Аксёнова-Штейнгруд

ПЕРЕДЕЛКИНО

Здесь в подмосковном сосновом посёлке,

в кряжистых стенах бревенчатых дач

жили бараны и серые волки,

рыцари бед, джентльмены удач.
Здесь, как повсюду, в те дни был обычай:

камень за пазухой, ложь про запас,

кто-то был хищником, кто-то добычей,

кто-то... но это особый рассказ.

лица и роли? Исчезли, как дым.

Только надгробья в полуденном свете

спят меж стволов под навесом густым.

новые лица, повадки и быт,

новые дыры в заборах и свежи

новые ссадины тех же обид.

но почему-то, как в давнем году,

небо ложится деревьям на плечи

и перевёрнуты сосны в пруду.

дрянь какая-то жёлтым цвела.

В общежитии жиркомбината

некто Н., кроме прочих, жила.

И в легчайшем подпитьи являясь,

я ей всякие розы дарил.

Раздеваясь, но не разуваясь,

несмешно о смешном говорил.

Трепетала надменная бровка,

матерок с алой губки слетал.

Говорить мне об этом неловко,

но я точно стихи ей читал.

Я читал ей о жизни поэта,

чётко к смерти поэта клоня.

И за это, за это, за это

эта Н. целовала меня.

Целовала меня и любила.

Разливала по кружкам вино.

О печальном смешно говорила.

Михалкова ценила кино.

Выходил я один на дорогу,

чуть шатаясь мотор тормозил.

Мимо кладбища, цирка, острога

вёз меня молчаливый дебил.

И грустил я, спросив сигарету,

что, какая б любовь ни была,

я однажды сюда не приеду.

А она меня очень ждала.

на грязь и на месть и на масть

в такую плохую погоду

не нам пол-России украсть

доверься коварным ветрам

на собственной чувствуя шкуре

всю свежесть и ужас и срам

узнаешь родную юдоль

меняться – так атом на атом

глаз на глаз мозоль на мозоль

блокада утрата души

мы, скажем, играем не хуже

чем рядом сосед в расшиши

клико пьёт, целуясь взасос,

и кажется другом приятель

а дальше – Сибирь и погост

Глухая, как по комнате ходьба, –

о четырёх стенах, но путь неведом –

то над прошедшим кружится судьба,

то тянется, как вечер за обедом.
Под фонарями вертится метель,

словно в стаканах юности гранёных,

где время, как ревеневый кисель

со сгустками смертей нерастворённых.

Осколки собирает роговица.

Танцует среди кубиков волчок

и не умеет сам остановиться.

когда растут минуты и дробятся, –

в строении так прост калейдоскоп:

и нужно разобрать, чтоб разобраться.

Колокольчиком в уши – последний звонок,

Дёгтем тележное колесо

Мажет отец - скоро в город меня повезёт.

Десять лет тополями

За окном отшумели – крошится мел...

– До свидания, Таня,

Твои пальцы в чернилах снега белей...

На губах одноклассниц за школьным двором !

И чуть выше колен

Их юбки на вечере, на выпускном.

Белой водки налей !

Бутербродики с сыром на школьных страницах,

То ли пух тополей,

То ли слёзы у Тани на серых ресницах...

мы рады тому, что ни слуху, ни глазу

нельзя погрузиться в одну глубину,

коснуться её – и опомниться сразу

не заболеванье и не исцеленье,

а с криком летящая над колесом

мгновенная ласточка одушевленья),

Не я ли раздвинул тяжёлые вещи,

чтоб это дышало и было как сад,

как музыка около смысла и речи,

о том, что никто, как она, не свободен, –

словами, которых не ищут в уме,

делами, которых нигде не находят.

Ты видишь – я вижу одними глазами.

И ветер вернется на круги своя.

Я знаю, я чудом задуман, и я,

как чудо, уже не вернусь с чудесами.
– Он встанет, и сядет, и встанет опять,

и в темные окна глядит, холодея.

А сад будет литься, скрипеть, лепетать

и жить как одно приключенье Психеи.

Да будет ребёнок в зелёной кроватке,

Да будут листочки блестящи и гладки,

Как это однажды представилось мне.

И машут платочком свой белый привет,

Березы стрекочут, и клёны вздыхают,

И млечной невинностью дышит обед.

Раз солнце умеет в окошко блистать,

Раз мудрый ребенок в кроватке зелёной

Меня обучает бутылкой играть.

Прощенье, улыбка зелёных щедрот,

Созвездие Будды, Христа, Магомета

Во взгляде с лукавым оттенком ответа,

Который, как бульканье в соске, прост.

