Краснова (урожд. Неверовская) Надежда Михайловна, 13.08.1896—22.06.1943

Скончавшаяся в 46 лет Надежда Михайловна Краснова была женой Семена Краснова, который приходился племянником знаменитому казачьему генералу, журналисту, популярнейшему в эмиграции писателю и историку Петру Николаевичу Краснову, с 1943 года возглавлявшему в Германии казачьи войска. В мае 1945 года в Австрии он был выдан английским командованием советским войскам вместе со многими тысячами казаков и двумя тысячами казачьих офицеров, а в 1947 году был предан в Москве мучительной казни. Племянник Петра Николаевича Семен Краснов был также казнен. О. Бо­рис Старк, отпевавший его жену, так вспоминает о своих встречах с этим трагическим человеком после безвременной смерти его жены:

«На ее похоронах и потом на частых панихидах, которые он служил на могиле жены, он был в форме немецкого полковника (позднее, кажется, немцы дали ему чин генерала). Для меня в этой ситуации это был убитый горем муж, и в разговоре после панихиды мы никогда не касались вопросов политики. Мое отношение к его форме он, очевидно, понимал. Но должен отметить, что никогда он не приходил ко мне в Русский Дом, где я жил... Как-то раз он обмолвился: «Не захожу сам, т. к. мы уйдем, а Вы останетесь». Не желал нас компрометировать общением с немецким офицером».

Кривошеин Игорь Александрович, штабс-капитан л.-гв. конной артиллерии, армия генерала Врангеля, узник нацистских и советских концлагерей, участник движения Сопротивления, инженер, 1899—1987

Даже этот поразительный намогильный список жизненных этапов моего соседа по парижскому жилью в 13-м округе Игоря Кривошеина не исчерпывает всех подвигов, порывов, увлечений, заблуждений и трагедий его жизни. Воистину это была жизнь героического (и трагического!) сына века. Так что наберитесь почтения, жалости, терпения и терпимости, склонив голову перед этой могилой... Мир праху твоему, раб Божий Игорь Александрович Кривошеий!

Игорь Александрович был третьим из пяти сыновей Александра Васильевича Кривошеина, известного государственного деятеля, министра-реформатора и соратника Столыпина до революции, а после нее — премьер-министра правительства Врангеля в незабываемую, поистине историческую эпоху полуострова Крым. Как до революции, так и в эмиграции современники высоко ценили природный ум А. В. Кри­вошеина — об этом найдешь строки и у Бунина, и у В. Оболенского, и у Врангеля. Как и другие сыновья А. В. Кривошеина, Игорь Александрович получил хорошее образование, был выпускником Пажеского корпуса, знал европейские языки. Он успел повоевать против немцев в Первую мировую войну, а потом и против большевиков — в Гражданскую, на которой он сражался в деникинской армии и под Перекопом у Врангеля. Кончил Игорь Кривошеий войну в чине штабс-капитана лейб-гвардии конной артиллерии, из Крыма эвакуировался вместе с отцом. В Париже И. А. Кривошеин закончил образование, получил диплом инженера-электротехника, нашел хорошую работу, женился на Нине Алексеевне Мещерской. Как и его молодая, энергичная жена, как и многие «эмигрантские дети» из «хороших семей», Игорь Александрович переживал кризис переоценки твердой антибольшевистской позиции отцов, испытывал ностальгическое чувство «вины перед родиной», сблизился с движением «младороссов», искавших нового пути в красных и коричневых идеологиях (и нередко попадавших в объятия красно-коричневых идеологов и разведок). Искал он ответа на свои сомнения и в ложе благородных русских масонов. Не исключено, что именно там он попал в орбиту «ловцов душ»... А потом грянула новая война. Вместе с другими русскими эмигрантами (по большей части масонами) Игорь Александрович попал в лагерь Компьень. Впрочем, всех, кроме евреев, оттуда скоро выпустили. Лагерь завершил антифашистское воспитание Игоря Кривошеина. Он начинает сотрудничать с «Православным делом» матери Марии, которое спасало в ту пору жизнь обреченным здешним евреям, становится активным участником Сопротивления. Он был не из тех многочисленных французских «резистантов последнего дня», что обзавелись перед уходом немцев справками об «участии в Сопротивлении», он был настоящим героем, рисковавшим жизнью ежечасно. Игорь Александрович устанавливает в оккупированной Франции связь с английской разведкой и сотрудничает со «Свободной Францией» де Голля. Связным его становится младший брат Кирилл.

