ГЛАВА VI. Жиль Блас, гуляя по улицам Валенсии, встречает монаха

из дому с намерением еще раз прогуляться. На улице мне повстречался

монах-картезианец, который, видимо, направлялся куда-то по делам своей

обители. Выступал он потупив глаза, и вид у него был столь благочестивый,

что привлекал к себе взоры всех прохожих. Он прошел совсем близко от меня.

Я внимательно в него вгляделся, и мне показалось, будто я узнаю в нем дона

Рафаэля, того самого авантюриста, которому отведено такое почетное место в

начале моего повествования.

Я был так удивлен, так взволнован этой встречей, что, вместо того чтобы

заговорить с монахом, несколько мгновений стоял как вкопанный; за это

время он уже успел далеко отойти.

"Боже милосердный! - подумал я, - можно ли представить себе два более

схожих лица! Не знаю, что и подумать! Должен ли я поверить, что это дон

Рафаэль, или в праве считать, что это не он?"

Я слишком любопытствовал узнать правду, чтобы этим удовольствоваться.

Спросив, как пройти к картезианскому монастырю, я немедленно туда

отправился в надежде снова встретить своего инока, когда тот вернется, и

твердо решил подойти к нему и заговорить. Но мне не пришлось дожидаться,

чтобы получить все нужные сведения: как только я подошел к монастырским

вратам, другое знакомое лицо превратило мое сомнение в уверенность: я

узнал в брате-привратнике Амбросио Ламелу, своего прежнего слугу, что, как

вы легко можете себе представить, привело меня в величайшее изумление.

Мы оба равно удивились неожиданной встрече в таком месте.

- Не мираж ли это? - сказал я, поклонившись ему. - Действительно ли

глаза мои созерцают друга?

Он сперва не узнал меня или, вернее, сделал вид, будто не узнает, но,

сообразив, что притворство бесполезно, принял вид человека, внезапно

вспомнившего нечто, давно позабытое.

- А, сеньор Жиль Блас! - воскликнул он, - извините, что не сразу узнал

вас. С тех пор как живу в этой святой обители и тщусь выполнять

предписания нашего устава, я мало-помалу теряю воспоминания обо всем

виденном мною в миру. Мирские образы постепенно испаряются из моей памяти.

- Я испытываю истинную радость, - сказал я ему, - встречая вас вновь,

после десятилетней разлуки, в столь почтенном одеянии.

- Ах, - отвечал он, - стыжусь показаться в нем человеку, который был

свидетелем моей прежней преступной жизни: это платье непрестанно меня в

ней упрекает. Увы! - добавил он, испуская вздох, - чтоб его носить,

надлежало бы иметь за собой непорочную жизнь.

- По этим восхищающим меня речам, дорогой брат, - отвечал я ему, - ясно

видно, что перст господень коснулся вас. Повторяю, я в восторге и умираю

от жажды узнать, какими чудесными путями вступили вы на стезю добродетели

вместе с доном Рафаэлем, ибо убежден, что именно его встретил в городе,

одетого в картезианскую рясу. Я раскаялся в том, что не остановил нашего

приятеля на улице и не заговорил с ним, и теперь жду его здесь, чтобы

исправить свою оплошность, когда он вернется.

