Б. М. Носик русский XX век на кладбище под Парижем

В 1926 году четырехлетняя Настенька стала внушать тревогу родителям. Она худела с каждым днем. Врач нашел у девочки менингит. Ее поместили в Пастеровский институт, и вдова И. И. Мечникова выхлопотала для матери разрешение находиться при ребенке. Два месяца Елизавета Юрьевна безутешно наблюдала, как угасает ее дочка. 7 марта 1926 года она развлекала девочку, рисуя ее портреты. В тот же день Настюша умерла. Потрясенная Елизавета Юрьевна пишет на клочке бумаги у смертного одра дочери: «...я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь, ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покровности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что только молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна... Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила. И сейчас хочу настоящего и очищенного пути, не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать и понять, и принять смерть. Оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как не думай, — большего не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть».

Потрясение, пережитое Елизаветой Юрьевной Скобцовой после смерти Настюши, приблизило ее к тому решению, которое она приняла девять лет спустя.

Славина Мария Александровна, певица Императорского Мариинского театра, баронесса Медем, 1858—1951

С 9 лет будущая великая певица училась в театральном училище в родном Петербурге на балетном и драматическом отделениях, позднее училась там же на вокальном отделении. С 19 лет она училась петь в консерватории и уже в 21 год пела на сцене прославленной Мариинки. 27 лет от роду она стала первой исполнительницей роли Кармен на русской сцене, а среди других спетых ею многочисленных партий были Любаша в «Царской невесте», Ортруда и Валькирия в операх Вагнера, и еще, и еще... 30 лет от роду Мария Славина начала преподавать пение (она была профессором Петроградской консерватории), а чуть позже продолжила это занятие в эмиграции (в Русской консерватории им. С. Рахманинова). Не нами замечено, что пение, как и смех, полезно для здоровья: Мария Александровна Славина (в замужестве баронесса Медем) прожила на свете 93 года.

Георгий Слободзинский был известен в Париже как график и автор полотен на исторические темы.

Владимир Смоленский был одним из высоко ценимых в эмиграции поэтов «незамеченного поколения». Он попал в Париж девятнадцатилетним недоучившимся гимназистом после смерти отца-полковника, расстрелянного большевиками, после участия в войне (на стороне белых, конечно).

А детство его начиналось так славно, в отцовском имении у Дона, близ Луганска:
Закрой глаза, в виденье сонном

Восстанет твой погибший дом —

Четыре белые колонны

Над розами и над прудом.

Давно уже разрушен он,

Но, как всегда, высок и строен,

Отец выходит на балкон.

В 1931 году вышел сборничек стихотворений Смоленского («Закат»), тепло встреченный критикой. Там было четыре десятка стихов, уже тогда очень грустных, часто — о смерти:

Из боли и голода, страха, позора и зла

Я выйду на пир и увижу отцовские очи,

И где-нибудь сяду, у самого края стола.

Но в мире нет ни боли, ни печали,

Отчаянья такого в мире нет,

Которого б они не знали.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но для того избрал тебя Господь,

И научил тебя смотреть и слушать,

Чтоб ты жалел терзаемую плоть,

Любил изнемогающие души.
Он для того тебя заставил жить

И наградил свободою и лирой,

Чтоб мог ты за молчащих говорить

О жалости — безжалостному миру.

Лишь сны в поднебесьи, как стаи летят лебедей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лишь тенью от тени, эфирною пылью дыша,

Рождается, бьется и гибнет во мраке душа.
Он умер шестидесяти лет от рака горла. Незадолго до этого он писал в статье о Ходасевиче, что гибель подстерегает русских писателей «и на чужбине, где мечтали они укрыться от гибели». Сам он, впрочем, с молодости жил в этом фаталистическом ожиданье конца:
Боже мой, от века каждый знает,

Чем кончается земная страсть, —

Человек лишь для того взлетает,

Чтоб вздохнуть, и крикнуть, и упасть.

