ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ НЕВЁ В МОСКВЕ

В 1934 году Сталин, проводивший после XVII съезда партии относительно "мягкую" политику, почувствовал конкуренцию со стороны восходящей звезды на партийном небосклоне — Кирова. Тогда он упразднил ГПУ и заменил его организацией под названием НКВД — Народный комиссариат внутренних дел (министерства появились только в 1946 году). Преемником Дзержинского был Менжинский, который умер в 1934 году. На его место Сталин назначил Ягоду — как и его предшественники, он имел польские корни. В том же 1934 году был создан специальный отдел, в функции которого входило осуществлять надзор за полицией. Во главе этого отдела стоял начальник секретариата Сталина Александр Поскребышев.

Невё возвратился в Москву 17 сентября 1934 года. 24 сентября он писал в Рим своему новому адресату монсеньору Джоббе, чью скромность и преданность делу он оценит, будучи в Риме: "До сих пор не было замечено никаких признаков того, что преобразование ГПУ в наркомат внутренних дел оборачивается благом для многочисленных верующих: одному Богу известно, что ждет нас в будущем. Православные храмы по-прежнему разрушаются. Мне сказали, что во всей Москве их осталось не больше шестидесяти. Естественно, этих храмов не хватает, и во время богослужений целые толпы верующих вынуждены находиться на улице. Многие русские стали молиться в католических храмах. Было бы весьма курьезно, если бы большевики со своим сектантским мышлением ускорили воссоединение Церквей".

Убийство Кирова (1 декабря 1934)

Как отреагировал на это Невё? "Завтра, — писал он 3 декабря, — приезжает наш министр торговли, мэр Реймса Маршандо. Его визит приходится на тяжелое время: в субботу, 1 декабря, вечером, в Ленинграде был убит один из самых важных здешних коммунистов — Киров. Его труп привезут сюда, чтобы выставить на всенародное обозрение, а затем кремировать и замуровать в кремлевскую стену... Повсюду изрыгают проклятия в адрес классового врага, но за два дня — ни слова о личности убийцы". Из письма от 4 декабря: "Последние новости: привозят тело Кирова, убитого в прошлую субботу в Ленинграде. Демонстрация силы? По-моему, именно так. Все коммунисты Москвы подняты на ноги. Убийца, их же человек, был немедленно арестован; только сегодня утром обнародовано его имя. Сегодня рано утром по дороге в церковь мы видели тюремные машины, везущие целые партии арестованных в ГПУ. ЦИК опубликовал постановление, в котором говорится, что он отказывается рассматривать просьбы о помиловании: опять пойдут расстрелы! Что еще предстоит нам увидеть? Молитесь о нас. На протяжении двух последних дней страницы газет переполнены гневом, желанием отомстить и... плохо скрытым страхом. Любопытно, что до сих пор ничего не сообщалось ни о подробностях преступления, ни о личности убийцы. Ожидают повальных арестов. А труп будет торжественно привезен в Москву, выставлен для последних почестей, которые воздадут ему эти простофили, а затем кремирован и замурован в кремлевскую стену на виду у всех московских пролетариев, мобилизованных по такому случаю". Католики надеялись, что после убийства Кирова правительству будет не до церквей и они получат хотя бы небольшую передышку. "Хорошо, если бы так, — писал Невё, не веривший ни в какие поблажки со стороны режима. — Позавчерашнее убийство Кирова лишь озлобило их, и скоро мы станем свидетелями целой вакханалии арестов". Разумеется, Невё не догадывался, что это убийство было осуществлено самими большевиками. Раньше, писал он, Советы потешались над нашей полицией, когда 9 октября 1934 года в Марселе были убиты югославский король Александр I и наш министр иностранных дел Луи Барту. Тем не менее епископ был удивлен: в Советском Союзе на протяжении многих лет не было политических убийств.

Борис Суварин, книга которого "Сталин" вышла примерно в то же время, говорит, что главным доказательством причастности Сталина к убийству является то, что он, "охваченный паникой, уничтожил 117 жертв — не столько из мести за Кирова, сколько от страха"^cclxxxviii. Суварин, как и Невё, пишет о "запуганных террористах" и о "совершенно ненужных жестокостях, совершенных для самоуспокоения людьми, испытывающими страх".

В следующей депеше, от 18 декабря 1934 года, Невё говорит, что репрессии приобрели страшный размах. "Нигде официально не было сказано, что убийца — коммунист, а убитый — об этом сейчас по секрету говорят повсюду — был неравнодушен к его жене. Только вчера, спустя две недели после убийства, было во всеуслышание заявлено, что убийца — сторонник Зиновьева — еще одного некогда важного коммуниста, отлученного от партии за несогласие со Сталиным. Уже более сотни невинных людей расстреляны из-за одного негодяя, которого, помимо всего прочего, обвиняют в прелюбодеянии". Был ли пущен этот слух специально, чтобы придать в глазах общественности хоть какой-то смысл совершенно необъяснимому поступку убийцы — Леонида Николаева? По мнению Рональда Хингли, не вызывает сомнения одно: убийство в Смольном, где жил Сергей Миронович Киров, не могло произойти без причастности НКВД. Непосредственное отношение к убийству имели Запорожец и Медведь, а их действиями руководил Ягода, выполнявший, вероятно, указания самого Сталина, вскоре лично отправившегося в Ленинград, чтобы начать кампанию террора.

Верующие, надеявшиеся, что террор, обрушившийся на партию, обойдет их стороной, ошибались. Напротив, аресты участились. Невё пишет об этом в письме от 24 февраля 1935 года: "События в России приобретают все более трагический оборот. Кажется, что наша гибель предрешена. Благий Господь по Невёдомому для нас Своему смотрению попускает эту великую баню революции, чтобы очистить огромное поле, предназначенное для будущих апостолов России. Остатки вина из старых мехов будут вылиты на дорогу, и начнется новая евангелизация России, участие в которой примут новые делатели, которые expurgate fermento veteri, epulabuntur in azymis sinceritatis et veritatis — отбросив старую закваску, будут праздновать с опресноками чистоты и истины (I Кор. 5, 8).

В ожидании этого прекрасного дня, который несомненно настанет, мы, несчастные свидетели этой трагедии верующих людей, будем просеяны, как пшеница, под сенью креста. Хочу сообщить вам последние новости — они весьма печальны, но мы не должны терять веру в то, что врата адовы, сколько бы зла они ни причиняли, так и не одолеют Церковь Божию.

Аресты продолжаются. Похоже, руководители ленинградского ГПУ заранее знали о готовящемся покушении на жизнь Кирова и не предприняли своевременных мер для его предотвращения. Все они осуждены и сняты со своих постов. Их преемники, стараясь доказать свою бдительность, сажают всех, кого можно заподозрить в симпатиях к плану организаторов покушения, а заодно — для большей безопасности — и тех несчастных, которые никогда не занимались политикой и помышляли лишь об одном: как спасти свои души и не дать погибнуть другим.

В ночь с четверга, 21-го, на пятницу, 22 февраля было произведено особенно много арестов. Среди арестованных — дорогой нам епископ Варфоломей, бывший моим духовником, лучшая из прихожанок церкви св. Людовика Вера Верт, русская, незамужняя женщина 53-х лет — она работала в конторе и посвящала все свое свободное время посещению больных — католиков и православных, — заботясь, утешая, читая вслух, приуготовляя их к христианской кончине. Арестована также русская монахиня, тайная католичка, у которой жил преосвященный Варфоломей. Она часто заходила ко мне в церковь св. Людовика — сестра Елена Рожина. Из провинции мне сообщили, что в Проскурове в Подолии арестован аббат Андрушек, настоятель тамошнего большого прихода. В Ленинграде тоже много арестов. Снова по улицам стали разъезжать тюремные фургоны, один вид которых заставляет вздрогнуть".

Именно в это страшное время состоялась епископская хиротония о. Амудрю. Это, конечно, было для него большой честью, но — в таких условиях — епископский сан мог лишь причинить новые невзгоды. Мы остановимся на этом событии подробнее.