И вот однажды... Помню, как потрясла меня в его передаче эта история, рассказанная им на мирных тропинках парижского парка Шуази, что на полдороге между его и моим домом. Был жаркий полдень. Моя годовалая доченька перебирала у газона грязный парковый песок, голос Игоря Александровича звучал тихо, ровно, но мне слышалась в нем неизжитая боль... Однажды в оккупированном Париже он встретил на улице друга студенческих лет, немца. На немце была ненавистная нацистская форма, он был уже майор, и когда Игорь сказал ему, как все это страшно, как горько, немец с жаром признался, что он тоже ненавидит тирана Гитлера, что он тоже хотел бы бороться против него... При следующей встрече Игорь Александрович передал майору Бланку список вопросов, присланный из Лондона. Ну а потом провокатор выдал их обоих, и майора Бланка сразу поставили к стенке. Может, это воспоминанье о погибшем немце и дребезжало болью в голосе моего собеседника. Татьяна Осоргина-Бакунина говорила мне, что ее старый друг И. А. Кривошеин до смерти не мог забыть этого немца, винил себя в его гибели... Самого Игоря отправили в Бухенвальд, оттуда в лагерь смерти Дахау. Он выжил, но вернулся домой чуть живой. А Париж кипел в те месяцы: русская эмиграция переживала патриотический подъем — подъем слепого патриотизма, вызванного счастливой русской победой. Что там молодой Кривошеин — столпы эмиграции и масонства, заслуженные борцы с большевизмом пошли с повинной в советское посольство! Герой Сопротивления Игорь Кривошеин становится вскоре во главе движения русских, а потом и «советских патриотов». У него впечатление, что, как бывало в лагере, они продолжают борьбу против общего врага. Его не смущает, что борьба идет теми же подпольными методами, что и в лагере: это же борьба за правое дело. Только сегодня некоторым из историков приходит в голову, что, возможно, уже и в немецких лагерях были советские профессионалы-подпольщики из органов (как, скажем, во французской компартии верховодили профессионалы-подпольщики из «органов» и Коминтерна). Многие тысячи русских берут в ту пору во Франции русские паспорта. Однако, пригласив брать паспорта, советские власти не спешат пустить их на родину. Эти «советофилы» могут пригодиться и здесь. Им объясняют, что возвращение еще надо «заслужить», надо «послужить», «поработать», «оправдать доверие». Новые «советские патриоты» захватывают бывший штаб русско-фашист­ской администрации на улице Гальера. Дом становится центром советской разведки. Символика этой перемены ускользает от сознания эмигрантов. Да и вообще, у них нет чувствительности подсоветских интеллигентов. Они не различают скрытого смысла слов, оттенков голоса, выражения лиц. А «лица» у тех, кто заказывает музыку, всегда одни и те же. Позднее, через много лет русские научатся узнавать эти лица — как научился сын Игоря Александровича Никита Кривошеин, как научились мои родители, мои сокурсники («Осторожно, этот человек Оттуда!»), но пока...

К тысячам желающих «поработать» членов компартии («французской секции Коминтерна») во Франции прибавляются десять тысяч русских эмигрантов с советскими паспортами... В ту пору коммунистический профсоюз, готовясь к захвату власти коммунистами, пускает под откос первый французский поезд, и французское правительство, выдворив из Матиньона министров-коммунистов, идет на крайние меры. Оно высылает из Франции два десятка активных «советских патриотов»-«возвращенцев», имеющих советские паспорта. Заслуженный герой французского Сопротивления Игорь Кривошеин попадает в их число. Он выслан. Сперва чекисты держат его в пересыльном лагере в Восточной Германии, потом впускают в Россию. За ним едет семья. Начинается новый, русский период жизни Кривошеиных в страшной (ныне, похоже, забытой и даже беспамятно воспеваемой) сталинской России 40—50-х годов. Полунищета и нищета, квартирные трудности, униженное положение обманутых «ре-эмигрантов», которые у всех на подозрении, вечная и повсеместная слежка и, наконец, снова лагерь. Игорь Кривошеин был арестован — на сей раз КГБ, как английский шпион, как французский шпион, как монархист, масон и злейший враг советской власти, интересам которой ему довелось служить. Восемнадцать месяцев жестокого следствия на Лубянке, после которого постановлением Особого совещания (неужели нужно было так долго совещаться, чтоб фабриковать фальшивые обвинения?) — приговор: десять лет лагеря по статье 58-4 Уголовного кодекса («сотрудничество с международной буржуазией»). Для Кривошеина начинаются лагерные муки — сперва описанная у Солженицына марфинская «шарашка», но потом уж и настоящие лагеря, описанные тем же Солженицыным, а еще страшнее — Шаламовым... Озерлаг в Тайшете... Игорь Александрович вышел на свободу лишь после смерти Сталина. Его сын Никита окончил к тому времени институт, но потом... Я помню, как бывший приятель по Инязу испуганно шепнул мне в Москве, что арестован наш бывший студент Никита Кривошеин. Три года исправительно-трудовых лагерей (по статье 58-10 часть 1) за «шпионаж в пользу Франции», точнее, за интервью корреспонденту вполне «левой» газеты «Монд»: три года в Дубровлаге и четыре года в Малоярославце, за сотым километром. Я впервые увидел моего нынешнего парижского соседа, переводчика ЮНЕСКО Никиту Кривошеина в 60-е годы, в московском Доме кино, где мы оба работали на синхронном переводе фильмов. Помню, юные киноведки балдели тогда от его странного, «ненашего» русского, от его сказочного французского, от изысканной мужской красоты последнего и единственного потомка семьи Кривошеиных...