До революции Сергей Александрович Соколов (псевдоним Кречетов или Соколов-Кречетов) был поэт-декадент и богатый издатель, владелец и главный редактор издательства «Гриф», одно время редактор журналов «Золотое руно» и «Перевал». Можно было бы ему позавидовать, если не знать, что женат он был первым браком на мятущейся «декадентке» Нине Петровской, которая была влюблена сперва в А. Белого, а потом в В. Брюсова и которую Брюсов вывел под именем Ренаты в «Огненном ангеле» (о ней самой и ее трагической смерти в эмиграции написал Ходасевич в «Некрополе», однако ее собственные дневниковые записи еще более устрашающи, чем романтический рассказ в «Некрополе»). Издательство С. Соколова успело до начала войны издать 37 книг и среди них первую книгу А. Блока («Стихи о Прекрасной Даме»), первую книгу Ходасевича, «Кипарисовый ларец» И. Анненского, несколько книг Бальмонта, А. Белого, И. Северянина... С. Соколов-Кречетов был и сам поэтом, издал три сборника своих стихов — два в России и один, в 1922 году в Берлине. Впрочем, прочитав ранние стихи Соколова-Кречетова, К. Чуковский записал в свой дневник: «Быть «декадентом» можно только при первоклассном таланте: для людей маленьких — это позор и унижение...»

В годы Гражданской войны С. А. Соколов сражался в Добровольческой армии против большевиков. Его называли даже «идеологом» белого движения. Он уехал в Париж в 1920 году, а потом перебрался в Берлин, где возглавил издательство «Медный всадник», в котором он выпустил романы П. Краснова, воспоминания кн. С. Волконского, «Три столицы» В. Шульгина, книги И. Лукаша, С. Минцлова, Д. Мережковского, Е. Чирикова, А. Амфитеатрова. В Берлине С. Кречетов входил в кружок поэтов вместе с С. Горным, молодым В. Сириным-Набоковым, Г. Струве. Его второй женой была известная актриса, звезда немого кино Лидия Рындина. Она тоже писала прозу и поставила в Берлине (впрочем, неудачно) пантомиму по пьесе Набокова.

С приходом к власти фашистов С. Соколов-Кречетов перебрался из Берлина в Париж, где и умер три года спустя.

Здесь покоятся родители моего доброго парижского знакомого Андрея Владимировича Соллогуба, зятя писателя Бориса Зайцева и мужа его дочери Натальи Борисовны, а также супруга их внука Михаила Екатерина Михайловна Соллогуб, которая скончалась совсем молодой, оставив у мужа на руках четырех сирот.

Еще совсем не старым Сергей Сергеевич Соломко умер в Русском доме в Сент-Женевьев-де-Буа и стал одним из первых насельников здешнего русского кладбища. А казалось бы, кому и жить в Париже, где он поселился еще в 1910 году, получив богатое наследство, как не ему...

С. С. Соломко был до революции знаменитый художник, был знаком читателям журнала «Нива» аж с 90-х годов XIX века. Он иллюстрировал книги Пушкина для издательства А. С. Суворина, выпускал серии открыток, оформлял оперные спектакли, создавал эскизы русских костюмов и кокошников, да и в Париже ему довелось иллюстрировать произведения Б. Констана, Т. Готье, А. де Мюссе, Э. Ренана, А. Франса... Конечно, не всем рисунки Сергея Соломко нравились. Русская критика обвиняла его в «приторной слащавости», а знаменитый И. Э. Грабарь называл его «генералом от символистики, декадентства и мистицизма».

Помню, как в конце 40-х годов ругательски ругал творчество покойного Сергея Сергеевича у нас в Полиграфическом институте на лекциях по книжной иллюстрации старенький и совершенно глухой (что сильно облегчало нам сдачу экзаменов) член-корреспондент АН А. А. Сидоров, называвший пушкинские иллюстрации С. С. Соломко примерами «прямой пошлости и ремесленничества в иллюстрации». Однако на всех ведь не угодишь, а вот в царском дворце русскому императору Николаю II и императрице работы Сергея Сергеевича очень нравились. В 1914 году императрица лично приобрела его патриотическую акварель «Кирасир». И вообще, С. С. Соломко стоял у колыбели той русской ветви «ар нуво», которую окрестили «псевдорусским стилем», а иногда попросту называли «стилизацией». С. С. Соломко довелось создавать эскизы старинных русских костюмов для знаменитого придворного бала 1903 года в Зимнем дворце. Ношение таких костюмов на балах вошло после этого в моду у русских аристократов, а самый этот бал 1903 года современный искусствовед и историк моды Александр Васильев считает одним «из ярчайших примеров признания двором неорусского стиля». К самому же этому «неорусскому стилю» А. Васильев также подходит с иной, чем Грабарь или Сидоров, с некой, можно сказать, костюмерной позиции, с точки зрения прогресса моды, о чем он так говорит в своей замечательной книге «Красота в изгнании»: «Долгое время недооцененный псевдорусский стиль эпохи Александра II и Александра III и неорусский стиль опосредованно, через искусство русской эмиграции повлияли на моду Запада 20-х годов».