О. Амудрю в Ленинграде

О. Эсер пишет, что в июне 1923 года о. Амудрю нанес канонический визит общине московских доминиканцев. Мать Анна Абрикосова отсутствовала. Амудрю счел ее методы руководства чрезмерно строгими, а стиль — слишком авторитарным и порекомендовал проявлять во всем большую умеренность^ccxc.

Единственный французский священник в Ленинграде, о. Амудрю в начале двадцатых годов поддерживал связь с нунцием в Варшаве монсеньором Акилле Ратти. Пока Невё находился в Макеевке, переписки между ними не было. В августе 1926 года Амудрю жаловался монсеньеру д'Эрбиньи, что его орден совсем забыл о нем. Когда Невё стал апостольским администратором Москвы, между двумя французскими монахами по-прежнему сохранялась определенная дистанция. Амудрю подчинялся монсеньору Малецкому и вел переписку либо с Римом, либо со своим орденским начальством (кстати, писал он довольно редко). Корреспонденция передавалась через сотрудников французского посольства, регулярно ездивших в Ленинград наблюдать за состоянием французского имущества, к которому в первую очередь относились французский приют и французская церковь. Помимо Лурдской церкви о. Амудрю служил на 14-й линии, где находился монастырь сестер-францисканок, насельниц которого — по крайней мере, тех, кто оставался на свободе, — в сентябре 1928 года пытались отправить за границу.

Как и все остальные священники, о. Амудрю постоянно находился под подозрением, был объектом клеветы. Несмотря на все это, он оставался на своем месте и продолжал совершать служение, которое после ареста польских священников стало еще более трудным и ответственным. Действительно, если французов в Ленинграде было немного — могилевский ордо за 1925 год, опубликованный в Варшаве секретариатом монсеньора фон Роппа, говорит всего о сотне представителей этой национальности, — то все католическое население города составляло, по оценкам тех лет, не менее 30 000 человек. В ночь с 14 на 15 января 1927 года в Ленинграде было арестовано около ста католиков. Стали распространяться слухи, порочащие о. Амудрю. Невё, не обладавший в то время достаточным опытом, чтобы сразу разобраться в клевете Советов, направил в Рим письмо, в котором рекомендовал отозвать Амудрю из Ленинграда, используя власть доминиканского орденского руководства. Монсеньор д'Эрбиньи посоветовал тогда Невё проявить большую осторожность и любовь в этом деле, судя по всему, инспирированном ГПУ. Будучи на виду, как и Невё, о. Амудрю находился в более опасном положении, чем епископ, — ведь до посольства было далеко. Жизнь его поистине превратилась в путь на Голгофу. 17 января 1932 года о. Амудрю сообщал Невё, что зверски убит Антоний Альбикорский, сакристан Кирилловской церкви. "Органы" закрыли глаза на эту акцию, и Амудрю почувствовал, что угроза нависла и над ним. 30 000 ленинградских католиков обратились в посольство Франции с просьбой защитить своего пастыря. Если бы с ним что-то случилось, это ознаменовало бы конец католичества в Ленинграде: в то время в городе оставались действующими шесть храмов, и на них приходилось всего двое священников, причем с весьма хрупким здоровьем. Положение было очень тяжелым, и Амудрю даже сообщил варшавским доминиканцам, что ему, возможно, придется уехать из России. 3 февраля 1932 года эта информация была передана в Рим. Ватикан обратился к послу Франции в Москве Дежану с просьбой вмешаться, и 6 февраля последовал ответ: "В настоящее время о. Амудрю высылка не грозит".

Прибытие о. Мишеля Флорана
В 1934 году из четырех епископов, рукоположенных монсеньером д'Эрбиньи, на свободе оставался один Невё. Слосканс и Малецкий после нескольких лет заключения были высланы из СССР. Такой же была судьба Матуланиса, рукоположенного Малецким. Монсеньор Фризон постоянно находился либо в тюрьме, либо под домашним арестом в бедной комнатушке, служившей ему жилищем. Еще до того, как в мае 1934 года Невё поехал во Францию, Альфан писал генералу доминиканцев о. Жийе, что Амудрю нуждается в нескольких месяцах отдыха на родине. "К сожалению, помощь, которую оказывает ему о. Епифаний Акулов, весьма незначительна по причине слабого здоровья этого священника". Было бы желательно прислать в Ленинград помощника-француза, знающего русский язык.

В июне 1934 года монсеньор Невё побывал в Риме и получил от Пия XI распоряжение рукоположить о. Амудрю во епископа для Ленинграда. Невё предоставлялось право самому выбрать наиболее подходящее время для хиротонии. Возвратившись в Париж, Невё встретился с о. Мишелем Флораном, которого доминиканцы готовились послать.в Ленинград. Уроженец Лилля, он был сначала епархиальным священником, затем поступил в монастырь Сольшуар. Советы не торопились выдать ему визу. Поскольку о. Жийе настаивал, посол Шарль-Ру обратился в Париж с просьбой повлиять на выдачу визы, и вскоре последовал ответ: "В результате очередного давления на Литвинова в Женеве советские власти дали согласие предоставить о. Флорану въездную визу. Этот монах предполагает выехать прямо в Ленинград 27 или 28 декабря" (дипл. 129). В телеграмме отправленной 16 декабря 1934 года из Парижа, уточнялось: '"Этот монах уедет из Парижа вместе с Альфаном и встретится в Москве с о. Амудрю, который проводит его до Ленинграда". 22 декабря 1934 года кардинал Пачелли поблагодарил Францию за ту помощь, которую сможет оказать о. Флоран о. Амудрю. Тогда же Париж сообщил что уже существует договоренность о предоставлении выездной визы Амудрю, как только он введет в курс дела Флорана. Таким образом мы видим, что с самого начала существовало ошибочное представление о роли Флорана и что Амудрю собирались списать со счетов не предупредив об этом ни Рим, ни Невё, — иначе едва ли зашла бы речь о епископской хиротонии.

В то самое время, когда в Париже Пьер Лаваль и советский посол В. П. Потемкин подписывали договор о взаимопомощи (2 мая 1935 года), находившийся в России Невё был свидетелем "великого переселения народов". "Здесь происходят совершенно Невёроятные события, о которых известно нашим дипломатам, ню на которые тем не менее Европа предпочитает не обращать внимания, — писал он 9 апреля 1935 года ассумпционистам. - Все католическое население пограничных областей Белоруссии, Волыни и Подолии (поляки и белорусы, потомки униатов), а также немецкое население Украины (протестанты и католики) будет вскоре эвакуировано вместе с остатками старого (православного) населения столиц. Операция затрагивает сотни тысяч людей (это не преувеличение). За одну ночь могут эвакуировать половину села или даже целое село — целые семьи, включая стариков и детей, причем нередко членов одной семьи посылают в совершенно разные стороны. Чаще всего людей отправляют в Сибирь Действуя таким образом, большевики хотят достичь сразу трех целей: 1) они очищают свои границы от всех, кто мог бы симпатизировать полякам или немцам в случае вторжения; 2) в связи с угрозой военного нападения со стороны Японии в Сибири ведется оборонное строительство, и они используют дармовой труд людей, поставленных в положение скота; и 3) они утоляют свою ненависть к любой религии. Надо сказать, что Гитлер тоже стал играть в большевистские игры: в Германии он преследует католиков, а протестантов всех конфессий хочет насильно объединить. Красные хитрее, чем он: они не кричат, делают свое дело потихоньку и уже достигли ощутимых результатов. И именно с ними любезничает весь мир: все сошли с ума.

В 1906 году в Белоруссии было 700 000 католиков, 550 приходов и большое количество приписных церквей; в настоящее время там осталось всего десять священников: двое молодых, пятеро старых и трое инвалидов. В течение 1933—1934 годов большевики закрыли пятнадцать церквей и посадили десять священников.

Во всем Поволжье осталось всего четверо немецких католических священников, двое из которых — инвалиды. Положение протестантов не лучше: на всей территории СССР сейчас осталось всего двенадцать лютеранских пасторов.

