А она с нутром, эта малютка

ДОРОГА ВАН ГОГА

Дорога вьется между полями, засеянными пшени­цей, горохом, овсами. Только что прошел дождик, тор­цы шоссе синевато поблескивают, а листья на придо­рожных тополях словно покрыты лаком.

После спертого парижского воздуха здешний, чис­тый, деревенский, словно течет в легкие, вызывая дрожь, озноб.

Мы едем с Блистеном в машине в Овер на Уазе — посетить вангоговские места. Всю дорогу разговари­ваем. Сегодня среда — на шоссе нет большого движе­ния. Едешь спокойно, это не «уикэнд», когда каждый раз сотни аварий под Парижем...

— Она зарабатывала миллионы... И тем не менее часто была без денег.

— Но куда же шли деньги, Марсель?

— Куда? Да бог знает куда! У нее за стол садилось каждый день не меньше двадцати человек... И вообще, видно, бережливость никогда не уживается в одном гнезде с щедростью, я не говорю о расточительности. Эдит многим помогала. Но часто тратила зря.

— Что значит зря? Швырялась деньгами?

— Нет. Скорее не отдавала себе отчета в своих по­ступках. Все всегда шло порывами. К примеру, однаж­ды умирающий отец посоветовал ей приобрести землю, чтоб был кусок хлеба под старость. Эдит купила фер­му. Два года она владела этой фермой, причем, кроме мучений и хлопот, эта ферма не приносила ничего. Она не могла там ни принять ванны — вечно неисправен водопровод, ни посидеть в тепле — неисправно отопле­ние, ни позвать друзей — нечем было угостить. За два года ферма дала ей трех кур, двух кроликов, два кило фасоли и сотни кошек со всей округи. Она продала ее за бесценок.

Мы оба смеемся. Марсель продолжает:

— Как-то она решила обзавестись особняком. Ку­пила дом в квартале Булонь. Роскошно его отделала, пригласив лучших художников. Черная мраморная ванна, роскошная спальня, обитая голубым атласом, с кроватью под балдахином — королевская кровать!

— И что же, она спала на королевской кровати?

— Нет.

— А где?

— А зачем же тогда было городить все это?

— Фантазия. Наитие. Любовь к красивому... У нее был повар-китаец, так он очень удивлялся, что мадам любит варить себе кофе и наспех глотать его, стоя у кухонного стола и закусывая сдобным рогаликом из булочной напротив.

А в доме жила масса друзей, в гостиных спали на надувных кэмпинг-матрасах. Можно было зайти в лю­бое время дня и ночи. Всегда был ночлег и ужин, как на вокзале. Я однажды заехал за ней на репетицию. Спускаемся с лестницы, на площадке, объединяющей два крыла дома, сталкиваемся с молодым музыкантом из оркестра Эдит. Он идет с какой-то молоденькой де­вушкой.

«Ты что же это тут делаешь? Я тебя что-то давно не вижу в оркестре», — удивляется Эдит.

Парень густо краснеет:

«Мы, мадам, видите ли, две недели, как пожени­лись... И я... Ну, в общем... понимаете...»

Эдит расхохоталась:

«В общем, ты на мели? Так, мой мальчик! Ну что же, живите здесь ваш медовый месяц. А она хорошень­кая! Э?..»

Мы едем. Мимо ползут французские деревни, похо­жие на маленькие города с одной-двумя улицами. Са­ды. Огороды. Церкви с кладбищами. Магазины, в ко­торых продается все, что только может понадобиться, начиная с лекарств, кончая огородными вилами. И все в одном помещении.

Подъезжаем к настоящему городку. «Вальмон-дуа», — читаю я на придорожном столбе с планшет­кой.

— Здесь родился Домье,— важно объявляет Блистен.

А вот и дом, в котором жил этот величайший сати­рик-художник.

Я вылезаю из машины. Дом простой, двухэтажный, с облупленной стеной и воротами, словно сарай. А на­против — на площади — памятник Домье из белого камня. Камень стерся от времени. На постаменте над­пись: «Этот памятник был воздвигнут по подписке. Штат Марселя Вальмондуа. Почитатели и друзья. Ав­густ 1900 года». Бюст Домье когда-то, видимо, был очень хорошим. Сейчас лицо облуплено, нос совсем отбит. Я недоумеваю. Как это может быть? Великий мас­тер офорта! Великий сатирик! Политик!

Марсель не вылезает из машины. Ему, видно, само­му горько видеть такое разрушение. Наверно, никак не соберутся отреставрировать. Городок маленький. Бед­ный...