Даже если Вас лично, мой меланхолический спутник, пышная оперно-боярственная стилизация оставляет равнодушным, все же приятно услышать доброе слово о соотечественнике, лежащем здесь под французскими березами...

Солонина (урожд. Раздеришина) Елизавета Александровна, 1895—1990

В 30-е годы, заботясь об удобстве своих особенно верных (и притом состоятельных) клиенток, директриса парижского дома моды «Лор Белен», некогда известная балерина Тамара Гамзакурдия держала для них при доме искусную маникюршу Елизавету Солонину. Постоянное наличие клиентуры и спокойный характер помогли этой труженице косметического фронта прожить 95 лет...

Приезжая ныне в гости к сестрам на атлантическое побережье США, я каждый раз с удивлением встречаю в живописной их деревушке все новых русских эмигрантов. «Не узнаешь? — говорит мне сестра — Это же Эдик, парикмахер с Нового Арбата. А недавно еще две косметички из «Чародейки» сюда перебрались...»

Сообщения эти повергают меня в беспокойство: «А кто же остался в Москве? У кого там стричься?» Сам я, впрочем, стригусь в парижской школе-парикмахерской. Там стригут такие же приезжие, как я сам, и, понятное дело, берут за стрижку недорого.

Константин Андреевич Сомов был, похоже, обречен на то, чтоб стать академиком живописи. Отец его Андрей Иванович Сомов был известный искусствовед, коллекционер, составитель каталога Эрмитажа, а десятилетний Костя подружился еще в гимназии с А. Бенуа, В. Нувелем и Д. Философовым. С 12 лет будущий художник уже путешествовал по Европе с родителями. Девятнадцати лет он поступил в Академию художеств, окончил академический курс, потом еще посещал академическую мастерскую Репина, снова много путешествовал по Европе, а с 1897 по 1899 год и вовсе жил в Париже, посещал так называемую Академию Коларосси, встречался с Бенуа, Бакстом, Лансере и с того же 1899 года участвовал во всех выставках общества «Мир искусства», по существу, был одним из его основателей. К этому времени он уже успел создать множество интересных портретов, однако самую большую известность ему принесли жанровые сценки из «галантного века»: кавалеры, дамы, балы, фейерверки — все стилизовано в духе модерна и чем дальше, тем больше напоминает театральное представление, жизнь марионеток, управляемых нездешней, мистической силой, жизнь на грани сна или даже смерти... А еще было им создано множество новых портретов и иллюстраций для роскошных журналов той блестящей эпохи, прошло у него много выставок в Германии, выставки в Венеции, Риме, Париже... В 1914 году К. Сомов стал академиком Академии художеств. В 1919-м к 50-летию Сомова была устроена его ретроспектива в Третьяковской галерее, а в 1923-м он поехал с делегацией в Америку и больше на родину не вернулся. Жил он сперва в Нормандии, потом в Париже, на бульваре Экзельманс, где много тогда жило русских и где во дворе дома N 66 до сих пор стоит Бог знает как туда попавший бюст Волошина. Сомов продолжал создавать сценки из «века мадригала», писал портреты, и считают, что мастерство его возрастало год от года, так что его последний, не законченный «Портрет графини З.» считают едва ли не лучшей его работой.

Он был блестящим книжным иллюстратором, и я помню, как неоднократно битый за «безыдейность», пуганый членкор А. А. Сидоров, читавший нам курс истории книги в Московском полиграфическом, рискнул сообщить, что на самом-то деле шедевром русской полиграфии была изданная в Петербурге в 1918 году «Книга маркизы», в которой блистательный Сомов превзошел самого себя...