Есть некоторые данные, касающиеся высылок из Ленинграда. Начиная с 1 января ГПУ нумерует ордера на высылку: несколько недель назад один из официальных иностранных представителей видел такой ордер за номером 20 000 + еще несколько сотен. Один ордер выписывается на всех членов семьи: таким образом, для того, чтобы узнать число высланных, нужно эту цифру умножить на 2, на 3, на 4 и так далее. Видите, что происходит — в какое время мы живем?!"

После совершения хиротонии Невё составил следующее свидетельство:

Свидетельство

Сегодня, 30 апреля лета Господня 1935-го, я, титулярный епископ Цитрусский и апостольский администратор Москвы, совершил епископскую хиротонию высокопреподобного отца Жана Мориса Амудрю, члена ордена Братьев-Проповедников, с присвоением ему титула "Пиргосский". Хиротония совершена в присутствии свидетелей, которые вместе со мной подписали настоящий документ.

Пи-Эжен Невё, А. А., титулярный епископ Цитрусский,

новохиротонисанный † Ж. Б. М. Амудрю, О. П.,

священник Сайте Гарелли, салезианец,

бр. М.Флоран, О. П., Мари Леопольд Браун, А. А.^ccxci

Визит в Москву Пьера Лаваля

Его визит, явившийся результатом подписания в Париже договора о взаимопомощи, должен был способствовать укреплению хороших отношений между Москвой и Парижем. "Посмотрим, — писал Невё о. Кенару, — что даст визит Лаваля. Я должен присутствовать на завтраке в честь его прибытия". Амудрю и Флоран также были приглашены на встречу с министром — таким образом, Лаваль имел возможность увидеть все французское духовенство России. Невё, предчувствовавший грядущие события и только что рукоположивший Амудрю — втайне от всех (так, по крайней мере, ему казалось), — писал: "Лишь бы результатом этого сближения Франции и СССР не стало выдворение о. Амудрю, а может быть, и меня; ни он, ни я не являемся persona grata — особенно о. Амудрю". Далее он предполагает: "Мне кажется, что новым епископом уже пожертвовали. Сразу же после официальной церемонии он сказал о. Флорану: "Мое епископство не будет долгим". Действительно, он серьезно болен. Его речи — часто чересчур резкие — причиняют ему много вреда. Большевикам все известно. "Для новой политики, — говорят они, — нужны новые люди," и в итоге все забывают о подлинном героизме бедного отца".

С 13 по 15 мая Пьер Лаваль вел переговоры со Сталиным, Молотовым, Литвиновым. Обе стороны выразили удовлетворение заключением договора о взаимопомощи, подписанного 2 мая в Париже. В своей речи, обращенной к Сталину, Лаваль коснулся роли Церкви в сохранении мира.

Во время визита Лаваля "La Croix" высказала пожелание, чтобы в ходе переговоров был затронут религиозный вопрос. "Как видите, это произошло, — писал Невё 20 мая, — но лучше бы "La Croix" соблюдала полное молчание по этому поводу. Увидим ли мы конец гонений? Было так много страданий, до сих пор остается так много несправедливости и жестокости, что трудно даже надеяться на что-то". Сам Невё не верил в улучшение положения: "Прежде чем я осмелюсь расцеловаться с большевиками, нужно, чтобы они за некоторое время до этого хорошенько отмыли свои грязные рыла: не стоит горячиться!"

7 июня пало правительство Пьера Этьена Фландена. Пьер Лаваль стал председателем Совета министров, сохранив пост главы внешнеполитического ведомства. Именно ему было суждено заняться отзывом Амудрю. Этого потребовал Литвинов, когда стало известно о его хиротонии. События развивались следующим образом.

Отъезд монсеньора Амудрю

15 июля Невё сообщил монсеньору Пиццардо, секретарю по чрезвычайным делам, что надо отозвать монсеньора Амудрю: о его хиротонии стало известно, Советы не продлят ему вид на жительство, срок которого истекал 19 августа. И поскольку Франция не окажет никакой поддержки, Амудрю будет выдворен из СССР. Лучше будет, если орденское начальство само отзовет Амудрю, прежде чем его выставят прочь большевики.

Письмо Невё о. Кенару, отправленное вместе с депешей в Рим, говорит об этом деле более открыто и ясно: "Посылаемая мною копия ознакомит вас с последними новостями, которые монсеньор Джоббе передаст кому следует, но сегодня я прилагаю к этой информации рапорт на имя монсеньора Пиццардо, копию которого временно сохраняю у себя. Должен сообщить вам о весьма неприятном деле, о котором я написал Пиццардо.

Мой дорогой коллега-доминиканец из Ленинграда тяжело болен, силы его на исходе. Едва возвратившись домой, он раскрыл свое положение и стал публично совершать епископские службы. Большевики были выведены из себя; посол и г-н Лаваль очень недовольны. Не сохранив в тайне свою хиротонию, о необходимости чего я его предупреждал, несчастный подписал решение о выдаче ему выездной визы. Его младший собрат, о. Флоран, который провел несколько дней в Москве по поводу празднования Дня взятия Бастилии, первым осудил поведение нового епископа. Посол высказал ему все, что он думает по этому поводу, а сам Флоран считает, что необходимо сообщить обо всем доминиканскому провинциалу о. Паде, а через него — генералу ордена. Он неожиданно вручил мне копию своего письма — весьма обстоятельного и, в первой редакции, слишком резкого. Я смягчил его тон, поскольку нельзя бросать камень в человека, который так много вынес, подорвал свое здоровье в тяжелых трудах и является истинным монахом. Поскольку окончательно его отзыв зависит от Святого Престола, я вынужден был сообщить обо всем монсеньеру Пиццардо, придав этому письму наиболее благожелательный тон.

Чтобы не быть обвиненным в недоброжелательстве, я приложил к этому посланию письмо, в котором монсеньор Амудрю с наивностью рассказывал мне, как он раскрыл тайну, совершив мессу, не скрещивая столу: сакристан прежнего епископа заметил это, понял, в чем дело, и предложил членам церковного совета подарить новому епископу букет роз".

По возвращении в Ленинград о. Флоран должен был предупредить Амудрю о том, что его ждало. Литвинов уже выразил Альфану свое недовольство по поводу подпольной хиротонии монсеньора Амудрю, а посол, в свою очередь, передал это монсеньеру Невё, который был его гостем; помимо всего прочего, Альфана крайне задело, что узнать об этой хиротонии ему пришлось из кремлевских источников. "Все это сможет объяснить вам, что ожидает нас в дальнейшем, — писал Невё в уже цитированном нами письме Кенару. — Вечером в пятницу или в субботу (12 или 13 июля) г-н Альфан виделся с Литвиновым, который на следующий день собирался уехать в отпуск. Во время этой беседы посол поставил вопрос об Одессе. Нарком ответил резким отказом, так что посол не решился тотчас же настаивать на этом. Г-н Альфан считает — так он мне сказал, — что резкость наркома объясняется его подозрениями, что посол станет защищать монсеньора Амудрю, хотя в тот день речь о нем не шла. Вот как обстоят у нас дела. Было бы очень хорошо, если бы вы смогли обработать г-на Кане. Можете передать ему, что мне очень жаль, что в прошлом году я так и не смог увидеться с ним".

К сожалению, Невё не был поставлен в известность о том, что условием предоставления советской визы о. Флорану был обязательный отъезд из СССР Амудрю, после того как тот введет в курс дела Флорана. Риму стало известно об этом через посла Шарль-Ру. О. Флоран также находился в курсе, но он не был уполномочен говорить об этом. Ситуация очень четко описана в письме о. Брауна: "Вопрос об отъезде или отзыве о. Амудрю был еще давно решен между Кэ-д'Орсэ и СССР. Решение это было принято во время переговоров Литвинова с Баржтоном в Женеве в январе месяце — еще до прибытия о. Флорана и задолго до хиротонии о. Амудрю. Поэтому хиротония Амудрю, совершенная после этого решения, о котором не было известно ни монсеньеру Невё, ни монсеньору Амудрю, показалась Кэ-д'Орсэ жестом настойчивости со стороны Ватикана, тогда как вопрос об отъезде Амудрю был уже решен".

