Лисенко (Лысенко) Наталья Андреевна, артистка русских театров, 1886—1969

Красавица Наталья Андреевна родилась в Киеве и была, скорее всего, даже не Лисенко, а Лысенко, но кто ж такое может выговорить в Западной Европе и зачем мучать людей чужою мовой? Хай буде Лисенко...

В Москве Наталья Андреевна закончила школу МХТ, играла в театрах в провинции, потом была замечена и приглашена в театр Корша, аж на главные роли, играла долго и с успехом в Московском драматическом театре, а потом покорила русский кинематограф. Снималась она в главных фильмах немого кинематографа с самим Иваном Мозжухиным или с Поликарпом Павловым, а в 1920 году Лисенко со студией Ермольева уехала в Париж и здесь тоже сыграла много ролей в хороших фильмах, тем более что и муж у нее был хороший режиссер — сам Александр Волков. Знатокам (и старикам) памятны ее роли в фильмах «Пылающий костер» и «Дитя карнавала» Волкова и Мозжухина, в фильмах Волкова «Кин» и «Муки любви», в «Ночи карнавала» Туржанского, в четырех фильмах Стрижевского, в фильме «Лев Моголов» Эпштейна, в двух фильмах Протазанова, в фильмах Бергера и Кавальканти...

Появление звукового кино Наталье Лисенко, как и ее партнеру Мозжухину, нанесло непоправимый удар. В 1928 году она уехала в Прагу (играла там в Пражской группе МХТ), потом вернулась в Париж. Она еще играла по возвращении и в кино, и в театре, но гораздо реже, хотя каждую ее роль по-прежнему отмечала критика. А прожила она долго и долго еще оставалась в памяти своего поколения незабываемой звездой русского немого кино — как и партнер ее Иван Мозжухин, как и гениальный режиссер Волков, ее муж.

Французская надпись на надгробье знаменитого артиста балета («премьер русских балетов Дягилева, танцовщик-звезда и хорео­граф»), этого любимца Дягилева, свидетельствует о том, что, человек деятельный и талантливый, Сергей Михайлович Лифарь не лишен был тщеславия. Но оно, может, неплохо — без этого большой карьеры и не сделать.

У начала пути С. Лифаря стояла, конечно, большая любовь, и этого благодарный Лифарь не забывал никогда: имя Дягилева и в намогильной надписи не забыто, а толстая книга Лифаря про Дягилева — она вся о любви. Про то, как приехал из Киева в Париж на пробы робкий и неумелый юный ученик Брониславы Нижинской, как небожитель Дягилев его заметил, приласкал, возвысил, учил, как дал ему образование и сделал его тоже великим, как трепетало сердце влюбленного юноши, как было страшно ему и сладко стать «фаворитом». Как вместе они навестили с Дягилевым в Париже повергнутого предшественника — Нижинского, запертого в одном из домов Пасси в помрачении разума... Право, прекрасная книга об однополой любви для читателя, не страдающего половой нетерпимостью или, как тут нынче выражаются, «гомофобией» (боюсь, все же она не для русского читателя).

Сергей Лифарь перенял у Дягилева многое, вплоть до библиофильства и всяческого собирательства. Он оказался способным учеником и за долгий свой век успел сделать многое. Уже в 1929 году он худо-бедно поставил первый балет на музыку Стравинского, а потом до самого конца войны (до 1944 года) был хореографом и солистом Парижской оперы, и его влияние на французский театр было не маленьким: он, по существу, был законодателем вкуса во француз­ском балете. Лифарь преподавал в студии при русской консерватории имени Рахманинова в Париже, читал курс истории русского балета в Сорбонне, был избран членом-корреспондентом Академии изящных искусств, возглавлял (после Рябушинского) Общество сохранения русских культурных ценностей, собирал коллекции театральных костюмов и макетов декораций, устраивал по всему свету выставки, посвященные Пушкину (и конечно, Дягилеву), основал в Париже институт хореографии и способствовал открытию кафедры хореографии в Сорбонне... Он написал 25 книг о балете, в том числе и о некоторых теоретических проблемах балета. Понятно, что при такой активнейшей и вполне успешной деятельности был он награжден всеми высокими орденами и усыпан званиями.

