Алешка Татьяна Вячеславовна

____________________

1. 
   Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст. и прим. Л.А. Сугай. – М.: Республика, 1994.
   
2. 
   Белый А. Фридрих Ницше. Круговое движение (Сорок две арабески) // Фридрих Ницше и русская религиозная философия. – Мн.: Алкиона – Присцельс, 1996. Т.1: Переводы, исследования, эссе философов "серебряного века".
   
3. 
   Ерофеев Вик. Бог Х. – М.: Зебра Е, 2001.
   
4. 
   Ницше Ф. Так говорил Заратустра: Книга для всех и ни для кого /Пер. Ю. Антоновского. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990.
   
5. 
   Ницше Ф. Ессе Ноmо: Как становятся сами собою // Фридрих Ницше и русская религиозная философия. – Мн.: Алкиона – Присцельс, 1996. Т.2: Переводы, исследования, эссе философов "серебряного века".
   
6. 
   Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Генеалогия морали. – Мн.: Беларусь, 1992.
   
7. 
   Ницше Ф. Сумерки кумиров, или Как философствовать молотом // Фридрих Ницше и русская религиозная философия. – Мн.: Алкиона – Присцельс, 1996. Т.1: Переводы, исследования, эссе философов "серебряного века".
   
8. 
   Цветаева М. Соч.: В 2т. – Мн.: Нар. асвета, 1988. Т.1: Стихотворения. Поэмы.
   
9. 
   Цветаева М. Соч.: В 2т. – Мн.: Нар. асвета, 1988. Т.2: Проза.
   
10. 
    Цветаева М. Избранные произведения / Авт. Предисловия С. Букчин. – Мн.: Наука и техника, 1984.
    
11. 
    Цветаева М. Поэмы 1920 – 1927. – СПб.: абрис, АО "Альянс", 1994.
    
12. 
    Цветаева М. Чужому // Новый мир. 1998. №6.
    
13. 
    Цветаева М. Театр. – М.: Искусство, 1988.
    
14. 
    Цветаева М. Об искусстве. – М.: Искусство, 1991.
    
15. 
    Цветаева М. Из литературного наследия // Октябрь. 1987. №7.
    
16. 
    Цветаева М. Из письма А. Берг. Цит. по: Саакянц А. Последняя Франция// Вл. 1992. №3. С.31.
    
17. 
    Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5т. – М.: Моск. клуб, 1992. Т.1.: Мир как воля и представление.
    
18. 
    Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов. – Киев – М.: Порт-Рояль – Совершенство, 1997.
    

Но в "Окаянных днях" обращают на себя внимание следы увлеченного чтения Достоевского и выписки, необходимые Бунину для подкрепления своих горьких и страстных слов. В книге Л.Сараскиной “ "Бесы" – роман-предупреждение”

(М., 1990) указан ряд как явных, так и возможных параллелей между романом Достоевского и бунинской книгой, сопоставлены сходные мотивы. Здесь же хотелось бы прежде всего остановиться на случаях прямого цитирования Буниным "Бесов" и "Дневника писателя", позволяющих увидеть определенную мировоззренческую общность этих писателей отнюдь не менее отчетливо, чем в различных допущениях и экстраполяциях.

“"Христианин...говорит: "Я должен разделить с меньшим братом мое имущество и служить им всем". А коммунар говорит: "Да, ты должен разделить со мною, меньшим и нищим, твоё имущество и должен мне служить" ” [1: 140]. Бунин показал уже саму, так сказать, практику этой коммунарской веры, прекрасно понятой в свое время Достоевским.

“ "Освободительное движение", — пишет он в “Окаянных днях”, — творилось с легкомыслием изумительным, с непременным, обязательным оптимизмом... И все "надевали лавровые венки на вшивые головы", по выражению Достоевского” [2: 132]. Последние слова принадлежат в "Бесах" Степану Трофимовичу Верховенскому. Степан Трофимович говорит: "Мы... слишком поспешили с нашими мужичками... мы их ввели в моду, и целый отряд литературы... носился с ними как с новооткрытою драгоценностью". А. Бунин пишет: "Кадили мужику, благо он темен и "шаток" ". Слова героя Достоевского, несмотря на их некоторую правоту, для автора нередко только слова, пусть искренняя в каждую минуту, но игра и поза. У Бунина же это глубокое личное убеждение, связанное с трагедией его собственной жизни. Рядом с замечанием о кадении мужику он говорит: " "Вшивые головы" нужны были как пушечное мясо... Революция есть только кровавая игра в перемену местами..." И вспоминается теперь уже слишком известное пророчество Достоевского о миллионах голов, в которые обойдется революционное переустройство общества.