24 июля 1935 года Шарль-Ру с радостью сообщал Пьеру Лавалю, что накануне, 23 числа, он был принят Пием XI и во время аудиенции рассказал папе, что в ходе своего визита в Москву Лаваль собрал Амудрю, Флорана, Невё, а в ходе бесед со Сталиным и Литвиновым — коснулся религиозных вопросов.

В тот же день Лаваль, пришедший в бешенство от того, что его поставили в дурацкое положение — во время встречи с Амудрю в Москве он не знал, что беседует с епископом, — направил генералу ордена телеграмму, в которой в весьма резких тонах требовал немедленно отозвать Амудрю. Его высокопреподобие о. Жийе направил соответствующую телеграмму 11 августа 1935 года. "Пришла депеша, требующая возвращения монсеньера Амудрю, — писал Невё 12 августа. — Сможет ли молодой священник, приехавший ему на смену, справиться со всем? Это будет очень непросто. Во всяком случае, теперь совершенно ясно, чего стоят все слухи о нормализации религиозной ситуации в России. Конгресс 111 Интернационала принял следующее решение: разрешить комсомольцам проникать в ряды молодежных религиозных организаций, чтобы влиять на них изнутри. Посмотрим, что из этого выйдет. С другой стороны, известный болгарский коммунист Димитров (с именем которого связано дело о поджоге Рейхстага), говоря о Франции, назвал католическую Церковь "оплотом всех реакционных сил" и с восторгом отозвался о чистке руководящих органов и армии в СССР, а также о борьбе против клерикальных банд. А в коммюнике, составленном во время визита Лаваля, говорится, что Сталин одобряет политику национальной обороны, проводимую французским правительством... Пытаться разобраться во всем этом бесполезно..."

Альфан приложил все усилия, чтобы облегчить участь монсеньора Амудрю. Он сообщил в Париж, что круиз "Колумбии" создает подходящие условия для отъезда епископа. "В наркомате иностранных дел, — добавляет посол, — мне пообещали, что таможня получит соответствующие указания и будут сделаны определенные послабления по поводу провоза через границу книг и вещей Амудрю".

Проститься с епископом Альфан направил секретаря посольства Сивана. Он нашел Амудрю в крайне подавленном состоянии: епископ расценивал Флорана как своего соперника и говорил, что посол принес его в жертву Литвинову. Обращаясь к пастве, Амудрю произнес: "Я провел в Ленинграде двадцать восемь лет, а теперь они меня выгоняют". Под словом "они" епископ подразумевал и Советы и посла (из письма Сивана Пайяру от 5 августа 1935 года).

Хотя монсеньор Невё собирался поначалу поехать в Ленинград, он так и не решился сделать этого. Надо было позаботиться о будущем, сберечь нервы и не возбуждать лишних подозрений у местных властей, которые могли бы увидеть в этой поездке нечто большее, чем знак уважения и любви. Он предпочел отправить в Ленинграде. Брауна, который уехал из Москвы 19 августа, пробыл там с 20 по 22 число и смог подробно поговорить с Амудрю. В день отъезда монсеньор Амудрю отслужил в церкви Лурдской Богоматери прощальную мессу, на которую собралось большое количество прихожан — в большинстве своем поляков. Служили без органа, так как органистке грозил арест, если бы она продолжала играть в церкви. После последнего евангельского чтения монсеньор Амудрю повернулся к пастве и произнес по-русски: "До свидания, мои дорогие дети, до свидания на небе". Прихожане разразились рыданиями, а Амудрю, разоблачившись, вышел в неф храма, где верующие со слезами на глазах стали подходить к нему, чтобы в последний раз засвидетельствовать свою глубочайшую признательность и любовь. Через час он покинул свое скромное жилище и в машине, предоставленной шведским консульством, направился к кораблю. О. Браун был вынужден попрощаться с ним у въезда в порт, потому что, несмотря на все просьбы, он так и не получил пропуск в эту зону. Лишь о. Флорану посчастливилось быть с Амудрю до самого его отбытия — до семи часов вечера. "Колумбия" прибыла в Гавр 30 августа 1935 года. Монсеньор Амудрю был принят в Риме Пием XI и поведал папе о крайне тяжелом и практически безнадежном положении католической Церкви в России^ccxcii.

Процесс тамбовских доминиканок
Описанные события совпали с окончанием процесса тамбовских доминиканок. Эта славная страница в истории ордена св. Доминика в России, тесно связанная с именем Невё, заслуживает особого внимания.

В ноябре 1935 года в Воронеже судили трех священников, трех доминиканских монахинь и группу мирян, сосланных в Тамбов. Если бы не материальная помощь Невё, они умерли бы там с голоду. К несчастью, женщина, передававшая эту помощь, под влиянием угроз со стороны карательных органов предала этих людей. Обвиняемые должны были предстать перед военным трибуналом: им предъявлялись тяжкие обвинения в шпионаже, грозил расстрел. "Весь процесс, — писал Невё, — закручивается вокруг меня. Я один на свободе... пока что. Мое французское гражданство не позволяет нанести по мне прямой удар; и они хотят нанести удар косвенный, еще более жестокий — бьют по невинным исповедникам веры".

Фамилии священников — Гаррейс, Бейльманн и Штаубе; имена доминиканок — Антонина, Стефания и Роза-де-Лима; посыльной, предавшей их, была некая девица Кассирова. Сестра Роза побывала в тюрьмах Иркутска, Тюмени, Нарыма и в 1933 году отказалась уехать в Польшу, чтобы остаться вместе со своими духовными сестрами. Аббат Бейльманн уже имел опыт общения с органами безопасности. Он сотрудничал с армавирским ГПУ, но потом раскаялся и написал по этому поводу письмо в ЦИК. Через некоторое время армавирские товарищи сказали ему: "Зачем устраивать целую историю? Если не хотите больше работать с нами, достаточно было сказать об этом нам, а не писать в Москву". Потом он был арестован и отправлен в Бутырскую тюрьму (май 1930 года). Отсидев свой срок, Бейльманн был отправлен в ссылку в Тамбов. 4 января 1935 года, после очередного обыска, он был снова арестован. "Обыск был произведен и у его товарища по ссылке аббата Штаубе. У него нашли двадцать пять долларов за интенции для месс, которые я ему выслал. Штаубе оставили на свободе (временно). Были также конфискованы деньги, посланные аббату Бейль-манну. На вопрос, откуда у него эти деньги, Штаубе ответил: "Мне их дали прихожане"... Лучше бы он вообще ничего не говорил. Теперь у ГПУ появился блестящий повод производить обыски у тамбовских католиков. Этот достойный человек не захотел предать меня, но он оказался между Сциллой и Харибдой" (письмо Невё монсеньору Джоббе от 14 января 1935 года).

Процесс проходил с 16 по 19 ноября при закрытых дверях. Судил обвиняемых военный трибунал. Сестра Стефания послала Невё сообщение об этом суде, которое тот перевел и отправил в Рим. Свидетельство сестры Стефании являет собой одну из ярких страниц Актов Мучеников. Из уважения к этому исповеданию веры мы приводим его полностью.

Приветствую вас о Господе Боге нашем. Да будет Он прославлен, ибо воистину чудны дела Его...

Спасибо за прекрасный шоколад и конфеты (из Парижа); этот подарок доставил нам огромное удовольствие. Спасибо за все ваши заботы; они нам особенно дороги после всего того, что мы испытали и так и не можем до конца осознать. Кому-нибудь со стороны может показаться, что мой рассказ полон преувеличений, но скажу честно: в действительности все было еще страшнее.

Монсеньор, я очень благодарна Богу за то, что Он дал нам возможность передать вам — хотя бы частично — нашу благодарность за все, что вы делаете для нас. Я счастлива, что во время допросов и перед трибуналом мы смогли доказать наше глубокое уважение к вам и показали агентам наркомата внутренних дел (ГПУ) и судьям, что в России есть еще католики, которые не продают своего епископа и гордятся своей верой. Я могу говорить об этом спокойно, без ложной скромности, потому что в глубине души я — как и другие сестры — убеждена, что все наши слова и дела подобает приписать не нашей собственной слабой и непостоянной человеческой природе, а силе и свету Господа. Наше оправдание явилось своего рода чудом. Благодарю вас за ваши молитвы и за молитвы кармелиток из Лизье, которых вы попросили молиться за нас.

