Львова (урожд. графиня Толстая) Татьяна М., 1903—1987

Татьяна Михайловна Львова была дочерью графа Михаила Львовича Толстого (о его музыкальных талантах, приятном голосе и даже его композиторстве до сих пор помнят в Париже) и графини Александры Владимировны (урожд. Глебовой), то есть приходилась внучкой писателю Льву Николаевичу Толстому и графине Софье Андреевне Толстой (урожденной Берс). Михаил Львович Толстой в годы гражданской войны был офицером Дикой дивизии. Дочь его Татьяна Михайловна была замужем за князем Александром Константиновичем Львовым, сыном князя Константина Николаевича Львова и княгини Софьи Владимировны (урожденной княжны Голицыной).

В этой могиле погребена известная всему Парижу «русская красавица Гали Баженова», знаменитая «русская блондинка», манекенщица дома моды «Шанель», дочь Генерального штаба генерала, командира 2-ой бригады Дикой дивизии, кабардинца Константина Николаевича Хагондокова и Елизаветы Эмильевны Хагондоковой (урожденной Бредовой, она происходила из полабских славян). Русская красавица-кабардинка Эльмисхан Хагондокова (в первом браке Баженова, во втором — де Люар) и сама стала героиней во время Второй мировой войны и, как Вы, наверное, отметили, была награждена высочайшими орденами Франции. На боевой фотографии из архива ее брата Измаила Хагондокова генеральская дочь, завотделением передвижного госпиталя, 46-летняя Гали ничуть не уступает осанкой стоящему рядом с ней кумиру Франции генералу де Голлю.

Гали и ее сестра Нина учились в Петербурге в Смольном институте. Во время войны Гали вышла замуж за Николая Баженова, а в 1923 году добралась через Шанхай в Париж, где многодетная семья генерала Хагондокова уже обосновалась в «русском» 15-ом округе (об убогих русских квартирках 15-го округа читайте в воспоминаниях Р. Гуля). Высокая стройная блондинка становится «русской красавицей» дома «Шанель», «светской манекенщицей» и приказчицей, которую очень любят фотографировать модные фотографы. В 1928 году Гали открывает собственный дом моды — «Эльмис». Модели для дома рисует брат Георгий Хагондоков, крестник императора Николая II. Одной из манекенщиц здесь была гимназическая подруга Гали, прекрасная Катя Ионина (первая жена Сержа де Коби). В 1934 году Гали выходит замуж за сенатора и землевладельца графа Станисласа де Люара, сына маркиза де Люара, и переходит в католичество, приняв имя Ирен. В войну Гали-Ирен командует хирургическим отделением передвижного госпиталя, участвует в освобождении Италии, а позднее получает орден Почетного легиона из рук президента Франции де Голля (отважно сражался плечо к плечу с американцами и ее сын от первого брака Николай Николаевич Баженов).

Отпевали графиню де Люар, как всех французских героев, с воинскими почестями в часовне Дома инвалидов, а похоронили на русском кладбище, где французская аристократка Ирен снова стала русской кабардинкой Гали...

Отец Дмитрия Николаевича Любимова Николай Алексеевич был профессором физики в Московском университете, близким сотрудником редактора «Русского вестника» Каткова, так что он не только знаком был со знаменитейшими писателями 60-х годов, но и занял видное место в их переписке с женами. Толстой жаловался в письме жене на прижимистость профессора, хотевшего сэкономить для газеты 50 р. на каждом листе «Войны и мира», а Достоевский хвалил его домашний обед («Если это каждый день у них, то, должно быть, хорошо им жить»). Оба писателя, впрочем, сумели оценить профессорское «мастерство ясного и точного изложения», которое унаследовал и сын профессора, сенатор Дмитрий Николаевич Любимов, которому было поручено консультировать Репина при написании картины «Государственный совет», а также «составить официальную историю этого учреждения» (как осторожно выразился сын Дмитрия Николаевича Лев Дмитриевич в своей советской мемуарной книге «На чужбине»). В повести «Гранатовый браслет» А. И. Куприн вывел Дмитрия Николаевича под именем Василия Львовича Шеина: «За обедом всех потешал князь Василий Львович. У него была не­обыкновенная и очень своеобразная манера рассказывать. Он брал в основу рассказа истинный эпизод, где главным действующим лицом является кто-нибудь из присутствующих или общих знакомых, но так сгущал краски и при этом говорил с таким серьезным лицом и таким деловым тоном, что слушатели надрывались от смеха».

