Архивы сибири. Под гритом

май 1989 г. г. Томск

тарем-машинисткой в Прокопьевском ГО НКВД у начальника город­ского отдела Овчинникова Ивана Васильевича. В отделе мы жили дружно, весело, праздники встречали вместе. Овчинников веселый был, красивый, высокий. Обычно он был заводилой. Мы с мужем лю­били друг друга, семья у нас была хорошая, крепкая. А Овчинникова в Прокопьевск перевели из Новосибирского ОГПУ. До него начальни­ком ГО НКВД Прокопьевска был Бибрикаркле, он был очень порядоч­ный человек, совместные праздничные встречи начали при нем, а при Овчинникове продолжили.

В 1936 году мой муж и почти вся техническая и нетехническая ин­теллигенция города была арестована. Все, и в одну ночь. Арестовал Прокопьевский ГО НКВД. Семьи всех арестованных выселили, я ушла жить к отцу, он был директором банка в Прокопьевске, а арестовали в первую очередь руководство и техперсонал прокопьевских шахт. С мужем я прожила 1 год и 2 месяца. [...]

Овчинников стал добиваться моей любви, я была молодая и краси­вая, я сама так считала и другие мне говорили, не то, что сейчас, что с красотой моей стало. Моя красота оказалась моим горем, всю жизнь мою сломала. Правильно говорят: "Не родись красивой, а родись сча­стливой". Вот счастье мое и было всего полтора неполных годика. По­сле зоны уже выходила замуж, но все не то. Первого мужа, как мы с ним жили, трудно забыть.

Вот Овчинников стал домогаться, в любви мне объяснялся, про­ходу не давал. И ласково и угрозами добивался меня. Говорил, что я под подозрением, что он специально это сделал, чтобы я согласилась быть его. "Никуда, - мол, - не денешься. Отдашься мне, или аресту­ем и расстреляем, чтобы другому мужчине не досталась". Ему жен-шины не отказывали, видный мужчина был, да и боялись его, он ведь принципов не имел. Юбку не пропустит, более-менее смазливую. Я ему отказывала, говорила, что замужем, что мужа люблю, а он: "Ну, это дело поправимое, мы это поправим, останешься без любимого своего, вдовой. И если со мной не будешь спать, то и тебя такая же судьба ждет". Мужа арестовали, а мог и не трогать его, если бы я поддалась ему, но тогда бы и семьи у нас не было. Не могла я. А Ов­чинников любил меня, конечно по-своему, зверски как-то, это я по­том поняла. В общем, проходу ни в НКВД, ни в городе от него не было.

Записки от мужа из тюрьмы, когда он под следствием был, Овчин­ников разрешил передавать мне, говорил, что вот, мол, видишь, я иду на уступки, а ты, мол, ломаешься. Ждал от меня ответные шаги, а мне - чем сильнее он приставал, тем противнее делался. Я его буквально возненавидела, а он от моих отказов в настоящее бешенство приходил, какие-то садистские черты в нем были.

Дошли до меня разговоры, что группу арестованных, в том числе и мужа, готовят к отправке, а куда - неизвестно. Чтобы встретиться с мужем, а я чувствовала, что эта встреча наша - последняя, я сказала Овчинникову, что, мол, подумаю, вроде, как надежду дала. А ему по­ставила условие, чтобы он разрешил нам свидание. На хитрость по­

шла. Он думал недолго. Сказал, что, мол, черт со мной, он не гордый, от меня, мол, не убудет, и дал целые сутки свидания, день назначил.

Я прическу сделала, платье помню, его (мужа) любимое, надела, еды сумку приготовила и пришла на свидание.

Овчинников местом свидания определил свой кабинет, приказал моего любимого, вроде, как на допрос к нему доставить. А когда кон­вой мужа привел, со словами: "Черт с вами, блядуйте тут", вышел и кабинет закрыл с той стороны ключом. Сутки нам дал целые. [...]

Через сутки пришел Овчинников, вызвал конвой. Мужа увели... Навсегда. После я узнала, что его почти сразу после нашего свидания и расстреляли. Да Овчинников и сказал мне об этом, а тогда стал при­ставать ко мне [...]

Отца к тому времени выгнали из партии за связь с "врагом наро­да", он тут вскоре в Томск уехал, место жительства искать, так, мол, шанс есть уцелеть, он же знал, как все это делается. В общем, в Том­ске жилье он подыскал, и мы не стали дожидаться этих трех дней и уехали с отцом, я даже на работе ничего не сказала и документально не уволилась, все мы сделали в большом секрете.