Теперь расскажу о том, как примерно разворачивались события, связанные с нашим процессом. В декабре 1934 года были арестованы аббат Адам Гаррейс, живший где-то под Воронежем в немецкой колонии, а вместе с ним — целая группа немецких колонистов; шесть человек из этой группы присутствовали на суде, но некоторых освободили раньше. Говорят, что была перехвачена посылка, отправленная аббатом Гаррейсом аббату Бейльманну, и вложенное в нее письмо. В январе 1935 года был арестован Бейльманн.

Нервная система Гаррейса сильно расшатана. Перед судом он провел несколько месяцев в отделении нервных болезней госпиталя ГПУ. Он боялся расстрела, и те, кто хотел этого, смогли воспользоваться его страхом. Мне очень больно писать об этом: он предал своих прихожан и своих друзей-священников. Сестра Антонина читала его показания против аббата Бейльманна и против вас. Он показал, что вы поручили ему вести антисоветскую пропаганду и заниматься сбором шпионских сведений для последующей передачи вам; он "признался" также, что втянул в эту деятельность и аббата Бейльманна. Я лично читала его показания против немецких колонистов и протоколы его очных ставок с ними. Это просто ужасно... В присутствии трибунала были оглашены его показания против аббатов Штаубе и Бейльманна. Но потом он во всеуслышание отказался от своих показаний. Бейльманн был арестован 4 января. Я прочитала его показания, данные 19 января. Это настоящий кошмар... Монсеньор, после встречи с этими священниками — такими слабыми, несчастными и непоследовательными — мы с сестрами испытываем только одно чувство — глубокую жалость. Мы прекрасно поняли, что дело не в их злой воле — они просто лишились рассудка; их совершенно запутали и, может быть, воспользовавшись их нервной и моральной слабостью, внушили поступать так, как это было надо органам. Но я хочу рассказать вам, как все это происходило. Свидетельствуя против меня, Бейльманн дал как правдивые, так и ложные показания. Например, он показал, что осенью 1933 года я передавала ему от вас доллары — хотя в то время я даже не была знакома с ним; он говорил также, что я приносила ему деньги и осенью 1934 года, и еще много раз, что каждый раз я требовала от него расписку, что у меня антисоветские идеи и т.д. Что касается осени 1934 года, то все было рассказано с мельчайшими подробностями — в том числе все, что я ему сообщила о вашем пребывании за границей (май— сентябрь 1934). Кроме того, Бейльманн добавил кое-что от себя по поводу вашей беседы со Святым Отцом.

Меня ознакомили также с показаниями Штаубе, в которых он говорил, что осенью 1934 года ему передали 50 долларов. В показаниях, датированных 19 января, Бейльманн подробно сообщает о поездках Кассировой (католички, жившей в Москве и передававшей помощь от меня в Тамбов. — Э.Н.) и о той связи, которую она осуществляла между ним (Бейльманном) и вами. Встал также вопрос о материальной помощи, которую она передавала от вашего имени своей то ли двоюродной сестре, то ли подруге по фамилии Филончук, которая как будто бы жила исключительно на ваши деньги. (Кассирова ни разу не просила меня о помощи для этой женщины, так что, если она действительно передавала ей деньги, это происходило без моего ведома, что было с ее стороны крайне непорядочно, так как деньги эти предназначались для других. — Э.Н.) Узнав, что на допросах я отрицала все, кроме передачи денег осенью 1934 года, Бейльманн впоследствии стал говорить, что я привозила деньги из Москвы лишь дважды: в то время, о котором уже говорилось, и раньше — в марте 1934 года, когда я, по его словам, передала 25 долларов. Даже на суде он повторил, что получал он меня деньги дважды. И лишь благодаря своему самообладанию и хладнокровию я не растерялась и заставила его признать, что он что-то путает и в марте месяце никаких денег я ему не передавала.

Священники совершенно потеряли голову. В их показаниях говорилось только о деньгах и долларах; никто из них не настоял на том, чтобы в протокол было включено упоминание об интенциях для месс. Только во время судебного заседания, когда стало известно, что это за деньги, — а я объяснила, откуда они взялись, по какой причине и с какой целью передавались, — ситуация изменилась и передача денег перестала быть чем-то криминальным. Речь зашла о совершенно нормальном и привычном моменте в отношениях между католическим епископом, его священниками и честными мирянами.

Во время судебного заседания Бейльманн и другие священники категорически отказались от целого ряда своих показаний. Бейльманн заявил, что показания 9 мая он написал под диктовку следователя. На суде не были зачитаны ни эти показания, ни значительная часть других, ставивших под удар вас. Должна сказать, что к нашим показаниям (показаниям монахинь) следователь ничего не добавил и ничего в них не исказил. Нам не пришлось ни от чего отказываться. С самого начала до самого конца этого следствия мы не сказали ни одного слова, которое могло бы повредить кому бы то ни было. Наши показания были с самого начала последовательными и не содержали противоречий.

Правда, мне все же пришлось изменить свои показания по одному пункту: сначала я отказывалась признать, что когда-либо передавала деньги от вашего лица. Но затем, прочитав все эти подробные показания Бейльманна и Штаубе о деньгах, полученных ими осенью 1934 года, я решила, что лучше будет признать сам факт, представив его частным и ни с чем не связанным делом. Я сказала об этом во время следствия, а перед судом повторила: "Я не знаю ни одного советского закона, который бы запрещал совершать мессу или предписывал бы заказывать ее лично, не обращаясь к посредничеству третьих лиц. Я не знаю и такого закона, который запрещал бы гражданам помогать друг другу, совершая дела милосердия и любви. Передача денег от одного лица другому не является сама по себе преступлением с точки зрения закона. Следовательно, такой факт должен быть исследован с точки зрения его мотивов и целей. Мотивами и целью передачи денег, как я уже говорила, были исключительно христианское милосердие и обычай, совершенно нормальный для католиков".

Мы (доминиканки) были арестованы в ночь на 1 февраля 1935 года. Нас пятерых — троих монахинь и двух других католиков — увезли в Воронеж. В Тамбове нас держали в одиночных камерах. Мой допрос продолжался с короткими перерывами с одиннадцати часов утра до часа ночи. На этот раз от меня добивались, чтобы я признала, что передавала доллары. Сказали даже, какую сумму я должна назвать — по 25 долларов каждому священнику. Естественно, я отказалась признать это; они продолжали настаивать. Вопрос был поставлен под таким углом, что получалось, будто священники виновны в том, что они продали Россию и получали деньги в вознаграждение за преступления. Было очевидно, что священники предали нас. Когда около двух часов ночи я вернулась в тюрьму, я была потрясена до глубины души и до самого утра не могла прийти в себя. Решила, что скорее умру, чем дам показания, которые смогут поставить под удар вас, — ведь вы же полагались на честность доминиканок. Но как страшно было в эту первую ночь думать о том, что священники, которых мы именуем отцами, предали нас и продали своего епископа!

В Тамбове состоялся краткий допрос. В этом городе ведение следствия было поручено заместителю начальника особого отдела воронежского ПТУ. Именно он арестовал нас и привез в Воронеж. Поездка проходила в ужасных условиях — мы были убеждены, что везут на расстрел. По прибытии в Воронеж нас немедленно поместили в тюрьму ГПУ — снова в одиночные камеры. Других арестованных отправили в общие камеры, потому что они оказались менее скрытными, чем мы. Вскоре мы узнали, в чем нас обвиняют. Против меня выдвигались обвинения по статье 58 уголовного кодекса, части 10, 11, а потом еще — 17 и 6 (контрреволюционная деятельность). Все эти обвинения казались наглыми и жестокими: "Антисоветская агитация в городе Тамбове". "Поддерживая личные отношения с гражданином Невё, она передавала от него деньги лицам, которые снабжали его (Невё) сведениями шпионского характера" и т.д. Сначала других сестер обвиняли по той же статье 58, части 10 и 11, но в июле, после ложных показаний Кассировой, им добавили часть 6.