Трудно ожидать, чтобы человек карьеры, победитель всех конкурентов на скользкой ниве искусства был человеком приятным. Автор статьи о Лифаре в эмигрантской энциклопедии утверждает, что он был человеком «с железной деловой хваткой», но при этом признает главный его талант:

«В нем обнаружился настоящий талант слышать время, улавливать меняющиеся вкусы публики; талант нравиться и талант ставить — вполне профессионально, интересно, изобретательно. Как это ни парадоксально, Лифарь оказался самым живым памятником Дягилеву — его энергии, вкусу, безошибочности выбора, умению менять чужую судьбу».

В годы оккупации дом Лифаря был широко открыт для господ немецких офицеров. Вероятно, как и многие в эмиграции, он считал, что победа коричневых фашистов над красными будет благотворной для России: Гитлера легче будет прогнать, чем Сталина, и Россия станет свободной... Впрочем, Лифарь проявил не многим более готовности к мирному сотрудничеству с оккупантами, чем другие деятели французского искусства (Шевалье, Пиаф, Сартр, Сименон). Впоследствии он нашел общий язык и с советскими властями: я присутствовал на его докладе в Москве... Ныне все это уже далекая история, и, надо признать, бедный мальчик Сережа из стольного Киева сумел отстоять в ней для себя заметное место.

Лобанова-Ростовская (урожд. Вырубова) Ирина Васильевна, 1911—1957

Княгиня Ирина Васильевна Лобанова-Ростовская, дочь Василия Васильевича Вырубова, и ее сын, живущий ныне в Лондоне, крупный специалист в области геологии и банковских капиталовложений, известный коллекционер, искусствовед и правозащитник Никита Лобанов-Ростовский находились после войны в болгарской тюрьме, откуда их выручил мой парижский знакомый, брат Ирины Васильевны, герой Сопротивления Николай Васильевич Вырубов. Вот что он рассказывал об этой спасательной операции: «Советские власти не только заманивали людей, но и использовали по отношению к русским беженцам гораздо более жестокие меры. Моя сестра, выйдя замуж за русского, Д. Лобанова-Ростовского, жила в Болгарии, где ее муж работал на итальянском предприятии. После войны, когда к власти там пришло коммунистическое правительство, по закону об амнистии 1946 года им стали предлагать принять местное подданство. Они отказались, муж сестры лишился работы, был арестован и вскоре пропал без вести, а она с шестнадцатилетним сыном Никитой оказалась в тюрьме. Я в то время работал в ООН переводчиком. Буквально через несколько дней после ареста сестры ко мне подошел член советской делегации и предложил «работать» на них, обещая, что сестре будет лучше, и угрожая ухудшением ее положения в случае отказа. Он подходил так несколько раз. Тогда я записался на прием в Министерство иностранных дел Франции и благодаря моему особому ордену добился выдачи фиктивных французских паспортов для сестры и племянника, после чего они были вывезены из Болгарии как французские граждане.

А теперь подумайте сами, какие сведения я, простой переводчик, мог бы им сообщить, согласившись сотрудничать? Нет, не ради сведений они просили меня служить им, а ради того, чтобы втоптать в грязь, испачкать, обесчестить еще одного человека» (интервью с Г. Белковой в «Нашем наследнии»).

Этот интереснейший рассказ моего благородного друга Н. В. Вырубова нуждается, по меньшей мере, в трех уточнениях.

Во-первых, об «особом ордене» Н. В. Вырубова. В начале войны молодой Николай Вырубов находился на учебе в Оксфорде. Он был одним из первых десяти добровольцев, которые откликнулись на лондонский призыв генерала де Голля к сопротивлению и записались в армию «Свободной Франции» спасая честь этой сдавшейся почти без боя страны. Вырубов храбро сражался, был ранен в бою, и генерал де Голль наградил его своим высшим орденом. Не будучи президентом, де Голль не имел права награждать своих героев орденом Почетного легиона. Поэтому он учредил в качестве высшего ордена крест Освобождения. Им было награждено чуть больше тысячи героев, из которых десятерых Николай Вырубов (единственный оставшийся в живых) включил в свой «русский список», ибо они, по его убеждению, сражались за Россию. Конечно, какой-нибудь московский эксперт по расовым проблемам не преминул бы указать Вырубову, что в жилах восьми из десяти его героев течет не вполне русская, а, скорее, армянская, французская, грузинская или (чаще всего) еврейская кровь. Но русские аристократы никогда не занимались анализом кровей (и Вы, может, уже убедились в этом, гуляя по кладбищу). «Меня всегда поражала русскость некоторых совершенно не русских людей», — признается Н. В. Вырубов...