До этого я уже ездила в Томск, поступила в медицинский институт на 1 курс, затем в Прокопьевск вернулась, и вот теперь уехала совсем. В Томске стала ходить на лекции, учеба началась, жизнь вроде нала­живаться стала, но вот 20 сентября по дороге в библиотеку столкну­лась нос к носу с Овчинниковым, его за заслуги из Прокопьевска в Томск перевели, начальником Томского НКВД.

Со мной случилась настоящая истерика, все рассказала отцу вече­ром. Отец Овчинникова буквально ненавидел.

В 12 часов ночи за мной пришли. Меня взяли, хотя не прописана была. Вещи все описали, ордер на арест показали, выписан был. Помню, повезли когда и из дома выводили, то снег шел. Привезли на Ленина, 42²⁵ ночью, в час ночи, поместили в камере, приставили одного конвои­ра. Из разговора с ним поняла, что арестовали меня по приказу Овчин­никова. Ему позвонили, он приехал, завел меня в кабинет, конвоира от­пустил и завел старую пластинку про любовь, и с угрозами стал приста­вать. Я плюнула ему в рожу и прыгнула в окно, даже не сообразив, ка­кой это этаж. Мне все равно было, а окно было без решетки, и он его открыл, так как было душно и жарко. Я этим воспользовалась. Упала я мягко, даже не ушиблась, и скорее бежать от этого здания в сторону дома. Удивительно, но за мной никто не погнался. Отдышалась, успо­коилась, походила по Томску, думала, что дальше делать. Решила зайти домой, взять вещи и уехать из этого города, подальше от Овчинникова, куда глаза глядят. К дому подходила осторожно, ничего подозрительно­го не заметила, зашла домой, а там меня уже ждали.

В общем, опять доставили на Ленина, 42, второй раз за ночь. Овчинни­кова не было, позвонили ему опять, и, видно, по его распоряжению повезли в ИТК № 6 (колонию "Шестерку"). Она была в районе нынешнего "Сибмо-

тора" и ГРЭС. Определили в барак и держали там до снега. Допрашивали в колонии, иногда на допрос водили в ГО НКВД.

Допрашивали про отца, ему готовили обвинение по ст. 58-10, ан­тисоветские разговоры и агитация. Я запустила чернильницей в следо­вателя и меня посадили в ШИЗО (штрафизолятор), затем опять в жен­ский барак. Там у меня была подруга по фамилии Овсянникова. Кор­мили нас распаренной соей. Сказала, что соя - говно, Овсянникова стуканула (вот такая подруга), опять посадили в ШИЗО. Старостой у нас в бараке была Земсонова, тоже стукачка, стучала и Угрюмова, же­на "высокого начальника". Вообще, по зоне, жены начальников себя нехорошо вели очень часто. [...]

Овчинников с какой-то комиссией приходил в лагерь, еще в "шес­терку", меня там видел, рожу скривил брезгливую: "Теперь подох­нешь, сука!". Больше меня не касался, но чувствовала, даже на допро­сах, что он меня пасет, наблюдает, что со мной будет. В лагере в бара­ке сидело 600-700 человек женщин. Большинство из интеллигентных семей. Медики, филологи и другие. [...]

По зоне помню хорошо одного человека. Мужик, по фамилии Ва-сильковский. Когда посадили, почему не расстреляли, сколько отси­дел, он, наверное, и сам уже не помнил. Бывший адмирал, здоровен­ный мужик, умница, благородный, огромного интеллектуального уровня, прекрасный собеседник. Я с ним сдружилась, помогала ему, чем могла, но кусок хлеба, миска похлебки для него было очень мало. Это был когда-то физически очень развитый человек, очень высокий. Он "доходил", превращался в "доходягу", а у меня возможности тоже были не ахти какие. Умер он от истощения зимой. Когда его на санях по зоне закрытого куском ветоши везли, так ноги торчали из саней и бороздили по снегу. У него было 5 заповедей, им разработанных, дающих некоторую гарантию не попасть в тюрьму. Он с философским складом ума их в зоне разработал.

Вот они:

1. 
   Не думай.
   
2. 
   Если думаешь - не говори никому.
   
3. 
   Если сказал - не пиши.
   