Кассирова отреклась от католической веры и рассказывала следователям самые Невёроятные вещи. Во время судебного заседания она почти ни от чего не отказалась — за исключением некоторых показаний против нас. Она рассказывала самые настоящие глупости о вас, утверждая, что вы заставляли ее исповедоваться и т.д. Свидетельствуя против меня, Кассирова и ее подруга Филончук сказали, что я попросила вас передать через них помощь Болюкам (бедной католической семье, сосланной в Тамбов, где на нее обрушилась еще большая нищета. — Э. Н.), и что я послала вам книгу. На суде Кассирова сказала о письме, которое я передала вам через нее в январе. Но трибунал, видя, что все ее показания абсолютно лишены оснований, даже не обратил внимания на этот факт. Я всегда говорила, что не надо иметь с ней дела, потому что она может предать нас в случае опасности. Даже тогда (в январе) мне не хотелось доверять ей письмо.

В Воронеже, во время второго допроса, сотрудник ГПУ Тамманн (католик-апостат, латыш) заявил, что он ездил в Москву, разговаривал с вами и что вы сказали ему, что дважды посылали через меня деньги Бейльманну. Я рассмеялась ему в лицо. Поскольку он настаивал на своих показаниях, я рассердилась и ответила, что, если бы даже сам епископ и сказал такое, это все равно бы ничего не доказывало, поскольку епископ вполне мог что-то забыть, и потребовала, чтобы мне дали ваши показания. Я снова повторила это требование, когда Кассирова стала утверждать впоследствии, что узнала обо всем от вас. Но следователь со злобой ответил: "Показания Невё — секретные". Все их усилия были направлены на то, чтобы заставить нас признать, что вы шпион, что вокруг вас существует целая шпионская организация, а мы являемся ее активными участницами и вашими главными помощницами. Мы сопротивлялись им, изо всех сил отвергая все эти обвинения и сохраняя свою независимость и свободу.

Примерно через месяц нас перевели из тюрьмы ГПУ в обычную тюрьму и поместили всех троих в одну камеру. Я поставила следующее условие: "Если до 9 апреля нам не будут возвращены деньги, изъятые у нас при аресте, в тот же день, 9 апреля, я начну голодовку — даже если это будет грозить мне смертью". Я передала это заявление 7 апреля; на следующий день деньги были нам возвращены. В течение двух с половиной месяцев нас содержали в тех же условиях, что и прочих заключенных, и эти условия были ужасно тяжелыми и просто невыносимыми.

Нас беспрерывно водили на допросы. Других арестованных — кроме нас троих — до самого суда держали в ГПУ. Сначала нас допрашивал заместитель Тамманна по фамилии Зайцев — очень грубый тип. Он без конца задавал мне один и тот же вопрос: "Когда вы передавали деньги от Невё? Сколько? Что просил он передать священникам? Какие сведения посылали они ему? Когда сестры ездили в Москву?" и т.д. Устав повторять одно и то же, я наконец сказала, что не хочу больше отвечать и не собираюсь вносить какие-либо изменения в свои показания. Тогда он пришел в такую ярость, что тут же позвонил Тамманну и потребовал, чтобы нас немедленно поместили в разные камеры. Тогда нас — сестру Розу и меня — перевели в ужасные камеры, полные воровок и проституток. В этих камерах было по 20—25 человек и всего по 14 коек: голый пол, разбитое окно, сырость, клопы и т.д. Сестре Розе пришлось провести шесть ночей на полу, среди вшей, плечом к плечу с другими заключенными. Мы пробыли в таких условиях четыре с половиной месяца. Прокурор и сам Тамманн заходили в эту камеру и видели, что там творится, но ничего не пожелали изменить. Поскольку у меня слабое здоровье, сестра Антонина попросила, чтобы нам позволили поменяться местами — ее камера была немного получше, — но мы получили отказ в грубой форме. Невозможно и представить, что нам пришлось вынести. Но все эти опустившиеся люди обращались с нами безупречно и, можно сказать, даже трогательно. В общем, в тюрьме нас любили и уважали, что приносило большое утешение.

Каждый допрос приносил нам страшное чувство боли, потому что мы узнавали, что все нас предали: священники, жена Болюка, женщина, у которой мы жили, — и все они были католиками. Во время судебного заседания почти все они отказались от своих показаний. Но в тюрьме... Скольких трудов и боли стоило нам придерживаться той линии, которой мы решили следовать с самого начала. Как вы понимаете, моральные страдания были гораздо страшнее физических. С одной стороны, нужно было сохранить свое достоинство, а с другой — быть начеку, чтобы человеческая слабость и бесчестие не обернулись против нас и нашей веры. Представьте себе эти десять месяцев, на протяжении которых нам было даже нечем заняться: следователь запретил давать нам бумагу или нитки; представьте себе эти ночи с их ослепляющим освещением (на лампочках не было никаких абажуров), эти четыре с половиной месяца, на протяжении которых мы вынуждены были слушать лишь нецензурную брань, быть свидетельницами насилия и драк — и при этом нас преследовала ужасная мысль о том, что нас предали все. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы бороться со слабостью естества; мы принимали самые тяжелые испытания судьбы, но хотели обрести нравственную победу, мы старались сделать все, чтобы не была посрамлена наша вера и чтобы была спасена наша честь.

И все это получилось совершенно странным и чудесным образом. 13 августа нас перевели вниз, на другой этаж, где были чистенькие камеры на четыре человека каждая. 16-го числа комендант тюрьмы на свой страх и риск перевел нас наверх и поместил нас втроем в одну камеру — это произошло после того, как мы согласились находиться в камере, где раньше сидели заключенные, больные заразными венерическими болезнями. Мы произвели тщательную уборку, разместились в этой камере и... в течение целого месяца были очень счастливы. 9 сентября мы дали расписку в том, что нам сообщено, что судить нас будет военный трибунал в Москве, а 10 сентября, по особому приказу прокурора, нас неожиданно разлучили и поместили в разные камеры.

Начались ужасные времена; невозможно описать все это. И вдруг внезапно все изменилось. 30 октября нас отвезли в Воронежскую особую юридическую коллегию. Слушание дела проходило с 16 по 19 ноября. Это были дни нашего триумфа, дни победы благодати над человеческим насилием и грубостью, Божественной правды — над ложью и клеветой. Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели доминиканки на всех, собравшихся в зале суда. У меня нет сил писать об этом... Слава Богу! Я заявила: "Я католичка и горжусь этим; я доминиканка и тоже горжусь этим, но у вас нет никакого права осуждать меня за это, ибо Бог не является лидером какой-либо политической партии, и учение Иисуса Христа — это не политическая программа, а программа любви и милосердия". И поскольку Кассирова продолжала приписывать вам какие-то слова, я просто высмеяла ее"^ccxciii.
30 января 1936 года Невё информировал Рим о том, что тамбовские сестры были оправданы военным трибуналом в Воронеже, но по поводу этого дела должна быть еще подана кассация. Священники Гаррейс, Бейльманн, Штаубе и Вербицкий были приговорены к лишению свободы.

