Анна Борисова Креативщик

11:48

Как только посвежевший старичок очутился в аллее сада, его походка замедлилась. Оказалось, что он никуда особенно не спешит, да и дела у него здесь никакого нет. Он с любопытством посматривал на людей. Остановился у детской площадки. Попялился на мамаш, но недолго.

«Что-то меня нынче все на женскую долю ведет, – пробормотал он. – Хорошего понемножку».

Пошел себе дальше – вдоль пруда, мимо скамеек, приглядываясь к сидящим.

В конце концов замедлил шаг около лысого мужчины в очках, с седоватой бородкой. Тот сосредоточенно читал книгу. Ее обложка старичка заинтересовала. «НОВЫЙ ЗАВЕТ», прочел он, шевеля губами, и в живых его глазах снова зажглись знакомые огоньки.

«Не возражаете?» – вежливо спросил он перед тем, как сесть на самый краешек.

Лысый мельком взглянул на него, пожал плечами и снова углубился в чтение.

Его сосед не просидел молча и минуты.

«Прошу извинить. Случайно увидел название. Довольно странное чтение для человека вашего возраста».

Мужчина посмотрел на него с неудовольствием.

«Что вас, собственно, удивляет? По-моему, самое чтение для людей нашего возраста. Не Пелевина же с Акуниным мне читать».

Слово «нашего» он подчеркнул, и надо сказать, оно не прозвучало странно. Ветхий старец, каким обитатель 76-й квартиры был три часа назад, до того помолодел, что вполне мог сойти за ровесника этого не старого еще мужчины.

«У вас такое выражение лица, будто вы читаете Священное Писание в первый раз. Вы, наверное, верующий? – Этот вопрос был задан тихо, вроде как с конфузливым недоверием. – И, должно быть, с недавних пор. Иначе вы прочли бы эту книгу в более раннем возрасте».

Лысому разговор решительно не нравился, но, будучи человеком воспитанным, он хоть и сухо, но ответил:

«Разумеется, я читал Библию в раннем возрасте. И потом, много раз. Но ничего не понимал».

«Чего ж там понимать? Все очень просто».

«Головой – просто. Сердцем – другое дело. Сердце дозреть должно».

Надоеда азартно стукнул тростью по асфальту.

«Вы богоискатель? Как интересно!»

«Богоискатель – тот, кто ищет. А я уже нашел. Верней сказать, Он меня нашел».

С этими словами мужчина приподнялся, явно желая закончить нелепую беседу. Однако бойкий старикашка проворно придвинулся и взял его за локоть.

«Ну да, ну да! – воскликнул он. – Вы уверовали в Бога, и вся жизнь предстала перед вами в ином свете. Ваш дух воспарил. То, что прежде казалось вам сложным, теперь кажется простым. Вы аккуратно соблюдаете все обряды и посты, а еще у вас непременно есть духовник из бывших научных сотрудников. Вы без конца читаете Библию, пишете на полях „Как это верно!“ и потом зачитываете поразившие вас куски жене».

Обидевшись и рассердившись, неофит рывком высвободился.

«Ваши слова полны яда и злобы! Вы и вам подобные ненавидят таких, как я! Вам обязательно нужно принизить и высмеять то, что для нас свято! Для вас самих ничего святого не существует, и вам невыносима мысль о том, что мы устроены иначе! Что ж вы так беситесь, когда встречаете искренне верующего человека? Что ж вас так корежит-то? Бесы мелкие! Недотыкомки!»

«Ну вот, – обескураженно развел руками провокатор. – Я и не думал насмешничать. Просто высказал предположение. А обиделись вы, потому что оно правильное. И про духовника, и про пометки, и про жену. Сразу стали меня обзывать, толкнули. Наговорили сорок бочек арестантов. Вот объясните мне, почему с верующими обязательно нужно разговаривать очень осторожно, будто с инвалидами или секс-меньшинствами? Слишком много идей и слов, которые могут задеть ваши чувства. Чуть что не так – сразу крик, анафема, смертельная обида. Но сами вы при этом никого обидеть не боитесь. Как-то это не по-христиански».

Собеседник уже не порывался уйти. Хитрецу удалось-таки втянуть его в разговор. Нет сомнений, что именно этого старый приставала и добивался.

«Вечное заблуждение людей невоцерковленных, что христианство мягкотело и беззубо, – стараясь сдерживаться, сказал лысый. – Христос – это Любовь. А Любовь – чувство сильное, страстное. Если ты полюбил Бога, всякое оскорбляющее Его слово больно ранит».