4. 
   Если написал - не публикуй.
   
5. 
   Если опубликовал - сразу же пиши опровержение. [...]
   

Со слов Медведевой Л. И. записал Девянин С. А.

18 апреля 1990 г.

Президиум Верховного Суда РСФСР в составе: Председателя Радченко В.И.

Членов президиума: Сергачевой Н. Ю., Верина В. П., Жуйко-ва В. М., Луканова П. П., Карасева И. Н., Лукашова Ю. А., Свиридо­ва Ю. А., Меркушова А. Е., Цягеелавова В. К.

рассмотрел дело по протесту первого заместителя Прокурора РСФСР Трубина Н.С. на приговор спецколлегии Запсибкрайсуда от 15-19 сентября 1936 года, по которому осуждены: [...]'

УСТАНОВИЛ:

Пушнин, Татыржа Ф. А., Дунбинский, Татыржа А. А., Мале­ев Ф. Ф., Романчук Н. И., Гуров, Лосовский, Парфенов, Роман­чук И. И., Пушнина, Лоскутов, Татыржа А. Ф., Соловьев, Роман­чук Ф. И., Дунбинский В. И., Апетенок, Бобылев, Романчук Я. А., За-польская признаны виновными в том, что они, будучи враждебно на­строены к существующему строю, решили создать контрреволюцион­ную повстанческую организацию. В ноябре 1935 года приступили к созданию такой организации, именуемой "Партией народных героев", из лиц польской и других национальностей, прибывших на жительство в Сибирь еще при царизме, и болезненно принявших коллективиза­цию, высказывавших недовольство политикой партии и правительст­ва, проводимой в деревне. Названная организация имела разработан­ный устав-программу, издавала рукописные воззвания контрреволю­ционного содержания и распространяла их среди населения.

Апетенок П. И., Апетенок И. С, Кончевский, Романчук П. И., Романчук А. И., Грабовский, Романчук И. И., Смолько, Молев, Бриц, Марьин признаны виновными в том, что, зная о существовании контрреволюционной организации, не сообщили об этом органам власти.

В основу обвинения были положены показания подсудимых, ве­щественные доказательства: протоколы заседаний подпольной органи­зации, анкеты для вступающих в организацию, устав, списки членов организации, а также показания свидетелей Бурыхиной, Никитина, Завалей, Флусова, Андреева и др.
' Далее перечислены фамилии осужденных, которые названы в постановляющей части.

Приговор и определение подлежат отмене по следующим основа­ниям.

Дополнительной проверкой, проведенной по делу, установлено, что в Межениновском сельском Совете антисоветской организации не существовало. Как сама организация, так и ее программно-уставные документы были сфабрикованы сотрудниками Томского ГО НКВД Журавлевым, следователем Мериновым и непосредственным испол­нителем их замысла осужденным Пушниным.

Никаких конкретных действий, образующих состав преступления, предусмотренный ст. ст. 58-2 и 58-11 УК РСФСР, направленных про­тив существующего строя, члены группы не предпринимали, преступ­лений не совершали. Приговор подлежит отмене, а дело - прекраще­нию, как сфальсифицированное органами НКВД.

На основании изложенного и руководствуясь п. 2 ст. 378 УПК РСФСР, Президиум Верховного Суда РСФСР

ПОСТАНОВИЛ:

приговор спецколлегии Запсибкрайсуда от 15-19 сентября 1936 года и определение специальной коллегии Верховного Суда РСФСР от 17 октября 1936 года в отношении Пушнина Ивана Федоровича²⁶, Та­тыржа Фульгена Августовича, Дунбинского Бронислава Ивановича, Татыржа Антона Августовича, Малеева Фадея Францевича, Романчука Наполеона Иосифовича, Гурова Ивана Афанасьевича, Лосовского Ивана Ефимовича, Парфенова Александра Савельевича, Романчука Ивана Иосифовича, Пушниной Владиславы Августовны, Лоскутова Ивана Ивановича, Татыржа Августа Фомича, Соловьева Ивана Казе-мировича, Романчука Франца Иосифовича, Дунбинского Викентия Ивановича, Апетенка Антона Иосифовича, Бобылева Николая Ивано­вича, Романчук Ядвиги Августовны, Запольской Зинаиды Ивановны, Романчука Петра Иосифовича, Романчука Альфонса Иосифовича, Грабовского Станислава Антоновича, Романчука Иосифа Иосифовича, Апетенка Павла Иосифовича, Смолько Петра Петровича, Молева Да-выда Тимофеевича, Апетенка Иосифа Станиславовича, Кончевского Иосифа Станиславовича, Брица Альбина Терентьевича, Марьина Ми­хаила Петровича, Малеева Станислава Францевича, Лосовского Ильи Ивановича - отменить, уголовное дело прекратить за отсутствием со­става преступления.
Председатель Подпись В.И. Радченко
Архив УФСБ Томской области. Д.П-10282. Т.2. Л.909-911. Подлинник. Машинопись.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ бывшего старшего следователя следственного отдела УКГБ Томской области А. И. Спраговского о пересмотре архивно-следственных дел граждан, репрессированных в 1936-1938 гг.