В «Гранатовый браслет» Дмитрий Николаевич попал не случайно, ибо и самый сюжет рассказа свойственник Любимовых А. Куприн почерпнул из их жизни. Героиней этой истории была жена Дмитрия Николаевича Людмила Ивановна Любимова (урожденная Туган-Барановская, а точнее даже, Туган-Мирза-Барановская), о чем сам Куприн сообщал в одном из писем приятелю: «Это — помнишь? — печальная история маленького телеграфного чиновника... который был так безнадежно трогательно и самоотверженно влюблен в жену Любимова (Д. Н. — теперь губернатор в Вильно)...».

Дмитрий Николаевич действительно целых шесть лет был виленским губернатором, и после возвращения в Россию Куприн напечатал в «Огоньке» рассказ «Тень Наполеона», который, по его утверждению, «был написан со слов подлинного и ныне еще проживающего в эмиграции бывшего губернатора Л.». Монолог «бывшего губернатора Л.» в передаче Куприна звучит так: «Под моим неусыпным надзором и отеческим попечением находились национальности: великорусская, польская, литовская и еврейская; вероисповедания: пра­во­славное, католическое, лютеранское, униатское и староверческое. Теоретически я должен был обладать полнейшей осведомленностью во всех отраслях... А оттуда, сверху, из Петербурга с каждой почтой шли предписания, проекты, административные изобретения, маниловские химеры, ноздревские планы. И весь этот чиновничий бред направлялся под мою строжайшую ответственность.

Как у меня все проходило благополучно, — не постигаю сам. За семь лет не было ни погромов, ни карательной экспедиции, ни покушений. Воистину божий промысел! Я здесь был ни при чем. Я только старался быть терпеливым. От природы же я — человек хладнокровный, с хорошим здоровьем, не лишенный чувства юмора».

В общем, судя по всему, симпатичный был человек Дмитрий Николаевич, удачливый, и вдобавок еще наделенный столь редким и прекрасным качеством — чувством юмора.

Умер он 78 лет от роду в роковом 1942 году, так что переход его сына-журналиста Льва Любимова из вполне правого гукасовского «Возрождения» к нацистам, а потом в сомнительную подсоветскую газету и последующая высылка его из Франции в 1948 году произошли уже после него. Тяжелее пришлось его жене Людмиле Ивановне. По свидетельству о. Бориса Старка, она пыталась спасти сына от высылки, но «бедной Людмиле Ивановне ничего не удалось сделать, несмотря на ее неуемную энергию и большие связи. Она устроила инвалидный дом типа... Ст. Женевьев и уже будучи 80 лет блестяще им управляла. Когда она стала умирать, то ее сыну все же разрешили приехать из Москвы и повидать ее...». О. Старк полагает, вероятно, что проблема была не в том, чтобы выехать из России, а в том, чтобы «приехать».

Как и его сомнительному покровителю Н. Рощину, Л. Любимову было разрешено по возвращении в Россию в 1948 году жить в Москве и заниматься журналистикой. В 1962 году вышла его книга «На чужбине», в которой было много (особенно для неосведомленного тогдашнего читателя) интересных сведений о дореволюционной жизни и жизни в эмиграции. К сожалению, как всякая советская «подцензурная» публицистика, книга эта, помнится, не внушала доверия даже нам, неосведомленным москвичам.

Певца Сашу Макарова хорошо знали между войнами в русских кабаре Парижа, которые так победоносно внедряли искусство в здешний нарпит. Очень часто Саша выступал вместе со своим знаменитым братом — Георгием Северским, который уже в ту пору (задолго до нынешних президентов, королей, миллионеров и прочих «слуг народа») завел моду перемещаться за рулем собственного самолета («авиона»). Причем, летал он не на бессмысленные совещания за казенный счет, а на свои собственные кабацкие концерты — то в Лондон, то в Мадрид... Позднее Северский жил в США, и американцы, обожающие каламбуры, прозвали его Sever-sky («Северскай» — Небосеверский). Княжна Мисси Васильчикова вспоминала, что Северский присылал в войну деньги ее матери княгине Васильчиковой, чтобы спасать от голодной смерти русских солдат в нацистских лагерях, ибо Сталин приказал лишить их помощи Красного Креста и обречь на гибель... Что до 68-летнего Саши Макарова, то он, как и многие эмигранты его поколения, не пережил отчаянья перед лицом нового одичания и новой бойни — умер в роковом для русской эмиграции 1942 году.

