ГЛАВА IV. О новом назначении, которое министр дал Жиль Бласу

за мое соучастие в этом деле, что, считая себя обесчещенным (несмотря на

высокий ранг любовника, чьей страсти мне пришлось содействовать), я решил

навсегда отказаться от роли меркурия. Я даже сообщил министру о своем

отвращении к ношению кадуцея и просил его употреблять меня на другие дела.

- Сантильяна, - сказал он мне, - деликатность твоих чувств меня радует,

и если ты такой честный малый, то я дам тебе занятие, более подходящее для

твоего благонравия. Вот в чем дело: выслушай внимательно тайну, которую я

собираюсь тебе доверить. За несколько лет до моего возвышения, - продолжал

он, - случай однажды привел мне на глаза даму, которая показалась мне

такой статной и красивой, что я приказал лакею последовать за ней. Я

узнал, что она - генуэзка, по имени донья Маргарита Спинола, которая живет

в Мадриде с доходов от своей красоты; мне даже донесли, что Франсиско де

Валеакар, алькальд королевского двора, человек состоятельный, старый и

женатый, сильно тратится на эту прелестницу. Это донесение, которое должно

было бы внушить лишь презрение к ней, напротив, пробудило во мне мощное

желание разделить ее милости с Валеакаром. Мне пришла эта прихоть, и,

чтобы ее удовлетворить, я прибег к посреднице в любовных делах, у которой

хватило ловкости вскоре устроить мне тайное свидание с генуэзкой, за

каковым последовало еще несколько, так что мой соперник и я за свои

подарки пользовались одинаково радушным приемом. Возможно, что был у нее

еще какой-нибудь поклонник, столь же счастливый, как и мы. Как бы то ни

было, Маргарита, принимая столь сложно переплетающиеся ухаживания,

неожиданно сделалась матерью и произвела на свет мальчика, честь рождения

коего она приписывала каждому из своих любовников в отдельности. Однако ни

тот, ни другой, не имея возможности похвастаться тем, что он отец этого

ребенка, не пожелали его признать. Таким образом, генуэзка была вынуждена

кормить его плодами своих любовных похождений, что она и делала в течение

восемнадцати лет, а затем, скончавшись, оставила своего сына без денег и,

что хуже всего, безо всякого образования. Вот эту тайну, - продолжал

министр, - я и хотел тебе открыть, а сейчас сообщу тебе о великом замысле,

который я выносил в душе. Я хочу извлечь из неизвестности этого бедного

ребенка и, перебросив из одной крайности в другую, признать его своим

сыном и вознести на вершину почестей.

Услышав этот сумасбродный проект, я не мог молчать.

- Как, сеньор, - вскричал я, - возможно ли, чтобы ваша светлость

возымела столь странное намерение? Простите мне этот эпитет; он вырвался у

меня из преданности к вам.

- Ты найдешь, что оно вполне благоразумно, - поспешно подхватил он, -

когда я изложу причины, меня к сему побудившие: я вовсе не хочу, чтобы мои

родичи по боковым линиям стали моими наследниками. Ты скажешь, что я еще

не в таком возрасте, чтобы потерять всякую надежду иметь детей от графини

Оливарес. Но всякий сам себя лучше знает. Скажу тебе только, что у химии

нет таких средств, к которым бы я не обращался, чтобы вновь стать отцом, -

и все тщетно. Итак, если судьба, возмещая природный недостаток, дарит мне

ребенка, чьим отцом я, может быть, являюсь на самом деле, то я и усыновляю

его. Это - дело решенное.

Увидев, что министр крепко забрал себе в голову это усыновление, я

перестал противодействовать, зная, что он человек, способный скорее

сделать глупость, чем отступиться от своего мнения.

- Теперь все дело только в том, - добавил он, - чтобы дать воспитание

дону Энрике-Филиппу де Гусман, ибо это имя он, по моему желанию, должен

носить перед всем светом, прежде чем получит ожидающие его титулы (*207).

Тебя же, дорогой Сантильяна, я избрал, чтобы руководить этим воспитанием;

я полагаюсь на твой ум, на твою привязанность ко мне: ты позаботишься о

его штате, о приискании ему различных учителей, словом, о превращении его

в законченного кавальеро.

Я попытался было уклониться от занятия этой должности, указав

графу-герцогу на то, что мне не пристало воспитывать молодых дворян,

поскольку я никогда не занимался таким делом, требующим больших знаний и

нравственных качеств, чем я могу предъявить. Но он прервал меня и зажал

мне рот, сказавши, что во что бы то ни стало желает видеть меня гувернером

этого приемыша, которого он предназначает для отправления высших

государственных должностей. Итак, я приготовился занять это место, чтобы

угодить светлейшему сеньору; а он, в награду за такую любезность, увеличил

мой маленький доход рентою в тысячу эскудо с командорства Мамбра, которую

он мне выхлопотал или, вернее, пожаловал сам.


ГЛАВА V. Сын генуэзки усыновлен законным актом и назван

доном Энрике-Филиппом де Гусман. Сантильяна набирает штат

для юного вельможи и нанимает ему всякого рода учителей
В самом деле, граф-герцог не замедлил узаконить сына доньи Маргариты

Спинолы, и акт усыновления был составлен с разрешения и одобрения короля.

Дон Энрике-Филипп де Гусман (таково было имя, данное этому отпрыску

нескольких отцов) вышеозначенным актом объявлялся единственным наследником

графства Оливарес и герцогства Сан-Лукар. Дабы всем была известна эта

декларация, министр приказал Карнеро сообщить ее послам и испанским

грандам, которые пришли в немалое удивление. Мадридские зубоскалы долго

забавлялись по этому поводу, а поэты-сатирики не упустили такого

прекрасного случая, чтобы обмакнуть свои перья в желчь.

Я спросил у графа-герцога, где находится молодой человек, коего он

собирается поручить моей заботливости.

- Он живет в здешнем городе, - отвечал министр, - под надзором своей

тетки, у которой я его заберу, как только ты управишься с устройством его

дома.

принял на службу пажей, привратника, гайдуков и с помощью Капориса

составил штат прислуги. Набрав всю челядь, я доложил об этом

графу-герцогу, который тут же велел послать за новым и сомнительным

отпрыском фамилии Гусманов. Я увидел высокого юношу с довольно приятным

лицом.

кавалер, которого я избрал вашим руководителем на жизненном пути; я вполне

ему доверяю и даю ему над вами неограниченную власть. Да, Сантильяна, -

добавил он, обращаясь ко мне, - я поручаю его вам и не сомневаюсь, что

ваши отзывы о нем будут благоприятны.

Эту речь министр еще дополнил увещаниями, побуждавшими молодого

человека подчиняться моему руководству, после чего я увез дона Энрике в

его дом.

ему обязанности, которые каждый из них нес в его доме. Он, казалось,

совершенно не был ошеломлен переменой своего положения и, охотно принимая

знаки уважения и почтительности, которые ему выказывались, держал себя

так, точно всю жизнь был тем, чем стал случайно. Дон Энрике был неглуп, но

грубо невежествен, еле умел читать и писать. Я приставил к нему

наставника, чтобы тот преподал ему начатки латыни, и нанял учителей

географии, истории и фехтования.

Легко понять, что я не позабыл и учителя танцев, но тут я весьма

затруднялся в выборе: было в те времена в Мадриде великое множество

славных танцмейстеров, и я не знал, которому отдать предпочтение.