- Вы нисколько не ошиблись, - сказал мне Ламела. - Это, действительно,

был дон Рафаэль. Что же касается истории, которой вы интересуетесь, то вот

она. Расставшись с вами около Сегорбе, мы с сыном Лусинды направились по

дороге в Валенсию с целью учинить там какую-нибудь новую штуку в нашем

духе. Случай привел нас однажды в картезианскую церковь в тот момент,

когда монахи на клиросе распевали псалмы. Приглядываясь к ним, мы поняли

по себе, что и злодеи не могут не преклоняться перед добродетелью. Мы

дивились рвению, с которым они молились богу, их смиренному и отрешенному

от мирских радостей виду, равно как и просветлению, написанному на их

Лицах и столь явно обличавшему спокойную совесть. При этих размышлениях мы

впали в задумчивость, которая оказалась для нас спасительной. Мы

сравнивали свои поступки с жизнью этих добрых иноков, и обнаруженная нами

разница привела нас в тревогу и замешательство. "Ламела, - сказал мне дон

Рафаэль, когда мы вышли из церкви, - какое впечатление произвело на тебя

то, что мы только что видели? Что до меня, то я не могу скрывать: душа моя

неспокойна. Не известные мне дотоле волнения тревожат меня, и впервые в

жизни я упрекаю себя в своих нечестивых поступках". - "Я в точно таком же

настроении, - отвечал я ему. - Злые дела, мною совершенные, встают на

меня, и сердце мое, никогда не испытывавшее угрызений, ныне ими

раздирается". - "Ах, дорогой Амбросио, - подхватил мой товарищ, - мы - два

заблудших ягненка, которых отец небесный из милосердия пожелал вернуть в

овчарню. Это он, дитя мое, это он зовет нас; не будем же глухи к его

голосу: отречемся от обманов, бросим распутство, в котором мы погрязали, и

с нынешнего же дня начнем трудиться над великим делом своего спасения: мы

должны провести в этом монастыре остаток дней своих и все их посвятить

покаянию". Я согласился с мнением дона Рафаэля, - продолжал брат Амбросио,

- и мы приняли благородное решение стать картезианцами. Чтобы оное

осуществить, обратились мы к отцу-приору, который, едва услыхав об этом

намерении, приказал, для испытания нашего постоянства запереть нас в келье

и обращаться с нами, как с иноками, в течение целого года. Мы точно и

стойко выполняли, устав, и нас приняли в число послушников. Мы были так

довольны своим положением, что мужественно вынесли все искусы послушания.

После этого мы постриглись, и дону Рафаэлю, проявившему деловые

способности, было предложено снять бремя трудов с одного престарелого

инока, который тогда был экономом. Сын Лусинды предпочел бы посвятить все

свое время молитве, но был вынужден пожертвовать своим рвением к

молитвословию той потребности, которую братья испытывали в его услугах. Он

в таком совершенстве изучил все нужды обители, что его сочли достойным

занять место старого эконома, когда тот через три года скончался. Итак, в

настоящее время дон Рафаэль занимает эту должность, и можно сказать, что

он делает свое дело ко всеобщему довольству наших отцов, которые весьма

хвалят его труды по удовлетворению наших бренных слабостей. Удивительнее

всего то, что, несмотря на падающие на него заботы о сборе монастырских

доходов, сам он явно думает только о вечности. Когда дела разрешают ему

минуту отдыха, он погружается в глубокие размышления. Одним словом, это

один из лучших затворников в нашей обители.

На этом месте я прервал Ламелу радостным возгласом, который вырвался у

меня при виде приближающегося дона Рафаэля.

- Вот он, - воскликнул я, - вот он, этот святой отец-эконом, которого я

жду с нетерпением!

С этими словами я обнял его. Он не отверг моих объятий и, не выражая ни

малейшего изумления по поводу встречи со мною, промолвил медоточивым

голосом:

удовольствие, которое я испытываю, видя вас вновь.

- Поистине, дорогой Рафаэль, - сказал я ему, - я всячески сочувствую

вашему спасению: брат Амбросио поведал мне историю вашего обращения, и его

рассказ очаровал меня. Какое преимущество для вас, друзья мои! Вы можете

похвалиться, что принадлежите к небольшому числу тех избранных, которым

предстоит наслаждаться вечным блаженством.

- Двое таких отверженных, как мы, - возразил сын Лусинды с видом

величайшего смирения, - не должны были бы льстить себя такой надеждой; но

раскаяние грешников может снискать им прощение перед лицом отца

милосердия. А вы, сеньор Жиль Блас, - добавил он, - не думаете ли также о

том, чтоб заслужить прощение обид, которые вы ему нанесли? Какие дела

привели вас в Валенсию? Не занимаетесь ли вы, боже сохрани, каким-нибудь

опасным делом?

- Нет, хвала создателю, - отвечал я ему, - с тех пор как мне пришлось

покинуть королевский двор, я веду жизнь честного человека: то наслаждаюсь

прелестями сельской жизни в своем поместье, лежащем в нескольких милях

отсюда, то приезжаю сюда, чтобы развлекаться в обществе валенсийского

губернатора, который мне друг и вам обоим тоже хорошо известен.

