; вторая стадия подразумевает гармонизирование отношений личности с подобными личностями в совместном и равном труде; третья и последняя стадия развития личности направляет энергию юношеского "бунта" внутрь собственного "я" для самосовершенствования, поскольку подлинная эволюция личности протекает уже в плане не физическом и даже не в социальном, а в плане духовном.

Членом Кропоткинского Комитета (и членом его Исполнительного Бюро) Карелин стал с первых дней его возникновения. Это позволяет думать, что идея широкого, т.е. общественного Комитета, принадлежала, возможно, не С.Г.Кропоткиной, а самому Карелину, увидевшему в Комитете и будущем Музее тот центр культурного (и духовного) сотрудничества прогрессивных сил русского общества, который отвечал идеям его и Кропоткина. Одной из интереснейших тем для будущих исследователей может стать история взаимоотношений и обмена идей между Карелиным и Кропоткиным, как до, так и после их возвращения в Россию, тем более, что письма Карелина к Кропоткину сохранились, но уже сейчас можно сказать, что они сходились в главном. Если Карелин на заседаниях ВЦИК ратовал за отмену смертной казни, то Кропоткин столь же категорически отрицал "красный террор" и "институт заложничества", добиваясь отмены того и другого в личной аудиенции у В.И.Ленина, как и следовало ожидать, бесплодной по результатам. Обращение Кропоткина к этике показывает и сближение взглядов обоих теоретиков анархизма на перспективы социальной революции, так что линия поведения С.Г.Кропоткиной в Комитете и Музее в известной мере следовала взглядам Карелина.

К тому времени, когда музей Кропоткина встал на ноги, то есть к 1924-25 гг., в Москве и во многих других городах - в Петрограде, Нижнем Новгороде, Свердловске, на Северном Кавказе, - уже функционировали "рыцарские" кружки Ордена тамплиеров, носившие разные названия: "Орден Света", "Орден Духа" и т.п. Их члены догадывались о существовании друг друга и если не всегда знали о Карелине, то читали его диалоги в стиле Платона, где он развивал идеи гностиков и первых христиан, рисуя картины будущего, не имеющие ничего общего с тем, что можно найти в его анархистских брошюрах и весьма сухих политико-экономических статьях.

Как показывал в 1933 г. на допросе М.И.Сизов, один из крупнейших русских последователей Р.Штейнера, строивший вместе с А.Белым (Б.Н.Бугаевым) Гетеанум в Дорнахе перед Первой мировой войной, Карелин открыл Орден тамплиеров в 1920 г.<32> Его первыми слушателями, учениками и первыми "рыцарями", принявшими посвящение, чтобы дальше вести самостоятельные кружки, были, насколько мне известно, артисты В.С.Смышляев, В.А. и Ю.А.Завадские, математики А.А.Солонович и Д.А.Бем, научные работники Н.И.Проферансов, М.И.Сизов, Н.П.Киселев, М.В.Дорогова, искусствовед А.А.Сидоров, художник Л.А.Никитин, востоковед и писатель П.А.Аренский и ряд других лиц. 39

На собраниях, происходивших первоначально у него на квартире, в здании нынешней гостиницы "Националь", Карелин рассказывал средневековые легенды о рыцарях, мире духов, бесконечных вселенных, о духовных началах человека, физическое тело которого, по учению тамплиеров, является лишь способом существования и развития "в мирах и веках" заключенной в нем духовной сущности, одного из множеств духовных атомов мироздания, активно участвующих в эволюции и упорядочении хаоса Вселенной. Среди этих легенд были легенды об Атлантиде, совсем не схожие с тем, что повествовал о ней Платон в диалогах "Тимей" и "Критий"; о древнем Египте, открываемые памятники которого в те годы поражали воображение культурного мира; о гностиках и первых христианах, в чьих преданиях сохранилась древняя мудрость Востока...

Но такими были только первые шаги. К указанному времени Орден, как можно представить его сейчас по материалам архива бывшего ОГПУ-НКВД-МГБ, содержащего протоколы допросов арестованных и их собственноручные, часто довольно подробные показания, приобрел достаточно гибкую и многоликую структуру.

Самой первой ступенью на пути к Ордену стали многочисленные студенческие (и не студенческие) кружки полузакрытого типа, в которых лекторы, иногда даже не подозревавшие о существовании Ордена, знакомили слушателей с историей мировой мысли, читали курсы по истории искусства и литературы, показывая ограниченность вульгарного материализма и убогость обязательных социологических "схем". Иногда такие кружки возникали на период чтения одного какого-либо цикла лекций и потом распадались; иногда члены их меняли место собраний, а вместе с тем меняли тему или лекторов. Главной задачей подобных кружков было приучить слушателей мыслить и анализировать, не принимать ничего на веру, учиться ставить вопросы и находить на них аргументированные ответы. Естественно, что именно здесь, среди студентов вузов и рабфаков, выходцев из рабочей и крестьянской среды, наибольшей популярностью пользовались собственно анархистские идеи, а последующие споры и обсуждения с неизбежностью приобретали политический характер, что, в конечном счете, приводило слушателей в Анархическую секцию Кропоткинского Комитета и в библиотеку-читальню при музее Кропоткина.

Одновременно со студенческими существовали кружки иного характера, составленные из представителей творческой интеллигенции, где основными темами были вопросы искусства, история религий, мистика и философия. Здесь старшие рыцари, ученики Карелина, знакомили слушателей с циклами орденских легенд и по прошествии определенного времени посвящали их в первую орденскую степень. Однако и эти кружки, куда попадали наиболее способные и талантливые слушатели из кружков первого типа, представляли собою лишь преддверие Ордена, отличаясь от него как своим названием, так и отсутствием прямого выхода на его руководство.