Находясь в такой нерешительности, я однажды увидел, что во двор нашего

дома входит богато одетый человек. Мне доложили, что он желает говорить со

мною. Я пошел ему навстречу, воображая, будто это по меньшей мере кавалер

ордена св.Иакова или Алькантары, и спросил, чем могу ему служить.

- Сеньор де Сантильяна, - ответил он, предварительно отвесив мне

несколько поклонов, которые выдавали его ремесло, - так как мне сказали,

что ваша милость выбирает наставников для сеньора дона Энрике, то я пришел

предложить вам свои услуги. Зовут меня Мартин Лихеро, и я, слава богу,

пользуюсь некоторой известностью. Не в моих привычках ходить и

выклянчивать себе учеников (это пристало только мелким учителям танцев); я

обычно жду, чтоб за мною прислали, но, преподавая у герцога Медина

Сидония, у дона Луиса де Аро и у некоторых других господ из дома Гусманов,

прирожденным служителем коего я в некотором смысле состою, я счел долгом

опередить ваше приглашение.

- Из этих слов я усматриваю, - ответил я ему, - что вы как раз тот

человек, который нам нужен. Сколько вы берете в месяц?

- Четыре двойных пистоли, - отвечал он, - это обычная цена, но я даю не

более двух уроков в неделю.

- Четыре дублона в месяц?! - воскликнул я. - Это много!

- Много? - спросил он изумленным тоном. - Ведь даете же вы пистоль в

месяц учителю философии!

Против столь забавной реплики невозможно было устоять; я от души

рассмеялся и спросил у сеньора Лихеро, думает ли он в самом деле, что

человек его ремесла стоит дороже, чем преподаватель философии.

- Разумеется, думаю, - сказал он. - Мы приносим больше пользы, чем эти

господа. Что такое человек, прежде чем он прошел через наши руки? Чурбан,

увалень. Но наши уроки постепенно развивают его и незаметно придают ему

форму. Короче говоря, мы обучаем его двигаться грациозно, мы придаем ему

важную и благородную осанку.

Я сдался на доводы этого учителя и пригласил его давать уроки дону

Энрике из расчета по четыре дублона в месяц, коль скоро такова была цена,

установленная гроссмейстерами этого искусства.


ГЛАВА VI. Сипион возвращается из Новой Испании. Жиль Блас

приставляет его к дону Энрике. О занятиях этого юного сеньора.

О том, какие ему были оказаны почести и на какой даме женил его

граф-герцог. Как Жиль Блас против своей воли получил дворянство
Мне не удалось набрать еще и половины штата дона Энрике, как Сипион

возвратился из Мексики. Я спросил его, доволен ли он своим путешествием.

- Поневоле будешь доволен, - отвечал он, - раз я за три тысячи дукатов

наличными закупил там товаров на сумму, вдвое большую по здешней рыночной

цене.

- Поздравляю тебя, дитя мое, - отвечал я, - основа твоего благополучия

в Индию в будущем году. Или же если ты не хочешь так далеко ходить за

богатством и предпочитаешь какую-нибудь приятную должность в Мадриде, то я

могу предложить тебе таковую.

- Клянусь богом, - воскликнул сын Косколины, - тут не может быть

колебаний: я предпочитаю занимать какое-нибудь хорошее место при вашей

милости, нежели снова подвергать себя опасностям долгого плавания, какие

бы выгоды оно мне ни принесло. Объясните, хозяин, какое занятие вы

собираетесь дать вашему покорному слуге.

Чтобы ввести его в курс дела, я рассказал ему историю юного вельможи,

которого граф-герцог только что ввел в фамилию Гусманов. Изложив ему

подробности этого любопытного происшествия и сообщив, что министр назначил

меня гувернером дона Энрике, я сказал ему о своем намерении сделать его

камердинером этого приемыша. Сипион ничего лучшего и не желал, охотно

принял эту должность и так хорошо справился с нею, что в течение

трех-четырех дней завоевал доверие и дружбу своего нового хозяина.

Я полагал, что педагоги, избранные мною для обучения сына генуэзки,

собьются с панталыку, так как в его возрасте, думалось мне, трудно

подчиняться дисциплине. Однако же дон Энрике обманул мои ожидания. Он

легко понимал и усваивал все, что ему преподавали. Учителя были им

чрезвычайно довольны. Я поспешил сообщить эту весть графу-герцогу, который

принял ее с непомерной радостью.

- Сантильяна, - воскликнул он с воодушевлением, - ты приводишь меня в

восторг, сообщая мне, что дон Энрике обладает хорошей памятью и

сообразительностью: я узнаю в нем свою кровь. Но больше всего убеждает

меня в нашем родстве то обстоятельство, что я испытываю к нему такую же

нежность, как если бы он родился от графини Оливарес. Из этого, друг мой,

ты можешь заключить, что природа сама себя обнаруживает.

Я поостерегся высказать его светлости свое мнение и, щадя его слабость,

предоставил ему наслаждаться уверенностью в том, что он отец дона Энрике.

Хотя все Гусманы питали смертельную ненависть к новоиспеченному

вельможе, однако же политично скрывали это. Оказались среди них и такие,

которые притворно искали его дружбы. Послы и гранды, находившиеся тогда в

Мадриде, нанесли ему визиты со всеми знаками почтения, которые они оказали

бы законному сыну графа-герцога. Министр, радуясь, что другие кадят его

кумиру, не замедлил и сам украсить его почестями. Начал он с того, что

выхлопотал для него у короля крест Алькантары я командорство с доходом в

десять тысяч эскудо. Немного спустя он заставил пожаловать его

камер-юнкером. Затем, возымев намерение его женить (*208) и желая дать ему

в жены дочь какого-нибудь из знатнейших вельмож Испании, он остановил свой

выбор на донье Хуане де Веласко, дочери герцога Кастильского, и у него

хватило влияния, чтобы устроить этот брак против воли герцога и всей его

родни.

За несколько дней до свадьбы граф-герцог, послав за мною и вручая мне

- Вот, Сантильяна, дворянская грамота, которую я приказал для тебя

составить.

- Ваша светлость, - отвечал я, немало удивленный этими словами, - вам

известно, что я сын дуэньи и стремянного: мне кажется, что это будет

профанацией дворянства, если меня причислят к нему. Из всех милостей,

которые его величество может мне оказать, это наименее заслуженная и

наименее для меня желанная.

- Твое рождение, - ответил министр, - препятствие, легко устранимое.

Ведь ты занимался государственными делами при герцоге Лерме и при мне.

Кроме того, - прибавил он с улыбкой, - разве ты не оказывал монарху услуг,

требующих вознаграждения? Одним словом, Сантильяна, ты вполне достоин той

чести, которую мне хотелось тебе оказать. Да и то место, которое ты

занимаешь при моем сыне, требует дворянского достоинства; вот почему я

даровал тебе дворянскую грамоту.

- Я сдаюсь, сеньор, - отвечал я ему, - коль скоро ваша светлость на

этом настаивает.

С этими словами я ушел, унося свою грамоту в кармане.

"Итак, - сказал я себе, очутившись на улице, - я теперь благородный

сеньор. Я дворянин, и притом ничем не обязан своим родителям. Я могу, если

мне заблагорассудится, приказать, чтобы меня величали доном Жиль Бласом, и

если кто-нибудь из моих знакомых, называя меня так, вздумает рассмеяться

мне в лицо, я предъявлю ему свою грамоту. Но прочитаем ее, - продолжал я,

вынимая бумагу из кармана, - посмотрим, каким образом в ней обмывают

смерда".

