ГЛАВА IV. Жиль Блас завоевывает расположение графа Оливареса

управителя, который прозывался Рамон Капорис. Не успел я назвать свое имя,

как он отвесил мне почтительный поклон и сказал:

- Будьте добры, сеньор, последовать за мной: я провожу вас в

апартаменты, отведенные вам в этом дворце.

С этими словами он провел меня по маленькой лестнице к анфиладе в шесть

покоев, занимавших второй этаж одного из крыльев дворца и довольно скромно

обставленных.

- Вот помещение, - сказал он мне, - которое предоставляет вам его

сиятельство. У вас будет стол на шесть персон, оплачиваемый за его счет.

Служить вам будут его собственные лакеи; в вашем распоряжении постоянно

будет карета. Это не все, - добавил он. - Его сиятельство повелело мне

оказывать вам такое же внимание, как если бы вы принадлежали к дому

Гусманов.

"Черт подери! что это означает? - подумал я про себя. - Как мне

понимать все эти знаки отличия? Нет ли тут какой-нибудь хитрости, и не

вздумало ли его сиятельство опять позабавиться, оказывая мне такой почет?

Весьма на это похоже, ибо с какой стати министр испанской монархии станет

так обо мне заботиться?"

Пока я пребывал в такой неуверенности, колеблясь между страхом и

надеждой, явился паж и сообщил, что граф требует меня к себе. Я немедленно

же явился к его сиятельству и застал его одного в кабинете.

- Ну что, Сантильяна, - сказал он мне, - доволен ты своей квартирой и

распоряжениями, которые я отдал Рамону?

- Милость вашего сиятельства кажется мне чрезмерной, - сказал я ему, -

и я принимаю ее с трепетом.

- Почему? - возразил он. - Могу ли я оказать слишком много чести

человеку, которого доверил мне король и о котором он поручил мне

заботиться? Конечно, нет. Я только исполняю свой долг, обходясь с тобой

уважительно. Итак, не удивляйся тому, что я для тебя делаю, и знай, что

тебе обеспечено блестящее и прочное положение, если ты будешь мне так же

предан, как прежде герцогу Лерме. Говорят, - продолжал он, - что ты стоял

с этим сеньором на дружеской ноге. Мне любопытно узнать, как вы

познакомились и какие обязанности этот министр на тебя возлагал. Не

скрывай от меня ничего: я требую от тебя чистосердечного рассказа.

Тут я вспомнил о затруднении, испытанном мною при подобных же

обстоятельствах в разговоре с герцогом Лермою, и каким способом я тогда

выпутался. Этот же способ я и теперь применил с большим успехом, то есть

смягчил в своем повествовании все опасные места и легко проскользнул мимо

обстоятельств, не служивших к моей чести. Я пощадил также герцога Лерму,

хотя доставил бы больше удовольствия своему слушателю, если бы отнесся к

нему безжалостно. Что же касается дона Родриго Кальдерона, то ему я ничего

не простил. Я подробно описал все делишки, которые он обделывал, торгуя

командорствами, бенефициями и губернаторствами.

- То, что ты сообщил мне о Кальдероне, - прервал меня министр, -

согласуется с некоторыми донесениями о нем, которые были мне поданы и

содержали еще более тяжкие пункты обвинения. Против него скоро начнется

процесс, и если ты жаждешь его гибели, то я думаю, что твои желания

исполнятся.

- Я не желаю его смерти, - сказал я, - хотя и нашел бы свою, будь его

воля, в Сеговийской крепости, где пробыл довольно долго.

- Как? - воскликнул его сиятельство. - Так, значит, дон Родриго был

причиной твоего ареста? Вот чего я не знал. Дон Балтасар, которому Наварро

рассказал твою историю, правда, говорил мне, будто покойный король велел

запереть тебя в наказание за то, что ты ночью водил инфанта в какое-то

подозрительное место. Но это все, что я знаю, и не могу понять, какую роль

играл Кальдерон в этой комедии.

- Роль любовника, мстящего за оскорбление, - отвечал я.

Тут же я подробно рассказал ему все приключение, которое показалось ему

таким занятным, что при всей серьезности своего характера он не мог не

засмеяться или, вернее, не заплакать от удовольствия. Каталина - то

племянница, то внучка - бесконечно его забавляла, равно как и участие,

которое принимал во всем этом герцог Лерма.