Это яркое живое свидетельство об исповедничестве тамбовских монахинь показывает, насколько оправданно было то восхищение, которое испытывал Невё к доминиканкам — истинным дочерям Святой Руси: "Все наши доминиканские терциарки из русских — воистину настоящие героини, достойные восхищения. Их жизнь являет собой еще одну славную страницу в истории Матери нашей Святой Церкви, и они показывают, какие сокровища благочестия, чистоты, смелости и любви к Господу нашему открываются в глубине русских душ, когда они, по милости Божией, принимают истины католической веры. Всего месяц назад одна из них повторяла мне, как счастлива она претерпеть тюрьму за верность папе и за любовь к Святейшему Верховному Понтифику. Несмотря на преследования, несмотря на коварно устроенные ловушки, эти благородные чада обратили в католическую веру значительное количество русских и евреев, которые, в свою очередь, стали ревностными верующими. Я горжусь тем, что могу воздать должное добродетелям этих святых сестер. Как много смогли бы они сделать — при их ревности о Господе, — если бы мы имели в России хоть немного свободы! В тюрьмах, в концлагерях, на принудительных работах, в ссылках — везде они остались верны своему призванию и священным обетам; они пронесли с собой благоухание Христово и свет нашей веры. И что же! Они рождены и крещены в славянском обряде, они привязаны к обычаям своих предков, но в то же время не испытывают никаких затруднений, посещая латинские церкви и приступая в них к таинствам. Так же поступают и другие русские католики, лишенные своих священников. Вот кто обладает поистине католическим (вселенским) духом"^ccxciv.

31 июля 1936 года Невё покидает Москву.

Его провожает Литвинов

Весной и летом 1935 года Невё испытал два сильнейших удара: 7 марта в Вятке умер экзарх Леонид Федоров, а 1 августа в Бутырках погиб епископ Варфоломей. Несмотря на присутствие о. Брауна, он ощущал себя совсем одиноким в России. А тем временем сами большевики, желая создать себе реноме за границей, распускали слухи, что хотят пойти на переговоры с Ватиканом, однако было похоже, что они поджидали, пока в России не останется ни одного католического священника и ни одной католической церкви. Апостольскому администратору Могилева Петру Авгло, которому уже 74 года и который даже не может ходить, в связи с чем ГПУ еженедельно проводит допросы у него на дому, агент этого "органа" сказал: "Мы решили вас ликвидировать. Можете быть уверены: так оно и будет. Итак, чтобы не заставлять нас прибегнуть к насилию, уничтожьте себя сами" (16 июня 1935 года). Даже если "бедный апостольский администратор Москвы останется совсем без приходов, которыми он мог бы управлять, Церковь не умирает, и надо помнить, что славный Гроб Господен находился совсем недалеко от Голгофы, на которой казалось, что все потеряно" (13 августа 1935 года). "Наступит еще время милосердия. Блажен, кто доживет до тех времен!"

Стоит отметить и отрадные моменты: в воскресенье 14 апреля, в национальный праздник Франции, в связи с большим стечением иностранных туристов в церкви св. Людовика было совершено четыре мессы — их отслужили монсеньор Невё, американский священник о, Браун и настоятель церкви св. Амвросия в Париже каноник Норман, пришедший в храм в сутане. "Все отнеслись к нему с уважением, но у прохожих Норман вызвал явное любопытство". Он был гостем Альфана, дочь которого готовил к принятию первого причастия еще в бытность свою викарием в Сент-Оноре-д'Эйло.

В то время как полным ходом шло закрытие православных и католических церквей, "подтвердилось, что большевики намерены предоставить знаменитому ученому академику Павлову сумму в размере 60 000 рублей, чтобы он смог построить церковь возле лабораторий, которые собираются создать в окрестностях Ленинграда для его опытов. Павлов — православный верующий; большевики пытаются показать, что это именно им он всем обязан. Кроме того, этот жест "терпимости" должен понравиться за рубежом. Но мы-то знаем что почем"^ccxcvi.

1936 год был последним для Невё в России. Он все больше и чаще уставал. Его организм был истощен. Епископ страдал от переутомления, сдавало сердце. Но, несмотря на это, он продолжал информировать Святой Престол о последних событиях. 30 января Невё сообщает радостную новость: "21 декабря католикам был возвращен саратовский собор: во ВЦИК была направлена петиция, подписанная 2000 человек, она смогла сдвинуть дело с мертвой точки. Но члены саратовского городского совета грозят обложить приход такими налогами, что в скором времени храм снова может закрыться. Напротив, в Киеве больше нет священника: на Рождество тысячи верующих собрались в церкви, пели песнопения под орган; польский консул раздавал материальную помощь нуждающимся — у всех прихожан стояли слезы на глазах. Мне сказали, что большевики разрешили харьковскому священнику время от времени ездить в Киев, но это известие не подтвердилось. Гонение, причем еще более изощренное и лицемерное, продолжается".

В письме от 13 февраля 1936 года, адресованном монсеньору Пиццардо, Невё сообщает о закрытии церкви в Тамбове: после волны арестов 1935 года в этом городе почти не оставалось католиков. Мать и сестра настоятеля аббата Вербицкого, приговоренного к восьми годам заключения, живут в нищете. Из Симферополя не поступает никаких сведений о монсеньере Фризоне, который по-прежнему находится в тюрьме. "О положении православных мне известно следующее. В течение прошлого года ГПУ активно занималось объединением "обновленческой" церкви с "тихоновской". Чего только не увидишь в этой стране чудес! После переговоров митрополит Сергий решительно заявил, что он не желает церковного союза с митрополитом Александром Введенским (из обновленцев, женатый, причем дважды), хотя ГПУ обещало тихонько услать его куда-нибудь в провинцию. После этого сергиевский синод был распущен: сам он — старый и тугой на ухо — не выходит из своей комнаты, а все церковные дела поручены — по милости ГПУ — архиепископу Питириму Московскому, которого все православные открыто обвиняют в том, что он является агентом советской полиции. Дело заходит так далеко, что этот Питирим своей собственной (?) властью закрывает те немногие православные храмы, которые до сих пор оставались действующими. Если бы Господь дал нам хоть малую толику свободы, как быстро смогла бы набрать силу Католическая Церковь".

В том же письме Невё критикует информацию о положении религии в России, опубликованную в журнале "Irenikon". В Москве остались действующими еще около сорока церквей. Есть еще большое количество закрытых церквей, колокольни которых по-прежнему венчают кресты. Кое-где кресты заменены звездами. Что касается открытия новых церквей, Невё пишет: "Лично мне неизвестно об открытии новых приходов, потому что для этого потребовалось бы построить новое культовое здание".

Упомянутое в той же хронике число действующих приходов — 36 000 — явно относится к области фантастики. Во всей Российской империи было 41 270 приходов. Что касается нынешнего положения, то некоторые выводы можно сделать исходя из тиража религиозных журналов, рассылаемых во все существующие религиозные объединения. Тираж обновленческого "Вестника" упал в 1931 году с 3000 экземпляров до 2000. "Журнал Московской Патриархии" выходил еще год назад тиражом 3000 экземпляров. "Говорить правду — самая хорошая политика, и только ее позволяет нам христианский закон"^ccxcvii.

8 марта Невё сообщает, что ходят слухи о назначении Альфана послом при Святом Престоле. Он хотел бы добиться улучшения отношений между СССР и Ватиканом. "Но при фанатизме наших правителей он ничего не добьется. Слова примирения, произнесенные в мае прошлого года в присутствии Сталина, не имели никакого эффекта". По мнению Невё, значительно облегчала задачи большевиков антирелигиозная политика III Рейха.

Повышенное артериальное давление, больное сердце, бессонница — Невё явно был необходим отдых. Монсеньор Джоббе предложил ему съездить отдохнуть в Киев, где климат был лучше. "Поездка в Киев, — ответил Невё, — была бы самым неудачным решением; перемещения иностранцев тщательно регламентируются, а там около 30 000 католиков. Они ни за что не пустят в Киев епископа-иностранца".

Создается впечатление, что по этому поводу между Римом и Невё вышло какое-то недоразумение. Когда Невё спросил, может ли он вернуться во Францию, в Риме подумали, что ему тоже грозило выдворение из СССР. 6 апреля 1936 года он писал Жерве: "Ex urbe (из Рима) мне запретили ехать во Францию; велели держаться и уступить только в случае применения насилия". Тем временем произошли изменения в политической жизни Франции: на выборах в законодательные органы власти, проходивших с 26 апреля по 3 мая, победил Народный фронт. "От нас только что уехал секретарь посольства Пьер Шарпантье, — писал Невё 5 мая. — Он из богатой семьи и говорит, что неизбежна девальвация франка". Невё стал опасаться за дальнейшую судьбу своих посланий и спрашивал, не собираются ли еще закрывать нунциатуру. О такой возможности ему писал канонический советник французского посольства при Святом Престоле монсеньор Видаль.