Итак, я прочитал свой патент, основное содержание коего заключалось в

том, что король в награду за преданность, неоднократно проявленную мною на

службе у него и на пользу государству, почел за благо пожаловать меня

дворянской грамотой. В похвалу себе смею сказать, что она не внушила мне

никакой гордости. Всегда памятуя о своем низком происхождении, я видел в

этой новой почести скорее унижение, чем повод для чванства. Поэтому я

твердо решил запереть свою грамоту в ящик и не хвастаться тем, что ее

получил.


ГЛАВА VII. Жиль Блас снова случайно встречается с Фабрисио.

О разговоре, происшедшем между ними, и о важном совете,

который Нуньес дал Сантильяне
Поэт обеих Астурий, как читатель уже мог заметить, не жаловал меня

своим вниманием. Я же, со своей стороны, слишком был занят, чтобы его

посещать. Я не видел его со времени диспута об "Ифигении" Еврипида, как

вдруг случай свел меня с ним неподалеку от Пуэрта дель Соль. Он выходил из

типографии. Я подошел к нему со словами:

- О, о, сеньор Нуньес, вы выходите от печатника? Это как будто грозит

публике новым произведением вашего таланта.

- Да, она, действительно, должна к этому готовиться, - отвечал он. - Я

сейчас печатаю брошюру, которая, наверное, произведет много шуму в

республике пера.

- Я не сомневаюсь в достоинствах твоего произведения, - сказал я ему, -

но дивлюсь, что ты забавляешься писанием брошюр: мне кажется, что это -

безделушки, не приносящие большой чести таланту.

- Это я знаю, - возразил Нуньес. - Мне также небезызвестно, что чтением

брошюр забавляются только те, которые читают все. И тем не менее я только

что испек брошюру и признаюсь тебе, что она - дитя нужды. Голод, как ты

знаешь, гонит волка из лесу.

- Как? - воскликнул я. - Неужели автор "Графа Сальданьи" произносит

такие слова? Может ли так говорить человек с рентою в две тысячи эскудо?

- Потише, друг мой, - прервал меня Нуньес, - я уже больше не тот

счастливый поэт, который пользовался аккуратно выплачиваемой пенсией. Дела

казначея дона Бельтрана внезапно пришли в расстройство. Он роздал,

растратил казенные деньги; все его имущество конфисковано, и мой пенсион

пошел ко всем чертям.

- Весьма печально, - сказал я ему. - Но не осталось ли у тебя

какой-нибудь надежды поправить это дело?

- Ни малейшей, - ответил он. - Сеньор Гомес дель Риверо - такой же

нищий, как и его поэт; он - конченный человек и, говорят, никогда уже не

выплывет на поверхность.

- В таком случае, дружище, - заметил я, - придется мне приискать тебе

какое-нибудь место, которое утешило бы тебя в утрате пенсии.

- Я освобождаю тебя от этой заботы, - ответил он. - Если бы ты даже

предложил мне в канцелярии министерства место с окладом в три тысячи

эскудо, я бы отказался. Ремесло конторщика не по нутру питомцу муз; мне

необходимо наслаждение творчеством. Одним словом, я рожден, чтобы жить и

умереть поэтом, и выполню свое предназначение. К тому же не воображай, что

мы так несчастны: не говоря уже о том, что мы живем в полной

независимости, мы - беззаботные птички. Некоторые полагают, что мы

частенько довольствуемся трапезой Демокрита, но они ошибаются. Среди моих

собратьев (не исключая даже авторов календарей) нет ни одного, который бы

не был нахлебником в каком-нибудь хорошем доме. У меня лично есть два

таких дома, где меня с удовольствием принимают. Два прибора всегда ждут

меня: один - у толстосума-откупщика, которому я посвятил роман, другой - у

богатого мадридского купца, страдающего манией всегда приглашать к столу

литераторов; к счастью, он не очень разборчив, и город поставляет их ему

сколько угодно.

- Итак, я перестаю тебя жалеть, коль скоро ты доволен своей участью, -

сказал я астурийскому поэту. - Как бы то ни было, повторяю тебе, что в

лице Жиль Бласа у тебя есть друг, несмотря на твое невнимание к нему. Если

ты нуждаешься в моем кошельке, то смело приходи ко мне. Пусть ложный стыд

не лишит тебя надежной помощи, а меня - удовольствия тебе услужить.

- По этим великодушным чувствам я узнаю Сантильяну, - воскликнул

Нуньес, - и тысячу раз благодарю тебя за твое ко мне благорасположение. В

благодарность я должен дать тебе важный совет. Пока граф-герцог еще

всемогущ, а ты пользуешься его милостями, не теряй времени и спеши

обогатиться. Ибо этот министр, как говорят, начинает шататься на своем

пьедестале.

Я спросил Фабрисио узнал ли он об этом из верного источника, а он

отвечал:

- Я слыхал эту новость от одного старого кавалера ордена Калатравы,

который обладает неподражаемым талантом разнюхивать самые секретные дела.

Этому человеку внимают, как оракулу, и вот что я вчера от него слышал. У

графа-герцога, говорил он, великое множество врагов, которые все

объединяются, чтобы его погубить; он слишком рассчитывает на свою власть

над королем: монарх, говорят, уже начинает склонять свой слух к жалобам,

которые до него доходят.

Я поблагодарил Нуньеса за его предупреждение, но не обратил на оное

большого внимания и вернулся домой в убеждении, что власть моего господина

несокрушима, ибо я смотрел на него, как на один из тех старых дубов,

которые крепко пустили корни в лесу, и которых никакие бури не в силах

сломить.


ГЛАВА VIII. Как Жиль Блас удостоверился в том, что предупреждение

Фабрисио не было ложным. О путешествии короля в Сарагосу
А между тем то, что сказал мне астурийский поэт, было не лишено

основания. Во дворце составился тайный заговор против графа-герцога,

главою которого, как говорили, была королева; и все же в общество не

просачивалось никаких слухов о мерах, принимаемых заговорщиками с целью

свалить министра. Протекло даже больше года с того времени, и я не

замечал, чтобы его положение хоть сколько-нибудь поколебалось.

Но восстание каталонцев (*209), поддержанное Францией, и безуспешная

война с мятежниками вызвали в народе ропот и жалобы на правительство. Эти

жалобы стали предметом обсуждения в Совете под председательством короля,

который потребовал присутствия маркиза де Грана, имперского посла при

испанском дворе. Обсуждался вопрос о том, лучше ли королю оставаться в

Кастилии или проследовать в Арагон, чтобы показаться войскам. Граф-герцог,

которому хотелось, чтобы государь не ехал в армию, заговорил первым. Он

указал на то, что его королевскому величеству будет пристойнее не

удаляться из центра своего государства, и поддерживал свое рассуждение

всеми доводами, какие могло доставить ему его красноречие. Не успел он

закончить речь, как его мнение получило одобрение всех членов Совета, за

исключением маркиза де Грана, который, движимый только своей преданностью

австрийской династии и дав увлечь себя обычной для его нации

откровенности, начал возражать против предложения первого министра и

поддерживать противоположное мнение с такой силой, что король, пораженный

ясностью аргументов, согласился с его суждением, хотя оно противоречило

голосу всего Совета, и назначил день своего отбытия в армию.

То был первый случай в жизни этого монарха, когда он осмелился думать

иначе, чем его любимец, который, приняв это новшество за кровное

оскорбление, был чрезвычайно обижен. Удаляясь в кабинет, чтобы на свободе

пережевывать свою досаду, министр заметил меня, подозвал и, взяв с собой,

рассказал мне взволнованным голосом все, что произошло в Совете. Затем он

продолжал тоном человека, который не может оправиться от удивления:

- Да, Сантильяна, король, который вот уже двадцать лет говорит только

моими устами, видит только моими глазами, предпочел мнение Граны моему. И

еще в какой форме! осыпая похвалами этого посла и расхваливая его

преданность австрийскому дому, как будто этот немец преданнее меня! Из

этого легко заключить, - продолжал министр, - что против меня образовалась

партия и что во главе ее стоит королева (*210).