Думал ли я в ту пору, что доведется хоть когда-нибудь добраться в Париж и так вот постоять у могилы знаменитого Сомова...

Об отце Георгии Спасском подробно рассказывает в своих мемуарах высокопреосвященнейший митрополит Евлогий — и в связи с деятельностью сестричества при парижском кафедральном Александро-Невском соборе, и в связи с посмертными мытарствами этого замечательного пастыря: «Особенно оживилась деятельность сестричества при о. Георгии Спасском. О. Георгий Спасский был до революции священником Черноморского флота. Уже тогда он занимал видное положение в среде духовенства и паствы, а когда после Крымской эвакуации русский флот ушел в Бизерту, значение о. Георгия Спасского как духовного водителя эмиграции там еще больше возросло. После ликвидации флота в Бизерте по требованию французских властей, о. Спасский приехал в Париж... Он весьма оживил приход­скую жизнь. Одаренный человек, прекрасный оратор, литературно образованный, довольно светский при этом (большой любитель театра), он являл тип священника нового склада». В нем, однако, не было «уклона к рационализированию вопросов веры и церкви, — пишет об о. Спасском митрополит Евлогий. — Молитвенный, церковный, глубоко религиозный, он любил служить и служил с подъемом, любил причащаться: не свысока, а истово и смиренно исполнял требы, ревновал о службе Божией, о ее полноте и благолепии... Проповеди его были блестящи по форме, живы, энергичны, хоть и не очень глубоки по содержанию... Я назначил его духовным руководителем сестер. О. Георгий внес в сестричество дух единения и умел возбудить... интерес к религиозным вопросам... Но главная заслуга о. Спасского... — его уменье входить в индивидуальное общение с душами... О. Спасский становился другом, наставником... посещал своих духовных детей и в каморках, и в подвалах, назидал и утешал... помнил всех именинников... все особо памятные в семьях дни... Он обо всех заботился и во все входил. Иногда ему случалось за день побывать в 25—30 домах. Себя он не жалел нисколько. Неудивительно, что он надорвался и сгорел в этом непосильном, ревностном труде... Он скончался скоропостижно от разрыва сердца... во время чтения своей лекции «О догмате»: она была вводной в цикле лекций... ему сделалось дурно, тут же на эстраде он скончался... При жизни популярность о. Спасского была велика, и смерть ее не умалила. Гроб с останками покойного оставили в помещении при нижнем храме Александро-Невской церкви... Пылкие, истерические поклонницы почившего создали культ его имени, собирались у гроба, украшали его цветами, некоторые у гроба даже исповедывались и т. д. Создавалась нездоровая атмосфера кликушества. Я несколько раз требовал погребения тела... Тогда поклонницы перевезли гроб в усыпальницу при одном протестантском храме в Париже. Бедный о. протоиерей! Каким мытарствам подвергли его тело неразумные поклонницы...»

Почитатели о. Георгия составили комитет его имени и организовали в Севре, что под Парижем, Дом отдыха (платное убежище) имени о. Георгия Спасского.

Спасский Петр Васильевич, псаломщик и регент хора
Св. Александро-Невского кафедрального собора, 1.02.1896—30.05.1968