«И чем примитивней конфессия, тем больней ранит, – подхватил собеседник. – Чем менее развито религиозное сообщество, тем шире список запрещенных тем, тем ниже порог обиды и тем острее агрессивность ответной реакции. Поглядите-ка на современный мир. Самая обидчивая религия ислам. Следующая по мнительности – наше православие. Потом идет католицизм. Наименее обидчивые протестанты и буддисты. Потому что у них вера более взрослая. На самом же деле религия не имеет отношения ни к обидам, ни к любви. Она совсем про другое».

«Про что “другое”?»

«Знаете, отчего на вас к исходу пятого десятилетия вдруг свет снизошел? Обычная закавыка мужского среднего возраста. Смерти вы испугались, вот что. Ничего, с годами это пройдет».

«А вы, значит, смерти не боитесь?» – язвительно поинтересовался мужчина.

«Да я про нее вообще не думаю. Как выйдет, так и выйдет. Жить и смерти ждать? Глупо. И чего на нее, дуру, оглядываться? Она и так всё время рядом, с утра до вечера и с вечера до утра. Мы бродим через смерть, как через окутанный туманом лес. Вокруг нас, повсюду, ее деревья, ее ямы, ее овраги. Каждую секунду можно напороться, оступиться, провалиться. Смерть проносится в потоке машин, которые гонят по встречной полосе. Малейший поворот руля – и всё, мгновенный конец. Весной смерть свисает сосулькой с крыши. Она лежит в кармане у психа, который прошел в толпе мимо вас, обдав мертвым взглядом. Мог завизжать, накинуться, полоснуть – но что-то его отвлекло, накинется на кого-нибудь другого. В старину люди знали очень хорошо: жизнь хрупка и в любую секунду может оборваться. Сейчас эта неопровержимая истина как-то подзабылась. Но от этого не перестала быть истиной. Только грызть себя из-за этого незачем. Постареете – помудреете. Тело само подскажет, что ничего особенного в смерти нет».

Эту довольно длинную речь, произнесенную самым добродушным тоном, лысый слушал вначале настороженно, потом все с большим недоумением.

«Послушайте, вы вообще кто? Я имею в виду, по профессии?» – спросил он озадаченно.

«Исследователь».

«И что вы исследуете?»

Белоголовый старик (возможно, и не седой вовсе, а просто очень светловолосый) внимательно посмотрел на него, будто к чему-то прислушиваясь или что-то прикидывая.

«…Архивные документы. Есть такая не совсем обычная, но крайне увлекательная специальность. Копаешься в старых бумагах, выуживаешь что-нибудь интересное. Потом публикуешь статью. Или даже книгу».

«А-а, знаю. Сталкивался. – Мужчина пренебрежительно скривил длинный нос. – Так называемые „рыболовы“. Специалисты широкого профиля. Сегодня про одно, завтра про другое. Ничем не брезгуете, даже глянцевыми журналами. Сниматели пыльцы. Пишете всегда занимательно, никогда глубоко. Мне наверняка и фамилия ваша встречалась. Я, представьте, тоже часто работаю в архивах. Но вы не представляйтесь. Мне ни к чему».

«Не буду представляться. А какова сфера ваших профессиональных увлечений? Я имею в виду, прежних. До того, как вы уверовали и стали вчитываться в Библию. Наверняка это было что-нибудь чрезвычайно светское и даже суетное».

«Опять угадали. Нюх у вас, как у истинного „рыболова“. Я филолог. Занимался поэзией Серебряного века. Специалист по Гумилеву».

«В самом деле? Как интересно!»

«Мне так не кажется. Когда-то я Гумилевым восхищался – как поэтом и как человеком. А теперь мне его просто очень жалко. Я знаю про него всё, что только можно знать. Чуть не поминутно всю биографию. Но самого главного не знаю. Обратился ли он к Богу перед смертью, всей душой и без остатка? Покаялся ли за свои грехи и заблуждения? Всё остальное не имеет значения».

«И покаялся, и исповедовался, – успокоил его „рыболов“. – Можете на этот счет не волноваться».

«Да где он мог исповедаться? В предвариловке на Шпалерной? И у кого? У следователя Якобсона?»

«Не на Шпалерной. Перед расстрелом его перевезли на Гороховую».

«Большинство исследователей пришли к выводу, что на расстрел его и остальных увезли со Шпалерной».

«Большинство исследователей заблуждаются. Часть осужденных по делу профессора Таганцева, всего 12 человек, 24 августа 1921 года, непосредственно перед казнью, перевезли в Петроградскую ЧК, на Гороховую, 2. А остальные 55 человек– те действительно остались на Шпалерной».

«Вы что-то путаете. 12 и 55 получается 67, а в списке казненных, сколько я помню, шестьдесят одна фамилия!»