- О, сеньор, - сказал я ему, - о чем вы беспокоитесь? Разве королева за

двадцать лет не привыкла видеть в вас хозяина положения? И разве вы не

отучили короля советоваться с нею? Что же касается маркиза де Грана, то

король мог стать на его сторону из желания увидеть свою армию и

участвовать в походе.

- Ты не попал в точку, - прервал меня граф-герцог. - Вернее, мои

противники надеются, что король, находясь при войске, всегда будет окружен

вельможами, которые туда за ним последуют. А среди этих последних найдется

не один недовольный, который осмелится держать перед ним речи, порицающие

мое управление. Но они ошибаются, - добавил он, - я сумею во время поездки

сделать государя недоступным для грандов.

Так он и сделал, применив способ, заслуживающий подробного описания.

Когда наступил день отъезда, король поручив королеве заботу о

государстве на время своего отсутствия, направился в Сарагосу. Но по

дороге туда он проехал через Аранхуэс, пребывание в коем так пленило его,

что он провел там около трех недель. Из Аранхуэса министр направил его в

Куэнсу, где он забавлял короля еще дольше при помощи устроенных для него

увеселений. Затем прелести охоты удержали монарха в Молина д'Арагон, и

только после этого его отвезли в Сарагосу. Армия его стояла недалеко

оттуда, и он уже собирался к ней отправиться; но граф-герцог убил в нем

это желание, заверив его, что он подвергается риску быть взятым в плен

французами, которые занимали Монсонскую равнину; поэтому король,

испуганный опасностью, вовсе ему не грозившею, счел за лучшее запереться у

себя, словно в тюрьме. Министр воспользовался его страхом и под предлогом,

будто охраняет его безопасность, можно сказать, не спускал с него глаз,

так что вельможи, которые основательно потратились, чтобы иметь

возможность сопровождать своего государя, не получили за это даже

приватной аудиенции. Филипп же, которому наскучила, наконец, Сарагоса

дурным помещением, еще более дурным времяпрепровождением и, если хотите,

затворничеством, вскоре возвратился в Мадрид. Так этот монарх закончил

свой военный поход, возложив на командующего армией, маркиза де лос Велес,

заботу о поддержании чести испанского оружия.


ГЛАВА IX. О португальской революции и об опале графа-герцога
Несколько дней спустя после возвращения короля распространился в

Мадриде прискорбный слух: стало известно, что португальцы, увидевшие в

восстании каталонцев прекрасный случай, предоставленный им судьбою для

того, чтоб сбросить с себя испанское иго, взялись за оружие и избрали

своим королем герцога Браганцского (*211), что они решили удержать его на

троне и твердо рассчитывают не встретить препятствий в этом деле,

поскольку в данный момент на Испанию наседают враги из Германии, Италии,

Фландрии и Каталонии. Они, действительно, не могли бы выбрать более

благоприятного стечения обстоятельств, чтобы избавиться от ненавистного им

владычества.

Наиболее странным было то, что в то время, когда двор и город,

казалось, были озадачены этой новостью, граф-герцог вздумал в присутствии

короля пошутить насчет герцога Браганцского. Но неуместные насмешки

обращаются обычно против самих насмешников. Филипп не только не

присоединился к неудачной шутке, но принял весьма серьезный вид, который

обескуражил министра и заставил его почувствовать приближение немилости.

Он окончательно уверился в своем падении, когда узнал, что королева

открыто высказалась против него и громко обвиняет его в плохом управлении,

вызвавшим португальскую революцию. Большая часть вельмож и в особенности

те, которые побывали в Сарагосе, присоединились к королеве, едва только

заметили, что над головой графа-герцога сгущаются тучи. Но окончательный

удар его положению был нанесен приездом в Мадрид вдовствующей герцогини

Мантуанской, бывшей правительницы Португалии, которая ясно доказала

монарху, что революция в этом королевстве произошла исключительно по вине

его первого министра.

Убеждения герцогини оказали сильнейшее влияние на мысли короля,

который, отрешившись от прежней слепой любви к фавориту, окончательно

лишил его своего расположения. Как только министр узнал, что король

прислушивается к речам его врагов, он написал королю письмо с просьбой

разрешить ему оставить свой пост и удалиться от двора, коль скоро ему

несправедливо приписывают все несчастья, разразившиеся над королевством во

время его управления. Он рассчитывал, что это письмо произведет большое

впечатление и что государь все еще питает к нему слишком большую дружбу,

чтобы согласиться на его удаление. Но его величество ответил только, что

дает ему испрашиваемое разрешение и что он волен удалиться, куда ему будет

угодно.

графа-герцога, который никак не ожидал такого результата. Однако, хотя и

сильно ошеломленный, он принял это с видимой стойкостью и спросил меня,

как бы я поступил на его месте.

- Я бы легко примирился со своей судьбой, - сказал я ему, - покинул бы

двор и уехал в какое-нибудь из своих поместий, чтобы доживать свои дни в

спокойствии.

- Ты рассуждаешь здраво, - ответствовал мой начальник, - и я,

действительно, намерен завершить свою жизнь в Лоэчес, но только сперва еще

раз поговорю с государем: мне очень хочется доказать ему, что я сделал все

доступное человеческим силам, чтобы с успехом нести возложенное на меня

тяжелое бремя, и что не от меня зависело предотвратить печальные события,

которые теперь вменяются мне в преступление. Я виноват в этом не более,

чем искусный кормчий, который, несмотря на все усилия, видит, как его

корабль уносится ветром и волнами.

Министр еще льстил себя надеждой, что, поговорив с королем, сумеет

поправить дело и отвоевать обратно утерянную территорию. Но он не смог

добиться аудиенции и к нему даже прислали с требованием вернуть ключ,

которым он пользовался, чтобы когда угодно входить на половину его

величества.

Решив тогда, что уже не осталось никакой надежды, он серьезно начал

готовиться к уходу. Прежде всего, он произвел смотр своим бумагам, большое

количество коих из предосторожности сжег; затем он отобрал тех служащих и

лакеев своего дома, которые должны были его сопровождать, отдал

распоряжение относительно отъезда и назначил оный на следующий день. Боясь

подвергнуться оскорблениям со стороны черни при выезде из дворца, он рано

утром убежал через черный ход, сел вместе со своим духовником и со мною в

дрянную карету и без злоключений выехал на дорогу в Лоэчес, подвластную

ему деревню, где графиня, его супруга, выстроила великолепную женскую

обитель ордена св.Доминика. Мы добрались туда меньше чем через четыре

часа, а немного спустя прибыла и вся его свита.


ГЛАВА X. О треволнениях и заботах, кои на первых порах нарушали

покой графа-герцога, и о благополучной и мирной жизни, которая

затем наступила. О занятиях этого министра в своем уединении
Госпожа Оливарес отпустила супруга в Лоэчес, а сама осталась еще на

несколько дней при дворе, чтобы попытаться, не удастся ли ей при помощи

слез и мольбы добиться его возвращения. Но сколько ни припадала она к

стопам их величеств, король не склонил своего слуха к ее доводам, хотя они

и были искусно построены, а королева, смертельно ее ненавидевшая, с

удовольствием взирала на ее слезы. Супруга министра, однако, и после этого

не отступилась: она унизилась до того, что стала искать заступничества у

фрейлин королевы; но в результате этих унижений она убедилась, что

пожинает скорее презрение, нежели сочувствие. Огорченная тем, что напрасно

предприняла все эти оскорбительные для ее чести шаги, она последовала за

своим мужем, чтобы совместно с ним оплакивать потерю поста, который при

таком короле, как Филипп IV, был едва ли не первым во всем королевстве.