Вот что писал об одном из таких кружков "второй ступени" на допросе 29.09.1930 г. преподаватель московских вузов А.С. Поль: "В конце 1924 г. или в самом начале 1925 г. я подошел к Ордену и вскоре был посвящен. Перед посвящением мне было сказано, что Орден ставит своей задачей духовное перерождение человека, который должен быть благородным и противиться всякой неправде. Мне было сказано, что я имею полную свободу в любое время отойти от Ордена с единственным условием сохранения всего дела в тайне..."<33>

Параллельно с такими "подорденами" существовали различные "братства" (например, в Москве, - "Братство милосердия"), целью которых было оказание необходимой материальной, медицинской и прочей помощи тем, кто в ней нуждался, безотносительно, имел ли нуждающийся какое-либо отношение к Ордену, но так, чтобы ему осталось неизвестным, от кого эта помощь исходит.

Собственно тамплиерами считались рыцари, поднимавшиеся на третью ступень посвящения, которые вели кружки, рассказывали легенды, определяя, по-видимому, программы общих мероприятий, как публичные лекции в Кропоткинском музее или в 40

Вегетарианской столовой при Обществе друзей Л.Н.Толстого в Москве, благотворительные концерты, экскурсии и проч. Для этих людей изучение древних легенд, философия религий, ритуалы рыцарских собраний служили не целью, а всего только средством раскрытия и самосовершенствования личности, подобно тому, как эвритмия Р.Штейнера была использована в свое время М.Чеховым для самораскрытия творчества актера и наиболее полного вхождения его в сценический образ.

Здесь же обращение к истории мистики и само мистическое (т.е. иррациональное) восприятие окружающего мира, которое не исключало, а всего только дополняло объективный опыт науки, формировало сознание и личность "рыцаря". Через мистический опыт, который, в конечном счете, рождал ощущение единства всего живого в мире, через осознание чувства долга и ответственности за свои слова и поступки проходил путь такого "рыцарского посвящения", который готовил человека не столько к тому, что ожидает его за порогом смерти, сколько к возможным испытаниям в этой жизни. Последние, как известно, не замедлили, поскольку почти все тамплиеры оказались в концлагерях, тюрьмах и ссылках, откуда возвратились лишь единицы...

В этом плане мне представляется наиболее примечательным определение рыцарства и деятельности Ордена, сделанное одним из его членов, преподавателем вуза Е.Н.Смирновым:

"Цель "Ордена Света" - чисто этического порядка, нравственное самосовершенствование личности через восприятие христианских основ и воспитание в себе рыцарских христианских добродетелей. Рыцарь - понятие этическое, как лицо, совершающее нравственные поступки, очищающее христианские основы от догматов, накопившихся столетиями, затушевавших лик Христа-рыцаря... вот устремления участников Ордена"<34>.

Обстановка в стране как нельзя лучше способствовала начинанию Карелина. Мощный взлет мировой науки, подготовленный предшествующим периодом, потрясал сознание людей открытиями, среди которых равное место занимали новые космогонические теории, проникновение в мир атома и в недра Земли, новый взгляд на природу и возможности человека, а вместе с тем - открытие следов древнейших цивилизаций, поражавших воображение своим искусством и культурой. Перед человеком открывались бездны микромира и Большой Вселенной, он начинал ощущать себя не "пылинкой", а частью мироздания, начинал догадываться о своем высоком предназначении на Земле и в Космосе, над чем в те годы работали лучшие умы человечества, из которых достаточно назвать В.И.Вернадского и П.Тейяра де Шардена. И это же время для России было временем судорожного нарастания волн репрессий: приближалось время безжалостной коллективизации, шло повсеместное вытеснение и уничтожение старой интеллигенции с замещением ее новой, рождая стремление оставшихся к консолидации, к попытке понять происходящее, нащупать если не физическую, то духовную опору в мире хаоса и всеобщего крушения ценностей.

Чрезвычайно любопытную картину умонастроения русской интеллигенции, пытавшейся в эти годы найти выход из духовного кризиса, рисует один из авторов газеты "Рассвет", как можно понять, счастливо покинувший Россию в конце 20-х гг. и стоявший достаточно близко к Карелину и к Ордену. В серии статей о тогдашнем советском "самиздате", написанных увлекательно и со множеством подробностей, М.Артемьев свидетельствует, что в СССР никто из интеллигенции теперь политикой не интересуется, не хочет о ней слышать и испытывает к ней отвращение:

"В центре внимания современного общественного сознания находятся, вместо политики, вопросы философии и в особенности - философии истории. Кто только ни подходит к этим проблемам! Если бы не ответственность за судьбу оставшихся там, в России, то здесь можно было бы привести ряд блестящих имен из самых разнообразных лагерей старой русской интеллигенции, "ударившихся" в философию истории, о которой они ранее и не мечтали. Тут и кающиеся социалисты, ищущие "смысл истории" в... 41

метафизике общества и зовущие к забытой "религии" Мережковского, к его "неохристианству и соборной общественности", тут и анархисты, пишущие "мистику истории", тут и бывший видный кадет, философствующий о "солидаризме" в истории, тут и бывший толстовец, зовущий на "Остров Достоверности" православия, тут и антропософы, углубляющие Штейнера и копирующие в реставрационных красках идеал "Государства" Платона, тут и ученые с именем и без имени, вещающие о диктатуре аристократии мысли, тут и музыканты, зовущие уйти от цивилизации на стезю странничества в горы или в пустыню, тут и церковники, выпускающие многотомные сочинения по апокалиптике истории, тут даже и бывшие коммунисты, каким-то чудом додумавшиеся до "онтологии" революции и открывающие внутренний смысл ее в... теологических обоснованиях антисемитизма и т.д. - все наперерыв ищут сокровенного, тайного, внутреннего, первоначального, словом, одна сплошная "философия", "онтология", "метафизика", "мистика" и прочие области, вызывавшие раньше у молодых политических пропагандистов и агитаторов снисходительное презрение и высокомерную жалость к "реакционному образу мыслей"<35>.

Материализм, восторжествоваший в сознании российской интеллигенции с середины 60-х годов прошлого века, в результате завоевания им политического господства доведенный до абсурда, до самоотрицания, стал оружием разрушения общества и цивилизации, "пожрав самого себя". Анархисты же привлекали к себе молодежь утверждением индивидуальности, что импонировало ей в силу уже возрастных причин. Теперь же, с началом работы орденских кружков, за лозунгом "свободы" перед неофитами открывался не бакунинский призыв к разрушению общества и государства, после чего "все само образуется", а сложная и многогранная программа умственной и психической работы над собой для общества, причем общества не будущего, а данного, вполне конкретного, которое может измениться в лучшую сторону лишь после того, как изменятся люди, его составляющие.