Я снова забираюсь в машину, едем дальше. Снова поля, рощи, белые — кубиками — домики. Все ярко-зеленого, шпинатного цвета, даже глаз режет.

На полотнах французских пейзажистов начала двадцатого века эта природа осталась навечно. И на­верно, как это все великолепно по осени!.. Еще дерев­ня. Маленькое бистро. Мы останавливаемся, чтобы вы­пить кофе. Внутри никого. Час, когда все жители на работе.

Мы садимся на деревянный диванчик, отполирован­ный спинами, заказываем кофе.

— ...Конечно, принципы Эдит могли шокировать,— рассуждает Марсель. — Они никогда не устраивали буржуазную мораль. Но если б она была маленькой буржуазкой, как и все остальные, могла ли она так петь? Так чувствовать? Так откликаться на каждую беду окружающих?..

Конечно, она жила вне условной морали. И все ин­стинкты у нее были природные. Пламенность восприя­тий. Вся жизнь — одно сплошное, большое сердце. И все — мимо принципов «хорошего воспитания». Искус­ство для нее было святыней...

Марсель прерывает рассказ. Тучный, добрый хозяин подает нам превосходный кофе. Марсель — блестящий рассказчик. Я вижу Эдит живую, молодую. Вижу весь склад ее характера в самых неожиданных проявлениях.

— Как-то раз в гостях у нее среди артистической богемы сидел случайно попавший человек из деловых кругов.

Один из молодых актеров начал рассуждать о не­благодарной профессии певца. Он каждый раз должен вступать в бой со зрителем, которого боится. Эдит вдруг яростно, словно тигрица, обрушилась на коллегу.

«Как? Как же можно их бояться? Как их бояться, если они пришли! Ведь это значит, что они любят вас, хотят общения с вами... Когда я выхожу на сцену, ви­жу их, слышу, чувствую, как они меня ждут, как они слились со мной воедино, я каждый раз хочу создать что-то неповторимое! И их уже не сотни, не тысячи, не десятки тысяч, а не более чем один... Мой зритель, мой любимый, и я целиком принадлежу ему. Боль­ше двадцати лет длится эта любовь между ним и мной. И каждый вечер я отдаю ему мою благодарность, мою любовь, мое дыхание... И только он один ни разу не обманул меня, не изменил мне и любит меня до сих пор!»

Все гости сидели, онемев от волнения и удивления. И тогда старый человек, такой далекий от мира искус­ства, встал, по лицу его катились слезы.

«Я знал, мадам, что вы — великая актриса, теперь я знаю, что вы — великая женщина!..»

Кофе выпит, рассказ досказан. Мы садимся в маши­ну и едем дальше. Мы едем дорогой, которой когда-то в дилижансе ездил Ван-Гог.

Овер сюр Уаз. Городок Овер на реке Уазе. Вот здесь и провел последний год жизни сумасшедший гений.

Мы проезжаем небольшой собор, который я знаю по его пейзажам. Он сложен из серого камня, без украше­ний, стоит на холмике, обсаженном тополями. Сейчас они сильно подрезаны и топорщат к небу голые сучья, словно толстыми узловатыми пальцами ловят облака.

А весенние облака мчатся над Францией очень низ­ко, и они ярко-белые и плывут, как перины.

Сын Гаше всю жизнь прожил одиноко в доме непо­далеку от отеля, нередко вспоминая, как самое важ­ное событие своей жизни, смерть Ван-Гога. Он собирал картины французских импрессионистов и умер четыре года тому назад глубоким стариком, оставив богатей­шую коллекцию. Портрет отца Гаше работы Ван-Гога, в светлом картузе с русой бородой и светлыми глаза­ми, все помнят по репродукциям.

Вот она, эта комната с косым потолком. Оконце пря­мо в крыше, из него виден кусочек неба и труба сосед­него дома. В комнатке — стол, плетеный соломенный стул, который встречается на картинах художника. Железная кровать с витыми спинками. Сколько людей, сколько молодых художников благоговейно касались пальцами железных прутьев этой кровати, приняв­шей последнее дыхание крупнейшего мастера живо­писи.

Мы спускаемся по витой старой лесенке, даже сте­ны ее хозяева не решаются ремонтировать. Облупив­шаяся, грязная краска осталась от тех времен, когда сам Ван-Гог спускался вниз со своего чердака, в полоса­том костюме, с ящиком через плечо и с холстом и моль­бертом в руках...

Садимся за столик. Здесь едят все туристы. Дела хозяев хороши.

Кусок жареной говядины, стакан красного вина, свежий латук, сыр и кофе с ликером нас вполне удов­летворяют.

Теперь путь наш лежит на кладбище, где похоро­нены братья Ван-Гоги. Снова накрапывает дождь. Кладбище на холме, пустынное, голое. Ни деревца. Одни каменные кресты да надгробия. У стены — две скромные могилы, сплошь заросшие плющом. На од­ной—каменная доска с надписью: «Здесь покоится Винсент Ван-Гог. 1853—1890». Рядом — такая же дос­ка: «Здесь покоится Теодор Ван-Гог. 1857—1891». Вот и все. Ни цветов, ни обелисков. Плющ и серый камень, охраняющие покой Винсента и брата его Тео, без памя­ти любившего своего художника.

Мы ходим с Марселем по кладбищу. Мелкий дождь, вернее, мокрый туман ложится пылью на наши макин­тоши.

— Тео, — задумчиво говорит Марсель, — Тео. С этим именем связаны последние минуты Эдит... — Он, конечно, вспоминает Тео Сарапо.

— Скажите, что заставило ее выйти замуж за тако­го молодого?

— Он сам. Он настоял на этом. Он любил ее, несмот­ря на то что она была уже немолода, больна и урод­лива. Любил в ней несравненный талант. Был ее уче­ником. Она вывела его на сцену. Есть даже дуэт, с ко­торым они выступали в концерте в театре Бобино... Она сама тогда написала для него шесть песен... Дуэт всег­да имел самый большой успех.

Представьте себе такую пару — молодой красивый грек и рядом с ним маленькая пожилая француженка. Он поет о том, что любовь — это сплошное беспокойство, тревоги, заботы, а Эдит отвечает на каждый его куплет, что любовь — это свет и радость и хоть она заставляет страдать, но любовь — вечно новые истоки жизни.

И они так тонко и деликатно исполняли эту песен­ку и так естественно для их положения, что не были ни смешными, ни жалкими.

— А кем же он был до этого, Марсель?

— Парикмахером. Отец его был владельцем мод­ной парикмахерской. И он должен был занять его мес­то, а стал певцом. Она сделала его артистом. И надо отдать должное Тео, он был с ней идеальным до конца ее дней. Он действительно, как нежный, любящий друг, носил ее на руках, когда она уже не могла ходить. Он дал ей возможность не умереть в одиночестве, чего она всегда боялась. Бедная Эдит! Ей всю жизнь не вез­ло! Но эти короткие последние месяцы внимания и дружеской, почти сыновней заботы Тео должны были возместить ей все потери и скрасить ее угасание... Но, конечно, в глазах буржуазной морали это был неслы­ханный позор и шокинг... А впрочем... Кто может те­перь хоть что-нибудь поставить ей в упрек?..

День клонился к концу. Мокрый туман рассеялся. Косые солнечные лучи затрепетали оранжевыми блика­ми на серых камнях могильных памятников...

Мы возвращались уже в сумерках. Марсель молча вел машину. Я тоже молчала, с внутренним волнением вспоминая виденное и слышанное.

Мимо нас и навстречу шли легковые машины и гру­зовики. Один из них, с огромным брезентовым верхом, как старинный фургон, остановился на обочине дороги, и к нему с гиканьем и воплями неслись мальчишки из соседней деревни. Видимо, это был какой-нибудь пере­движной балаган или бродячий цирк. Я вспомнила пе­сенку Эдит на слова Дрежа и музыку Согэ, песенку, которая называется «Дорога балаганщиков»:

Дождем из серебра.

Тоску прогонят прочь

До самого утра. Танцуя на канатах,

Шагая на руках,

Рискуя получить

Поломку в позвонках.

Балаганщики!

И смех прорежет тьму,

Смех, смоченный слезами.

И пустят вслед ему

Тоску, тоскуя сами.

И, в кулаке зажав

Монетки по два су,

Уйдут, свой хлам собрав,

Чтоб ночевать в лесу.

У них остроты хлестки,

На них сверкают блестки,

Надолго все останется

Пред взорами зевак.

Уснувшую деревню

Ночной обнимет мрак.

И людям будут сниться

Раскрашенные лица,

Что могут веселиться

Под ветром за пятак.

Балаганщики!

Дорога, поворот.

Фургон бросает тень.

Бог знает, где найдет

Их завтра новый день.

Они уходят прочь.

Они уходят в ночь!

Балаганщики!