1990 г. г. Северск

В ноябре 88-го я сделал попытку описать практику фальсификации следственных дел периода сталинских репрессий 37-38-то годов по памяти, руководствуясь теми документальными материалами, кото­рыми когда-то пользовался, занимаясь пересмотром дел в 55-60-м. Естественно, столь большой разрыв во времени - 30 с лишним лет - не позволяет восстановить отдельные события и факты с достоверной точностью. Не исключаю и ошибок. Газета "Красное знамя" сообщает, что за 34 года Томский областной суд реабилитировал 5132 человека, ставших жертвами произвола. У меня нет оснований исправить эту цифру. Однако основная масса людей в тот период была осуждена по делам, подведомственным военной прокуратуре: за измену Родине, шпионаж, вредительство.

Думаю, с учетом данных военной прокуратуры число жертв уве­личится в 2-3 раза. Как теперь известно, в 69-м процесс пересмотра дел был приостановлен. Сейчас он возобновился. Печальный итог бу­дет известен лишь после завершения всей этой эпопеи. [...]

Чтобы не быть голословным в своем повествовании, я решил под­твердить события, о которых пишу, изучением конкретных дел, к ко­торым имел доступ еще в пятидесятых годах. Потребовалось поднять дело бывшего начальника Томского НКВД Овчинникова Ивана Ва­сильевича, Пушнина Ивана и других. Только исследовав дело Овчин­никова, можно понять, как развертывались массовые репрессии в 37-38-м в Томске и Нарымском окружном отделе НКВД.

Полагая, что настал период гласности и правдивого освещения ис­тории прошлого, в феврале 90-го я обратился в УКГБ по Томской об­ласти с просьбой поднять названные дела. Я ошибся в своих надеждах. До сих пор ширма, за которой творились произвол и беззаконие, не раздвинута. Очевидно, есть еще люди, которым это невыгодно. Потре­буется какой-то период времени, чтобы были раскрыты архивы НКВД. А пока я жив, постараюсь рассказать о том, что знаю.

В делах на "участников троцкистских формирований" особенно­стью являлось то обстоятельство, что в качестве доказательства к ма­териалам приобщалось "завещание В. И. Ленина". То был текст, вы­полненный на половине листка бумаги на каком-то множительном

аппарате с применением синего красителя. Как правило, "завещание" находилось в конверте, подшитом к делу. Считалось, что наличие та­кого материала изобличает в причастности к контрреволюционной троцкистской организации. Из его текста следовало, что Ленин реко­мендовал обдумать способ перемещения Сталина с поста генсека. Там же говорилось о том, что Сталин груб и жесток. Все участники троц­кистской организации приговаривались к высшей мере наказания (ВМН). В делах, по которым проходили колхозники, основными пунк­тами обвинения были рассказанные анекдоты. Они квалифицирова­лись как "клевета на колхозный строй". Помню, например, такой анек­дот. Сталин, Черчилль и Рузвельт ехали по дороге. Путь им преградил бык и, несмотря ни на какие уговоры, с дороги не уходил. Черчилль обещал ему вольготные пастбища в Шотландии, Рузвельт обещал от­править в Соединенные Штаты. Однако бык упорно стоял. Тогда Ста­лин, обращаясь к быку, произнес: "Уходи, а не то в колхоз отправлю". Бык, испугавшись, тут же освободил путь. За подобные анекдоты мно­гие поплатились жизнью.

А вот как учительницу обвинили в контрреволюционной агитации. На уроке русского языка она развесила плакаты перед учениками со спряжением глагола "судим" и пояснила, как спрягается этот глагол: я судим; ты судим; он судим; мы судимы, вы судимы; они будут суди­мы. Дальше — немного фантазии следователя, чтобы подобные объяс­нения квалифицировались как факт практической подрывной деятель­ности со стороны учительницы.