Тогда я рассказал им историю дона Альфонсо де Лейва. Они выслушали ее

со вниманием; а когда я сообщил о том, как от имени этого сеньора отнес

Самуэлю Симону те три тысячи дукатов, которые мы у него украли, Ламела

прервал меня и обратился к Рафаэлю:

- Отец Иларио, - сказал он, - в таком случае этот добрый купец больше

не имеет оснований жаловаться на ограбление, так как похищенное было

возвращено ему с лихвою, и наша с вами совесть может быть совершенно

спокойна на этот счет.

- В самом деле, - сказал эконом, - перед удалением в монастырь мы с

братом Амбросио тайно отослали Самуэлю Симону полторы тысячи дукатов с

одним добрым клириком, который согласился взять на себя труд пойти в

Хельву для возвращения вышеозначенных денег. Тем хуже для Самуэля, если он

способен был принять эту сумму после того, как сеньор де Сантильяна

возместил ему все полностью.

- Но ваши полторы тысячи дукатов, - спросил я, - были ли ему доставлены

в точности?

- Без сомнения! - воскликнул дон Рафаэль. - Я готов отвечать за

честность этого клирика, как за свою собственную.

- Я тоже за него поручусь, - сказал Ламела. - Это - благочестивый

священник, наловчившийся в таких поручениях: из-за вверенных ему сумм у

него уже было два или три процесса, и все он выиграл с возмещением

судебных издержек.

Наш разговор продлился еще некоторое время; затем мы расстались, причем

они увещевали меня непрестанно иметь перед глазами суд божий, а я

препоручил себя их святым молитвам. После этого я немедленно отправился к

дону Альфонсо.

- Вы ни за что не угадаете, - оказал я ему, - с кем мне только что

довелось продолжительно побеседовать. Я пришел сюда прямо от двух знакомых

вам почтенных картезианцев, один зовется отцом Иларио, другой - братом

Амбросио.

- Вы ошибаетесь, - ответил дон Альфонсо, - я не знаю ни одного

картезианца.

- Простите, - возразил я, - вы в Хельве видели отца Иларио в роли

комиссара инквизиции, а брата Амбросио в должности повытчика.

- О небо! - с изумлением воскликнул губернатор, - возможно ли, чтобы

Рафаэль и Ламела стали картезианцами!

- Воистину так, - отвечал я. - Вот уже несколько лет, как они приняли

постриг; первый из них - эконом обители, второй - привратник. Один

стережет казну, другой - ворота.

Сын дона Сесара задумался на несколько секунд, затем покачал головой.

- Я сильно подозреваю, - оказал он, - что господин ко-комиссар

инквизиции и его повытчик разыгрывают здесь какую-то новую комедию.

- Вы судите в силу предубеждения, - отвечал я ему, - но я говорил с

ними и вынес более благоприятное впечатление. Правда, человеческая душа -

потемки; но, по всей видимости, эти два мошенника, действительно,

обратились на путь истинный.

- Это возможно, - сказал дон Альфонсо, - немало есть забулдыг, которые,

возмутив мир своим распутством, затем удаляются в монастыри и предаются

там суровому покаянию; от души желаю, чтоб наши два инока принадлежали к

их числу.

- А почему бы и не так? - сказал я. - Ведь они добровольно приняли

иноческий чин и уже долго ведут жизнь благочестивых монахов.

- Говорите, что хотите, - возразил губернатор, - а мне все-таки не

нравится, что монастырская казна находится в руках этого отца Иларио, к

которому я поневоле чувствую недоверие. Вспоминая то, что он рассказал нам

о своих милых похождениях, я дрожу за отцов-картезианцев. Я готов вместе с

вами поверить, что рясу он надел совершенно искренне, но вид золота может

вновь пробудить корыстолюбие. Пьяницу, отрекшегося от вина, не следует

пускать в погреб.

Несколько дней спустя подозрения дона Альфонсо вполне оправдались:

отец-эконом и брат-привратник скрылись, захватив монастырскую казну. Эта

новость, немедленно распространившаяся по городу, разумеется, развеселила

всех насмешников, которые радуются всякой неприятности, постигающей

богатых монахов. Мы же с губернатором пожалели картезианцев, но не

хвастались знакомством с двумя отступниками.