«Приговоренных было 67. Но за 12 человек нашлись влиятельные ходатаи. В числе этих 12-ти в основном были ученые и один поэт. Решать судьбу каждого из них должен был лично особоуполномоченный ВЧК товарищ Агранов. Поэтому последнюю ночь эта группа горе-заговорщиков провела на Гороховой, в знаменитой „Комнате для приезжающих“. Так называлось помещение на первом этаже, рядом с пропускным пунктом. Всех сковали наручниками по двое. В паре с Николаем Степановичем оказался профессор-антрополог Воскресенский, в прошлом выпускник духовной академии, некогда рукоположенный в сан, но потом ушедший в науку. Он-то и отпустил поэту грехи перед смертью».

Филолог вздрогнул и заморгал. Это известие потрясло его.

«Откуда вы знаете?! Из каких источников?!»

«При чем тут источники. Тех, кто был заперт в „Комнате для приезжающих“, одного за другим уводили куда-то, а потом приводили обратно. Вернее сказать, кого-то приводили, а кто-то так и не вернулся. Шестерых технарей Агранов освободил от расстрела – они могли пригодиться народному хозяйству. Но люди, ждавшие в комнате, не знали, хорошо это или плохо – когда кто-то не вернулся. Так же вывели Гумилева. Он отсутствовал примерно полчаса. Когда его завели назад и снова приковали к товарищу по несчастью, поэт тихо сказал: „Теперь уж всё. Наклонитесь ко мне, прошу вас. Я хочу исповедаться и причаститься“. Антрополог исполнил его желание. Так всё и произошло, уж можете мне верить».

«Подите вы знаете куда, Воланд доморощенный! – обозлился мужчина. – „И доказательств никаких не потребуется. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем….“ Ничего вы не знаете! Нахватались фактов где-то, по случайности, а теперь морочите мне голову! И я, дурак, уши развесил!»

Этот взрыв эмоций ужасно насмешил «рыболова», он просто-таки ухихикался. То ли ему нравилось дразнить ученого филолога, то ли действительно рассказчик был уверен в точности своих сведений.

«С прямой речью я немного увлекся. Тут вы правы. Забыл, что пишу не для журнала „Караван историй“. Что именно шепнул Николай Гумилев бывшему священнику, я, разумеется, не знаю. Но исповедь была. Об этом известно от командира Коммунарской роты, некоего товарища Бозе. Он был в ту ночь начальником караула и написал по начальству рапорт о возмутительном поведении „бывшего служителя культа“. Это, кстати, стоило профессору Воскресенскому жизни. Несмотря на ходатайство Академии наук, его расстреляли несколько дней спустя».

Лысый не знал, верить или нет.

«Что-то я не припоминаю в деле никакого профессора-антрополога».

«Вы, наверное, не занимались так называемым заговором Таганцева подробно. Только непосредственно Гумилевым?»

«Да не было никакого заговора! Было брожение в интеллигентской среде, недовольство советской властью, обычные чеховские разговоры о том, что надобно дело делать. Таганцев был мечтатель. Он надеялся очеловечить власть Советов! Чего стоит договор, который он подписал в тюрьме с мерзавцем Аграновым! Назвать имена и адреса соучастников в обмен на гарантию помилования для всех, кого он включит в список. Бедняга был уверен, что это для них будет охранная грамота. Уж этих-то, „разоружившихся“, точно не расстреляют. То-то Агранов потешался! Что для большевика честное слово, хоть бы и письменное? Буржуазный предрассудок».

«Вы не вполне правы, – возразил „рыболов“. – Я подробно изучил дело и могу со всей уверенностью сказать, что заговор был, и чрезвычайно искусный. Только затеял его, конечно, не профессор Таганцев, а Яков Агранов. После Кронштадтского мятежа власть очень беспокоилась за ситуацию в Петрограде, население которого в значительной степени состояло из „бывших“. Нужно было как следует их припугнуть. Как потом писал сам Агранов с характерной для того времени метафоричностью, «70 % петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага.

Мы должны были эту ногу ожечь». То есть вся операция носила, так сказать, профилактический характер. Агранов, в ту пору начальник Секретно-оперативного отдела ВЧК, разработал многоступенчатую интригу. Он использовал провокаторов из числа беглых матросов-кронштадтцев и бывших офицеров. Они баламутили воду, создавая видимость антисоветской деятельности. Их задача была втянуть в этот водоворот как можно больше людей. Провокаторы отлично справились с заданием. В июле-августе ЧК арестовала больше 800 человек. Половину расстреляли или посадили. Половину, хорошенько припугнув, выпустили. Так что заговор удался на славу».