В каждом конкретном деле факты подрывной или вредительской деятельности подбирались в зависимости от рода занятий арестован­ных. Если были работники ТЭЦ, то измышлялись факты о вредитель­стве (взрыв котла, вывод из строя труб). Многие жители Томска, на­пример, были обвинены в разрыве дамбы на берегу Томи в районе Че-ремошников, в результате чего был якобы затоплен город. Тот, кто имел отношение к сельскому хозяйству, обвинялся в заражении лоша­дей чесоткой, коров - ящуром, конюхи - в выводе из строя сбруи, те­лег. А бывшие кулаки - в сознательном или умышленном уничтоже­нии ранее принадлежавших им сельхозмашин (молотилок, сеялок, веялок) поджогах. Работавшие на Асиновском льнозаводе - во вреди­тельстве путем поджога льна, вывода из строя машин и оборудова­ния. [...]

Когда Иван Овчинников, бывший начальник Томского горотдела НКВД, в начале 37-го года вернулся из Новосибирска с краевого со­вещания руководящих работников НКВД Запсибкрая, в Томске нача­лась работа по составлению списков на "контрреволюционный эле­мент", подлежащий изоляции. Под эту категорию подходили и поляки, проживающие в Томске и районах Запсибкрая, куда большая часть из них приехала с Запада во время голода на Украине и в Белоруссии.

В списки включались в основном мужчины в возрасте от 17 лет и старше. Попадались и женщины.

Судя по содержанию предъявленных обвинений, наличие контрре­волюционной организации, ее масштаб и организационное строение

были разработаны в недрах краевого управления НКВД в Новосибир­ске. Названа она была "контрреволюционной польской организацией войсковой", созданной вторым польским генштабом. Сокращенно "ПОВ". Вот эта мнимая организация и поглотила основную массу по­ляков в 37-38-х годах.

Во главе "заговора" был якобы ксендз Гронский. Дело по обвине­нию Гронского, как и всех других, тоже было сфабриковано. По тер­риториальному признаку были составлены списки поляков, а затем произведен их арест. Обвинение предъявлялось стандартное, то есть в принадлежности к "контрреволюционной польской организации вой­сковой". Измышлялась и вменялась в вину "практическая деятель­ность" обвиняемого в зависимости от того, какое положение он зани­мал в обществе до момента ареста.

Как правило, все обвиняемые "признали" предъявленное обвине­ние, и на каждой странице внизу текста, отпечатанного на пишущей машинке, ставили свои отпечатки пальцев. Ведь основная масса аре­стованных — это неграмотные, забитые нуждой мужики.

Как было установлено, протоколы допроса следователи готовили заранее. К делу приобщались копии протоколов допроса других обви­няемых, также отпечатанных на машинке, из текста которых видно, что "признательные" показания обвиняемых перекрываются. И так -по каждому делу как одиночному, так и групповому. Оно начиналось со справки, составленной сотрудником НКВД, где в категорической форме указывается на то, что, например, Лещинский является участ­ником контрреволюционной "польской организации войсковой", затем один-два протокола допроса обвиняемого, копия протокола допроса другого обвиняемого, небольшое обвинительное заключение, и в кон­це дела приобщалась выписка из решения тройки УНКВД о расстреле. Вот вкратце и все о судьбе поляков в 37-38-х годах.

Теперь о фальсификаторах. Народ требует назвать их имена и под­вергнуть моральному осуждению. Конечно, основная масса этих лич­ностей вымерла, многие были расстреляны (по некоторым данным, 20 тысяч работников органов НКВД было расстреляно - это по Союзу). Вместе с тем многие бывшие фальсификаторы в пятидесятых годах оставались на службе в органах КГБ с повышением в должности и звании. В УКГБ по Томской области в период с 52-го по 60-й мне пришлось работать с такими бывшими фальсификаторами, как Вели­канов Николай Сергеевич, Прищепа Степан Адамович, Печенкин Иван Николаевич, Казанцев Павел Авдеевич, Лев Абрам Исаакович, Сал-тымаков Дмитрий Кондратьевич. Я знал работавших в то время в управлении МВД Большакова Ивана Васильевича, Карпова Сафрона Петровича, Смирнова Александра Васильевича, тоже бывших фальси­фикаторов. Все они, как я полагаю, были преданы партии и правитель­ству и действовали с учетом политической обстановки и по указаниям сверху. Очевидно, это присуще было всем живущим в тот или иной период существования страны.