Рассказ этой дамы о том, в каком состоянии оставила она Мадрид,

усугубил печаль графа-герцога.

- Ваши враги, - говорила она ему со слезами, - герцог Медина Сели и

другие гранды, которые вас ненавидят, не перестают восхвалять короля за

то, что он удалил вас с министерского поста, а народ празднует вашу опалу

с наглым весельем, точно конец вашего управления знаменует окончание всех

государственных невзгод.

- Сеньора, - сказал мой господин, - последуйте моему примеру:

пересильте свое огорчение. Нужно подчиниться грозе, которую нельзя

отвратить. Я, правда, мечтал сохранить королевскую милость до конца своих

дней, - обычная иллюзия министров и фаворитов, забывающих, что участь их

зависит от монарха. Разве герцог Лерма не ошибся точно так же, как я, хотя

и воображал, будто пурпур, в который он был облачен, является надежной

гарантией вечной нерушимости его власти?

Такими словами граф-герцог увещевал свою супругу вооружиться терпением,

в то время как сам пребывал в волнении, возобновлявшемся ежедневно

благодаря спешным письмам, прибывавшим от дона Энрике, который, оставаясь

при дворе, чтобы следить за событиями, тщательно обо всем его осведомлял.

Письма этого молодого сеньора привозил Сипион, который еще оставался при

нем, между тем как я уже не жил с ним со времени его женитьбы на донье

Хуане. Письма приемного сына всегда были полны прискорбных известий, и, к

сожалению, других не предвиделось. Порой сообщал он, что вельможи, не

довольствуясь публичными выражениями радости по поводу отставки

графа-герцога, объединились, чтобы вытеснять его ставленников со всех мест

и должностей, которые они занимали, и заменить их врагами графа. В другой

раз он написал, что дон Луис де Аро (*212) начинает входить в милость и,

по всей видимости, станет первым министром. Из всех сообщенных ему вестей

больше всего, казалось, огорчила моего господина перемена в Неаполитанском

вице-королевстве; король, только для того чтобы оскорбить графа-герцога,

отнял это последнее у герцога Медина де лас Торрес, которого граф любил, и

передал генерал-адмиралу Кастильи, которого тот всегда ненавидел.

Можно сказать, что в течение трех месяцев граф-герцог в своем уединении

не переживал ничего, кроме треволнений и горестей, но духовник, монах

ордена св.Доминика, соединявший твердое благочестие с мужественным

красноречием, нашел в себе силы утешить графа. Все время энергично

указывая ему, что он должен думать исключительно о спасении души, монах

сумел с помощью небесной благодати отвлечь его помыслы от придворных дел.

Мой господин не пожелал больше получать известия из Мадрида и отложил все

попечения, кроме приготовлений к достойной кончине. Госпожа Оливарес, со

своей стороны, хорошо использовала свое уединение и обрела в монастыре,

коего она была основательницей, утешение, приуготованное ей божьим

промыслом: среди инокинь оказалось несколько благочестивых дев, которые

своими медоточивыми речами постепенно обратили в сладость горечь ее

существования. По мере того как господин мой отвращал свои мысли от

мирских забот, он становился спокойнее. Вот каким образом он распределял

свой день. Почти все утро он проводил в монастырском храме, внимая

церковной службе; к обеду он возвращался, а затем в течение двух часов

тешился разными играми со мною и кое-кем из наиболее любимых домочадцев;

после этого он обычно уединялся у себя в кабинете и никуда не выходил до

захода солнца. Затем он либо прохаживался по саду, либо выезжал на

прогулку в карете то со своим духовником, то со мною.

Однажды, оставшись с ним наедине и удивляясь безмятежности, озарявшей

его лицо, я взял на себя смелость сказать ему:

- О, сеньор, дозвольте мне дать волю своей радости: по

удовлетворенности, отражающейся на вашем лице, я сужу, что ваша светлость

начинает привыкать к своему уединению.

- Я уже совсем к нему привык, - отвечал он мне, - и, хотя издавна

приучил себя заниматься делами, уверяю тебя, дитя мое, что с каждым днем

нахожу все больше наслаждения в приятной и мирной жизни, которую здесь

веду.

садоводством. Однажды, когда я наблюдал за его работой, он сказал мне

шутя:

- Ты видишь, Сантильяна, как удаленный от двора министр сделался

- Ваша светлость, - отвечал я ему тем же тоном, - мне кажется, будто я

вижу Дионисия Сиракузского (*213) на положении школьного учителя в

Коринфе.

сравнение.

Все мы, обитатели замка, радовались, видя, как наш хозяин вознесся над

своим несчастьем и находит прелесть в существовании, столь отличном от

того, которое вел прежде, как вдруг заметили, что он меняется у нас на

глазах. Он стал мрачным, задумчивым, снова впал в глубокую меланхолию,

перестал с нами играть и казался равнодушным ко всему, что мы ни

измышляли, дабы его развлечь.

Сейчас же после обеда он запирался у себя в кабинете и оставался там

один до самого вечера. Мы думали, что его грусть происходит от

воспоминаний о прошедшем величии, и ввиду этого напустили на него

отца-доминиканца, чье красноречие, однако, не сумело восторжествовать над

меланхолией его светлости, каковая, вместо того чтобы идти на убыль,

казалось, все возрастала.

Мне пришло в голову, что грусть министра может происходить от

какой-нибудь особой причины, которую он не желает нам доверить, ввиду чего

я возымел намерение выведать его тайну. Чтобы добиться своей цели, я

выискивал минуту, когда бы мог поговорить с ним без свидетелей, и, улучив

таковую, сказал ему тоном, в котором почтительность сочеталась с любовью:

- Ваша светлость, дозволено ли будет Жиль Бласу задать своему господину

вопрос?

- Говори, - ответил он, - я тебе разрешаю.

лице? Или вы потеряли свое прежнее превосходство над роком? Неужели вновь

пробудилось в вас сожаление об утерянных милостях? Неужели вы вновь

погрузились в бездну скорби, над которой вознесла вас ваша стойкость?

- Нет, слава богу! - возразил министр. - Память моя не занята больше

той ролью, которую я играл при дворе, и я навсегда позабыл о почестях,

которые мне там оказывались.

- Но если у вас хватило силы отогнать воспоминания об этом, - подхватил

я, - то почему же вы имели слабость поддаться меланхолии, которая всем нам

внушает тревогу? Что с вами, дорогой мой господин? - продолжал я, падая к

его ногам. - Без сомнения, вас гложет какая-нибудь тайная печаль. Можете

ли вы скрывать ее от Сантильяны, скромность, преданность и верность коего

вам не безызвестны? За какие грехи лишился я вашего доверия?