Филолог примолк, больше не возражал. Ободренный вниманием, «рыболов» закинул ногу на ногу и вкрадчиво проговорил:

«Может быть, я сниматель пыльцы и ловец рыбы в мутной воде, но у меня есть улов, ценность которого вы безусловно оцените. В 91-м году, после путча, как вы знаете, некоторое время можно было получить доступ в любой архив, даже самый засекреченный. Потом гэбуха опомнилась и снова все позакрывала. Но в те золотые для нашего брата денечки я нарыл один редкостной ценности документец. И до сих пор нигде еще его не опубликовал. Жду подходящего случая. Мне удалось порыться в бумагах Агранова, изъятых у него летом 37-го года во время ареста. Была у меня идея написать об этом субъекте книгу. Поразительно интересный персонаж. Этакий профессиональный ловец душ, приставленный бдить за интеллигенцией. Умный, изобретательный, по-своему талантливый. Друг и приятель всех даровитых литераторов. Факир, под дудочку которого извивались творцы-„попутчики“. Сгорел в аппаратных интригах, вечная ему память».

«Как вы можете! Агранов был чудовищем! Надеюсь, его хорошенько помучили перед смертью!»

«Очень нехристианское суждение, – ехидно заметил „рыболов“. – И вообще, по религиозной логике, если злодей сильно страдал, да еще принял мученическую смерть, это равносильно прижизненному искуплению грехов и гарантирует избавление от адского огня. А про вечную память я сказал намеренно. Мы вот забыли товарища Агранова, а зря. Про него в школе рассказывать надо. Тогда, может, у нас аграновы когда-нибудь и переведутся».

«Ладно-ладно, – проворчал лысый. – Не отвлекайтесь. Что вы там раскопали в бумагах чудесного Якова Сауловича?»

«Стенографическую запись его разговора с Гумилевым в ночь на 25 августа 1921 года. Запись велась не для протокола и в материалы дела не попала. Агранов был в городе на особом положении. Полномочный эмиссар центра, доверенное лицо Ленина и Дзержинского. Сам предгубчека товарищ Семенов ему в рот смотрел. Никого не удивляло, что особоуполномоченного повсюду сопровождает красивая барышня, его личная стенографистка. Агранов был заядлый селадон. Впоследствии Маяковский не напрасно будет ревновать к нему Лилю Брик. Прелестная стенографистка присутствовала на всех ключевых допросах, слово в слово записывая сказанное для личного архива своего начальника. Я видел этот архив – уже не особоуполномоченного ВЧК, а заместителя наркома Агранова. Там масса захватывающе интересных документов. Но жемчужина этой „частной коллекции“ – запись разговора с „Гумилевым Н.С., бывшим дворянином, до ареста проживавшим по Преображенской ул., д 5/7, кв. 2“. Зачем Агранову понадобилось регистрировать этот совершенно абстрактный, бесполезный для органов диалог, понять трудно… Но предположить могу. Он был любителем знаменитостей, этот славный Яков Саулович, а Гумилев безусловно мог считаться, выражаясь по-нынешнему, звездой первой величины. Возможно, Агранов тешил свое самолюбие, чувствовал себя Геростратом или Понтием Пилатом. Рук, впрочем, умывать не собирался, ответственности с себя не снимал. Совсем напротив. Товарищи чекисты не были чистоплюями и суда истории не страшились. Они ведь были уверены, что перепишут ее по-своему, на века».

«Вы сделали ксерокопию? – перебил филолог разглагольствования „рыболова“. – Это документ огромной важности! И культурной, и исторической!»

«Какие ксерокопии в 91 году? Тогда аппаратов-то было всего ничего, а наш брат исследователь в гэбэшном архиве вообще находился на птичьих правах. Нас едва терпели. Можно было только делать выписки. Но у меня фотографическая память. Это профессиональное. Закрою глаза, сконцентрируюсь – и желтоватые страницы сами выплывают перед глазами».

«Ну так включайте свою фотографическую память! Только лапшу не вешайте. Я специалист, поймаю на любой мелочи».

Белоголовый снисходительно усмехнулся.

«Ловите, ловите… Только, вы уж не сердитесь, я позволю себе вставлять кое-какие описания. Для самого себя. Фотографическая память работает именно так: мысленно воссоздаешь происходящее, рисуешь всю картину и „оживляешь“ ее, зрительно представляя участников. Тогда не просто видишь строчки, а словно слышишь голоса. И это уже навсегда. Как магнитофонная запись».

Он закрыл глаза, сжал пальцами виски. Филолог жадно на него смотрел. Но в это время на дорожке раздался скрип, и «рыболов» с досадой открыл глаза.

Девочка в клетчатой юбке и белых гольфах катила в кресле укутанного пледом дедушку. Хотела поставить рядом со скамейкой, но инвалид раздраженно сказал:

«Сколько раз говорить! Не на солнце!»

Она вздохнула, перекатила его подальше, в тень, где журчал небольшой фонтан. Чмокнула в седую макушку, крикнула «Я скоро!» и убежала.

«Рыболов» снова сконцентрировался. И минуту спустя приступил к рассказу.