Для человека, привыкшего задумываться, "мистический анархизм" оказывался куда более понятным и прагматичным, чем материалистический коммунизм, утопичность которого обернулась для России крушением ее культуры и жизнью десятков миллионов людей. Главное же - он был содержателен, а потому интересен.

Своей деятельностью Карелин бросал как бы двойной вызов: советской власти, на место духа поставившей очередным декретом физиологию, и анархистам, продолжавшим еще читать карелинские брошюры о том, "Как жили и будут жить крестьяне", о "Вольной деревне" и о том, какой будет "Россия в 1930 году", хотя все уже поняли, что раньше жили лучше, чем теперь, а в 1930 г. станут жить еще хуже. Правда, тогда даже самые отчаянные пессимисты не могли предположить, насколько кошмарным окажется это "хуже"...

Все это объясняет, почему мартовский конфликт 1925 г. в Кропоткинском музее был неизбежен. Здесь впервые столкнулись устремления "карелинцев" и политических анархистов, которые видели, как их лозунги с требованием "безвластного общества" сменяются чем-то чуждым. Это вызвало бунт - мужицкий, тупой и опасный, поскольку анархисты при этом готовы были разрушить и сам музей Кропоткина во имя идеалов своего кумира, как они их понимали. В этом А.М.Атабекян был не одинок. Справиться с таким анархизмом, заставить его размышлять и учиться, было крайне трудно. Карелин понимал, что его соратникам и преемникам, кроме основанной им газеты "Рассвет", нужно иметь еще один печатный орган за границей, через который уже непосредственно могла идти просветительная орденская работа. Им стал новый журнал "Пробуждение", основанный в Детройте (США) все тем же Р.З.Эрмандом (Долининым).

Первый номер журнала появился только в апреле 1927 г., когда Карелина уже не было в живых. За время, прошедшее после "бунта" Атабекяна, Кропоткинский Комитет и актив Кропоткинского музея успели многое пережить. В 1925 г. в России были ликвидированы последние остатки легального анархизма, в том числе и детище Карелина - ВФАК; на нелегальном положении оказался "Черный Крест", осуществлявший, кроме всего прочего, 42

связь с Детройтом и Чикаго, откуда шли деньги для помощи Музею и нуждающимся анархистам. В то же время в Музей усилился приток молодежи, поскольку в Исполнительное Бюро теперь вошел вернувшийся из суздальского концлагеря А.А.Солонович, ставший преемником Карелина. "Пробуждение" тоже было их общим детищем, и первый номер журнала открывался редакционной статьей, где - в допустимой для ортодоксального анархизма форме - излагалась концепция "третьей социальной революции", указывалась необходимость овладения знаниями для строительства "внутреннего человека" и выставлялась органическая связь большевизма с породившим его российским самодержавием.

"Наша задача двоякая, - указывал ее автор, - собирательно-организационного и воспитательно-просветительного порядка. Вокруг "Пробуждения" мы хотим сплотить ту часть русской эмиграции, которая отреклась от прошлого - монархизма, и не приемлет настоящего - большевизма, порожденного... этим прошлым". Далее он объяснял, чем страшна новая социальная революция: "Общество в целом только тогда прогрессирует и поднимается на высшую ступень, когда в нем накопляется достаточно энергии, опыта и сил, чтобы сделать шаг вперед от данной формы общежития к высшей, более совершенной. Социальная же революция в лучшем случае является лишь одной из крайних форм стихийного протеста, который в известных случаях может быть и неизбежным, но в то же время не может быть, как правило, признан созидательным процессом. В силу своей стихийности, а, следовательно, случайности, социальная революция может таить в себе в одно и то же время розы свободы и шипы деспотизма и реакции. На всех бывших в прошлом революциях лежит какая-то роковая печать неудачливости. Почти все они не оправдали надежд, а русская революция, ввергшая страну в какую-то дикую татарщину, являет собой разительный пример того, каковы могут быть последствия социального бунта, стихийно разразившегося в стране культурно отсталой, политически незрелой и потому подпавшей под власть политических фразеров и демагогов... Мы хотим не руководить, а будить спящих, открывать глаза невидящим, призывать к активности бездействующих, убеждать сомневающихся в правоте и благородстве нашего идеала"<36>.

Подобная декларация переводила анархическое движение на совершенно новые рельсы. И это было только начало. Напечатанная в том же номере статья Е.Долинина прямо указывала, что "многие революционеры, в том числе и анархисты, проповедуют социальную революцию, но очень немногие из них поняли истинную сущность этой великой социальной катастрофы. Немногие из них уразумели также и такой вопрос: какими должны быть пути подлинной социальной революции? Одни из них нам говорят, что подлинная революция заключается в полной "экспроприации экспроприаторов", другие думают, что истинная революция заключается в установлении "диктатуры пролетариата" и в полном истреблении буржуазии и интеллигенции; третьи же утверждают, что подлинная революция будет происходить тогда, когда она отвергнет всякие моральные и юридические нормы и утвердит один лишь принцип: господство революционных чувств.