или маркиза. Спектакли, балы, концерты, пиршества, разговоры с дамами -

все эти удовольствия были доставлены мне сеньором губернатором и сеньорой

губернаторшей, которым я так угодил, что они с сожалением отпустили меня в

Лириас. Перед отъездом они даже заставили меня обещать, что я буду делить

время между ними и своим эрмитажем. Было установлено, что зиму я буду

проводить в Валенсии, а лето - в своем замке. Заключив со мной такое

соглашение, благодетели мои, наконец, разрешили мне уехать, чтобы

насладиться плодами их щедрости, и я отправился в Лириас, весьма довольный

своей поездкой.

Сипион, с нетерпением дожидавшийся моего возвращения, очень обрадовался

при виде меня, а я еще усугубил его радость подробным рассказом о своем

путешествии.

- А ты, друг мой, - сказал я ему затем, - приятно ли использовал дни

моего отсутствия? Хорошо ли ты развлекался?

- Настолько хорошо, насколько может слуга, которому дороже всего

общество своего господина. Я прогуливался вдоль и поперек нашего

маленького государства. То сидя на берегу ручейка, протекающего по нашему

лесу, я наслаждался прелестью его струй, таких же чистых, как воды того

священного источника, чей шум оглашал обширную рощу Альбунеи (*189); то

лежа под деревом, внимал пению малиновок и соловьев. Наконец, я удил рыбу,

охотился и - что доставило мне большее удовольствие, чем все эти забавы -

прочел несколько книг, столь же полезных, сколь и развлекательных.

Я поспешно перебил своего секретаря, чтобы спросить его, откуда он взял

эти книги.

- Я нашел их, - сказал он, - в прекрасной библиотеке, имеющейся здесь в

замке и показанной мне мастером Хоакином.

- А в каком же углу, - подхватил я, - может она помещаться, эта так

называемая библиотека? Разве мы не обошли всего дома в день нашего

приезда?

только три башенки, а про четвертую забыли. Там-то дон Сесар, наезжая в

Лириас, и проводил часть своего досуга за чтением. В этой библиотеке

имеются очень хорошие книги, которые оставлены здесь для вас, как надежное

лекарство против скуки на то время, когда наши сады лишатся цветов, а леса

- листьев и уже не сумеют предохранить вас от тоски. Сеньоры де Лейва не

сделали дела наполовину: они позаботились равно о духовной, как и о

телесной пище.

Это известие доставило мне истинную радость. Я велел проводить себя в

четвертую башню, которая явила глазам моим весьма приятное зрелище. Я

увидал комнату, которую в тот же момент решил, по примеру дона Сесара,

превратить в свою опочивальню. Там стояла кровать этого сеньора и вся

прочая обстановка, а на стене висел фигурный ковер с изображением

сабинянок, похищаемых римлянами. Из спальни я прошел в кабинетик, где по

всем стенам стояли набитые книгами низкие шкапы, над которыми красовались

портреты всех наших королей. Подле окна, из коего открывался вид на

веселящую взоры местность, помещалось бюро черного дерева, а за ним

большая софа, крытая черным сафьяном. Но я обратил внимание главным

образом на библиотеку. Она состояла из сочинений философов, поэтов,

историков и большого количества рыцарских романов. Я заключил, что дон

Сесар любил этот последний жанр литературы, раз он так основательно им

запасся. К стыду своему, признаюсь, что и мне этого рода произведения не

были противны, несмотря на все несуразности, из которых они сотканы,

потому ли, что я был тогда не очень требовательным читателем, или потому,

что чудесное делает испанцев снисходительными ко всему остальному. Скажу,

однако, в свое оправдание, что больше удовольствия я находил в весело

преподнесенной морали и что Лукиан, Гораций и Эразм стали моими

любимыми-писателями.

- Друг мой, - сказал я Сипиону, пробежав глазами свою библиотеку, - вот

чем мы будем развлекаться; но теперь надлежит произвести реформу нашего

штата.