25 июня 1936 года Невё решил наконец сообщить монсеньеру Пиццардо о плохом состоянии своего здоровья: Альфан направил в Париж телеграмму, в которой просил выхлопотать у Святого Отца отпуск для Невё. Он также прилагал все усилия, чтобы советское правительство согласилось предоставить епископу выездную и въездную визу.

Невё оставалось готовиться к отъезду из Москвы и думать, что Ватикан, возможно, назначит ему преемника, хотя он лучше, чем кто-либо иной, знал, как трудно было бы поставить в Москве нового епископа. Но, оставаясь послушным чадом Церкви, Невё писал: "Я предаю свою судьбу, жизнь и смерть, в руки Святого Отца". 12 июля 1936 года ответа из Рима все еще не было: "Urbs alte silet (Город хранит глубокое молчание)!" Ответ пришел 14 июля: Рим разрешал отъезд Невё. В этот день Альфан был болен, и прием по случаю национального праздника устраивала его супруга вместе с монсеньером Невё. Этот прием оказался для него — хотя сам епископ еще не знал об этом — прощальной встречей с московской французской колонией и дипломатическим корпусом, среди представителей которых было много друзей и прихожан Невё.

Поездка сыграла роль хорошего врача. Супруги Альфан уезжали из Москвы вечером 31 июля на новом скором поезде, который шел до Парижа на пятнадцать часов меньше, чем прежние поезда. Литвинов простился с послом и дружески пожал руку монсеньору Невё, который доставлял ему так много беспокойства на протяжении последних десяти лет... После этого рукопожатия Невё, после тридцати лет необычного и совершенно уникального в своем роде служения, покинул Россию.

"Мы приехали в Париж в 10.45 2 августа 1936 года, нас встречали о. Жерве, парижские отцы и монсеньор д'Эрбиньи, специально приехавший на экспрессе из Нанта. На вокзале был также Андре Альфан, пришедший встретить отца и своих близких". Монсеньор д'Эрбиньи еще раз встретился с Невё утром 4 августа: "Он рассказал мне кучу интересных вещей. К сожалению, не все эти новости были радостными".

Итоги
Непросто подвести итог десяти годам служения Невё в качестве апостольского администратора России. Впрочем, сам епископ составил документ, который может сойти за итоговый отчет о его служении. Речь идет о сводной справке, характеризующей состояние Католической Церкви в трех епархиях, расположенных на территории СССР, — Могилевско-Минской, Житомирской и Тираспольской. Этот документ Невё отправил монсеньеру Пиццардо для папы. В нем сопоставляются данные о количестве прихожан, священников и церквей за 1917, 1926 и 1935 годы. "Многие просили меня составить что-то вроде сводной таблицы, по которой можно было бы судить о положении католицизма в дореволюционной России и после восемнадцатилетнего правления нынешнего режима, — писал Невё монсеньеру Пиццардо 23 сентября 1935 года. — Считаю своим долгом послать этот маленький труд в первую очередь Вашему Преосвященству. К сожалению, я не располагаю такими документами и цифрами, которые позволили бы мне уточнить и сделать более подробной эту печальную таблицу; но приведенные лаконичные данные достаточно красноречивы, и, если вы покажете их Святому Отцу, Его Святейшество сможет с еще большей ясностью увидеть, какой огромный удар был нанесен советским атеизмом по нашей святой вере. Как много человек погибло... Но Церковь не умрет, и однажды, Божией милостью, будет продолжено на огромных территориях России дело католического апостолата"^ccxcviii.

Все старые епархии, говорится в этом документе, перестали существовать и в 1926 году были заменены десятком апостольских администратур. Из апостольских администраторов в епископском сане остался только один; это был единственный католический епископ во всем Советском Союзе^ccxcix. Все епархиальные семинарии были закрыты, и пополнение кадров священнослужителей стало, начиная с 1918 года, практически невозможным.

Вот некоторые статистические данные о трех бывших епархиях, остававшихся на территории советской России после войн и революций.

Могилевская архиепархия, соединенная с Минской епархией, насчитывала в 1917 году: священников — 473, церквей и часовен — 331, католиков — 1 160 546. В 1926 году: 85 священников епархии оставались в России; 151 священник был вынужден покинуть страну; 18 священников учились в духовных учебных заведениях за рубежом; 11 священников находились в заключении; остальные были расстреляны; оставались действующими 296 церквей и часовен. В 1935 году оставалось всего 16 священников... Еще 69 томились в тюрьмах, в ссылках, в "исправительных" концлагерях. Некоторые, взятые как заложники, были обменяны и отправлены на родину — в Польшу, Литву, Латвию. Многие умерли в тюрьмах и на принудительных работах. Остается не больше трех десятков церквей и часовен. Во всей Сибири (территория которой более чем в двадцать раз превышает территорию Франции) есть всего один официально зарегистрированный священник.

Луцко-Житомирская епархия включала в себя значительное количество мест с большой плотностью католического населения. До революции в трех губерниях, находившихся в юрисдикции епископа Житомирского — Киевской, Волынской и Подольской, — было 527 000 католиков, 582 церкви и часовни. Эти цифры подразумевают значительное количество духовенства — в епархии было не меньше 200 священников; к 1932 году оставалось всего 26 священников, а в 1935 году почти все они были лишены паспортов, арестованы или отправлены по ту сторону Днепра как бродяги.

В Киеве на два католических прихода нет ни одного священника. Несмотря на все подписанные договоры, консулы Италии и Польши лишены возможности посещать мессу. Апостольский администратор Житомира монсеньор Яхневич, больной старик, находится в тюрьме; его викарный епископ умер; верующие лишены возможности прибегать к таинствам Церкви. Значительная часть католического населения, жившего вдоль границ, подверглась экспроприации и была отправлена на принудительные работы — рыть каналы и строить железные дороги.

В 1917 году в Тираспольской епархии число священников равнялось 181, они окормляли 233 церкви и часовни, посещавшиеся 384 066 верующими. Епархия была разделена на две апостольские администратуры. В северной администратуре из 49 священников осталось всего 4. Саратовский собор закрыт. В южной администратуре в 1930 году было 57 священников, окормлявших 68 церквей или часовен. Большое количество духовенства епархии было арестовано в начале 1936 года и приговорено к ссылке за пользование услугами Торгсина — официальной организации, производящей в России и за рубежом торговые операции с иностранной валютой. Эти священники получали из-за рубежа денежную помощь в иностранной валюте. Огромное количество немецких земледельцев, живших на юге России и в Поволжье, были лишены всей своей собственности, сосланы или отправлены на принудительные работы. Такая участь постигла и католиков, и протестантов.

Византийский обряд. Католики славянского обряда образовали в больших городах общины наподобие приходов, что давало большие надежды на распространение католицизма в России и на объединение Церквей. Их экзарх Леонид Федоров, подвергавшийся царским и большевистским ссылкам, умер в Вятке 7 марта 1935 года. Почти все священники находятся в заключении или в ссылке. Не существует больше ни одной приходской общины славянского обряда. Русские католички — в том числе их настоятельница, мужественная мать Анна Абрикосова (она находится в тюрьме, и о ее судьбе ничего не известно) — все были арестованы за католическую веру.

Армянский обряд. На Кавказе были приходы католиков армянского обряда. Некоторые из них продержались до сих пор. Апостольский администратор, монсеньор Багратян, арестованный уже много лет назад, был сослан на Белое море, недалеко от Соловков. Многие другие армяно-католические священники находятся на принудительных работах.

Халдейский обряд. Для полноты информации сообщим, что единственный оставшийся в России халдо-католический священник пока на свободе... временно^ccc.

Достаточно этих фактов, резюмирует в заключение Невё, чтобы увидеть, какой свободой пользуются в России католики, и понять, что Литвинов просто издевался над президентом Рузвельтом и общественным мнением США, расхваливая им советское законодательство о религии.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ XIII