Такие революции не могут быть успешными. Финал подобных революций бывает обычно трагическим... Если такая революция отвергает современное принудительное право, то она может отвергать это право только во имя права лучшего, но не во имя бесправия. Полное бесправие есть, в сущности, самый разнузданный и дикий деспотизм. При полном бесправии (если только люди не руководствуются нормами моральными) господствует обычно грубая физическая сила. Можно сказать, пожалуй, что даже плохой закон лучше такого беззакония. Классический образец этого абсолютного беззакония мы видим в начале большевицкой революции, когда высшим законом революции была воля чекиста и грабителя. Без всякого суда и следствия эти чекисты могли бросить в тюрьму человека, и этот человек нигде не мог найти защиты. Могли его также и расстрелять без 43

всяких оснований, просто ради удовольствия, если только он не принадлежал к этой верховной властвующей касте..."<37>

Уже первые номера "Пробуждения" зарекомендовали журнал как серьезную трибуну, с которой шло разоблачение миражей и лжи большевизма, утверждались духовные ценности общемирового значения, отброшенные революцией и забытые во имя призрачного "всеобщего благоденствия", развенчивались идеалы революционного анархизма. Все это не могло не возмущать вожаков анархических группировок еще и потому, что основная масса анархистов ощущала свою внутреннюю близость большевикам, порождавшую, с одной стороны, глубокую обиду, а с другой - постоянную готовность к сотрудничеству.

Анархисты (как и эсеры) поддерживали большевиков на протяжении всего 1917 г. и гражданской войны - и словом, и делом. Они явили пример беспредельной преданности революции, абсолютную готовность самопожертвования, глубокую идейность, которая перешла к ним по наследству от предшествующих поколений русских революционеров. Больше того, у них был общий с большевиками конечный идеал общественного обустройства, тот самый коммунизм, который большевики, следуя практике христианской Церкви, благоразумно помещали в отдаленное будущее, тогда как анархисты со свойственной им энергией и пылом хотели воплотить на следующий же день после революционного переворота. Первые были практиками, которым этот идеал нужен был только для привлечения масс и ничем не обязывал в будущем; вторые - идеалистами, готовыми взорвать весь мир для того, чтобы немедленно воплотить мечту о всеобщем равенстве и счастье.

Вот почему, оказавшись после всех жертв оттесненными от "пирога власти" бывшими сподвижниками, для которых они, как выяснились, таскали из огня орехи, став гонимыми и изничтожаемыми, анархисты гораздо болезненнее, чем большевики, воспринимали горькие истины о бесплодности и наивности веры в "светлое будущее", звучавшие со страниц "Пробуждения". А им напоминали слова Прудона, что "коммунизм есть религия нищеты", утверждающая "отвращение к труду, скуку жизни, подавление мысли, смерть самосознания и утверждение небытия". Их приводил в своей статье Б.Вышеславцев, показывая, как идеалы коммунизма в СССР претворились в уродливый "капитало-коммунизм", сформировавший к концу 20-х гг. определенный архитектурный стиль, известный отчасти как "конструктивизм".

"Стиль жизни капитало-коммунизма есть стиль фабричного поселка, стиль фабричной коммуны с ненавистными для рабочих корпусами "общежития" и с комфортабельными квартирами для тех, кто властвует и управляет... Капитало-коммунизм есть самая всеобъемлющая форма властвования и самая совершенная форма эксплуатации", - писал он более полувека назад, и в правоте этих слов мы имели возможность в полной мере убедиться за последующие десятилетия. Однако на этом его прозорливость не остановилась. Словно предчувствуя попытки адептов коммунизма во второй половине 80-х гг. нашего столетия, в эпоху приснопамятной "перестройки", объявить "опыт построения социализма в одной, отдельно взятой стране" - ошибкой, он писал далее:

"Когда... коммунистическая идеология совершенно выветрится и будет окончательно уничтожена, тогда встанет проблема новой идеологии и новая опасность. Русские западники и западные социалисты скажут: это был не настоящий социализм, опыт был проведен неправильно, коммунизм совсем не есть социализм. Таким нужно прежде всего напомнить слова Прудона, которые получают теперь совсем особую ценность: "Коммунизм есть фатальный конец социализма"<38>.

Во всех материалах, появлявшихся на страницах "Пробуждения", касались ли они современной политики, теории анархического движения, искусства или философии, с неизбежностью вставал вопрос о человеке, его месте в истории, его духовной сущности и субъекте общественного развития, которое должно быть подчинено не абстрактному социуму, а конкретным человеческим интересам в каждый исторический момент. Вот 44

почему в первые годы на страницах "Пробуждения" мы находим серьезные работы по истории музыки, статьи А.А.Солоновича о философии культуры и общества, стихи З.Н.Гиппиус, Н.Н.Берберовой, А.Консе, статьи по истории литературы З.С.Венгеровой, Н.А.Рубакина, Д.Рансом, научно-популярные работы проф. Гривса, историко-искусствоведческие работы Л.А.Никитина, социологические исследования А.С.Пастухова и ряда других, многие из которых впервые были прочитаны авторами в помещении Кропоткинского музея, на заседаниях Научной и Анархической секций Кропоткинского Комитета.

В целом же следует сказать, что "Пробуждение", во главе которого (как и "Рассвета") стоял Е.Долинин (Р.З.Эрманд), воплотило в себе третью, легальную сторону деятельности и жизни Карелина - его широкую просветительскую работу, одинаково важную как для постепенного поворота анархистского движения в новое русло, так и для духовного строительства "внутреннего человека", путь к чему пролегал только через знания, накопленные остальным человечеством. В определенной мере первый номер журнала, вышедший после смерти Карелина, достаточно символично открывался фотографиями его похорон - прощанием с его земным телом, в то время как мощный дух организатора Ордена начинал новое существование в своих последователях и в легенде.

Огромный авторитет, которым Карелин пользовался при жизни, и обаяние его личности, продолжавшие действовать даже на протяжении продолжительной болезни, когда он уже никуда не выходил из комнаты, только принимая людей, шедших к нему непрерывной чередой, были столь велики, что сдерживали выступления даже самых ярых идейных противников. Только после его смерти 20 марта 1926 г. постепенно, очень осторожно парижское "Дело труда" начинает "обстрел" сначала публикаций в "Рассвете", а затем, в связи с выходом первых номеров "Пробуждения", все более обостряющаяся критика приводит к взрыву страстей в 1928 г., опять же инспирированных очередным конфликтом в недрах Музея П.А. Кропоткина.