Александр Тимофеевский
* * *
Уже мне реки те видны

С их неземной голубизной.

Три молчаливые жены

Прядут и путь решают мой.

О, пряхи вещие судьбы,

Ведь я у берега реки, –

А воды Стикса голубы,

А воды Леты глубоки.

А дни уплыли, как лини,

Как стая резвая линей…

Скажите, пряхи, где они,

Мои шестнадцать тысяч дней?

Где кровь моя, где мозг, где мощь, –

Спрошу божественных я прях, –

Как будто я играл всю ночь

И проигрался в пух и прах.

Что делал я, что натворил?

Я проиграл что только мог –

Я проигрался, как Андрий,

Как Достоевского игрок.

Как я успел, когда и где…

Шестнадцать тысяч в ночь одну!

О, дайте на кон бросить день,

И я их все назад верну!

И оправдаю жизнь и страсть,

И то, зачем я был зачат…

А пряхи продолжают прясть,

А пряхи вечные молчат.

О, дайте мне ещё хоть раз

Сыграть и миг игры продлить…

Прядут, не подымая глаз,

И перекусывают нить.

я до конца любви не позабуду,

как самолёт ложится на крыло,

зане полёт машины равен чуду.

и делается точкою для взгляда

в пространстве, где на каждую версту

дыханием расплачиваться надо.

и нежные созвездья стали текстом,

но существует эхо, значит весь

не сгинет голос в эпосе житейском.

в солёной битве паруса с пучиной,

и на полях запомнят валуны,

чем кончилось у следствия с причиной.

Делить с чужими власть мою,

И венецийскую могилу

Я издали осознаю.

На лицах дворни записной

И снизу доносимый ропот

Бредущей обуви земной.

Своих и зрительских цепей,

И в блеске урны неспокойной,

И в тучном ходе голубей,

И в сотрясении воды –

Встаёт Орфей, велик и страшен,

Идёт и пробует лады.

В другую сторону, один,

Навстречу однозвучным думам

И гулу движимых картин.

И ложных, и прекрасных сил!

Но он борьбу и гибель мира,

Невидимый, не ощутил.

Не различая свет и тьму

И равенством нежданным мучим,

Он молча следовал ему.

Ветер, наконец, переменился,

Спутав путеводные карты,

Спутав бесконечные карты,

Спутав корабельные снасти.
Так и начинается счастье.

Плач сирен. Вяжите мне руки.

Плачь, сирень ещё не в полёте,

Я тебе ещё не попался.

Губ моих ещё не узнали.

Я ещё привязанный к мачте...

Но узлы уже ненадёжны.

Эй, вы! Развяжите мне руки.

Ущипните, вот моя кожа.

Научите спрыгнуть на берег.

Словно в Тверь вошедшая Волга,

Скрипнули узлами запястья.

И на волю. Солнечно. Долго.

С точного сплетения пальцев,

Рассыпанья света на части -

Самого прозрачного танца.

из кухонного горнила

вот слетает точно кречет

знает бдительная няня

век у пушкина с ариной

девка чаю схлопотала

с этой девкой с пуншем в чаше

Павел Чечёткин

* * *
С клыкастой, вечно трезвой рожей,

Повсюду видимой окрест,

Сформировался я похожим

На скошенный солярный крест.

Я шёл на зов третейских судей,

Но там, чешуями звеня,

Седые старцы, как не люди,

Под мышки жалили меня.

Я шёл, рыдая, в наши храмы –

Там в упокой моей души

Нечаровательные дамы

Метали в стены голыши.

Я одевался в тучи пыли,

Я брёл на лобные места,

Но палачи себя белили

Широким знаменем креста.

Так целым миром неприкаян,

Я возвращался, сделав круг,

И там не брат мой – некто Каин

Кормил меня с костлявых рук.

Алла Шарапова

Кострома
Спой мне, матерь моя Кострома,
Как сводили строптивых с ума,
Как их бедность вела под венцы,
Как дарили им кольца купцы
Да просили сыграть что-нибудь...
Как с обиды им целились в грудь,
Как с обрыва толкали их в пруд, –
Не утонут, от ран не умрут,
Ведь не тело, а кровь да эфир
У Ларис, у Анфис, у Глафир...
Из эфира и крови луна.
Монастырская в поле стена.
За стеной, за излучиной – Плес.
Два пригорка в венцах из берез,
Как жених с нареченной, стоят.
Белый катер летит на закат.

Марк Шатуновский
муха
все нитяное туловище мухи

нанизано на нервную систему

с моточком мышц, наверченных на брюхе,

и на подвесках лап поставлено на стену.