Что еще выписывает Бунин у Достоевского в "Окаянных днях"? "...Дай всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет, под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено". И Бунин добавляет: "Теперь эти строки кажутся уже слабыми". "Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов", - писал Достоевский в "Дневнике писателя". А Бунин за две недели до выписки из Достоевского привел цитату из газеты "Одесский коммунист": "Слюни такого замечательного волшебника, как Иисус Христос... Многие, однако... продолжают миндальничать по поводу нравственного смысла его учения...".

Бунин прекрасно видит, к чему направлены подобные "разоблачения" Христа: "русский бунт" с его "жаждой разрушения". И здесь невольно приходит на память рассказ Достоевского о крестьянском парне, вызвавшемся "дерзостно" стрелять из ружья в причастие, которое, по вере, есть как бы частица тела Христова.

Среди размышлений Бунина о какой-то роковой обреченности России темной стихии революции есть указания на губительную роль преступающей все и вся уголовной вольницы. Но есть и суждения о разрушительных импульсах со стороны, прямо противоположной народным низам. Приведя строки из песни об "Утесе-великане" и "Степане", Бунин свободно, возможно, по памяти, цитирует Достоевского: "Была самая невинная, милая либеральная болтовня. Нас пленил не социализм, а чувствительная сторона социализма..." А дальше, имея в виду уже революционный марксизм, Бунин пишет: "Но ведь было и подполье, а в этом подполье кое-кто отлично знал, к чему именно он направляет свои стопы и некоторые, весьма для него удобные, свойства русского народа. И Степану цену знал". И после цитат из С. Соловьева и Н. Костомарова об иррациональности народной смуты и бунтов заключает: "Не верится, чтобы Ленины не знали и не учитывали всего этого!"

Можно по-разному относиться к последнему замечанию Бунина. Но что "все это" отлично знал и учитывал подпольный руководитель "бесов" у Достоевского — Петр Верховенский, — ясно всем читателям романа. Знал он, конечно же, цену и "Степана", и Федьки Каторжного, убивающего для Верховенского уже в буквальном смысле по договорной плате.

"Матерый волк контрреволюции", как называли Бунина после его эмиграции в советских газетах, он безошибочно чувствовал антиреволюционность в нравственной и социально-философской позиции Достоевского. И это тем более важно, что природа художественного дарования у этих писателей совершенно различна. Оттого их совпадения в мировоззренческом плане подтверждают правоту обоих, возможно, в большей степени, чем это могло быть у художников типологически более близких.

Обращение Бунина в своей самой горькой книге к "нелюбимому" Достоевскому — урок и современным исследователям великого романиста, сокращавшим (пусть и гипотически) дистанцию между Достоевским и идеями революции и социализма.

С подчеркнутой многозначительностью, хотя и с чужих слов, писали в российском литературоведении о намерении Достоевского сделать в новом романе Алешу революционером, политическим преступником. За основное доказательство такого намерения Достоевского брались слова из дневника А.С.Суворина. Пересказывая слова Достоевского, Суворин говорит: "Он (Алеша. – А.С.) искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционе ром..." [3: 329]. Это "естественно" совершенно неестественно для Достоевского и, скорее всего, принадлежит самому Суворину. Во всяком случае трудно поверить, что правдоискатель, по Достоевскому, это в итоге обязательно революционер. Конечно, искусство – не точные науки, и поле для самых различных гипотез остаётся по-прежнему очень широким. Но тут уж, "естественно", каждому свое.

"Окаянные дни" — это и пример того, как "возвращенная" русская литература справедливо оттесняет, а то и зачеркивает некоторые интерпретации русской классики на ее родине, где, заверяя в любви к этой классике, порой искажали ее суть сообразно с идеологическими догмами.