На этот раз его зачинщиком оказался анархист А.А.Боровой (1875-1935), быть может, одна из самых ярких и многогранных фигур в этом движении первой четверти ХХ в. в России. Сын генерала, наряду с высшим историко-экономическим образованием в Московском университете он получил еще и музыкальное образование в Московской консерватории. После сдачи магистерских экзаменов и получения звания приват-доцента, Боровой был отправлен в двухгодичную командировку по Германии и Франции, вернулся в Россию, преподавал, читал публичные лекции, организовал издательство "Логос", вынужден был бежать от суда в Париж, где читал лекции в той же Высшей школе социальных наук, что и Карелин, и в Русском народном университете. Вернувшись по амнистии в Россию, Боровой занимался журналистикой, издавая газеты "Новь" и "Утро России", а после 1917 г. с огромным успехом читал лекции в Московском университете, во ВХУТЕМАС"е и ряде других учебных заведений, пока в 1922 г. ему не была запрещена педагогическая деятельность из-за приверженности идеям анархизма<39>.

Он был интересен, образован, привык блистать в обществе. В одном из своих к нему писем В.Н.Фигнер назвала его "оратором милостию Божией". Все последующее время этот человек, имевший множество друзей и знакомых среди творческой и научной интеллигенции России и Европы, человек литературно одаренный, с безусловным художественным вкусом и энциклопедической эрудицией работал экономистом-консультантом на Московской товарной бирже, находя применение своим талантам лишь в заказываемых ему статьях для энциклопедий и в работе Научной секции Кропоткинского Комитета, где с 1926 г. он занимал пост заместителя председателя Комитета.

Как признавался сам Боровой, он не был "кропоткинцем", тем более сторонником и последователем Карелина. Однако и тот и другой импонировали ему лично как люди с большой и чистой душой, как ученые и эрудиты, а в области анархизма - своим вниманием к окружающим, поскольку сам Боровой принадлежал к анархистам-45

индивидуалистам, был анархистом-романтиком, и для него в анархизме, как указывал один из его критиков, на первом месте стоял "не Логос, а Пафос"<40>.

Интеллигентность Борового, отстраненность от практической революционной деятельности, осуждение террора и близость к университетским кругам Москвы и Петрограда выделяли его из общей массы анархистов, пришедших в анарходвижение после 1917 г. Они заставляли его искать сближения с руководством Кропоткинского музея и Комитета, которых он, как мы уже видели, поддержал во время конфликта с группой Атабекяна, сменив на посту заместителя председателя П.А.Пальчинского, позднее, в 1929 г. расстрелянного. Характерен и тот факт, что Боровой состоял в Научной секции Комитета, а не в Анархической, по-видимому, сначала не желая вступать в конфликт с А.М.Атабекяном, возглавлявшим Анархическую секцию с 1921 г. по май 1925 г., а позднее - с ее новым составом, целиком подпавшим влиянию А.А.Солоновича после возвращения того из Суздальского концлагеря.

В отличие от Борового, пользовавшегося широкой популярностью и всегда остававшегося на виду, фигура А.А.Солоновича (1887-1937), доцента МВТУ им. Баумана по кафедре математики, преподававшего и в других вузах Москвы, очень мало известна и во многих отношениях еще долго будет представлять загадку для исследователей своей противоречивостью.

Дворянин, сын полковника-артиллериста, рано умершего, А.А.Солонович окончил Московский университет по физико-математическому факультету в 1914 г., был связан с революционным движением с 1905 г., подлежал аресту и высылке, был судим в 1914 г. за книгу "Скитания духа", написанную в духе "мистического анархизма" Г.И.Чулкова, но был оправдан; в дальнейшем вел преподавательскую работу в московских средних и высших учебных заведениях. В 1917 г., после Февральской революции, он примкнул к Московскому союзу анархистов, а в 1918 г. вошел во Всероссийскую Федерацию анархистов-коммунистов, будучи в последние годы ее существования членом Секретариата и одним из самых деятельных помощников Карелина как в анарходвижении, так и в орденской деятельности.

Приняв после смерти Карелина руководство орденскими кружками, А.А.Солонович попытался распространить эту деятельность и на территорию Музея, обладавшего возможностью устройства публичных лекций, вечеров, а главное - библиотекой-читальней, привлекавшей студенческую (и нестуденческую) молодежь. На этой почве, как видно, и произошло столкновение Солоновича с Боровым, сначала на диспуте по поводу анархо-мистицизма в 1927 г., который оставил у Борового "впечатление чрезвычайной внутренней слабости мистического анархизма", а потому укрепил его в мысли как заместителя председателя Комитета, "о необходимости создания группы анархистов, которые могли бы в стенах Кропоткинского музея выявлять и защищать в противовес мистической секции анархизм, очищенный от инородных примесей". Воспользовавшись своими правами, он воспретил в дальнейшем какие-либо диспуты и доклады, связанные с проблемами мистического анархизма в стенах музея, а сам стал собирать анархистов на предмет введения их не в Анархическую секцию, которую возглавлял Солонович, а в Научную, во главе которой стоял он сам<41>.

Скандал разразился в январе 1928 г., когда, воспользовавшись отсутствием большинства членов Научной секции, Боровой "провел" группу из 11 человек в ее состав. Впрочем, уже на первом заседании Исполнительного Бюро, где должно было состояться утверждение новых членов, против одного из кандидатов категорически высказались С.Г.Кропоткина, ссылаясь на давнее о нем мнение П.А.Кропоткина, и Солонович, ссылаясь на такое же мнение о нем Карелина. Как можно видеть из сопоставления документов и последующего выступления по этому поводу в журнале "Дело труда" самого Н.И.Махно, речь шла о Н.И.Рогдаеве, а "гнусная клевета", как была квалифицирована причина отвода его кандидатуры, восходила к неудачной попытке созыва первого съезда ФАК в 1913 г. Карелиным, во время которого через Рогдаева 46

цюрихской группой анархо-коммунистов был пущен слух, что организатор съезда, Карелин, является... агентом охранного отделения.