- Могу избавить вас от этой заботы, - отвечал он. - Пока вас не было, я

Начнем с нашего мастера Хоакина; я считаю его законченным жуликом и не

сомневаюсь в том, что он был выгнан из архиепископского подворья за

кой-какие арифметические ошибки при подсчете расходов. Тем не менее,

необходимо оставить его по двум причинам: во-первых, он - хороший повар, а

во-вторых, я не буду спускать с него глаз; я намерен следить за всеми его

поступками, и уж очень он будет хитер, если сумеет меня провести. Я уже

сказал ему, что вы намерены отпустить три четверти своей прислуги. Эта

новость его огорчила, и он сообщил мне, что, чувствуя склонность служить

вам, готов удовольствоваться половинным жалованьем, лишь бы не покидать

вас. Это наводит меня на мысль, что в нашем поселке имеется какая-нибудь

девчонка, от которой ему не хочется, удаляться. Что касается помощника

повара, то он - пьяница, а привратник - грубиян, который так же мало нужен

нам, как и егерь. С должностью этого последнего я прекрасно управляюсь и

завтра же докажу вам это, так как у нас имеются здесь ружья, порох и

свинец. Среди лакеев есть один арагонец, который кажется мне добрым малым.

Этого мы оставим. Все же остальные такие негодяи, что я не посоветовал бы

вам удерживать их, если бы даже вам понадобилась сотня лакеев.

После пространного обсуждения этого вопроса мы порешили удовлетвориться

поваром, поваренком и арагонцем, а от остальных отделаться по-хорошему,

что и было исполнено в тот же день с помощью нескольких пистолей, которые

Сипион извлек из нашего сундука и роздал им от моего имени. Покончив с

этим переустройством, мы установили порядок в замке, определили

обязанности каждого служителя и зажили на собственный счет. Я бы охотно

удовольствовался скромным столом, но мой секретарь, любивший рагу и прочие

вкусные кусочки, был не таким человеком, чтобы дать погибнуть втуне

талантам мастера Хоакина. Он так хорошо их использовал, что наши обеды и

ужины превратились в настоящие бернардинские трапезы.

мне поутру, пока я одевался, крестьянин Басилио, мой арендатор, и попросил

разрешения представить свою дочку Антонию, которая, по его словам, хотела

приветствовать нового хозяина. Я отвечал ему, что это доставит мне

удовольствие. Он вышел и вскоре вернулся со своей прелестной Антонией.

Кажется, я смело могу применить такой эпитет к шестнадцатилетней девушке,

в которой правильные черты сочетались с прекраснейшими в мире глазами и

цветом лица. Она была одета в простую саржу; но роскошная фигура,

величественная осанка и прелести, не всегда являющиеся спутницами юности,

составляли противовес простоте ее наряда. Голова ее была непокрыта, волосы

сзади были завязаны узлом и украшены пучком цветов, как у лакедемонянок.

Когда она вошла в мою комнату, я так же был поражен ее красотой, как

паладины Карла Великого - прелестями Анджелики (*190), представшей перед

ними. Вместо того чтобы принять Антонию с непринужденным видом и сказать

ей несколько комплиментов, вместо того чтобы поздравить ее отца с такой

обворожительной дочерью, я удивился, смутился, опешил: слова так и

застряли у меня в глотке. Сипион, подметивший мое замешательство, взял

слово вместо меня и высказал этой любезной девице все похвалы, которыми я

должен был ее осыпать. Она же, нимало не ослепленная моей фигурой в халате

и ночном колпаке, поклонилась мне без малейшего смущения и произнесла

приветствие, которое окончательно меня пленило, хотя и было из самых

непритязательных. Однако пока мой секретарь Басилио и его дочь

обменивались учтивостями, я пришел в себя, и, словно желая искупить глупое

молчание, которое хранил до тех пор, ударился из одной крайности в другую,

то есть рассыпался в галантных выражениях и притом говорил с такой

страстностью, что встревожил Басилио, который, уже видя во мне человека,

собиравшегося приложить все силы, чтобы соблазнить Антонию, поспешил выйти

с ней из моей комнаты, может быть, с намерением навсегда скрыть ее от моих

взоров.

Оставшись наедине со мною, Сипион сказал мне улыбаясь:

что у вашего арендатора такая пригожая дочка: я ее еще не видал, хотя уже

дважды был у него. Видно, он тщательно ее прячет, и я считаю это

простительным. Вот так лакомый кусочек, черт побери! Но как будто нет

необходимости вам это говорить: она сразу ослепила вас, насколько я мог

заметить.

- Не стану отрицать, - отвечал я. - Ах, дитя мое! Мне казалось, будто я

вижу небесное существо! Она сразу зажгла во мне любовь; молния

медлительнее той стрелы, которую она метнула мне в сердце.