В 1974 году Кривошеины вслед за вынужденным уехать Никитой вернулись во Францию...

С Игорем Александровичем мы стали видеться в начале 80-х годов, когда я поселился в 13-м округе Парижа, близ его дома. Только что умерла его жена Нина Алексеевна. Игорь Александрович был грустен, потерян. Новости из брежневской России не вселяли оптимизма, а судьба России волновала его по-прежнему. Помню, он спросил меня однажды, можно ли возлагать надежду на новых националистов-«почвенников», вдохновляемых тогдашним ЦК ВЛКСМ... Мы стояли близ его дома. На другой стороне улицы маляры замазывали ругательные ночные надписи на стенах белого домика.

— Это штаб молодых здешних националистов, — объяснил мне Игорь Александрович. — Каждую ночь его стены покрывают ругательствами... Но они ведь и правда расисты, эти правые...

Игорь Александрович улыбнулся грустно, и я понял, что мне не стоит ему рассказывать про шустрых московских расистов-карьеристов из ЦК ВЛКСМ и «Молодой гвардии». К тому же мне вспомнилось, что до войны здешние эмигрантские евразийцы и «младороссы» тоже питали надежды на комсомол и расистский национал-большевизм, на молодые кадры Красной Армии, на мирное перерождение большевиков, на что-то еще столь же странное и безнадежное. Наша бедная родина...

Кстати, престижный орган националистов-«почвенников» журнал «Наш современник» не обошел вниманием трагическую судьбу героя Сопротивления и русского патриота Игоря Кривошеина. Через много лет после его смерти журнал сообщил, что Кривошеин вовсе не был выслан в СССР французским правительством, а совсем напротив — как и другие «сионисты-масоны», он ринулся туда «не без особых заданий масонских организаций по налаживанию братских связей»: «Именно с такой миссией в СССР выехал вместе с семьей высокопоставленный масон, член масонского правительства И. А. Кри­вошеин. Однако чекисты сразу поняли характер его миссии. Он был арестован...» В этом журнальном пассаже все остроумно поставлено с ног на голову. Действительно, И. А. Кривошеин ратовал некогда за «перенос масонской работы в Советскую Россию». Но делал он это не без подачи самих чекистов, заманивавших масонов в Гулаг.

Сын покойного И. А. Кривошеина Никита Игоревич Кривошеин не стал спорить с журнальной ахинеей, но как человек, имеющий солидный советский опыт, указал в письме в редакцию, что «автора всей этой липы надо искать на Лубянке...» Ну да, в том самом здании, где Игоря Кривошеина мучали, но не добили за полтора года следствия...

Что же до самой принадлежности Игоря Александровича к масонской ложе, то его сын пишет: «Незадолго до смерти, в 1987 году, отец с радостью говорил мне о десятилетиях, проведенных в ложах шотландского обряда, о том духовно-мистическом богатстве, что он там получил, и о том, что его православная вера приобрела благодаря всему этому — еще большую крепость».

Откликнувшись на исходе своих дней на призыв А. И. Солженицына, парижанка Нина Алексеевна Кривошеина (урожденная Мещерская) написала для «Всероссийской мемуарной библиотеки» парижского издательства «ИМКА-пресс» одну из интереснейших книг о русской эмиграции и о советской жизни конца 40—50-х годов («Четыре трети нашей жизни»). Женщина была талантливая, энергичная, да и судьба выпала супругам Кривошеиным удивительная. К тому же, пройдя через все испытания, прожила Нина Алексеевна, несмотря на хрупкое здоровье, долгий век — жила и во дворцах, и в коммунальных лачугах советской провинции, а в конце жизни жила по соседству с нашим домом, в 13-м округе Парижа, на краю «Чайнатауна»...