Смена в руководстве партии и страны и линия, проводимая во всех направлениях политической, экономической или общественной жизни,

всегда находили поддержку и одобрение в народе. Так было при Ста­лине, Хрущеве, Брежневе и теперь при Горбачеве. Инакомыслящие преследовались. Как будет сейчас - время покажет.

* * *

Фальсификаторы того периода объясняли свои действия требова­ниями политической обстановки, когда в основе их мышления была навязанная Сталиным теория "обострения классовой борьбы". Не про­яви они усердия в борьбе с "классовыми врагами", самих бы обвинили в пособничестве "врагам". В протоколах допросов часто встречались фразы: "Врагу свойственно запираться", "Враг не дремлет", "Враг хи­тер". Поэтому, занимаясь фальсификацией следственных дел, они су­мели выжить, пройти тяжелый жизненный путь и, каждый по-своему, завершить его. Где-то в 59-60-м правительство СССР приняло реше­ние о сокращении на 50 процентов пенсии работникам, скомпромети­ровавшим себя на службе в органах НКВД. Думаю, большего с них взять нельзя. Что же касается пребывания фальсификаторов в партии и продолжения их работы в органах КГБ, этот вопрос вызвал непреодо­лимое стремление не только во мне, но и у других работников, по­стигших истину, исключить их из партии и уволить из органов. Жизнь показала, что в решении этого вопроса я поспешил, за что серьезно поплатился. [...]

О практике применения недозволенных методов ведения следст­вия говорили сами обвиняемые, которые смогли выжить. Помню Зи­новьева из Парабели с деформированными пальцами обеих рук. Они были переломаны между дверью и косяком. Об избиении во время следствия говорил бывший секретарь Томского горкома партии Ма­лышев, вернувшийся в Томск в 50-х. Жалко было смотреть в лицо это­го человека. Как оказалось, ни в чем он не был виновен. Шел он по "организации" Эйхе. Уцелел чисто случайно, так как выдержал все муки и не поддался на провокации, чинимые следствием. Он плакал и дрожал всем телом, рассказывая о себе и судьбе, постигшей его това­рищей по Томскому горкому. [...]

Пересматривая дела на работников партийного аппарата по связям с Эйхе, я позволил выразить в то время сомнение в обоснованности обвинения Каменева и Зиновьева. Было это где-то в 1956 году. По до­носу Бабиковой Елизаветы Николаевны, работницы УКГБ, я был вы­зван "на ковер" к начальнику управления Прищепе С. А. В присутст­вии ряда руководящих работников, ядро которых составляли фальси­фикаторы, С. Прищепа выразил мне после разноса политическое недо­верие. Обвинил меня в том, что я не разбираюсь в политических мо­ментах происходивших событий, искажаю вопросы политической борьбы в партии и с врагами народа. Не имея в то время материалов по необоснованному обвинению Каменева и Зиновьева, я не мог что-либо противопоставить Прищепе.

Когда большинство работников следотдела утвердилось во мне­нии, что все контрреволюционные организации, в причастности к ко­торым обвинялись тысячи расстрелянных жителей области, являются

надуманными, я проявил личную инициативу и обратился в ЦК к Хрущеву с предложением принять законодательный акт, которым бы реабилитировались все лица, осужденные внесудебными органами (тройками, двойками, особым совещанием).

В письме я изложил и обобщил практику пересмотренных дел. От­вет я получил от начальника следственного управления КГБ СССР товарища Малярова, куда мое письмо было переслано из ЦК. Послед­ний разъяснил, что принятие такого акта считает преждевременным. Как теперь уже известно, он последовал только спустя 30 с лишним лет. Примечательно, что такое письмо я направил без ведома товарища Прищепы, и он не знал об этом. А ответ пришел через него. Опять я попал в немилость! "Как ты, щелкопер, посмел обращаться к Никите Сергеевичу без моего ведома?" - примерно в таком плане был устроен мне очередной разнос.

Подобные препоны ставились в связи с тем, что Прищепа и на­чальники отделов управления сами были фальсификаторами, и им бы­ло крайне небезразлично, как идет процесс реабилитации. [...]