До революции блестящий адвокат Маклаков был депутатом Второй и Четвертой думы, членом ЦК кадетской партии (Партии конституционных демократов). В 1917 году он был назначен русским послом в Париже и оставался на этом посту до признания французским правительством Советов и приезда Красина. С 1924 года он возглавлял в Париже комитет, призванный защищать интересы русских беженцев, и еще множество эмигрантских организаций, писал воспоминания о Думе и о революции. В мемуарах кадета В. А. Оболенского любопытно прокомментирован ответ Маклакова Керенскому во время знаменитого совещания в Большом театре в Москве: «Керенский сказал: «Для нас нет родины без свободы и нет свободы без родины». Маклаков из синтеза Керенского сделал антитезу: «Для нас, — говорил он, указывая на правую часть зала, — нет свободы без родины, а для вас (указывая налево) нет родины без свободы». И он убеждал всех ставить родину выше свободы. Теперь, через много лет, я понимаю всю условность этих крылатых формул, которые приходится применять в зависимости от обстоятельств. Тогда, когда мы находились в России, вглубь которой продвигались немецкие войска, а русская армия разлагалась от гипертрофии свободы, примат родины над свободой был совершенно очевиден, и Маклаков был прав, утверждая, что «для нас нет свободы без родины». Но ни он, ни Керенский и вообще никто из присутствовавших на Московском совещании не мог себе представить, что настанет время, когда обратная формула — «для нас нет родины без свободы» — станет для Маклакова, Керенского и всех вообще русских эмигрантов не столько даже эффектным лозунгом, сколько непререкаемым фактом...».

Так писал В. А. Оболенский о Маклакове в 1937 году. Но потом были новая война, новое горе, новые страхи и, наконец, победа Красной Армии — и снова выяснилось, что никаких «непререкаемых фактов» для политика не бывает (есть лишь «условность... крылатых формул»). В феврале 1945 года именно В. Маклаков возглавил представительную группу эмигрантов-масонов, посетивших совет­ское посольство «с повинной». О свободе в те дни речь больше не шла, о большевистском терроре и лагерях тоже... Эмигранты были готовы забыть все и дружить с палачами в надежде, что палачи перевоспитаются (или уже перевоспитались).

Н. Берберова в своих мемуарах напоминает, что в 1916 году Маклаков «участвовал в организации убийства Распутина, но говорить об этом не любил: будучи человеком (даже в старости) скорее веселого нрава, он мучился совестью... и считал, что на нем лежит часть вины за катастрофы, происшедшие в России, которые не были неизбежны... что революция не была неизбежна, я слышала от М. А. Алда­нова, М. В. Вишняка, В. А. Маклакова и некоторых других деятелей 1917 г.».

Сестра Василия Алексеевича Маклакова Мария Алексеевна была в эмиграции общественной деятельницей. Как и многие, она считала важнейшей задачей общественности просвещение новых поколений эмиграции. Ей принадлежит важнейшая заслуга в организации русской гимназии, для которой она нашла спонсора — Лидию Детердинг (а спонсора, как известно, надо не только найти, но и уговорить, чтобы он стал спонсором).

О. Борис Старк, который общался с Марией Алексеевной в деревушке Эленкур-Сент-Маргерит под Компьенем, где летом бывал русский детский лагерь и жили русские дачники, попытался описать ее: «Старая девица, очень энергичная, деятельная, с очень острым язычком. Москвичи ее побаивались и называли «ля вьерж фоль», т. е. «сумасшедшая девственница». Один ее брат — Николай — был одним из последних министров внутренних дел, а второй — Василий Алексеевич — послом Временного правительства в Париже. Он был одинок и сестра жила с ним и вела его хозяйство, а на лето уезжала в свой домик в Эленкур-Сент-Маргерит. К ней постоянно приезжали и гостили очень интересные люди... Мозжухины, известный бас Александр Ильич с женой, также известной пианисткой Клеопатрой Андреевной, выступавшей под именем Клео Каррини, потом семья Татариновых, Гучковы, Якунчиковы...».

Маковский Сергей Константинович, 15.08.1877—13.05.1962

Этот деятельный, увлекающийся, талантливый, просвещенный, неутомимый человек прожил долгую, полную трудов жизнь (значительную ее часть он, по его собственному выражению, провел «на Парнасе Серебряного века») и был, как мне видится из вековой дали, человеком влюбчивым и наивным. Как поэт, он жил в собственном, им придумываемом мире, оттого одним казался, вероятно, наивным, а другим, может, даже не наделенным «жизненным умом». Что ж, возможно, именно это и имел в виду Пушкин, когда говорил, что поэзия должна быть чуточку глуповата...