Второе мое уточнение менее существенно. Я думаю, что член советской делегации из ООН вовсе не хотел «обесчестить» Н. В. Вырубова, предлагая ему «посотрудничать», ибо, если бы сам этот сотрудник стоял на той же рыцарственно-благородной позиции, что и Вырубов, он никогда не попал бы на работу в ООН. А коль скоро уж он попал туда, он должен был «отработать» свою привилегированную и крайне выгодную должность. И откуда нам знать, может, у него был годовой, или даже квартальный, план по вербовке иностранцев.

И третье, самое страшное. Муж похороненной здесь княгини Ирины Васильевны Лобановой-Ростовской, потомок одного из старейших родов России, князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, был 40 лет от роду безвинно расстрелян в 1948 году на мысе Пазарджик палачами из болгарских «органов» (может, даже по просьбе братских советских «органов»). Княгиня, его вдова, выйдя из тюрьмы, умерла 45 лет от роду, после такого не заживешься...

Лозинский Григорий Леонидович, 20.02.1889—12.05.1948

Григорий Леонидович Лозинский был литературовед и историк, в эмиграции много занимался журналистикой, сотрудничал в «Звене» и в «Последних новостях».

Его старший брат Михаил Лозинский, поэт, близкий к акмеистам, острослов, завсегдатай «Бродячей собаки», остался в Петрограде-Ленинграде и (поразительная история!) не только выжил в этом систематически истребляемом городе (прожил на 7 лет дольше младшего и умер в 1955 году), но и стал знаменитейшим переводчиком поэзии, даже получил Сталинскую премию (которой обычно предшествовала особая анкетная «проверка на вшивость») за перевод «Божественной комедии» Данте, несмотря на «родственника за границей». Анна Ахматова высоко оценила переводы Лозинского, заявив: «В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для двадцатого века тем же, чем был Жуковский для века девятнадцатого».

Интересно, о чем думал старший брат Григория Леонидовича, переводя с французского в страшные советские годы строки Марселины Леборд-Вальмор?

Жалеешь вдруг,

Раз ты опять зовешь меня обратно —

Послушай, друг:

Пространных клятв, где и мольбы, и грезы,

И стон души,

Когда за них расплатой будут слезы,

Ты не пиши.

Мой добрый приятель Борис Николаевич Лосский, искусствовед и писатель-мемуарист, перебравшийся лишь несколько лет тому назад (на 90-м году жизни) из Мелэна в Русский дом, что неподалеку от здешнего кладбища, не раз мне рассказывал обо всей обширной семье Лосских. Встречались мы с Борисом Николаевичем чаще всего в знаменитой Национальной библиотеке, славянским отделом которой заведовала его дочь Мария Борисовна. Мне было неловко, что на наши свидания Борис Николаевич приезжал из далекого Мелэна, все-таки он был старший. Но когда он входил улыбаясь и пожимал мне руку, мне становилось ясно, что тридцать лет разницы еще не делают ни его старым, ни меня молодым...