- Ты по-прежнему им пользуешься, - сказал мне граф-герцог, - но я

признаюсь, что мне неприятно открыть тебе причину той грусти, которая, как

ты заметил, охватила меня. Однако я не могу противиться настояниям такого

слуги и друга, как ты. Узнай же, что причиняет мне горе: одному только

Сантильяне способен я доверить эту тайну. Да, - продолжал он, - я стал

жертвой черной меланхолии, которая понемногу подтачивает мою жизнь: почти

ежеминутно вижу я ужасающее привидение, стоящее передо мной. Сколько я ни

уверяю себя, что это только иллюзия, призрак без всякой реальности, однако

его постоянные появления поражают мой взор и тревожат меня. Хотя голова

моя достаточно сильна, чтоб понять, что, видя его, я ничего не вижу, все

же я настолько слаб, что не могу не огорчиться при этом видении. Вот что

ты заставил меня поведать, - добавил он, - суди сам, прав ли я был,

стараясь скрыть от всех причину своей меланхолии.

Я с грустью и удивлением узнал столь необычайный факт, заставлявший

предполагать какое-то расстройство механизма.

- Ваша светлость, - сказал я ему, - не происходит ли это от малого

количества пищи, которую вы принимаете? Ибо воздержание ваше чрезмерно.

- Я и сам сначала так думал, - возразил он, - и, чтобы испытать,

действительно ли тому виною диета, я в последние дни ем больше

обыкновенного. Но все тщетно: призрак не исчезает.

- Он исчезнет, - возразил я, чтобы его утешить, - и, если бы ваша

светлость согласился снова развлечься, играя со своими верными слугами, я

думаю, что вы скоро освободились бы от этих черных фантазий.

Немного спустя после этого разговора граф-герцог занемог и, чувствуя,

что дело становится серьезным, послал за двумя мадридскими нотариусами для

составления завещания. Он выписал также трех знаменитых врачей, о которых

ходили слухи, будто они иногда вылечивают своих пациентов. Едва лишь по

замку распространилась весть о приезде этих последних, как уже не слышно

было ничего, кроме плача и воздыханий. Все уверились в близости кончины

хозяина: такое предубеждение царило там против этого рода господ. Они

привезли с собой двух аптекарей и одного цирюльника - обычных исполнителей

их предписаний. Сперва они предоставили нотариусам сделать свое дело,

после чего принялись за свое собственное. Так как все они следовали

принципам доктора Санградо, то после первой же консультации стали

прописывать кровопускание за кровопусканием, так что в каких-нибудь шесть

дней привели графа-герцога на край могилы, а на седьмой совсем избавили

его от видений.

После смерти министра в замке Лоэчес (*214) воцарилась тяжкая и

искренняя скорбь. Все домочадцы горько его оплакивали. Не только никто не

утешался в своей утрате уверенностью в том, что упомянут в завещании, но

всякий охотно отказался бы от своей доли наследства, лишь бы вернуть его к

жизни. Что же касается меня, более всех им любимого и привязавшегося к

нему из искреннего расположения, то я и огорчен был сильнее других.

Сомневаюсь даже, пролил ли я по Антонии столько же слез, сколько по

графу-герцогу.

без пышности и блеска, сопровождаемый нашими сетованиями. После похорон

графиня Оливарес приказала прочитать в нашем присутствии завещание,

которым все домочадцы остались довольны. Каждый получил дар в соответствии

с занимаемым им местом, и наименьшая доля составляла две тысячи эскудо.

Моя оказалась крупнее всех: граф-герцог завещал мне десять тысяч пистолей

в знак особого расположения, которое он ко мне питал. Он не позабыл о

богоугодных заведениях и установил ежегодные поминания в нескольких

монастырях.

Госпожа Оливарес отпустила всех слуг в Мадрид для получения завещанных

им сумм от дона Рамона Капориса, которому было приказано их выплатить, но

я не мог уехать вместе с ними: сильнейшая горячка, плод моей печали,

удержала меня в замке на семь-восемь дней. В течение всего этого времени

доминиканец не покидал меня. Я полюбился этому доброму монаху, и, заботясь

о спасении моей души, он спросил, когда заметил у меня признаки

выздоровления, что я собираюсь делать.

- Ничего не знаю, святой отец, - отвечал я ему. - Я еще не решил этого

в своей душе; в иные мгновения мне хочется удалиться в келейку и предаться

там покаянию.

- Драгоценные мгновения! - воскликнул доминиканец. - Сеньор де

Сантильяна, вы хорошо сделаете, если воспользуетесь ими. Как друг советую

вам, оставаясь мирянином, удалиться хотя бы в нашу мадридскую обитель,

стать благодетелем этого монастыря, передав ему все ваше состояние, и

умереть там в одежде св.Доминика. Есть немало людей, которые искупили свою

мирскую жизнь подобной кончиной.

При том умонастроении, в котором я тогда обретался, совет чернеца

нисколько меня не возмутил, и я почтительно отвечал, что постараюсь его

обдумать. Но когда я посоветовался об этом с Сипионом, явившимся ко мне

вслед за монахом, он восстал против этого намерения, называя его не иначе,

как причудами больного,

- Стыдитесь, сеньор де Сантильяна, - сказал он мне, - может ли такой

уход от мира прельщать вас? Разве вам замок Лириас не даст более приятного

уединения? Если и в прежние времена вы восторгались им, то тем более

оцените его прелесть теперь, когда находитесь в возрасте, более доступном

наслаждению красотами природы.

Сыну Косколины было не очень трудно переубедить меня.

- Друг мой, - сказал я, - ты восторжествовал над отцом-доминиканцем. Я

вижу, что мне, в самом деле, лучше будет вернуться в свой замок.

Останавливаюсь на этом решении. Мы отправимся в Лириас, как только я буду

в состоянии пуститься в путь.

Это случилось очень скоро, так как, избавившись от лихорадки, я в

короткий срок почувствовал себя достаточно сильным, чтобы осуществить свое

намерение. Мы с Сипионом направились в Мадрид. Вид этого города уже не

доставил мне такого удовольствия, как прежде. Зная, что почти все его

жители ненавидят память министра, о коем я хранил самое нежное

воспоминание, я не мог смотреть на Мадрид дружественным оком. И в самом

деле, я пробыл там не более пяти-шести дней, которые Сипион употребил на

приготовления к нашему отъезду в Лириас. Покамест он заботился о потребном

нам снаряжении, я пошел к Капорису, который выплатил мне завещанную сумму

в дублонах. Я посетил также сборщиков тех командорств, с которых получал

доходы, и сговорился с ними относительно уплаты денег; словом, привел в

порядок все свои дела.

Накануне нашего отъезда я спросил у сына Косколины, простился ли он с

доном Энрике.

- Да, - отвечал он, - нынче мы дружески с ним расстались. Все же он

выразил мне свое недовольство тем, что я его покидаю. Но если он и был

доволен мною, то я совсем не был доволен им. Недостаточно того, чтобы

слуга нравился господину: нужно еще, чтобы господин нравился слуге; иначе

они плохо уживутся друг с другом. Кроме того, дон Энрике представляет

теперь при дворе весьма жалкую фигуру; его там обливают величайшим

презрением; на улицах на него указывают пальцами и называют не иначе, как

сыном генуэзки. Судите сами, пристало ли честному малому служить у

опозоренного человека.

Наконец, в один прекрасный день мы на заре покинули Мадрид и выехали по

направлению к Куэнсе. Двигались мы в следующем порядке и со следующей

свитой. Мой наперсник и я сидели в дорожной карете, запряженной двумя

мулами, коими правил форейтор; непосредственно за нами следовали три

лошака, нагруженные нашими вещами и казной и ведомые двумя конюхами; а

шествие замыкали верхом на мулах два рослых лакея, нанятых Сипионом и

вооруженных до зубов. Конюхи тоже носили сабли, а у форейтора было два

добрых пистолета в седельных кобурах. Так как нас было семь человек, из

коих шестеро весьма решительных, то я весело пустился в путь, не опасаясь

за свое наследство. В деревнях, через которые мы проезжали, наши лошадки

гордо гремели бубенцами; крестьяне выбегали к дверям, чтобы посмотреть на

процессию, которая казалась им, по меньшей мере, выездом вельможи,

отправляющегося в свое вице-королевство.