Итак, Сергей Маковский был рожден на Парнасе в самый канун Серебряного века, в семье знаменитого художника Константина Маковского, создателя исторических полотен и портретов. Едва достигнув двадцати лет, Сергей стал публиковать серьезные статьи об искусстве, в 28 лет напечатал собрание стихов, а в последующие годы выпустил три книги, представившие русской публике новые течения в искусстве — импрессионизм, абстракционизм и кубизм. Он был неутомимый пропагандист искусства, импресарио, издатель — организатор знаменитых выставок, один из учредителей «Общества защиты памятников искусства и старины» (под председательством великого князя), один из основателей и редакторов журналов «Старые годы» и «Русская икона» и, наконец, редактор известнейшего журнала «Аполлон». Литературную критику в «Аполлоне» Маков­ский доверил недоучке Гумилеву (и не прогадал!), первым в России он напечатал (обмирая от влюбленности) стихи Анны Ахматовой (и снова угадал, открыл для России великую поэтессу!)... И при этом он был все тот же восторженный, влюбчивый и наивный Маковский, которого так легко провести... Как не вспомнить у этой могилы пленительные истории, которые не бросают, на мой взгляд, тени на ушедшего в царство теней Маковского... Хроменькая, неказистая учительница Елизавета Дмитриева никак не могла напечатать в «Аполлоне» свои благозвучные стихи, и вот затейник Макс Волошин, оспаривавший у Гумилева ее благосклонность, взялся за дело: они придумают ей аристократическое испанское имя — Черубина, Черубина де Габриак — и модный имидж (католицизм, преступная любовь к Христу и так далее, письма, овеянные ароматом дорогих духов...) и пошлют ее стихи Маковскому — по почте или с лакеем... Волошин рассчитал правильно: Маковский заочно влюбился в таинственную аристократку, он безумствовал, он требовал свидания (и печатал тем временем стихи Елизаветы)...
К чему так нежны кисти рук,

так тонко имя Черубины!

В 1910 году молодожен Маковский ехал с супругой из Парижа в Петербург в одном купе с Гумилевым и его молодой женой (Анной Ахматовой), возвращавшимися из свадебного путешествия. Анна не любила Гумилева, семейная жизнь не удалась. В Париже она влюбилась в художника Модильяни и тайком убегала к нему от молодого мужа. И вот теперь она рассталась с Модильяни и была грустна. Разговорившись с ней «по душе», романтик Маковский мгновенно приходит к выводу, что Анну, которая вызывала у него «не то растроганное любопытство, не то жалость», огорчал этот «повеса из повес» Гумилев. Живя по возвращении, как и Ахматова, в Царском Селе, Маковский навещает ее, сострадает ей и берет для своего журнала ее стихи, посвященные Модильяни, в полной уверенности, что это «повеса из повес» Гумилев, бежавший от своей любовной неудачи в Африку, заставляет страдать его бледную, романтическую, прекрасную соседку... В этой истории снова весь Маковский... Не всегда, впрочем, заблуждения романтика-женолюба Маковского были такими безобидными и даже полезными, но об этом скажу позднее...

В 1918 году Маковский уезжает в Крым, оттуда в Прагу, Берлин и на остаток жизни — в Париж. Он печатает в изгнании множество книг об искусстве, готовит четырехтомный капитальный труд о русской живописи, издает восемь сборников собственных стихов. Он был труженик. Критика отмечает его растущее поэтическое мастерство, углубление тем... После русской победы в последней войне Маковский, как и многие в русской эмиграции, влюбляется в коммунизм, в диктатуру и в сталинские усы, становится «советофилом» и яростным пропагандистом «советофильства». Он, как всегда, — на волне моды. Он словно забыл, что большевики прикончили в подвале ЧК Гумилева, что они снова глумятся над Анной Ахматовой. Любовь слепа. Но идет время, меняется мода, мало-помалу Маковский приходит в чувство, так что в книге «На Парнасе Серебряного века» Маковский так вспоминает религиозные философские собрания в начале века в Петербурге: «Жутко представить себе сейчас, до чего беспощадно расправилась история с начавшимся в России ренессансом духовной культуры... большевизм все традиционное вырвал с корнем, русская религиозная идея была загнана в подполье, откуда изредка только услышишь слабый ее голос». Выступая в 1957 году с докладом о свободе в масонской ложе «Юпитер» Маковский уже яростно оспаривал марксистско-ленинское понимание свободы и необходимости.

За семь лет до смерти Маковский выпустил в Нью-Йорке свои высоко оцененные критикой «Портреты современников». Вышли в 50-е годы и четыре сборника его новых, все более и более родственных позднему Тютчеву, все менее «обращенных к внешнему» стихов.