Теперь же, отметив идеологическое сближение с Достоевским в "Окаянных днях", скажем и о другом: впоследствии, в продолжение всей своей жизни, Бунин так яростно даже не критиковал, а предавал анафеме искусство прозы Достоевского, что это выглядит чем-то совершенно беспрецедентным само по себе в истории литературы. И дело тут, кажется, не только во всегдашней и понятной субъективности одного художника по отношению к другому.

Среди всего написанного о резком неприятии Буниным Достоевского, пожалуй, наиболее красноречива одна сцена из "Грасского дневника" Г. Кузнецовой. Трудно удержаться, чтобы не привести ее если не целиком, то как можно полнее – по своему накалу она может напомнить атмосферу знаменитых "конклавов" самого Достоевского, вызвав невольную улыбку некоторым совпадением происходившего в доме Бунина с тем, что возмущало его у великого романиста. "И. А.(Бунин. — А. С.), который взялся перечитывать "Бесов", сказал: — ... подошел с полной готовностью в душе: ну, как же, мол, это, весь свет восхищается, а я чего-то, очевидно, не доглядел... Ну вот, дошел до половины, и опять то же самое! Чувствую, что меня дурачат, считают дураком... Бесконечные разговоры, и каждую минуту "все в ожидании", и все между собой знакомы, и вечно все собираются в одном месте, и вечно одна и та же героиня... Нет, плохо! раздражает!

Что же ты хочешь сказать? — спросила В.Н. (Муромцева-Бунина. — А.С.).

Хочу сказать, что, очевидно, ошибаюсь не я, а "мир", что мы имеем дело со случаем всеобщего массового гипноза. Но не только не смеют сказать, что король голый, но даже и себе не смеют сознаться в этом...

... Вы хотите сказать, что Достоевский плохой писатель? – закричал Зуров.

Да, я хочу сказать, что Достоевский плохой писатель. И вы лучше послушайте меня. Я в этом деле кое-что понимаю...

Зуров вскакивает и начинает возмущенно опровергать. В.Н. говорит, что Достоевский объяснил ей многое и в самом И.А., и в жизни всего нашего дома. И.А. с необычайной силой стоит на своём и в доказательство приводит то, что сколько бы ни читал Достоевского, через год ничего не помнит. Поднимается ужасный шум" [4: 274-275].

Б.Бурсов в книге "Личность Достоевского" заметил, что неотделанность романов этого писателя, считающаяся следствием вечной спешки и других досадных обстоятельств работы, была особенностью стиля и самой его личности. Обстоятельства эти не столько возникали помимо воли Достоевского, сколько, пусть и неосознанно, создавались им же, чтобы уже некуда было отступать в сроках, и таким стрессовым образом аккумулировалась, а затем взрывалась нервная и творческая энергия. Мысль, не лишенная проницательности. Но, по-видимому, она упреждена словами Бунина, который в том же споре о Достоевском, услышав о неотделанности его романов из-за торопливости, заявил: "А я утверждаю, что он иначе и не мог писать, и в свою меру отделывал так закончено и отделано, что из этого кружева ни одного завитка не расплетешь... Иначе он и не мог писать" [5: 275].

У Г. Кузнецовой есть замечание и о том, что восприятие Буниным Достоевского было гораздо сложнее, чем это могло показаться из его слов, и не всегда оставалось негативным. Это как будто подтверждается и его собственными суждениями. Достоевский, отмечал он, "до конца, с гениальностью понял" такого социального типа, как Шигалев в романе "Бесы". И еще: "Этот нищий, промозглый, темный Петербург, дождь, слякоть, дырявые калоши, лестницы с кошками, этот голодный Раскольников с горящими глазами и топором за пазухой, поднимающийся к старухе-процентщице... это удивительно" [6: 317].

Тем не менее вряд ли мы погрешим против истины, определяя в целом отношение Бунина к творчеству Достоевского как раздраженно-неприязненное. Свидетельств тому более чем достаточно и в его собственных дневниках, и в дневниках и письмах В.Н.Муромцевой-Буниной, в книге И. Одоевцевой "На берегах Сены", а также у Г. Адамовича (сборник "Одиночество и свобода"), Ф. Степуна ("Встречи") и пр.

В августе 1914 года Бунина в Грассе посетил Андре Жид и был разочарован: "Его преклонение перед Толстым коробит меня так же, как и его пренебрежение к Достоевскому,Щедрину, Сологубу" [7: 384].