двигаться большими переходами. Мне только хотелось прибыть туда

благополучно, и мое желание было услышано. Вид замка сперва навел меня на

печальные мысли, вызвав воспоминания об Антонии. Но я вскоре от них

отвлекся, решив думать лишь о том, что может доставить мне удовольствие; а

кроме того, истекшие с тех пор двадцать два года очень ослабили мое

чувство.

Как только я вступил в замок, Беатрис и Серафина поспешили мне

навстречу с приветствием; а затем отец, мать и дочь стали сжимать друг

друга в объятиях с бурными выражениями радости, которые меня очаровали.

После всех этих поцелуев я сказал, внимательно взглянув на свою

крестницу:

- Возможно ли, что это та самая Серафина, которую я оставил в колыбели,

уезжая из замка? Я рад, что застаю ее такой большой и красивой. Надо нам

подумать об устройстве ее судьбы.

- Как, дорогой крестный! - воскликнула Серафина, слегка покраснев при

моих последних словах, - всего минута, как вы меня увидали, и уже

стремитесь от меня избавиться?

- Что вы, дочь моя! - возразил я. - Выдавая вас замуж, мы вовсе не

собираемся потерять вас; нам нужен муж, который будет обладать вами, не

похищая вас у родителей, иными словами, такой, который будет жить у нас.

- Как раз имеется жених в этом роде, - сказала Беатрис. - Один местный

дворянин как-то увидал Серафину во время обедни в нашей деревенской

часовне и влюбился в нее. Он пришел ко мне, сделал предложение и просил

моего согласия. Вы сами понимаете, что я ему ответила. "Мое согласие, -

сказала я, - не приблизит вас к цели. Серафина зависит от своего отца и

крестного, которые одни властны распоряжаться ее судьбой. Все, что я могу

для вас сделать, это написать им, извещая их о вашем сватовстве, которое

делает честь моей дочери". В самом деле, - продолжала она, - я

незамедлительно собиралась вас об этом осведомить, но вот вы сами тут и

распорядитесь так, как сочтете нужным.

- Скажите, - спросил Сипион, - какого нрава этот идальго? Не похож ли

он на большинство ему подобных, то есть кичится ли он своим дворянством и

держит ли себя нагло по отношению к простолюдинам?

- О, что до этого, то ни в коем случае, - отвечала Беатрис. - Это

молодой человек приятнейшего и учтивейшего обхождения; к тому же он хорош

собой и ему еще не исполнилось тридцати лет.

- Вы нарисовали нам довольно привлекательный портрет этого кавалера, -

сказал я, обращаясь к Беатрис. - А как его звать?

- Дон Хуан де Хутелья, - ответила жена Сипиона. - Он недавно наследовал

отцу и живет в своем замке на расстоянии одной мили отсюда с младшей

сестрою, которая находится на его попечении.

- Я в свое время слыхал о семействе этого идальго, - заметил я. - Это

одно из самых знатных в Валенсийском королевстве.

- Я меньше ценю знатность, чем душевные и умственные качества, -

возразил Сипион, - и этот дон Хуан подойдет нам только в том случае, если

он честный человек.

- Он таковым и слывет, - сказала Серафина, вмешавшись в наш разговор. -

Жители деревни Лириас, которые его знают, дают о нем самые лучшие отзывы.

При этих словах моей крестницы я с улыбкой взглянул на ее отца,

который, поняв их так же, как и я, заключил, что поклонник приглянулся его

дочери.

как через два дня мы увидели его перед своим замком. Он учтиво нас

приветствовал и не только не опроверг своим поведением того, что Беатрис

нам о нем сказала, но даже внушил нам высокое мнение о своих достоинствах.

Он сказал, что в качестве соседа приехал поздравить нас с благополучным

возвращением.

Мы приняли его со всей возможной обходительностью, но это посещение

было только официальным визитом: оно протекло во взаимных учтивостях, и

дон Хуан удалился, не сказав нам ни слова о своей любви к Серафине,

попросив только разрешения снова к нам наведаться и воспользоваться

соседством, которое сулит ему много приятностей.

Когда он нас покинул, Беатрис спросила, что мы думаем об этом

дворянине. Мы отвечали, что он расположил нас в свою пользу и что, по

нашему мнению, судьба не могла найти для Серафины более подходящей партии.

На следующий же день я вышел из дому вместе с сыном Косколины, чтобы

отдать визит дону Хуану. Мы направились к его замку в обществе проводника,

который после трех четвертей часа ходьбы сказал нам:

- Вот замок сеньора дона Хуана де Хутелья!

Но сколь пристально ни оглядывали мы местность, нам долго не удавалось

его обнаружить. Мы увидели замок лишь тогда, когда подошли вплотную, так

как он был расположен у подножия горы, посреди леса, высокие деревья

которого скрывали его от наших глаз. Вид у него был старинный и

запущенный, доказывавший знатность его обладателя, но отнюдь не

зажиточность. Однако, вступив в дом, мы увидели, что ветхость здания

искупается изяществом обстановки.

Дон Хуан принял нас в красиво убранном зале, где представил даме,

которую назвал своей сестрой Доротеей и которой на вид было

девятнадцать-двадцать лет. Она тщательно принарядилась, так как ожидала

нашего визита и хотела показаться привлекательной. Появившись передо мной

во всей своей прелести, она произвела на меня такое же впечатление, как

некогда Антония, то есть повергла меня в смущение. Но я так хорошо скрыл

это, что даже Сипион ничего не приметил. Наша беседа, так же как и

накануне, вращалась вокруг обоюдного удовольствия, которое мы будем

получать, посещая иногда друг друга и поддерживая добрососедские

отношения. Дон Хуан еще не заговаривал с нами о Серафине, и мы тоже не

сказали ему ничего, что побудило бы его сообщить о своей любви. Нам

хотелось, чтобы он сам до этого дошел. Во время нашей беседы я частенько

поглядывал на Доротею, хотя делал вид, что лишь изредка обращаю на нее

свой взор. Но каждый раз, как наши взгляды встречались, она вонзала мне в

сердце новую стрелу. Скажу, однако, чтобы отдать справедливость предмету

своей любви, что она не была совершенной красавицей. Правда, кожа у нее

была ослепительной белизны и губы скорее пурпурные, чем розовые, зато нос

был несколько длиннее и глаза несколько меньше, чем нужно. Однако же общий

вид приводил меня в восторг.

Словом, я вышел из замка Хутелья не таким, каким туда вошел, и,

возвращаясь в Лириас с мыслями, всецело занятыми Доротеей, я видел только

ее, говорил только о ней.

- Вот так, так, хозяин! - сказал Сипион, рассматривая меня с удивленным

видом. - Вы что-то очень интересуетесь сестрицей дона Хуана! Не заразила

ли она вас любовью?

- Да, друг мой, - отвечал я ему, - и это заставляет меня краснеть от

стыда. О, боже, неужели мне, который после смерти Антонии смотрел на

тысячи пригожих особ совершенно равнодушно, суждено в мои годы встретить

такую, которая неотразимо зажгла мое сердце!