Факт этой провокации и вызвал протест Кропоткиной, который она вынуждена была взять обратно, поскольку в противном случае Боровой угрожал своим выходом из Комитета. Однако на следующем заседании Бюро было зачитано письмо Н.И.Проферансова, другого сподвижника Карелина, в котором он, опираясь на мнения ряда членов Комитета, отсутствовавших при голосовании, требовал аннулировать незаконные выборы. В ответ Боровой заявил о своем выходе из Комитета; следом за ним прислали свой протест не принятые анархисты, пославшие позднее его копию в "Дело труда" - М.Кайданов, В.Котляревский, Н.И.Рогдаев, З.Гандлевская, Ан.Андреев, В.С.Худолей, Ф.Гецци, А.Фомин, Г.Мудров, В.В.Бармаш и С.Фальк. Вместе с Боровым из состава Комитета вышли Н.Г.Отверженный, Н.И.Озеров, Р.М.Чембарева, А.П.Чембарев, Г.А.Капустинская-Озерова, К.Н.Медынцев и Пиро.

В своих письмах и заявлениях отвергнутые не скрывали, что, вступая в Научную секцию, они себя "разумеется, не мыслили "учеными"" и не предполагали заниматься "наукой", желая только "создать противовес извращениям анархизма". Категорически отрицая обвинение в "попытке захвата музея", они тут же наивно соглашались, что были выброшены "мистиками-анархистами, наиболее старавшимися... не пустить в Комитет своих злейших врагов, с приходом которых безграничному хозяйствованию их (мистиков. - А.Н.) в Секции рано или поздно должен был наступить конец". И уже совсем наивно заключали: "Версии, пущенной ими о, якобы, готовящемся со стороны пришельцев разгроме Комитета, о их намерении превратить музей в клуб для анархической агитации и пр., пр., было довольно, чтобы терроризировать безразличных к судьбам анархизма отдельных членов Бюро и заставить их... аннулировать выборы, чтобы устранить надвигающуюся угрозу"<42>.

Оставляя в стороне подробный анализ публикаций, в течение полутора лет заполнявших страницы парижского журнала, остановлюсь только на одном их аспекте - нагнетании политических обвинений по адресу анархо-мистиков и музея Кропоткина со стороны московских анархистов, образовавших "лагерь оппозиции". Бесперебойное доставление их "писем" и "заявлений" в Париж из Москвы и все более истеричный тон обвинений оставляют впечатление, что заурядный конфликт, пламя которого спокойно потухло бы, как то случилось с предшествующими конфликтами, оказался кому-то нужен, чтобы внести раскол в ряды анарходвижения и одновременно получить компрометирующий материал на обе конфликтующие стороны.

Характерно и другое. В.С.Худолей, открыто признавшийся, что не видел ни газеты "Рассвет", ни журнала "Пробуждение", обрушивался на тот и на другой печатный орган с истеричными обвинениями, заявляя: "Теперь нужен общественный суд... нужна Комиссия для расследования всей провокационной деятельности рассвето-пробужденцев. Комиссия снимет маски с черносотенцев и выучит их называться собственными именами; Комиссия выявит настоящих провокаторов, действующих в среде рассвето-пробужденцев или за их спинами. Комиссия выделит заблудших, по недоразумению остающихся в рассвето-пробужденческой среде и направит их на путь истинный... А над остальными рабочий класс произнесет свой приговор и, будем надеяться, гнусному маскараду будет положен конец раз и навсегда"<43>.

Стоит заметить, что после подобной "артподготовки", лексика которой удивительно напоминает язык газетных передовиц тех лет, клеймивших "врагов народа", в очередном номере журнала появилось и давнее заявление Атабекяна 1925 г., по-видимому извлеченное Боровым из своего архива.

Конец этой травли Музея Кропоткина и анархо-мистиков по существу обозначился в летнем за 1929 г. номере "Дела труда", где была напечатана статья-памфлет Юрия Аникста "Трубадур мистического анархизма", посвященная А.А.Солоновичу, в которой говорилось о его орденской деятельности, о подпольных кружках, о связях с Карелиным и 47

о многом другом, что являлось уже чистой воды политическим доносом <44>. По иронии судьбы, номер этот открывался сообщением "О массовых арестах анархистов в СССР", причем в опубликованном списке значились именно те анархисты, кто призывал направить карающую руку ОГПУ на музей и Анархическую секцию, поскольку "деятельность анархо-мистиков приняла международный характер".

Иными словами, за страницами "Дела труда" вырисовывается картина широко задуманной и осуществленной органами ОГПУ провокации, использовавшей типичную для тех лет тактику раскола и взаимного обличения партийных групп и фракций, в результате чего "обличители" неизменно получали воздаяние той же мерой, что и обличаемые...

Вряд ли нам когда-либо удастся узнать, кто задумал и конкретно проводил в жизнь эту акцию, уговаривая Борового, сбивая в одну группу Ан.Андреева, В.В.Бармаша, В.С.Худолея, И.В.Хархардина и остальных, столь разных по своим характерам, индивидуальным взглядам и профессиям людей. Например, что заставило А.А.Борового, человека умного, интеллигентного, индивидуалиста в полном смысле слова, возглавить такую странную группировку, подписывая заявления и письма, которых ему предстояло стыдится последующие годы жизни? "Допёк" ли его Солонович своим мистицизмом, путаницей, литературной несостоятельностью, оскорблявшей художественный вкус Борового, или было что-то еще между ними? Чем объяснить истеричность заявлений Худолея, заставляющую усомниться в том, что они написаны им самим, а не под чью-то диктовку или вообще без его ведома? В этом отношении особенно показателен развернутый донос Ю.Аникста на Солоновича и анархо-мистиков, позволяющий заключить, что экспансивные московские анархисты оказались только пешками в игре, которую с далеко идущими намерениями разыгрывали в кабинетах ОГПУ на Лубянке.