Резко отрицательное отношение к Достоевскому выражают порой и бунинские персонажи: в рассказе "Петлистые уши" мы слышим это от Соколовича, по всей видимости параноика, — персонажа, в симпатии к которому Бунина заподозрить совершенно невозможно, но который получает его явную поддержку, как только вспоминает "злобного автора, совавшего Христа во все свои бульварные романы" [8: 391].

Против Достоевского у Бунина было два наиболее часто повторявшихся аргумента. Во-первых, однообразие композиционных приемов – "собрать всех вместе и скандал" [9: 354]. А во-вторых – "ничего не помню". В.Н. Муромцева-Бунина писала, что ее муж "один не любил читать его (Достоевского. – А.С.)... А вслух маленькими порциями – проходило... Иван Алексеевич читал не так, как все. Прочтет немного, отложит книгу и думает, представляет, поэтому Толстой, Чехов были ему близки – все сразу видишь, а Достоевского так не представишь..." [10: 220]. В том же 1959 году, уже без непосредственной связи с Буниным и Достоевским, она сказала в одном из своих писем: "На творческих людей влияют больше жизненные явления, чем те или иные идеи" [11: 218].

Бунин являл собой именно этот тип творческой личности, он не был художником персонифицируемых идей, его художественный мир – чувственный, осязаемый, зримый и потому при выражении в слове в первую очередь пластический. Достоевский же свой воображаемый мир прежде всего слышал (простейшее доказательство – черновики, рабочие тетради, где, кроме психологических разработок характеров, сплошь диалоги, реплики, фрагменты монологов, т.е. "голоса") – вот почему этот мир прежде всего звучит.

"Ну, я прочел "Кроткую", - сказал однажды Бунин. – И теперь ясно понял, почему я не люблю Достоевского. Все прекрасно, тонко, умно, но он рассказчик, гениальный, но рассказчик, а вот Толстой – другое. Вот поехал бы Достоевский в Альпы и стал бы о них рассказывать. Рассказал бы хорошо, а Толстой дал бы какую-нибудь черту, одну, другую, - и Альпы выросли бы перед глазами" [12: 317].

Достоевский раздражал Бунина в первую очередь потому, что он, как художник и читатель, его мира не видел. Когда же искренне старался рассмотреть, получалось совершенно не то, что привыкли видеть другие. Как он воспринимал "Бесов", уже говорилось выше. А вот его отзывы о "Братьях Карамазовых": "Я и имя это – Алеша – из-за него возненавидел! (так зовут главного героя и в бунинской "Жизни Арсеньева". – А.С.). Никакого Алеши нет, как и Дмитрия, и Ивана, и Фёдора Карамазовых нет, а есть АВС..." (1931 год) [13: 278]. "Перечитал первый том "Бр. Карамазовых". Три четверти – совершенный лубок, балаган" (1942 год) [14: 217].

Через две недели: "Прочел (перечитал, конечно) второй том "Бр. Карамазовых". Удивительно умен, ловок – и то и дело до крайней глупости неправдоподобная чепуха. В общем скука, не трогает ничуть" [15: 217]. А за два года до этого - с типичной своей интонацией резкой нетерпимости и раздражения: "Не знаю, кого больше ненавижу как человека – Гоголя или Достоевского" [16: 161].

При чём тут Гоголь? А при том, что он, по убеждению Бунина, "никогда не жег "Мертвых душ", которые не что иное, как "талантливый шарж и только", а все остальное опять-таки "лубок" " [17: 160, 147].

Достоевского во многом не принимал и В.Набоков, если уж говорить о русских писателях первой эмиграции. Но он не был так негативно настроен в отношении Гоголя. Может быть, Бунину, в соответствии со складом его художественного мышления, вообще было чуждо искусство, где силен элемент условности и жизнь воссоздается в формах, не всегда адекватных самой жизни?