Борис Николаевич часто рассказывал мне про своего знаменитого отца. Конечно, не о его философии интуитивизма и персонализма, но просто — о его жизни. О том, как в ранней юности будущего богослова и религиозного философа с волчьим билетом выгнали из витебской гимназии за... атеизм. Он стал ремесленником, но все же очень хотел учиться, так что он перешел нелегально австрийскую границу и стал слушать лекции в Вене, потом поступил в университет в Швейцарии. Ему голодно пришлось в сытой ухоженной Швейцарии: умер в России его отец-лесничий, и матушка, оставшаяся с восемью сиротами, ничего не могла посылать любознательному Коле за границу. Кто-то сказал голодному студенту, что, вот, в Алжире жизнь дешевая (за морем телушка — полушка), а учеба и вовсе ничего не стоит. Отважный Николай добрался в этот сказочный Алжир и убедился, что все вранье. С горя он пошел в трактир — пообедать на последние деньги. Тут подсели к нему какие-то люди, налили голодному стакан вина, стали уговаривать его поступить в Иностранный легион — денег будет куча, и учеба, и все, да ты пей, рюс... Так очутился он со своей котомкой в казарме, в Сиди-Бель-Абес, и понял, что с учебой придется повременить. Прикинулся он сумасшедшим, свезли его в барак к психам, а там нашелся добрый человек, врач-француз, который не только его выпустил, но и денег дал на обратную дорогу. И вот снова была Австрия, ночной переход через границу, а потом Петербург, где один из родственников устроил ему прием у министра Делянова, которому он обещал, что не будет больше попусту заниматься детским своим атеизмом, а сперва немножко поучится. Он окончил, и вполне успешно, естественный факультет университета, но только уже в конце курса почувствовал, что еще больше, чем сама природа, интересует его, что же все-таки стоит за всем этим, над всем этим. Получив свой первый университетский диплом, молодой Лосский с благословения Владимира Соловьева поступает на историко-филологический факультет. Конечно, содержать его было некому, приходилось подрабатывать. Он давал уроки латыни в знаменитой женской гимназии Стоюниной (сестры Набоковы и прочие петербургские барышни ее хорошо помнят — кто не у Оболенской учился, тот у Стоюниной). И хотя молодой Николай был уже философ, от соблазнов философия Бергсона его не спасла: влюбился он в дочку директрисы, в барышню Людмилу Стоюнину. Людмилин род шел от костромского мужика по имени Стоюн, потом были в роду купцы, а уж отец-то директрисы гимназии, стало быть, дед Людмилы, был профессором.

После Петербурга учился Лосский в Страсбурге, потом в Марбурге, потом в Геттингене, где у него в 1903 году родился первый сын, Владимир, будущий богослов и философ. Вернувшись в Петербург, Николай Лосский, приват-доцент университета, принялся за обоснование интуитивизма. В те же годы вступает он в первую русскую либеральную партию, кадетскую, — Партию народной свободы, мечтавшую о правовом государстве, о демократических свободах для всех народов России. Кстати, это перу Лосского принадлежал программный документ партии — «Чего хочет Партия народной свободы?».

Потом была война, за ней революция, крах либералов, приход к власти большевистских демагогов и насильников. В 1922 году Ленин решает, что чем меньше у него интеллигентов, философов, писателей, богословов, ученых-экономистов, кооператоров или гуманистов-общественников, спасающих народ от голода, тем легче ему будет добиться беспрекословного повиновения, всеобщего оглупления и безмыслия. Как большой гуманист, Ильич не сразу всех убил: он предложил интеллигентам выбор — заграничное изгнание или расстрел. Говорят, что ленинская формулировка в 1922 году звучала так: «расстрел с заменой его заграничной ссылкой», но точно условий «помилования» не знает никто... И вот уплыли в заморские дали два «корабля философов». На борту у них были Бердяев, Булгаков, Лосский, Франк, Карсавин, Ильин, Осоргин, Бруцкус... Вот как оценил эту акцию большевиков один из новых русских авторов: «С высылкой кончилась философия в России: и то, что с тех пор называлось у нас этим именем, в действительности лишь одна из служб тоталитарной машины». Другие оценили эту акцию как одно из мероприятий «негативной селекции»: вышлем цвет России, тон будут задавать худшие. Третьи называли эту высылку «засылкой». Называли это и «кровопусканием» и «гемофилией»... Эта «негативная селекция» с неизбежностью приходит на ум, когда бродишь среди могил на Сент-Женевьев-де-Буа и других французских кладбищах, а также на кладбищах бельгийских, британских, американ­ских, где лежат Оболенские, Бенуа, Грабари, Трубецкие, Рябушин­ские, Ковалевские, Лосские, Струве... Русская культура понесла тогда невосполнимые потери, уровень научной, нравственной и прочей жизни в России резко понизился, деградация заметна стала во всех сферах...

Внимательные наблюдатели (тот же Н. В. Вырубов) отметили, что в ту самую пору, когда большевистские власти высылали за границу под угрозой расстрела лучших людей России и во всю продавали разрешения на отъезд, по Европе уже шастали московские агенты, уговаривавшие эмигрантов возвращаться. Этой странности никогда не понять человеку, не знающему советской иерархии ценностей, в которой на первом месте всегда стояли не цели возрождения страны, а цели пропаганды, провокации и разведки.