Петр Васильевич Спасский родился на донском казачьем хуторе, учился в духовном училище в Новочеркасске и в духовной семинарии, поступил в Духовную академию, но тут грянула Первая мировая война. Юный Петр ушел добровольцем на фронт, служил в 16-й казачьей сотне и в пулеметном полку, обучался в Атаманском училище, был контужен и награжден Георгием, снова бился против большевиков, эвакуирован был на остров Лемнос, потом перебрался в Болгарию и там писал в газету «Казачьи думы», позднее учился в итальянском городе Милане на юриста и занимался с итальянскими учителями вокалом. Он участвовал в создании православного прихода и русской библиотеке в Милане, а в 1921 году приглашен был в Париж и стал псаломщиком и регентом православной церкви в Бийянкуре. В Париже ему довелось сотрудничать с хормейстером Лабинским и такими русскими религиозными композиторами, как Гречанинов, Черепнин и Стравинский, а двадцать лет спустя П. Спасский стал регентом кафедрального собора Св. Александра Невского, что на рю Дарю в Париже. На этом посту он оставался до смерти, многого достиг в своем певческом и регентском искусстве, успел записать шесть долгоиграющих дисков, содержащих больше 80 главных церковных песнопений — целая «антология» церковной службы, великое руководство для регентов младшего поколения, потому что такие регенты, как П. В. Спасский, еще из прежней России принесли «певческую технику» русского православного пения, историческую его церковно-музыкальную традицию. Специалисты высоко оценивают эти записи с участием великолепного кафедрального хора. В 1952 году этот хор под управлением Спасского составил основу ансамбля Исаака Добровейна, созданного для записи оперы «Борис Годунов». В репертуаре регента П. Спасского было несколько сот песнопений разного стиля. Этот казак был экуменический человек эпохи православного парижского ренессанса, общался с певцами других религиозных конфессий и более, чем кто другой, умел донести до зарубежной аудитории всю красоту русской православной музыки. В 1962 году, после новых, хрущевских, гонений на Православную Церковь хор Спасского выступил на церковном фестивале в Римини, и итальянская пресса писала, что русская православная община в Париже, сохраняющая традиции восточного обряда, заставила итальянцев «услышать страстный и скорбный голос Русской церкви и молчание миллионов верующих по ту сторону железного занавеса».

Феодосий Георгиевич Спасский приехал в Париж из Югославии и, закончив Богословский институт, остался в нем преподавать литургику, которой посвящены были и его печатные труды.

В нынешней крошечной читальной комнатке Тургеневской библиотеки, что расположена на границе 1-го и 5-го округов Парижа, я часто вспоминаю бурную деятельность Тургеневского общества в «золотое десятилетие» между войнами: детские утренники, литературные чтения, диспуты о судьбах театра с участием Евреинова, Айхенвальда, Коровина, Маковского, князя Барятинского, музыкальные вечера с участием Куприна и других. Неизменным и бескорыстным участником всех этих интеллектуальных радений «эмигрантского народа» был проф. В. Н. Сперанский, да упокоит Господь его душу...

Внуку писателя-мариниста К. М. Станюковича Николаю Владимировичу Станюковичу не пришлось доучиться ни в родном Харькове, ни в Петербурге, ни в Киеве — ушел добровольцем в армию, был у Врангеля, потом в Галлиполи, потом шоферил в Париже. Но писать он начал рано, в Париже написал поэму «Галлиполийский смотр», а также выпустил на трудовые шоферские деньги несколько стихо­творных сборников — «Из пепла», «Свидетельство», «Возвращение в гавань». Эмигрантская критика не обошла их вниманием.

Из потомков выпускника петербургского Военно-юридического училища нотариуса Карла Александровича Старка, который был на глазах у детей (Георгию было только 5 лет) застрелен грабителями на своей ферме близ Новороссийска, наиболее знаменитым стал контр-адмирал Георгий Карлович Старк, позднее служивший на знаменитом крейсере «Аврора», в 1917 году назначенный на пост командующего Минной дивизией, а затем командовавший Сибирской флотилией. В эмиграции Георгий Карлович был, как многие, шофером такси до весьма преклонных лет. Его сын о. Борис Старк вспоминает о тяжких 30-х годах: «Мой отец работал шофером такси и как раз в это время был безработным, так как ни одна компания не брала такого пожилого шофера». Младшая сестра адмирала Ольга Карловна была замужем за своим троюродным братом капитаном 1-го ранга Федором Оскаровичем Старком, а старшая, Зоя Карловна, осталась старой девой, жила в обители «Нечаянной радости», а после ее смерти даже похоронить ее семье было не на что (выручил выигрышный лотерейный билет).

Сержик Старк, сын священника и внук адмирала, умер десяти лет от роду. Мальчик отличался ранней религиозностью. Его отец, священник о. Борис Старк, служил до 1952 года в Русском доме и на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где совершил 875 отпеваний. Некоторые из них он описал позднее (уже вернувшись в Россию и состарившись) в своих уникальных мемуарах «По страницам синодика» («Русский архив». 1994. Т. V), из которых мы почерпнули немало интересных подробностей.

Нынешний директор музея В. В. Набокова в Петербурге, потомок семьи Старков, показал мне свою новую книгу, посвященную этому славному роду.