- Вы приводите меня в восторг, - подхватил Сипион, - сообщая мне, что,

наконец, влюбились. Вам не хватало только любовницы, чтобы наслаждаться

полным счастьем в своем уединении. Но теперь у вас, благодарение небу,

имеется все, что нужно! Я знаю, - продолжал он, - что нам придется

несколько потрудиться, чтобы обмануть бдительность Басилио; но это - моя

забота; и я берусь меньше чем в три дня устроить вам тайный разговор с

Антонией.

- Сеньор Сипион, - сказал я ему, - возможно, что вы не сдержите своего

слова, и я не любопытствую это проверить. Я не желаю искушать добродетель

этой девушки, которая, как мне кажется, достойна более высоких чувств.

Поэтому я не только не требую от вашей преданности, чтобы вы помогли мне

обеспечить Антонию, но, напротив, намереваюсь жениться на ней при вашем

посредничестве, лишь бы только сердце ее не было занято другим.

- Я не ожидал, - ответил он, - чтобы вы так внезапно приняли решение

жениться. Не всякий ленный сеньор поступил бы на вашем месте так же

честно: он стал бы питать в отношении Антонии законные намерения лишь

после того, как незаконные оказались бы бесплодными. Не думайте, однако,

будто я осуждаю вашу любовь и собираюсь отклонить вас от принятого

намерения: дочь вашего арендатора заслуживает чести, которую вы ей хотите

оказать, если может принести вам сердце, нетронутое и чувствительное к

вашим благодеяниям. Об этом я узнаю сегодня же из разговора с ее отцом, а

может быть, и с ней самой.

Мой наперсник был точен в исполнении данного слова. Он тайно посетил

Басилио, а вечером пришел ко мне в кабинет, где я дожидался его, полный

нетерпения, смешанного со страхом. Вид у него был веселый, что я счел

хорошим признаком.

- Судя по твоему смеющемуся лицу, - сказал я, - ты пришел известить

меня, что я скоро достигну предела своих желаний.

- Да, дорогой хозяин, - ответил он, - все нам улыбается. Я говорил с

Басилио и с его дочерью; я объявил им о ваших намерениях. Отец в

восхищении от того, что вы пожелали стать его зятем, и могу вас уверить,

что и Антонии вы пришлись по вкусу.

- О небо! - прервал я его вне себя от радости. - Как! Неужели я так

счастлив, что понравился этой любезной девице?

- Не сомневайтесь в том, - подхватил он, - она вас уже любит. Я,

правда, не слышал признания из ее уст, но сужу по той радости, которую она

проявила, узнав о вашем сватовстве. И, однако, - продолжал он, - у вас

есть соперник.

- Соперник? - вскричал я бледнея.

- Пусть это вас не тревожит, - сказал он. - Этот соперник не похитит у

вас сердца возлюбленной; это - мастер Хоакин, ваш повар.

- Ах, он висельник! - сказал я, разражаясь смехом. - Оттого-то ему так

и не хотелось бросать здешнюю службу.

- Вот именно, - отвечал Сипион, - на этих днях он просил руки Антонии,

но она вежливо ему отказала.

- Не в обиду тебе будь сказано, - заметил я, - нам пора, мне кажется,

избавиться от этого плута прежде, чем он узнает, что я собираюсь жениться

на дочери Басилио: повар, как тебе известно, соперник опасный.

- Вы правы, - ответил мой наперсник, - надо очистить от него наш штат.

Я уволю его завтра с утра, прежде чем он успеет взяться за дело, и вам уже

нечего будет бояться ни его соусов, ни его влюбленности. Все же, -

продолжал он, - мне слегка неприятно терять такого хорошего повара; но я

жертвую своим чревоугодием ради вашей безопасности.

- Незачем тебе так о нем жалеть, - сказал я. - Эта утрата вряд ли

непоправима: я выпишу из Валенсии повара, который ему нисколько не

уступит.

И, действительно, я тотчас же написал дону Альфонсо, сообщая ему, что

нуждаюсь в поваре, и на следующий же день он прислал мне такого, который

сразу утешил Сипиона.