Да, когда писались "Окаянные дни", Достоевский несомненно был необходим Бунину —и именно, повторяем, в мировоззренческом, идеологическом плане. Но идеологические суждения того или иного художника не есть основа его творчества. (Дж. Джойс: "Когда вы пишете, вы должны руководствоваться тем, что у вас в крови, а не тем, что у вас в голове" [18: 205]. Об этом, кстати, нередко забывают интерпретаторы Достоевского, в чьих работах мы видим его, пишущего как бы только идеями, в основном темы, которые интересуют самих интерпретаторов. А ведь Достоевский говорил: "Идеи меняются, сердце остается одно".

Идеологические суждения художника связаны прежде всего с конкретно-историческими, социальными или общественными явлениями, их первопричины, так сказать, нередко "событийны", стало быть, преходящи. Само же творческое начало, художественное дарование — это все же нечто "имманентное".

Могут сказать, что как бы ни были против Достоевского Бунин и Набоков, литература ХХ века, в особенности проза, во многом пошла за Достоевским, воссоздавая дисгармоническую действительность и жизнь человеческого сознания в соответствующих, отнюдь не гармонических формах, в изломанных линиях и ритмах. Ведь именно Достоевский первым так глубоко исследовал, например, трагические парадоксы личности, которая не обязательно является синонимом чего-то этически-положительного, и ту духовность, которая в общеупотребительном, не религиозном значении — понятие не морально-оценочное, во всяком случае тоже далеко не всегда со знаком "плюс".

И все же совершенно очевидно, что способ художественного воссоздания дисгармонической действительности дисгармоническим же искусством – вовсе не единственно возможный. И Достоевский был и остается лишь одним из гениальных выразителей своего времени и человеческой сущности вообще. "Достоевский — но в меру", — в этих известных словах Т. Манна, полных почтения, но и трезвости, есть смысл, полезный сегодня и для нас. (Между прочим, сам Достоевский в письме Н. Озмидову в 1880 году на вопрос о рекомендуемом чтении для дочери своего корреспондента отвечал, что произведения Пушкина, Льва Толстого должны быть прочитаны все. "Гоголя тоже. Тургенев, Гончаров, если хотите; мои сочинения, не думаю, чтобы все пригодились ей".)

Как говорил Л. Толстой, существует, кроме нашей или моей, еще и "другая жизнь". И есть, по аналогии с этим, жизнь "других" художественных миров. Вот о чем следует помнить тем из нас, кто чуть не всю жизнь проводит под сенью одного гения и невольно воспринимает все многообразие литературы, прошлой и нынешней, глядя из этого, уже освоенного, обжитого пространства. И если, как принято считать, на ошибках гения можно учиться не хуже, чем на его откровениях, то и в различных "отрицаниях" можно его увидеть как бы под дополнительным ракурсом, с неожиданной стороны. В случае с Буниным Достоевский не становится ниже, а Бунин – выше. Но наше представление о бесконечности непохожих художественных миров делается еще шире.

То же самое можно сказать и об "отрицании" Достоевского Набоковым.

Искусство, безусловно, не только резонирует от жизни. Часто оно остается искусством именно потому, что составляет с ней как бы своеобразный "контрапункт", противодвижение по своим способам отражения жизни. Достоевский стал наиболее современным для многих в ХХ веке. Но и абсолютно противоположный ему Бунин тоже остался современным нынешнему столетию.

И все же не следует недооценивать очевидного: и Бунин и Набоков, отрицая эстетику Достоевского, оставались верны самому духу русской классики, в том числе и Достоевского, - духу утверждения свободы человеческой личности, - сохранив этот дух, пользуясь словами Набокова, и на "других берегах" своей судьбы.

_________________________

.

1.Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1986. Т. 29. Кн. 2.

3.Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1964. Т.2.

4.Лит. наследство. 1973. Т.84. Кн. 2.

5.Там же.

6.См.: Бабореко А. И.А.Бунин: Материалы для биографии. М., 1983.

7.Лит. наследство. Т.84. Кн. 2.

8.Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1966. Т. 4.

9.Бунин И. Лишь слову жизнь дана... М., 1990.

10.Письма В.Н.Буниной/ Публ. и комм. Н.П.Смирнова. // Но вый мир. 1969 № 3.

11.Там же.

12.См.: Бабореко А. Указ. соч.

13.Лит. наследство. Т.84. Кн. 2.

14.Бунин И. Лишь слову жизнь дана...

15.Там же.

16.Там же.Там же.

18.Вопросы литературы. 1984. № 4.