Проще говоря, младоросские теории примыкали и к нацизму, и к национал-большевизму, причем «вождь» вел тайные переговоры и с русскими фашистами из Германии, с агентами ГПУ, а карьеру свою кончил тем, что с началом войны бежал из Парижа в США, а после войны тайно, через Швейцарию, переправился из США в Москву, где и осел в зарубежном отделе Московской патриархии. Но в начале 30-х годов «новизна» (а главное — молодость) младороссов соблазняла многих в эмиграции, а лозунг «Царь и Советы», похоже, никого не шокировал. Не последнюю роль тут сыграл, вероятно, протест «эмигрантских детей» против их «промотавшихся отцов». Вот ведь и Нина Алексеевна признает: «Главное, что меня привлекло к ним, — был их лозунг: «Лицом к России!». Лицом, а не задом, как поворачивалась эмиграция, считавшая, что с ней из России ушла соль земли, и что «там» просто ничего уже нет. Конечно, это «лицом к России» не все Младороссы могли вполне воспринять и переварить: иногда они впадали в нелепое и почти смехотворное преклонение, в восторг перед “достижениями”...».

Эти откровения былой «младоросской» активистки и ее ощутимо уцелевшие до старости симпатии очень показательны. Остается добавить, что «лицом к России» и «младороссы», и левые евразийцы поворачивались в розовых очках или с завязанными глазами, а сведения о «достижениях» черпали из фальшивок коммунистических бюро дезинформации, от «агентов влияния» и от профессионалов коминтерновской разведки. Все, кто поверил этим фальшивкам, дорого заплатили за свои увлечения и легковерие. В первую очередь Нина Алексеевна Кривошеина. Несомненно, что дорога в ад была вымощена добрыми намерениями.

В начале войны И. А. Кривошеин (вместе с другими благородными искателями истины из масонской ложи) был заключен оккупантами в лагерь Компьень, вскоре освобожден, примкнул к Сопротивлению, потом был снова арестован нацистами и заключен в Бухенвальдский концлагерь, где сблизился с русскими узниками, где выжил, чуть живой вернулся в Париж, отлежался дома и встал во главе движения за возвращение эмигрантов на родину, так называемого движения «советских патриотов», курируемого, конечно, советской разведкой. Как и ведомые ими патриотически настроенные эмигранты, супруги Кривошеины взяли советские паспорта (и как все, никуда пока не ехали), а в конце 1947 года муж Нины Алексеевны был выслан из Франции в Россию, и вскоре семья последовала за ним — в провинциальный Ульяновск. Вот тут-то и начинается самая подлинная, самая драматическая часть мемуаров Нины Алексеевны. При сравнении с картинами «мирной послевоенной жизни» советской провинции и историей злоключений обманутых «ре-эмигрантов» мемуарный рассказ Н. А. Кривошеиной о прежней, эмигрантской жизни кажется хоть и занимательным, но легковесным (вроде той же истории ее прихода к «младороссам»). Уже на борту электрохода «Россия», шедшего в Одессу, Нина Алексеевна заметила, что советские члены экипажа смотрят на «возвращенку» как на ненормальную. Ну, а действительность провинциальной России превзошла все ожидания семьи: лишения, голод, холод, убожество жизни, организованное и добровольное стукачество, произвол властей, приемные КГБ, арест мужа, лагерь, потом арест подросшего сына... Господи, как дорого пришлось платить за многочасовые демагогические крики красноречивого карьериста Казем-Бека, за раздутое совестливыми патриотами «белогвардейское» «чувство вины перед Родиной», за ностальгическое нытье, за неумение слушать о чужих страданиях, понимать их и читать между строк... Бедная, бедная Нина Алексеевна...

Один из самых внимательных читателей мемуарной книги Н. А. Кри­вошеиной, ее друг Н. В. Вырубов сказал в этой связи о судьбе русских «возвращенцев»:

«...уехавшим было еще хуже. Кто сгинул в лагерях, кто бедствовал, во всяком случае все подверглись преследованиям. Это было подло, заманивать людей в страну, зная, что они там никому не нужны, да и не приспособлены к советской жизни.