- Ну, что же, сеньор, - подхватил сын Косколины, - вам следует

поздравить себя с таким происшествием, а не жаловаться на него. Вы в таких

летах, когда еще можно пылать любовным огнем, не будучи смешным, а время

еще не на столько сморщило ваше чело, чтобы лишить вас надежды нравиться

женщинам. Поверьте мне, когда вы вновь увидитесь с доном Хуаном, смело

сватайтесь к его сестре: он не сможет отказать такому человеку, как вы. А

кроме того, если во что бы то ни стало надо быть дворянином, чтобы

жениться на Доротее, так разве вы не дворянин? У вас есть дворянский

патент, и этого достаточно для вашего потомства. После того как время

подернет эту грамоту густою фатой, прикрывающей происхождение всех

благородных семейств, то есть через четыре или пять поколений, род

Сантильяна будет одним из знатнейших.

Доротее, не подумав о том, что подвергает меня опасности получить отказ.

Все же я решился на это не без трепета. Хотя я казался моложе своих лет и

мог свободно сбавить себе годов десять, однако же считал, что имею

достаточно оснований сомневаться в том, понравлюсь ли я юной красавице.

Тем не менее я решил отважиться на предложение, как только увижусь с ее

братом, который, со своей стороны, не будучи уверен, что получит мою

крестницу, сильно тревожился.

Он снова пришел в мой замок на следующий день, в то время когда я

завершал свой туалет.

- Сеньор де Сантильяна, - сказал он мне, - я сегодня являюсь в Лириас,

чтобы побеседовать с вами о серьезном деле.

Я провел его к себе в кабинет, и он продолжал, прямо приступая к делу:

- Я полагаю, что вам небезызвестна цель моего посещения. Я люблю

Серафину. Вы же имеете большое влияние на ее отца; я прошу вас склонить

его в мою пользу. Помогите мне овладеть предметом моей любви, и пусть я

буду обязан вам счастьем всей своей жизни.

- Сеньор дон Хуан, - отвечал я ему, - так как вы прямо приступаете к

делу, то, вероятно, не примете во зло, если и я последую вашему примеру и,

обещав вам свое заступничество перед отцом моей крестницы, попрошу у вас

того же в отношении вашей сестры.

При сих последних словах дон Хуан проявил приятное удивление, которое я

принял за доброе предзнаменование.

- Возможно ли, - воскликнул он, - чтобы Доротея вчера покорила ваше

сердце?

- Она обворожила меня, - сказал я ему, - и я почитал бы себя

вам.

не вздумаем пренебречь союзом с вами.

- Мне очень отрадно, - ответил я, - что вы не видите никаких

препятствий к тому, чтоб породниться с разночинцем. От этого я вас еще

больше уважаю, ибо вы таким образом проявляете свой здравый смысл. Но если

бы вы были даже настолько суетны, что пожелали бы отдать руку своей сестры

только дворянину, то и тогда у меня нашлось бы чем удовлетворить ваше

тщеславие: знайте, что я двадцать лет проработал в канцеляриях

министерства и король в награду за услуги, оказанные государству,

пожаловал меня дворянской грамотой, которую я сейчас вам покажу.

Произнося эти слова, я вынул свой патент из ящика, куда я его запрятал,

и предъявил его этому идальго, который внимательно прочитал его от доски

до доски с чрезвычайным удовлетворением.

- Вот это хорошо, - ответил он, возвращая мне бумагу. - Доротея ваша.

- А вы, - воскликнул я, - рассчитывайте на Серафину.

Таким образом, эти две свадьбы были решены между нами. Оставалось

только узнать, с охотой ли согласятся на это обе невесты, ибо дон Хуан и

я, равно деликатные, не хотели получить их путем принуждения. Итак, дон

Хуан вернулся в замок Хутелья, чтобы передать мое предложение своей

сестре, а я созвал Сипиона, Беатрис и свою крестницу, чтобы сообщить о

разговоре, происшедшем у меня с этим кавалером. Беатрис высказалась за то,

что следует принять его в родню без колебаний, а Серафина своим безмолвием

показала, что согласна с решением матери. Что касается отца, то и он,

конечно, не держался обратного мнения, но выразил некоторое беспокойство

относительно приданого, которое придется дать дворянину, чей замок так

настоятельно требовал ремонта. Я заткнул рот Сипиону, сказав, что дело

касается только меня и что я даю своей крестнице в приданое четыре тысячи

пистолей.

Я свиделся с доном Хуаном в тот же вечер.

- Ваши дела, - сказал я ему, - идут отлично. Я хотел бы, чтобы мои не

были в худшем положении.

- Они тоже обстоят как нельзя лучше, - отвечал он, - мне не пришлось

воспользоваться своим авторитетом, чтобы добиться согласия Доротеи. Ваша

внешность ей по душе и ваше обхождение ей нравится. Вы боялись, что

окажетесь не в ее вкусе, а она с большим основанием опасается, что, не

будучи в состоянии предложить вам ничего, кроме своей руки и сердца...

- А чего мне еще нужно! - прервал я его, не помня себя от радости. -

Если прелестной Доротее не противно связать свою судьбу с моей, то я

ничего большего и не требую: я достаточно богат, чтобы жениться на ней без

приданого, и обладание ею составит предел всех моих желаний.

Дон Хуан и я, весьма довольные тем, что довели дело до такого

результата, порешили, дабы ускорить свадьбу, устранить все излишние

церемонии. Я свел его с родителями Серафины, и, после того как они

сговорились об условиях брачного контракта, он откланялся, пообещав нам

вернуться на следующий день с Доротеей. Желание понравиться этой даме

заставило меня потратить не менее трех битых часов на то, чтобы одеться и

прифрантиться, и все же я еще не был доволен своей внешностью. Для юнца,

готовящегося увидеться со своей милой, это удовольствие, но для человека

начинающего стареть, это работа. Однако же я оказался счастливее, чем

заслуживал: я вновь встретился с сестрою дона Хуана, которая взглянула на

меня таким благожелательным взором, что я вообразил, будто еще кое-чего

стою. У меня с нею завязался длительный разговор. Я был очарован ее

образом мыслей и пришел к выводу, что с помощью хорошего обхождения и

большой предупредительности смогу стать любимым супругом. Преисполненный

столь сладостной надежды, я послал в Валенсию за двумя нотариусами,

которые, составили брачный контракт. Затем мы прибегли к услугам

священника из Патерны, который приехал в Лириас и обвенчал дона Хуана и

меня с нашими возлюбленными.

Итак, я вторично возжег факел Гименея и не имел повода в этом

раскаяться. Доротея как женщина добродетельная нашла удовольствие в

исполнении своего долга и, чувствительная к моим попыткам идти навстречу

ее желаниям, вскоре привязалась ко мне так, как если бы я был молодым. С

другой стороны, дон Хуан и моя крестница воспылали огнем взаимной любви,

и, что всего удивительнее, обе невестки прониклись друг к другу живой и

искренней дружбой. Я же нашел в своем шурине столько достоинств, что

почувствовал к нему подлинное расположение, на которое и он не ответил

неблагодарностью. Словом, между нами воцарилось такое единение душ, что

когда по вечерам приходилось расставаться, чтобы наутро встретиться,

разлука всякий раз доставляла нам огорчение. Это послужило причиной тому,

что мы порешили превратить два семейства в одно, которое будет жить то в

замке Лириас, то в замке Хутелья, каковой для этой цели был подвергнут

основательному ремонту на деньги его светлости графа-герцога.

Вот уже три года, друг-читатель, как я веду усладительную жизнь в кругу

дорогих мне людей. В довершение блаженства небо соизволило наградить меня

двумя детьми, чье воспитание станет развлечением моей старости и чьим

отцом я доверчиво себя почитаю.