Франция, к чьему берегу причалили после странствий по Германии и Восточной Европе русские изгнанники, от ленинской акции только выгадала. Н. О. Лосский преподавал сперва в Праге, где и он, и его теща Мария Николаевна Стоюнина (как деятель русского просвещения) получали чешскую стипендию (Борис Николаевич, которому в пору отъезда было 17, вспоминал, как гимназистки пришли провожать бабушку на петроградскую пристань). Потом семья перебралась в Париж. Лосский и здесь преподавал, размышлял, развивал свое учение об интуиции... Как писал богослов Карташев, «Николай Онуфриевич Лосский, с медленной постепенностью развертывавший в течение ряда десятилетий свою оригинальную гносеологию, шедшую навстречу догматической метафизике христианства, здесь, наконец, сформулировал долгожданную апологетами Церкви третью аксиологическую часть своей христианской философской системы».

В науку пошли и его сыновья. Старший — Владимир, родившийся в 1903 году в Геттингене, — стал православным богословом и преподавал латинскую патрологию в Свято-Сергиевском институте. Как и многие в эмиграции, он был сторонник абсолютного православия. Это его стараниями открыт был на рю Монтань Сент-Женевьев (на улице Горы Святой Геновефы) в Париже первый франкоязычный православный приход, и число иноверцев, которые обращаются в православие, растет и ныне. Его жена Магдалина Исааковна Лосская (урожденная Шапиро) была такая же энтузиастка православия, как он сам.

— О, она была убежденная церковница, эта Шапиро, — сказал мне Борис Николаевич Лосский.

— Понятно, — сказал я. — Как архиепископ парижский, монсеньор Люстиже, урожденный Арон Люстигер?

— При чем тут Люстиже? — удивился русский интеллигент Лосский, не постигая моей советской логики. — Он же католик, Люстиже, а она была православная...

Другой сын Н. О. Лосского, Андрей, стал историком, специалистом по русскому ХVII веку. Мой друг Борис Николаевич был видный историк искусства, искусствовед. Он учился в Праге и в Париже, 17 лет был хранителем музея в Type, a потом и хранителем дворца Фонтенбло, напечатал кучу книг по искусству (на всех языках), еще и в 94 года успешно писал мемуары. Внук Н. О. Лосского Николай — филолог-англист, богослов, регент церковного хора; жена его, Вероника Лосская — цветаевед. Внучка Мария Владимировна преподавала в университете в Нантерре, она специалист по Толстому. Специалистами по русской литературе стали внучки философа Н. Лосского Елена и Мария. В Бостоне преподавала и другая внучка Мария, а правнук Андрей стал блестящим переводчиком богословской литературы. Что же до правнука Кирилла, то его религиозный энтузиазм завел так далеко, что он перешел в иудаизм... Что ж, на то они и Лосские, чтоб искать свои, особенные, пути...

Сын петербургского адвоката, родной брат двух талантливых сестер-писательниц (поэтессы Мирры Лохвицкой и популярнейшей юмористки Тэффи), генерал Лохвицкий воевал сперва во Франции против немцев, потом с Колчаком против красных, а дни свои кончил в мирном Париже, где, по выражению его знаменитой сестры Тэффи, жили русские эмигранты, как «собаки на Сене».

Морской офицер Павел Лутовинов и его жена Валентина открыли у себя в 17-ом округе Парижа ателье живописи по шелку («в технике батик»), и десяток русских мастериц получили работу в этом ателье. Вообще, роспись платков и шалей была среди русских эмигрантов весьма популярным занятием. Занимались этим, в частности, знаменитый художник кино Георгий Вакевич, широко известная в среде монпарнасской богемы художница Маревна (Мария Воробьева-Стебельская, бывшая возлюбленная Диего Риверы, родившая от него дочь), художница Соня Делоне-Терк. Не брезговали этим занятием и поэты (скажем, Довид Кнут).

Впрочем завершая долгий путь эмигрантской жизни, русские кустари-трудяги просили обозначать на их надгробьях не новые мирные профессии, а былые воинские звания — так, будто настоящая жизнь оборвалась в тот миг, когда «над Черным морем Россия канула во тьму». И будто не было у них после того ни достойных занятий, ни званий выше того, российского. Павел Николаевич Лутовинов, как видите, не был исключением из этого правила.