Когда я закончил свое повествование, граф отослал меня с обещанием, что

завтра же не преминет дать мне должность. Я немедленно поспешил во дворец

Суньига, чтобы поблагодарить дона Балтасара за его помощь и известить

своего друга Хосе о беседе с первым министром и о благорасположении,

которое выказал ко мне его сиятельство.

должен с ним переговорить. Он отвел меня в укромное место, где, изложив

весь ход дела, я спросил его, что он думает обо всем мною сказанном.

- Я думаю, - ответил он, - что вы находитесь на пороге большой карьеры.

Все вам улыбается: вы нравитесь первому министру; а, кроме того (и это

отнюдь не безделица), я могу оказать вам ту же услугу, которую некогда

оказал вам мой дядя Мелькиор де ла Ронда, когда вы поступили на службу к

гренадскому архиепископу. Он избавил вас от труда изучать прелата и

главных его приближенных, раскрыв перед вами их характеры; я же, по его

примеру, хочу познакомить вас с графом, с его супругой-графиней и с доньей

Марией де Гусман, их единственной дочерью. Начнем с министра, - ум у него

живой и проницательный, способный на великие замыслы. Он выдает себя за

человека универсального, потому что обмакнул пальцы во все науки; он

считает себя способным решить всякое дело, мнит себя глубоким юристом,

великим полководцем и тончайшим политиком. Прибавьте к этому, что он

постоянно упорствует в своих мнениях и склонен следовать им

преимущественно перед чужими, дабы не показалось, будто он уступает

другому в осведомленности. Между нами будь сказано, этот недостаток может

привести к самым необычайным последствиям, от коих да сохранит господь

наше королевство. В Совете он блещет природным красноречием и писал бы так

же хорошо, как говорит, если бы, стараясь сообщить своему стилю большую

возвышенность, не делал бы его слишком туманным и изысканным. Рассуждает

он своеобразно; мысль у него капризна и причудлива. Таков портрет его ума,

а вот - портрет его сердца. Он великодушен и верен в дружбе. Говорят,

будто он мстителен. Но какой же испанец не мстителен? Кроме того, его

обвиняют в неблагодарности за то, что он отправил в ссылку герцога

Уседского и брата Луиса Алиагу, которым, как говорят, многим был обязан.

Но и это следует ему простить: желание стать первым министром избавляет от

обязанности быть благодарным.

Донья Агнеса де Суньига де Веласко, графиня Оливарес, - продолжал Хосе,

- дама, обладающая, насколько мне известно, лишь одним недостатком: она на

вес золота продает те милости, которые выхлопатывает. Что касается доньи

Марии де Гусман, которая безусловно является сейчас самой выгодной

невестой во всей Испании, то это - особа, совершенная во всех отношениях и

боготворимая своими родителями. Примите это к руководству: старайтесь как

следует угождать этим дамам и делайте вид, будто вы еще более преданы

графу Оливаресу, чем герцогу Лерме до вашего путешествия в Сеговию. Таким

образом, вы сделаетесь персоной, осыпанной почестями и богатствами. Кроме

того, советую вам, - добавил он, - от времени до времени навещать моего

господина, дона Балтасара: хотя для продвижения по службе он вам больше не

нужен, все же не забывайте оказывать ему внимание. Он о вас хорошего

мнения, старайтесь сохранить его уважение и дружбу; при случае он может

быть вам полезен.

- Поскольку дядя и племянник, - спросил я у Наварро, - вместе правят

государством, не возникает ли между ними некоторой зависти?

- Напротив, - отвечал он, - они действуют в самом тесном единении. Без

дона Балтасара граф Оливарес, может быть, не стал бы первым министром, так

как ведь после смерти Филиппа III все друзья и сторонники Сандовальского

дома лезли из кожи вон: кто ради кардинала, кто ради его сына; но мой

господин, самый ловкий из царедворцев, и граф, тоже не меньший хитрец,

разрушили их планы и приняли такие правильные меры, чтобы обеспечить за

собой этот пост, что победили всех своих соперников. Сделавшись первым

министром, граф Оливарес разделил бремя управления со своим дядей, доном

Балтасаром: он оставил ему попечение о делах иностранных, а себе взял

внутренние. Таким образом, еще крепче стянув узы, которые, естественно,

должны связывать людей одной крови, эти вельможи, не зависящие друг от

друга, живут в полном согласии, которое мне представляется нерушимым.