она несет свои простые мысли

и, может быть, свои большие чувства

так, если бы ее сомненья грызли

о смысле жизни, сложной и невкусной.

забравшись к мухе в ворсовые поры,

на ней живет микроб дизентерии,

он сам с собой ведет подолгу споры

о мерах пищевой санитарии.

а мы живем с тобою по соседству

от нежной мухи, мудрого микроба,

но как-то так нас приучили с детства,

что мы умней и сделаны особо.

и как бы ни была ты грандиозна,

почти трансцендентальна и прекрасна,

на эту муху смотришь ты нервозно,

хотя она нисколько не опасна.

и ты берешь вчерашнюю газету

с трухою освещенных в ней событий,

и убиваешь ею муху эту,

лишив ее предчувствий и наитий.

и сразу в комнату ворвался скорый поезд,

на стыке рельсов грохоча железно...

а можно было жить, не беспокоясь,

и жить себе легко и бесполезно.

Екатерина Шевченко
* * *
Теперь в лесу туман и ветер,

И месяц в реках колет лёд.

И если смерть кого заметит,

Того к себе и приберёт.

Вчера я с книгою сидела

На плохоньком крыльце весны

И птица пела то и дело,

Что мы с тобой разлучены.

Мне было пасмурно и сладко,

Как будто кто меня позвал.

Мне вечер положил закладку,

Мне дождь страницы целовал.

Леонид Шевченко
* * *
Мне больно ждать пустынное метро.

В моей земле о кости ударяясь,

живая кровь клокочет. Всё равно

смотреть на небо, в корни удаляясь.

Я славно жил в отравленном дыму

среди цепей и омута больного

мне пить вино в медлительном дому

дано навек от празднества былого.

Крестообразно пламенные льды

легли на сон и тёплые решётки.

Забвение – как тяжкий вздох воды –

на трёх мирах. Я собираю шмотки,

беру билет, нетающий билет.

Когда зима. Но снег идёт на убыль,

почти на смерть. Январский мой скелет

сломался вмиг, на стёклах виден Врубель.

Сюжет весны, которой не бывать.

На этажах обугленной державы

Один ковыль способен умирать.

Берёшь билет до Леты до Варшавы,

И свет погас, но лампочка горит,

В твоих устах и голос на Венеру.

Придёт весна и снег заговорит,

Разъятый вмиг на траур и холеру.

Михаил Щербина
ОСЕНЬ

Возьми пучок лучей. Они – из пенопласта.

Не пробуй их пустить сквозь выпитый графин.

Они в руке – скользят. Их медленная паста

напоминает мне про скучный город Клин.
Без мысленной борьбы за правильные всходы

далёкий поля край в расчёте на закат

особо в этот день отчётливой свободы

мне высветил пути в прозрачный интернат.

Ветшающий чердак. Сгоревший склад наклонный.

Подкупленный мираж. Никчёмной сказки власть.

Гремят в грузовике тяжёлые баллоны.

Добавлен воздух грёз. Брезент решил упасть.

Надменная пора осеннего распада!

Не знаю, как разжечь твой грустный небосклон,

не знаю, сколько ждать до главного парада,

но всё-таки везде возможен полигон

для знатных снов. Другим бывает почему-то

плато. На улицах – ветра. Блестит киоск.

Сор мчится меж дворов, как вязаная юрта.

Теплеет солнце. На губах – горелый воск.

ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА
* * *
Я плачу оттого что нет грозы,

Как зелень ядовита в это лето!

Такого фосфорического цвета

Нет в каталогах средней полосы.

Я плачу – оттого что медлит дождь,

Стоит в резьбе нефритовой крапива,

Природа неестественно красива,

Всё нынче зацветает, даже хвощ.

Я плачу. На малиновой щеке

Застыла лихорадочная блёстка.

Я бледная от роду – как извёстка,

И я привыкла жить на сквозняке.

Но жжёт глаза от ирисов и роз,

И ветры затаились для удушья –

Ну что же ты, земля моя недужья,

Спасительных не проливаешь слёз!

Юрий Юрченко
* * *
…Ах, ругать ли мне голос внутренний,

Эту чёртову крыть гордыню ли?.. –

Вот уж дом окружили и ждут меня

Чёрные камердинеры…

…Ах, святые отцы забытые,

Так о чём же мне всё твердили вы?.. –

Но в саду уж стучат копытами

Чёрные камердинеры…

… Не увидеть мне больше утренний

Золочёный свет за гардиною…

Вот уж дом окружили и ждут меня

Чёрные камердинеры…

жүктеу/скачать 194 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: