А она с нутром, эта малютка

„БАЛЛАДА О СТА ДВАДЦАТИ"

Улица Баллю. Она находится между площадями Клиши и Пигаль. Квартал кабачков, театриков, квар­тал ночных развлечений. Я попадаю туда белым днем. Со станции метро «Клиши» поднимаюсь на площадь, за­ворачиваю в узенькую старинную улочку. Вот и нуж­ный мне дом. Он режет, как острый нос высоченного корабля, перекресток улиц Баллю и Вентимиль. Вот и балкончик на третьем этаже. С балкона мне машут двое. Совсем как на холсте парижского художника на­чала нашего века. Это Вера Вольман и ее муж Гри­горий Хмара.

Вера — журналистка, президент Интернациональной федерации кинопрессы, высокая, еще молодая и стройная, в ярко-синем платье лаконичных линий, со стрижеными перистыми, пшеничного цвета волосами. Хмара — старый, в бытность свою, сорок лет назад — актер МХАТа в Москве.

Я поднимаюсь по узкой, темного дуба винтовой лестнице и останавливаюсь перед старинными двух­створчатыми дверьми. Вера открывает мне:

— Алло! Наташа! Заходите! — Сине-зеленые глаза ее приветливо щурятся. В зубах — сигарета, на груди, на тяжелой цепи черненого серебра — звезда, нечто вроде масонского ордена. За Верой в коридоре — Хма­ра. Он совсем старый, но бодрый и веселый. Седые во­лосы на его голове вздымаются, как дым. В прорези белой рубахи — за воротом — ярко зеленый кашемир персидского узора. Колоритная фигура!

Квартира их в этом веселом квартале необычайно оригинальна. Три комнаты выходят в полукруглый ко­ридор с матовым стеклянным потолком, внутри горят лампочки. Мы входим в кабинет с балкончиком; на ко­тором я их видела. Сразу видно, что хозяева только что откуда-то приехали и вот-вот куда-то уезжают.

Громадный рабочий стол Веры завален книгами, бу­магами, папками, рукописями. И все покрыто город­ской пылью. Весенний ветер с балкона раздувает ки­сейные занавески. Дивно пахнет свежезаваренным кофе. На уютной мягкой мебели брошены платья, паль­то. Масса интересных антикварных вещей, привезен­ных отовсюду.

И, несмотря на беспорядок, в кабинете интересно, уютно, красиво. Хозяева — деловито-веселые, на вид беззаботные, хотя Вера много работает и вечно занята. После расспросов о Москве, о друзьях, о родне, о де­лах, после обмена сувенирами, моими — из Москвы, Вериными — из Флоренции, садимся среди чемоданов пить кофе с чудным домашним фруктовым пирогом, который Вера успела сунуть в духовку и вовремя выта­щить...

Григорий Михайлович интересуется театральной жизнью в Москве и, заразительно смеясь, рассказывает о том, как он играл роль Христа в каком-то фильме.

Я уже не в силах вести общий разговор и начинаю вводить свою тему.

— Эдит! — восклицает Вера. — Ну конечно, мы были очень дружны с ней! Часто встречались. Она ведь очень любила слушать, как Гриша пел старинные романсы. Она восхищалась им ужасно...

Вера вспоминает интересные и смешные эпизоды из их встреч. Хорошо говоря по-русски (мать ее была рус­ской), она все же грассирует.

— А вы знаете, что это была настоящая героиня! Она же совершила подвиг... Это было во время вой­ны, — начинает вспоминать Вера. — Ее пригласили в маленький германский городок, в лагерь для военно­пленных французов. Она поехала со своей секретаршей. Выступила перед заключенными французами, чем до­ставила им громадную радость. А потом попросила разрешения у коменданта лагеря сняться на память с заключенными.

Комендант разрешил, и Эдит увезла в Париж свою фотографию среди 120 пленных. Вер­нувшись, она отдала увеличить этот снимок. Заказав 120 фальшивых документов, она вырезала из общей фотографии каждое лицо отдельно, наклеила на доку­мент и сумела достать для каждого печать полицейско­го управления.

А потом снова попросилась на концерт в тот же ла­герь. Ее пригласили, и в чемодане с двойным дном она провезла 120 документов, которые сумела ловко пере­дать заключенным вместе со своими автографами. Если бы немецкое командование узнало об этом, она бы­ла бы расстреляна на месте. Вот какая была Эдит! И представьте себе, что она терпеть не могла, когда кто-нибудь начинал разговор об этом... Вот! — закончила Вера, наливая мне горячего кофе. — У вас есть «Бал­лада о солдате», а у нас «Баллада о ста двадцати», мо­гу вам подарить эту «балладу»...

Я сидела пораженная. Эдит предстала передо мной совсем в ином свете. Это было мало похоже на ее взбалмошную, хаотическую натуру. Здесь уже нужно |было нечеловеческое хладнокровие, выдержка и бес­страшие... Совсем недавно я узнала о том, что переда­вая эти документы военнопленным, Эдит выполняла поручения партизанского штаба, находившегося в Париже.

Мне пора было уходить, и я начала прощаться с милыми и интересными хозяевами этого монмартрского гнезда.

— Куда же вы сейчас направляетесь? — спрашиваю я.

— В Канны. На фестиваль. Едем смотреть вашего младшего сына, который сейчас в Каннах будет «шагать по Москве»!

Это было совершенно неожиданно. Я так оторвалась от Москвы, от своей семьи, что и забыла, что мой сын Никита снимался в картине «Я шагаю по Москве». Я была счастлива, что друзья мои, здесь, где-то в са­мом сердце Парижа, напомнили мне о моей Москве и о моих ребятах...

Я спускалась по деревянной лестнице. Вера и Гри­горий Михайлович стояли на площадке.

— Обратите внимание, — кричала мне Вера свер­ху, — по какой лестнице вы сейчас спускаетесь! По таким ступенькам ходили Бальзак и Стендаль!.. Чувствуете? Вы слышите меня?

— Слышу, Вера, и чувствую. И спасибо за «балладу».

Я вышла на площадь Клиши. Был суетливый ко­нец дня. Через час-два начнет подъезжать и подходить к этому кварталу театров в жажде развлечений публи­ка... Спускаюсь в метро. Беру билет и, дождавшись поезда, вхожу в вагон. В этот час станции метро запру­жены народом/ Я протискиваюсь внутрь. Случайно ос­вобождается место, и я сажусь напротив двух людей в рабочих куртках и беретах. Рядом стоят трое алжир­цев, громко разговаривающих меж собой. Еще дальше, возле дверей, молодая парижанка держится обеими ру­ками за своего молодого парижанина. Они стоят в тол­пе, обмениваясь короткими фразами, и неотрывно гля­дят друг другу в глаза, словно одни не только в ваго­не, а вообще на всем белом свете...

Рабочие разговаривают, и я из разговора понимаю, что они едут на другой конец Парижа, на завод, во вторую смену. Я слушаю их и вспоминаю, что на окраине Монмартра есть рабочий квартал. Он находится за ог­ромным аляповатым белым собором, что венчает холм Монмартра своим вытянутым белоснежным ку­полом. Это Сакре-Кёр — Святое Сердце. Я вдруг вспо­минаю свое раннее детство в Париже, когда для меня, восьмилетней школьницы, Сакре-Кёр звучал по-русски, как Сахар-Кёр. И это было абсолютно точно, собор этот до того бел, что кажется сделанным из сахара. И вспом­нив свои детские домыслы, я начинаю улыбаться. Один из рабочих с любопытством долго смотрит на меня, а потом, сам улыбнувшись, спрашивает:

— Ресю дэ бон нувель, мадам? (Получили хорошие новости?)

Неудержимо смеясь, я киваю ему. Ну конечно! У меня сегодня хорошие новости. Одна «Баллада о ста двадцати» чего стоит!..

Интересно, что в репертуаре Эдит Пиаф есть пре­восходная песня, которая мне кажется очень близкой к «Балладе о ста двадцати» по своему настроению и по характеру исполнения. Она поет ее сурово и четко и в то же время — мечтательно и очень эмоционально. Она называется «Я знаю как».

Послушай, друг, меня.
Ты в гневе безысходном

Не хочешь ли отсюда убежать?

Оковы сбросив с ног,

Вдруг снова стать свободным,

Чтоб новую на воле жизнь начать?

Я знаю, как согнуть железную решетку,

Разрушить стену и сломать засов.

Я знаю, как найти к свободе путь короткий,

В мир, полный счастья, солнца и цветов.

Так что же ты молчишь?

Неужели мне не веришь?

Ведь сердца не удержишь на цепи!

Я знаю, как открыть засовы, двери!

Я знаю, как уйти. Не веришь?..

Спи...