Таков был разговор, который произошел у меня с Хосе и которым я твердо

решил воспользоваться себе на благо. После этого я пошел выразить свою

признательность сеньору Суньиге за то, что он соблаговолил для меня

сделать. Он весьма вежливо отвечал мне, что и впредь намерен пользоваться

всяким случаем, чтобы доставить мне удовольствие; он выразил

удовлетворение по поводу того, как я поладил с его племянником, и обещал

еще поговорить обо мне с этим последним, желая, как он выразился, по

крайней мере, показать, что мои интересы ему дороги и что, вместо одного

покровителя, у меня их два. Таким образом, дон Балтасар из расположения к

Наварро принимал к сердцу мою судьбу.

В тот же вечер я покинул меблированные комнаты и поселился у первого

министра, где поужинал в своих апартаментах вдвоем с Сипионом. Стоило

взглянуть, как мы себя держали! Прислуживали нам дворцовые лакеи и, глядя,

как мы за трапезой напускаем на себя солидность и важность, быть может,

смеялись в душе над уважением, которое им велено было нам оказывать. Когда

же слуги, убрав со стола, удалились, мой секретарь перестал стесняться и

принялся болтать всевозможные пустяки, которые подсказывало ему веселое

настроение и окрылившие его надежды. Я же, хотя и довольный блестящим

своим положением, которое теперь только начинал осознавать, все же не

чувствовал никакой склонности им ослепляться. Поэтому, улегшись в постель,

я мирно уснул, не отдаваясь приятным мечтам, которыми мог бы занять свой

ум, в то время как честолюбивый Сипион почти не знал покоя: он провел

большую половину ночи, мысленно накопляя богатства, чтобы выдать замуж

свою дочь Серафиму.

Я не успел одеться, как за мною пришли от имени его сиятельства. Вскоре

я уже был у графа, который сказал мне:

- Ну-ка, Сантильяна, посмотрим, на что ты пригоден. Ты говорил мне, что

герцог Лерма поручал тебе составлять докладные записки; у меня тут есть

одна, которую я хочу сделать твоим пробным камнем. Я сейчас познакомлю

тебя с ее содержанием: речь идет о составлении акта, который расположил бы

широкие круги в пользу моего управления. Я уже распустил слух, что застал

дела крайне расстроенными; теперь же необходимо воочию показать двору и

городу то бедственное положение, до которого доведено королевство. Нужно

нарисовать такую картину, чтобы она поразила народ и помешала ему сожалеть

о моем предшественнике. Затем ты превознесешь те мероприятия, к коим я

прибег, чтобы сделать царствование короля славным, его владения цветущими,

а его подданных совершенно счастливыми.

После этих слов граф вручил мне бумагу, содержавшую точное изложение

причин, по коим можно было негодовать на прежнее правительство; в ней,

помнится мне, было десять параграфов, и самый маловажный из них мог

встревожить любого доброго испанца. Затем, пропустив меня в небольшой

кабинет, соседствовавший с его собственным, он предоставил мне работать на

свободе. Итак, я принялся составлять свою записку возможно тщательнее.

Сперва я излагал тяжелое положение, в котором находилось королевство:

финансы расстроены, королевские доходы отданы в руки откупщиков, флот

уничтожен. Затем я указывал на ошибки лиц, управлявших государством при

прежнем монархе, и на плачевные последствия, к которым это могло привести.

Наконец, я изображал королевство в опасности и так резко порицал прежнее

управление, что, судя по моему меморандуму, уход герцога Лермы был

величайшим счастьем для Испании. Сказать по правде, я, хоть и не испытывал

никакой неприязни к павшему сановнику, все же не прочь был отлить ему ату

пилюлю. Такова уж человеческая природа.

В заключение, после ужасающей картины бедствий, грозивших Испании, я

успокаивал умы, искусно внушая народу блестящие надежды на будущее. Граф

Оливарес выглядел у меня поэтому как восстановитель, ниспосланный небесами

для спасения нации; я сулил золотые горы. Одним словом, я настолько пошел

навстречу пожеланиям нового министра, что он, казалось, был изумлен, когда

прочел мою работу до конца.

- Да, Сантильяна, - сказал он мне, - я не считал тебя Способным

составить такой доклад. Знаешь ли ты, что написал вещь, достойную

статс-секретаря? Я уже не удивляюсь тому, что герцог Лерма пользовался

твоим пером. Твой стиль сжат и даже элегантен; но я нахожу его, пожалуй,

слишком естественным.

Указав мне тут же на места, которые были ему не по вкусу, граф исправил

их, и по этим исправлениям я заключил, что он (как уже говорил мне

Наварро) любил изысканные и туманные выражения. Тем не менее, хотя он и

добивался благородного или, вернее сказать, вычурного стиля, однако же

оставил нетронутыми добрых две трети моей записки и, чтобы показать мне,

насколько он удовлетворен, к концу моего обеда прислал мне с доном Рамоном

триста пистолей.


ГЛАВА VI. Об употреблении, которое Жиль Блас дал тремстам пистолям,

и о поручении, возложенном им на Сипиона. Успех вышеозначенной

докладной записки
Графский подарок еще раз доставил Сипиону случай поздравить меня с

возвращением ко двору, что он и не преминул сделать.

- Вы видите, - сказал мой секретарь, - что фортуна имеет большие виды

на вашу милость. Жалеете ли вы теперь о том, что покинули свое уединение?

Да здравствует граф Оливарес! Это совсем другого рода хозяин, чем его

предшественник. Ведь герцог Лерма заставил вас промучиться несколько

месяцев, не платя вам ни пистоля, несмотря на всю вашу преданность, а граф

уже дал вам такое вознаграждение, на которое вы осмелились бы рассчитывать

только после длительной службы.

- Мне очень хотелось бы, - добавил он, - чтобы сеньоры де Лейва были

свидетелями счастья, которое вам выпало, или чтобы они, по крайности, о

нем узнали.

- Настало время их осведомить, - отвечал я, - именно об этом я и

собирался сейчас с тобой поговорить. Нисколько не сомневаюсь, что они с

крайним нетерпением ждут от меня известий, но я откладывал свое сообщение

до того времени, пока не увижу себя на прочном месте и не сумею с

уверенностью сказать им, остаюсь ли я при дворе или нет. Теперь же, когда

я твердо стал на ноги, ты можешь отправляться в Валенсию, как только тебе

заблагорассудится, чтобы известить этих сеньоров о моем нынешнем

положении, которое я рассматриваю как дело их рук, ибо без них я,

безусловно, никогда не решился бы отправиться в Мадрид.

- Раз это так, - воскликнул сын Косколины, - то дон Сесар и дон

Альфонсо вскоре узнают о вашем теперешнем положении! Какую радость я им

доставлю рассказом о том, что с вами случилось! Ах, почему я уже не у

ворот Валенсии? Но скоро я буду там. Оба коня дона Альфонсо готовы. Я

пущусь в дорогу с одним из графских лакеев. Прежде всего, мне приятно

будет путешествовать вдвоем, а, кроме того, вы сами знаете, что ливрея

первого министра пускает пыль в глаза.

Я не мог удержаться от смеха при виде глупого чванства своего

секретаря; а, между тем, сам (быть может, еще более тщеславный, чем он)

разрешил Сипиону поступить так, как ему хотелось.

- Поезжай, - сказал я своему секретарю, - и возвращайся поскорей, так

как я хочу дать тебе еще одно поручение. Мне нужно послать тебя в Астурию,

чтобы отвезти деньги моей матери. Я по забывчивости пропустил срок, в

который обещал доставить ей сто пистолей; ты же сам обязался передать их

ей в собственные руки. Такого рода обещания должны быть столь святы для

всякого сына, что я горько упрекаю себя в этой небрежности.

- Вы правы, сеньор, - отвечал Сипион. - Досадую на себя за то, что сам

не напомнил вам об этом. Но погодите, через шесть недель я дам вам отчет в

исполнении обоих этих поручений: я успею переговорить с сеньорами де

Лейва, завернуть в ваш замок и вновь побывать в городе Овьедо, который не

могу вспомнить, чтоб не послать к дьяволу три с половиной четверти его

населения.

Итак, я отсчитал сыну Косколины сто пистолей на пенсию моей матери и

еще сто для него самого, так как мне хотелось, чтоб он с блеском совершил

задуманное путешествие.

Через несколько дней после отъезда Сипиона его сиятельство приказал

отпечатать наш меморандум; не успел он появиться в свет, как тотчас же

стал предметом всех мадридских разговоров. Народ, охотник до всяких

новшеств, был в восторге от этого произведения; истощение казны,

нарисованное в ярких красках, возбудило его против герцога Лермы, и если

даже не все рукоплескали ударам, которые наносились там бывшему министру,

то все же многие их одобряли, Что же касается пышных обещаний графа

Оливареса и, между прочим, того, что он посулил путем разумной экономии

покрывать государственные расходы, не обременяя подданных, то они ослепили

всех граждан без исключения и утвердили их в том высоком мнении о его

талантах, которого они уже прежде держались. Словом, весь город огласился

славословием в его честь.

Министр, чрезвычайно обрадованный достижением своей цели, заключавшейся

лишь в том, чтобы с помощью этого меморандума привлечь к себе народное

расположение, пожелал заслужить это последнее каким-нибудь подлинно

похвальным и полезным для короля мероприятием. Для этого он воспользовался

идеей императора Гальбы (*201), то есть выжал сок из некоторых лиц,

темными путями нажившихся на управлении королевскими регалиями. Когда он

выкачал из этих пиявок кровь, которой они насосались, и вновь наполнил

королевскую казну, то вознамерился сохранить ее в целости, добившись

отмены всех пенсий, не исключая и своей собственной, равно как и всех

пособий, выдававшихся за счет короля. Чтобы выполнить этот замысел,

который невозможно было осуществить, не меняя всего характера управления,

он поручил мне составить новую записку, формулу и содержание коей мне

указал. Затем он порекомендовал мне, насколько возможно, возвыситься над

обычной простотой моего стиля, дабы придать моим фразам больше

благородства.

- Постараюсь, - отвечал я ему. - Ваше сиятельство требует подъема и

блеска, ваше сиятельство получит требуемое.

Затем я заперся в том самом кабинетике, где работал прежде, и взялся за

дело, призвав на помощь красноречивый гения архиепископа гренадского.

Я начал с того, что необходимо обращаться экономно с деньгами,

хранящимися в королевской казне, и употреблять их только на нужды

королевства, ибо это - священный фонд, который следует беречь, чтобы

держать в страхе всех недругов Испании. Затем я разъяснял государю (ибо

для него предназначалась записка), что, упраздняя все пенсии и пособия,

выдаваемые из регулярных его доходов, он еще не лишал себя этим

удовольствия награждать тех из своих подданных, которые заслужат его

милость, поскольку он имел возможность, не трогая своей казны, давать им

крупные награды: для одних у него есть вице-королевства, губернаторства,

рыцарские ордена, воинские звания; для других - командорства и доходы с

них, титулы с правом юрисдикции и, наконец, всякого рода бенефиции для

лиц, посвятивших себя духовному служению.

Эта записка, которая была гораздо длиннее первой, отняла у меня более

трех дней, но, к счастью, я составил ее во вкусе своего господина,

который, увидев, что она написана с пафосом и нашпигована метафорами,

осыпал меня похвалами.

- Я очень доволен этим, - сказал он, указывая мне на самые напыщенные

места, - вот хорошо отчеканенные выражения. Смелее, друг мой! Я предвижу,

что ты будешь мне весьма полезен.

Тем не менее, несмотря на расточаемые мне комплименты, он не преминул

исправить записку. Он вставил туда многое от себя и превратил ее в

образчик красноречия, очаровавший короля и весь двор. Город присоединил к

этому свое одобрение, предаваясь радостным упованиям, и льстил себя

надеждой, что королевство воссияет прежним блеском под управлением такого

великого мужа. Сиятельный граф, видя, что наше писание принесло ему

большую честь, пожелал, чтобы и я пожал кое-какие плоды за свое участие в

этой работе: он выхлопотал мне пенсию в пятьсот эскудо с доходов

кастильского командорства; это казалось мне достаточным вознаграждением за

мою работу и было тем приятнее, что могло считаться честно нажитым добром,

хотя я и заработал его без большого труда.


ГЛАВА VII. По какому случаю, в каком месте и в каком состоянии

Жиль Блас вновь встретил своего друга Фабрисио и какой разговор

произошел между ними
Ничто не доставляло его сиятельству такого удовольствия, как сообщения

о том, что думают в Мадриде о его образе действий в делах управления. Он

ежедневно спрашивал меня, что говорят о нем в свете. У него были даже

шпионы, которые за деньги подробно доносили ему обо всем происходящем в

городе. Они передавали ему до мельчайших выражений все пересуды, которые

им приходилось слышать; а так как он приказывал им быть правдивыми, то его

самолюбие иногда страдало, ибо народ обладает несдержанным языком, который

не щадит никого.

Когда я заметил, что граф любит такие донесения, я завел привычку после

обеда прогуливаться пешком по людным местам и вмешиваться в разговоры

честных людей, когда таковые мне попадались. Если они беседовали о

правительстве, я слушал их со вниманием, а если они говорили что-нибудь

достойное ушей его сиятельства, то не упускал случая ему об этом

докладывать. Но следует заметить, что я пересказывал лишь то, что

говорилось в его пользу. Мне казалось, что так и надо было поступать с

человеком подобного склада.

Однажды, возвращаясь из такого рода места, я поровнялся с дверями

какой-то больницы. Мне захотелось туда войти. Я прошелся по двум-трем

палатам, наполненным больными, и обводил глазами все койки. Среди этих

несчастных, на которых я смотрел не без жалости, заметил я одного,

поразившего меня своим видом; мне показалось, что я узнаю в нем Фабрисио,

своего земляка и бывшего товарища. Чтобы взглянуть на него вблизи, я

подошел к его койке и, не сомневаясь больше в том, что это, действительно,

поэт Нуньес, несколько секунд созерцал его без слов. Он, со своей стороны,

меня узнал и тоже безмолвно на меня уставился. Нарушив, наконец, молчание,

я сказал ему:

- Неужели глаза мои не обманывают меня? Действительно ли я вижу перед

собой Фабрисио?

- Это он самый, - холодно отвечал поэт, - и тебе нечего этому

удивляться. С тех пор как мы с тобою расстались, я все время занимался

сочинительством, писал романы, комедии, всякого рода умотворения. Я

свершил свой путь: я - в больнице.

Трудно было не рассмеяться над его словами и в особенности над

серьезным тоном, которым он их произнес.

- Как? - воскликнул я, - твоя муза привела тебя в это место? Это она

сыграла с тобой такую скверную штуку?

- Как видишь, - ответствовал он. - Этот дом часто служит последним

убежищем талантов. Ты хорошо поступил, друг мой, что пошел по другому

пути, чем я. Но мне сдается, что ты уже больше не при дворе и что твоя

карьера обернулась другим концом; я как будто даже слыхал, что ты был

заключен в тюрьму по королевскому приказу.

- Тебе сказали правду, - отвечал я, - завидные обстоятельства, в

которых ты оставил меня при нашем расставании, вскоре сменились

превратностями судьбы, отнявшими у меня все мое состояние и свободу. И все

же, друг мой, post nubila Phoebus (*202), ты снова видишь меня в положении

еще более блестящем, чем прежде.

- Это невозможно! - сказал Нуньес. - Тон у тебя - скромный и

благоразумный, и вовсе нет у тебя тех чванливых и наглых повадок, которые

обычно придает людям благополучие.

- Неудачи, - отвечал я, - очистили мою душу, и в школе превратностей я

научился пользоваться богатством, не становясь его рабом.

- Скажи же мне, - прервал меня Фабрисио, оживленно приподнявшись со

своего ложа, - какова твоя должность? Чем ты сейчас занимаешься? Не

служишь ли ты управителем у разорившегося вельможи или у состоятельной

вдовишки?

- Я занимаю еще лучшее место, - ответил я. - Но уволь меня, пожалуйста,

покамест от дальнейших объяснений; в другой раз я удовлетворю твое

любопытство. Теперь же ограничусь сообщением, что могу оказать тебе услугу

или, вернее, обеспечить тебе безбедное существование до конца твоих дней,

если только ты обещаешь, что больше не будешь составлять никаких

"умотворений" ни в стихах, ни в прозе. Чувствуешь ли ты себя в силах

принести мне такую жертву?

- Я уже принес эту жертву небу во время смертельной болезни, от

которой, как ты видишь, я только что оправился. Некий монах-доминиканец

убедил меня отречься от поэзии, как от развлечения хотя и не греховного,

но все же совращающего с пути премудрости.

- Поздравляю тебя с этим, дорогой Нуньес, - отвечал я. - Ты отлично

поступил, но берегись, как бы снова не впасть в грех.

- Вот уж чего я ничуть не боюсь, - возразил он. - Я принял твердое

решение расстаться с музами, и, когда ты вошел в палату, я как раз сочинял

стихи, в которых прощался с ними навеки.

- Сеньор Фабрисио, - сказал я тогда, покачав головой, - не знаю, можем

ли мы с отцом-доминиканцем полагаться на ваше отречение: вы

представляетесь мне по уши влюбленным в этих ученых девственниц.

- Нет, нет, - возразил он мне, - я порвал все узы, связывавшие меня с

ними. Более того: я проникся отвращением к публике. Она не стоит того,

чтобы писатели посвящали ей свои труды; я был бы в отчаянии, если бы

написал произведение, которое бы ей понравилось. Не подумай, - продолжал

он, - что обида внушает мне эти слова; я говорю совершенно хладнокровно. Я

равно презираю и рукоплескания публики, и ее свистки. Никогда не знаешь,

кто у нее в милости, кто в немилости. Это - капризница, которая нынче

думает так, а завтра иначе. Как безумны драматурги, гордящиеся успехом

своих пьес! Как бы эти пьесы ни нашумели при появлении, им редко удается

упрочить свой успех после напечатания. Попробуй возобновить их через

двадцать лет, и большинство из них будет принято весьма холодно. Новое

поколение обвиняет предыдущее в дурном вкусе; а его суждения, в свою

очередь, опровергаются последующим поколением. Я всегда это замечал и

заключаю из этого, что авторы, которым сейчас рукоплещут, должны

готовиться быть освистанными впоследствии. То же ждет романы и прочие

занимательные книги, выпускаемые в свет. Пользуясь вначале всеобщей

хвалой, они затем постепенно скатываются в бездну презрения. Итак, слава,

получаемая нами от литературного успеха, есть не что иное, как чистейшая

химера, иллюзия ума, минутная вспышка, чей дым немедленно рассеивается в

воздухе.

настроения, однако сделал вид, будто не догадываюсь об этом.

- Мне чрезвычайно отрадно, - сказал я ему, - что тебе опротивели

изящные искусства и что ты в корне излечился от мании писательства. Можешь

рассчитывать на то, что я вскоре выхлопочу тебе должность, на которой ты

сумеешь разбогатеть без излишней затраты умственных сил.

- Тем лучше! - воскликнул он. - Ум мне осточертел, и в настоящее время

я смотрю на него, как на самый пагубный дар, который небо может дать

человеку.

- Я хотел бы, дорогой мой Фабрисио, - отвечал я ему, чтобы ты навсегда

остался при нынешнем своем мнении. Если ты пребудешь тверд в своем желании

расстаться с поэзией, то, повторяю, я скоро доставлю тебе честную и

прибыльную должность; но прежде чем окажу тебе эту услугу, - добавил я,

вручая ему кошелек с шестью десятками пистолей, - прошу тебя принять этот

небольшой знак приязни.

- О, великодушный друг! - воскликнул сын цирюльника в порыве радости и

благодарности, - как мне благословлять небо, приведшее тебя в эту

больницу, откуда я сегодня же выйду при твоем содействии!

И в самом деле, он велел перенести себя в меблированную комнату. Но

прежде чем расстаться с ним, я указал ему свое жилище и просил посетить

меня, как только здоровье его поправится. Он проявил крайнее удивление,

узнав, что я квартирую у графа Оливареса.

- О, счастливейший Жиль Блас, чье призвание быть любимцем министров! -

сказал он мне. - Я радуюсь твоей удаче, раз ты даешь ей такое хорошее

применение.