По старому русскому обычаю, доносчику был положен "первый кнут", поэтому не стоит удивляться, что уже летом 1929 г. все "правдоискатели" оказались в тюрьмах, ссылках и в лагерях с разными сроками. Но на Руси, а тем более в советской России, политические доносы не залеживались. Первый удар на анархо-мистиков и Кропоткинский музей упал осенью того же года, когда была арестована группа молодежи, организовавшая под руководством анархиста Н.Р.Ланга при Анархической секции Библиографический кружок по изучению трудов М.А.Бакунина и П.А. Кропоткина. Затем, на протяжении лета и осени 1930 г. ОГПУ провело широкую акцию по ликвидации орденских кружков и связанных с ними анархистов в Ленинграде, Нижнем Новгороде, Свердловске и Сочи, закончив арестами в Москве членов "Ордена Света", во главе которого теперь стоял Солонович<45>. Почти всех арестованных ожидали лагеря, политизоляторы, в редких случаях - ссылка.

Как указывалось в обвинительном заключении, составленном помощником начальника Первого отделения Секретного отдела ОГПУ Э.Р.Кирре, "анархо-мистическая контрреволюционая организация "Орден Света" ставила своей целью борьбу с соввластью, как властью Иальдобаофа (одним из воплощений Сатаны)". Фактическим же основанием для последующего осуждения явились: 1) обнаруженная у одного из членов Анархической секции листовка с протестом против принудительной коллективизации, 2) лекции Солоновича по истории философии с резкой критикой материализма и большевиков, 3) машинописные экземпляры его же работы "Бакунин и культ Иальдобаофа", где автор писал, что "большевики... разъединили город и деревню благодаря мероприятиям военного коммунизма, удушили революцию и... обособили себя в новый, неслыханно беспощадный и глубоко реакционный отряд иностранных завоевателей". В другом месте он писал, что для освобождения человечества должно возникнуть новое рыцарство, как в эпоху Крестовых походов - новая интеллигенция, которая в основу положит свою волю к действительной свободе, равенству и братству в человечестве<46>. 48

Кем же были эти люди, не побоявшиеся выступить против только еще становящейся коммунистической диктатуры в ее самом сокровенном - в идеологии? Заговорщики? Мечтатели? Авантюристы? Мне кажется, ни то, ни другое, ни третье. Они были действительно рыцарями - рыцарями России.

Каждая эпоха своими ситуациями как бы бросает человеку "вызов", полагал известный английский культуролог А.Тойнби, и судьба его (человека, общества) зависит от того, как он на такой вызов отреагирует, каким будет его "ответ". Рассматривая ситуацию, складывавшуюся в России в постреволюционный период, можно заметить, что исход событий был предрешен задолго до того, как революция совершилась, причем решающим фактором оказалась не стратегия большевиков, а характер русского народа.

В ряде статей начала Первой мировой войны известный философ Н.А.Бердяев неоднократно возвращался к вопросу ущербности национального русского характера, не знавшего, в отличие от народов Западной Европы, института рыцарства. "С этим связано, - писал он, - недостаточное развитие личного начала в русской жизни. Русский народ всегда любил жить в тепле коллектива, в какой-то растворенности в стихии земли, в лоне матери. Рыцарство кует чувство личного достоинства и чести, создает закал личности. Этого личного закала не создавала русская история..."<47> И далее он возвращался к этой же мысли: "Русский человек не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность, он слишком склонен был полагаться на то, что органический коллектив, к которому он принадлежит, за него все сделает для его нравственного здоровья... Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения. В награду за добродетель смирения ему все давалось и все разрешалось. Смирение и было единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться... Какой-нибудь хищник и кровопийца может очень искренно, поистине благоговейно склоняться перед святостью, ставить свечи перед образами святых, ездить в пустыни к старцам, оставаясь хищником и кровопийцей. Это даже нельзя назвать лицемерием. Это - веками воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый путь..."<48>

"Особый душевный уклад" русского народа и привел к победе большевиков - к развалу фронта, к безнаказанности октябрьского переворота, к разгону Учредительного собрания, к заключению позорного мира с Германией, который аукнулся нам в Прибалтике, к "красному террору", а затем и ко всей братоубийственной войне против собственного народа, превратив Россию - в СССР, в "лагерь социализма", ставший лагерем всеобщего уничтожения: народов, природы, национальных богатств и национальной культуры... И все это особенно ярко и болезненно проявилось сразу же после окончания гражданской войны, когда "чуждая идеология", под которую подпадало все, что не соглашалось или прямо отрицало насаждавшийся вульгарный материализм, была приравнена к контрреволюции и террору.

Что могло встать на пути мощной машины репрессивного аппарата коммунистов? Что можно было противопоставить аморальной проповеди "вседозволенности во имя революции"? Таких оппозиционных сил не было. В России рыцарский характер еще только выковывался в отдельных индивидуумах, обещая проявиться в формировавшейся тогда русской интеллигенции, принявшей на себя в известной мере миссию западноевропейского рыцарства, но слишком поздно выступившей на общественную арену.

Бердяев тонко подметил и еще одну важную черту - глубокую аполитичность русского народа в целом, для которого "государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом... Русские радикалы и русские консерваторы одинаково думали, что государство - это (какие-то) "они", а не "мы"...<49>

В этом плане занесенное в Россию А.А.Карелиным тамплиерство оказалось таким же порождением русского духа, как и его анархическая стихия: в отличие от своих исторических предшественников русские тамплиеры не создали, да, видимо, и не 49

стремились создать организацию, которую тщетно старались найти у них следователи ОГПУ. За исключением молодежных студенческих кружков, "рыцари" стояли вне политики, не примыкали ни к каким партиям, занимаясь делом воспитания и совершенствования духовной и моральной структуры человека, его самосознания, как основы для формирования нового человеческого общества и нового взгляда на окружающий мир, на человека и вселенную. Они были мистиками, а не материалистами, верили больше разуму, чем телу, и потому обращали свое внимание не на меняющиеся формы власти, а на те идеи, которые эти формы порождают. Они знали, что лечить следует не результаты, а причины заболевания общественного организма, и как истинные рыцари посвящали себя служению будущей России, которую провидели и в которую верили.