Лыжин Павел Петрович, 21.02.1896—7.09.1969

Павел Петрович Лыжин окончил артиллерийское училище, воевал, был отравлен газами на Первой мировой войне, а в 1922 году уехал с братом Юрием через Финляндию в Прагу. Там он учился в университете, потом преподавал, писал стихи и прозу, сам иллюстрировал свои произведения. Позднее он перебрался к брату во Францию, где и умер от инфаркта. Павлу Лыжину почти ничего не удалось напечатать при жизни, зато он оставил архив, который был передан в театральную библиотеку в Москву, — архив, похожий на «тленного» кладбищенского ангела из стихотворения самого Лыжина:

Лишь по привычке сторожит,

Давно уж имени не зная

Того, кто здесь под ним лежит.

Князю Георгию Евгеньевичу Львову, до революции крупному землевладельцу, кадету, довелось после Февральской революции 1917 года быть председателем Совета министров и министром внутренних дел в первых двух составах демократического Временного правительства. Современники пытались разгадать загадку его личности — об этом написаны многочисленные очерки, статьи, даже книги... Из них можно узнать, что этот ласковый в обращении, честный человек «только в деревне, среди русской природы и простых русских людей чувствовал себя счастливым. Любовь к деревне и мужикам была основной эмоцией всей его жизни... Через мужика же до страсти любил Россию...»

Естественным поэтому был вопрос, которым задался в своей книге князь В. А. Оболенский, часто общавшийся с князем Львовым по делам Земского городского союза, который княязь Львов возглавлял и в России, и в эмиграции: «...что же, в конце концов, влекло кн. Львова к общественному делу? Карьеризм, тщеславие? Достаточно было хоть немного узнать этого скромного и, по существу, пассивного человека, склонного к фатализму, чтобы отвергнуть это предположение. О властолюбии и говорить не приходится: получив в свои руки власть, он боялся ее проявлять... Сотни миллионов рублей проходили в России через руки князя Львова, сотни миллионов франков... в Париже, а жил скромно, в соответствии со своими демократическими вкусами, и умер в бедности, ничего не оставив своим наследникам. Слава? — Пожалуй, отчасти да. Но, как мне кажется, его славолюбие было неразрывно связано с мистической верой в провиденциальность своей личности, с верой, которая слилась в нем с любовью к России».

Роль в 1917 году князю досталась трудная. В. А. Оболенский рассказывает в своих мемуарах, как вместе с товарищем по кадет­ской партии он повез в министерство к Львову документ, разработанный его партией:

«Я не видел кн. Львова с начала революции и был поражен его осунувшимся лицом и каким-то устало-пришибленным видом.

...Кн. Львов... в полном бессилии опустился рядом со мной на диван. Дослушав чтение документа, он с тоской посмотрел на нас и, мягко пожимая наши руки на прощание, пробормотал:

— Все условия и условия... Ведь не вы одни ставите условия. Вон там, в соседней комнате, советская депутация тоже ставит условия, и притом противоположные вашим. Что прикажете делать, как все это примирить! Нужно быть поуступчивее...

С тяжким чувством уезжал я из министерства. Все, что я видел там, поражало своей нелепостью: распущенные солдаты с цигарками в зубах и генералы в орденах, любезно пожимающие руку Керенскому, которого большинство из них ненавидело. Тут же, рядом с генералами, шумно спорящие эсеры, меньшевики и большевики, а в центре всего этого хаоса — беспомощная, безвластная фигура главы правительства, который готов всем и во всем уступать...».

После большевистского переворота князю Львову пришлось сидеть в тюрьме, а выйдя на волю, он уехал во Францию, где снова возглавил Земский союз и прожил недолго... Каково ему было тут без русской деревни?

Весной 1925 года, узнав о смерти Г. Е. Львова, жена И. А. Бунина Вера Николаевна делает несколько записей в дневнике по следам эмигрантских разговоров об этой смерти: «Умер легко, ночью... Мне жаль его. Он не желал революции, всю жизнь думал, как бы предотвратить ее, а история поставила его во главе революции... все вышло в его жизни так, как он не хотел... Львов сказал мне, показывая на сердце: «У меня мужик здесь». Он хотел идти в монахи. Но старец Виталий в Оптиной пустыни не разрешил ему, велел остаться в миру работать».

Не правда ли, мой современник, приходит в голову, когда стоишь у этой могилы, что странные и, пожалуй, даже симпатичные были политические лидеры в то доисторическое время?