Хотя этот ревностный секретарь и уверял меня, будто заметил, что

Антония в глубине души радуется победе над сердцем своего сеньора, все же

я не решался довериться его свидетельству; я опасался, как бы он не был

введен в заблуждение обманчивой видимостью. Чтобы добиться полной

уверенности, я решил сам поговорить с прелестной Антонией. Я отправился к

Басилио, которому подтвердил все, что сказал ему мой посланец. Добрый сей

хлебопашец, человек простой и преисполненный откровенности, заявил мне,

что отдаст мне свою дочь с величайшей радостью.

- Не думайте, однако, - добавил он, - будто это ради того, что вы -

сеньор нашей деревни. Если бы вы все еще были только управителем у дона

Сесара и дона Альфонсо, я все же предпочел бы вас всем прочим женихам: я

всегда чувствовал к вам расположение. Огорчает меня лишь то, что Антония

не может принести вам большого приданого.

- Мне никакого приданого не нужно, - сказал я. - Она сама -

единственное благо, которого я жажду.

- Слуга покорный! - вскричал он. - На это я не согласен; я не

голодранец, чтобы так выдавать свою дочь. Басилио из Буэнтриго, слава

богу, может дать своей дочке приданое; по-моему так: ваш обед, а женин

ужин. Коротко говоря, доход с замка составляет всего пятьсот дукатов; а я

повышу его до тысячи по случаю этой свадьбы.

- Я соглашусь на все, что вам будет угодно, дорогой Басилио, - отвечал

я, - у нас с вами не будет спора из-за денег. Итак, мы сговорились; теперь

остается только заручиться согласием вашей дочери.

- Вы заручились моим, - сказал он, - этого довольно.

- Не совсем, - возразил я. - Ваше разрешение необходимо, но и ее

согласие - тоже.

- Ее согласие зависит от моего, - подхватил он. - Хотел бы я

посмотреть, как она осмелится пикнуть при мне!

- Антония, - возразил я, - покорная родительской воле, без сомнения,

готова слепо вам повиноваться; но я не знаю, сделает ли она это в данном

случае без отвращения. Если она испытывает его хоть в малейшей доле, я

никогда не прощу себе, что стал виновником ее несчастья. Словом,

недостаточно того, что я от вас получу ее руку; нужно еще, чтобы она это

одобрила.

- Ого! - сказал Басилио, - я ничего не смыслю во всей этой философии;

поговорите-ка сами с Антонией, и я сильно ошибаюсь, если она не спит и

видит, как бы ей стать вашей женой.

С этими словами он кликнул дочь и на некоторое время оставил нас

вдвоем.

Чтобы использовать столь драгоценные минуты, я прямо приступил к делу.

согласия вашего отца, однако не думайте, что я воспользуюсь им, чтобы

насиловать ваши чувства. Сколь ни привлекательно обладание вами, я

откажусь от него, если вы мне скажете, что я буду обязан им исключительно

вашему послушанию.

- Вот уж чего я вам не скажу! - отвечала она, слегка покраснев. - Ваше

предложение мне крайне приятно и не может меня огорчить. Я приветствую

выбор, сделанный батюшкой, а не ропщу на него. Не знаю, - продолжала она,

- хорошо или дурно я поступаю, говоря с вами таким образом, но, если бы вы

мне не нравились, я нашла бы в себе довольно откровенности, чтобы вам это

высказать. Так почему же мне не сказать вам обратного столь же свободно?

При сих словах, которые я не мог слышать без восхищения, я опустился на

одно колено перед Антонией и, схватив в избытке восторга ее прекрасную

руку, нежно и страстно поцеловал ее.

- Милая Антония, - сказал я ей, - ваша откровенность меня очаровала;

продолжайте без всякого стеснения: вы говорите со своим супругом; пусть же

душа ваша целиком откроется его взорам. Итак, я могу льстить себя тем, что

вы не без удовольствия свяжете свою судьбу с моею.

Вошедший в эту минуту Басилио помешал мне продолжать. Горя нетерпением

узнать ответ дочери и готовясь разбранить ее, если она примет меня

неласково, он поспешил ко мне на помощь.

- Ну что? - спросил он, - довольны ли вы Антонией?

- Так доволен, - отвечал я, - что сейчас же собираюсь заняться

приготовлениями к нашей свадьбе.

При сих словах я покинул отца и дочь, чтобы посоветоваться по этому

делу со своим секретарем.