По делу собственно "Ордена Света" в Москве было арестовано чуть больше тридцати человек, чьи имена фигурируют в следственном деле: А.А.Солонович, преподаватель математики в московских вузах и его коллеги - Д.А.Бем, совмещавший свою работу с должностью заместителя заведующего музеем Кропоткина, Е.К.Бренев, Н.В.Водовозов, К.И.Леонтьев, А.С.Поль, Е.Н.Смирнов; библиотечные работники П.Е.Корольков, Е.Г.Адамова, художники и издательские работники Л.А.Никитин, А.И.Смоленцева, А.В.Уйттенховен; режиссер Ю.А.Завадский, певица Е.А.Поль, хореограф Н.А.Леонтьева, преподаватель музыки В.Ф.Шишко и ряд других лиц. В различных орденских кружках, кроме перечисленных ранее, состояли музыканты и композиторы В.И.Садовников, С.А.Кондратьев, артисты Р.Н.Симонов, М.Ф.Астангов, Л.И.Дейкун, А.И.Благонравов, Г.Е.Ивакинская, деятели науки - географ А.С.Барков, литературовед Д.Д.Благой, искусствоведы Д.С.Недович, В.О.Нилендер, А.С.Петровский и многие, многие другие представители московской интеллигенции, не считая вузовской молодежи.

Занимаясь судьбами этих людей, изучая их жизненные пути, отраженные в собственноручных показаниях и безликих протоколах допросов, я обратил внимание на факт, как мне представляется, в известной мере позволяющий понять психологию русских тамплиеров. За исключением старших рыцарей (более старших по возрасту), большинство их принадлежало к тому поколению, которое было сорвано со студенческой скамьи в начале Первой мировой войны и брошено на ее фронта. Им выпало пережить две революции, почти все они так или иначе побывали в огне гражданской войны, причем на стороне советской республики, а вернувшись, тотчас же принялись за культурную работу, часто так и не закончив высшее образование. Никто из них никогда не пытался бежать из России, хотя такие возможности у каждого из них были; никто не порвал с ней, ощущая судьбоносную неразрывность с родной землей и с той чередой предшествующих поколений, которые эту землю обихаживали, обстраивали, защищали и просвещали.

Сознательная "обручённость" своей жизни, своего творчества, своей судьбы с Россией и ее народом, кто бы им ни управлял, готовность идти по этому пути до конца - стали для российских тамплиеров реализацией понятия "долга", на основе которого только и может возникнуть подлинное рыцарство. Долг для них в первую очередь воплощался в служении самой России, поскольку из официальной истории и семейных преданий они сызмальства твердо усвоили, что хотя времена бывали всякие, когда - полегче, когда - потяжелее, их дело оставалось одним и тем же, потому что всегда "за плечами" оказывалась "земля Русская"...

Труднее им было определиться с другим - с самими собою, со своей жизнью, которая в любой момент могла полететь "под откос", как рядом летели другие жизни - близких, далеких, совсем неизвестных... Так что же: был человек - и нет человека? Совсем? Навсегда? Зачем же тогда она, жизнь?!

Разбираться в таких "конечных" вопросах выпало опять-таки на долю этого поколения, выросшего в атмосфере отнюдь не безверия, а лишь устойчивого антиклерикализма, поскольку официальная Церковь большинством русской интеллигенции воспринималась как один из государственных департаментов, тем более, что насильно вбиваемый на 50

уроках "закон Божий" оказывался в вопиющем противоречии как с естественными, так и с точными и гуманитарными науками. Вопрос об отделении православной Церкви от государства, от школьного образования, поднимался задолго до печально-знаменитого декрета 1918 г. Это потом, когда Церковь стала гонимой и уничтожаемой, к ней в поисках защиты и опоры потянулись сломленные и мятущиеся души. Но что она могла им дать? Она сама лихорадочно искала приемлемые формы компромисса с коммунистами, пыталась чисто физически выжить и повторяла те же слова, что и при татарах: "надо смириться, надо претерпеть..."

В отличие от римской, восточная Церковь никогда не вступала борцом и защитником угнетенных - она была лишь "утешительницей смиренных"...

По счастью, природа не терпит пустоты. Кризис религиозного сознания в России, развивавшийся с XVII века под влиянием успехов науки и культуры, контактов с Европой, в разных слоях общества принимавший различные формы и проявления - от "староверчества", верившего в букву сильнее, чем в смысл, или блудодейства хлыстовщины, до утонченнейшего магизма розенкрейцеров и герметической учености теософов - в начале ХХ века получил мощнейшую поддержку со стороны разворачивавшейся "научной революции", захватившей не только области точных и естественных наук, но, что особенно важно, и древнейшие периоды истории человечества.

Тогда открывались не просто руины древних городов. Происходило открытие неведомых культур, ни на что не похожей архитектуры, новых космогоний и философий, которые странным образом находили подтверждение отдельным своим прозрениям в открытиях современных физиков и астрономов. Именно в те десятилетия был заложен фундамент "воспоминаний о будущем", суть которых сводилось к тому, что всё, к чему прикасались археологи, фольклористы, религиоведы, филологи и мифологи, представлялось осколками некогда единого целого, существовавшего в пространстве и времени, что теперь следовало собрать, склеить и осмыслить. Требовалось только правильно разгадать символы и иероглифы, чтобы найти сокровенный "ключ к таинствам натуры", обрести "философский камень" и вырастить в колбе гомункулуса, восстановив тот путь, по которому шли лучшие умы предшествующих поколений.

Не будем упрекать этих людей в наивности и легковерии. Они стремились сочетать современную науку с мистическими прозрениями прошлого, потому что им была необходима новая вера, убежденность в том, что как бы ни была тягостна и беспросветна эта жизнь, готовая в любой момент оборваться выстрелом чекиста в затылок, сами они стоят над этими тяготами, продолжая дело, которое делали "в мирах и веках". Они были уверены, что гибель физического тела не может повредить заключенному в нем духу, который работает вместе с другими своими собратьями над упорядочением хаоса Мироздания, частицей которого оказывалась и наша - их - Россия.

В это и заключалась вся философия и вся "программа" рыцарей-тамплиеров: творить добро, противодействуя злу, совершенствовать мир, совершенствуя в первую очередь себя, и содействовать победе Света над тьмою, которая является не чем-то самодовлеющим, а всего только отсутствием этого Света. 51