но бойся Божьего суда.

Жизнь — это узкая дорога

в непостижимое Туда.

ты целью вышней назовешь.

Мир видимый — прости мне, Боже!

он или призрак, или ложь?

и дух о вас печалится все чаще, —

все призрачней сквозят лесные чащи,

в немую даль змеится колея,

и горестней поет кастальская струя,

родник, из глуби говорящий.

восторги грез и мысли ненасытной

и творческой гордыни беззащитной,

вы были мне как милая семья,

пока не рухнула Российская земля

в бесправья хаос первобытный.

Владимир Максимов (настоящее имя Лев Александрович Самсонов) был эмигрантом третьей волны, известным писателем-«диссидентом», публицистом, издателем, политиком.

Граф Святослав Святославович Малевский-Малевич родился в польско-русской семье в Петербурге, где отец его был управляющим делами Дворянского земельного банка. Мальчик учился в Тенишевском училище, позднее в Донском кадетском корпусе, а в эмиграции — в Белградском университете. В Париже, учась на физико-химическом отделении Сорбонны, он посещал академии живописи «Гран Шомьер» и «Жульяр» близ бульвара Монпарнас. Был он в эти годы близок к движению евразийцев.

Трудно установить степень тогдашней близости Малевского-Малевича к левым кламарским евразийцам, связанным с московским «Трестом», к лондонскому профессору Святополку-Мирскому, а также к московским и лондонским спонсорам евразийской прессы. После войны ни он сам (появившийся в Москве уже в качестве бельгийского дипломата), ни его супруга, ставшая главным редактором «правой» «Русской мысли», не любили даже вспоминать этот продолжительный (а ведь Малевский-Малевич еще ив 1931 году устраивал евразийский съезд в Брюсселе) эпизод жизни будущего дипломата. А если и вспоминали, то так, чтоб и тени подозрения на политиканскую и полулегальную суету этой партии не легло. В поздние годы, оговорившись, что она «не участник, а зритель», З. А. Шаховская описала деятельность этой строго структурированной организации с большой элегантностью и малым правдоподобием: «Основывать политическую партию им и в голову не приходило. Это было сотрудничество, свободное от всех партийных оков, нечто вроде клуба размышлений о судьбах России, опытного осмысления случившегося...».

В 1926 году С. С. Малевский-Малевич женился на княжне Зинаиде Шаховской. Он работал по специальности в Бельгийском Конго, потом в Брюсселе. К этому времени относится знакомство его семьи с В. В. Набоковым (о котором З. А. Шаховская написала книгу, а также не раз мне рассказывала в 80-е годы во время моей работы над биографией писателя). В начале новой войны С. С. Малевский-Малевич ушел в армию добровольцем, потом служил по дипломатической части (в бельгийском посольстве в Лондоне, в Берне, в Израиле и в Москве), служил в газете «Русская мысль». Живописью он занимался всегда, но только пятидесяти лет от роду решился доверить свои картины профессиональным торговцам. Картины имели успех, у графа Малевского-Малевича появились поклонники — знатоки живописи. С 1958 по 1963 год состоялось семь персональных выставок С. Малевского-Малевича. Художник прошел через академический период к абстрактной живописи, а потом вернулся к «преображенной реальности». Вот как писал об этом французский писатель Эрве Базен: «Малевский после длительного периода абстракции ее переварил. Ему хочется удовлетворять зрачок глаза, а не мозг. Он создал целый мир холмов, обрывов, городов, увиденных с птичьего полета и преображенных светом...».

Малевский-Малевич был близок к парижской группе русских художников — к Ланскому, Терешковичу, Никола де Сталю... Творческая жизнь его продолжалась не долго. В 1960 году он перенес инфаркт, а в 1964-м ему пришлось прекратить занятия живописью. Все же он успел написать 500 картин, из которых были проданы в частные коллекции 442. Художник умер от сердечного приступа в 1973 году. В 1990 году в парижской галерее Гарига Басмаджана (вскоре без следа пропавшего в перестроечно-криминальной Москве), что на бульваре Распай, состоялась посмертная ретроспектива художника.

Вдова художника Зинаида Алексеевна Шаховская долгое время возглавляла парижскую газету «Русская мысль», писала новые книги (по-русски и по-французски) и издавала старые, принимала у себя близ авеню Терн гостей из России и лишь ближе к 90-летнему возрасту перебралась на жительство в Русский дом, от которого ей было всего десять минут ходьбы до этого кладбища, куда она и последовала за мужем недавно.