И действительно, даже если мы не враждебно настроены, мы для советского строя не подходим — из-за воспитания, из-за того, что мы видели, что мы знаем...».

В 1974 году, после 27 лет советской жизни, Кривошеины вслед за сыном вернулись в Париж. Перед смертью, в 1981 году, Н. А. Кривошеина закончила работу над своими воспоминаниями.

Я впервые пришел к Кривошеиным, оказавшимися моими соседями в 13-м округе Парижа, вскоре после смерти Нины Алексеевны. Игорь Александрович писал в то время послесловие к мемуарам жены, которые и были вскоре изданы издательством «ИМКА-пресс». «Мы не жалели о пройденном нами пути», — писал муж Нины Алексеевны в послесловии... Жалей не жалей — это был путь, типичный для нашего века... Крестный путь обманутых патриотов-эмигрантов.

Крылова Елизавета Дмитриевна, 1868—1948

Елизавета Дмитриевна Крылова была супругой академика Н. Н. Кры­лова, знаменитого математика, механика и кораблестроителя, основоположника теории корабля и автора работ по теории компасов, по математике, по истории науки. Сам академик умер в 1945 году в России, увенчанный всеми премиями и тремя орденами Ленина, а супруга его, как полагает о. Борис Старк, отпевавший Елизавету Дмитриевну, выехала за границу со своей дочерью и зятем — физиком П. Л. Капицей, работавшим в Англии, и домой не вернулась.

Владимир Пименович Крымов прожил на свете почти 90 лет и больше 50 из них издавал свои книги, а журналистикой занимался больше 70 лет, ибо еще студентом Петровско-Разумовской земледельческой и лесной академии он начал печататься в московских газетах, а в 30 с небольшим совершил деловую поездку в Южную Америку и не упустил при этом случая прогуляться по обеим Америкам. Впрочем, и о делах он не забывал тоже, этот поразительно деловой россиянин. Он взял подряд на печатание почтовых марок для Венесуэлы, поставлял русскому двору американские машины «линкольн», знал всех во дворцах и в деловых кругах... В 1912 году вышла его книга, в которой он собрал свои путевые очерки и фельетоны, в 1914-м — новая книга о путешествии по США и Вест-Индии, потом еще и еще. Он успел поработать коммерческим директором знаменитой газеты А. Суворина, три года издавал журнал «Столица и усадьба». В апреле 1917 года В. П. Крымов двинулся с женой в кругосветное путешествие, странствовал два года и описал свое странствие в книге «Богомолы в коробочке». В ту пору этот выходец из бедной прибалтийской семьи был уже «почти миллионером». Позднее он умножил в Берлине свое состояние удачным участием в германо-советской торговле. С приходом к власти фашистов он перебрался во Францию, поселился к пригороде Шату и волновал воображение бедных эмигрантских собратьев слухами о несметном своем богатстве. Однако он не давал себя разорить бесчисленным просителям... В годы войны помогал, впрочем, талантливому И. И. Тхоржевскому.

Он написал еще один роман в четырех книгах («За миллионами»): это имеющая автобиографический характер история человеческого обогащения, погони за деньгами, которая и вообще играет во всех его произведениях ключевую роль. Некоторые из критиков отмечали умение В. Крымова заглянуть во все уголки психологии своего героя, другие ругали его на чем свет стоит. Его произведения (а их было множество) охотно переводили в Англии. Последний свой большой роман («Завещание Мурова») он издал в Нью-Йорке в 1960 году (82 лет от роду). Крымов писал его в годы оккупации, уже почти ослепший. В том же году альманах «Мосты» напечатал его роман «Анатас», темой которого явилась парапсихология. Не только богатством своим, но и работоспособностью, и долголетием превзошел он бедных своих эмигрантских собратьев. Впрочем, эти завидные качества все же не сделали его первым писателем эмиграции.

Кудрявцев Василий Васильевич, доброволец Русской Северной армии, Опочка Псковской губ., 1890—1968

Кудрявцев Николай Васильевич, доброволец
Русской Северной армии, Опочка Псковской губ., 1883—1963

Братья Кудрявцевы прожили чуть не полвека в Париже, но на своем надгробье просили указать лишь самое главное — что они родом псковские, из милой Опочки, и что они ушли добровольцами сражаться против большевиков. Это главное, а всего и в романе не опишешь... А мне ведь доводилось бывать в Опочке — милый северный городок... Но вот в памяти только и осталось, что две пушкин­ские строки: «И путешествие в Опочку, И фортепьяно вечерком...».