Тарковский Андрей Арсеньевич, Россия, 4.04.1932 — Париж, 29.12.1986

Похоже, весь XX век России сошелся на этом беженском французском кладбище — на кладбище изгнанников. И любимое искусство века (кто-то из разбойников-большевиков называл его «холодным оружием партии» — что-то вроде финки) представлено здесь крупнейшими творцами — от Мозжухина до Тарковского. Сын известного поэта, выпускник московского Института кинематографии (во ВГИКе он был учеником Михаила Ромма) Андрей Тарковский был замечен знатоками кино в России уже в начале 60-х годов, а в 1962 году к нему пришли мировая слава и главный приз Венецианского фестиваля за фильм «Иваново детство». Еще через 7 лет его «Андрей Рублев», с трудом пробившись сквозь строй надзирателей из Госкино, появился на фестивале в Каннах и произвел сенсацию. Потом были «Зеркало» и «Сталкер» — каждый фильм был событием, но каждый метр снятого фильма приходилось отбивать у своры бдительных чиновников. На Западе его ценили больше, чем в России, в Париже ретроспективы его фильмов стали регулярными, и тогда он снял в Италии фильм о том, как ему невыносимо будет вне России (фильм «Ностальгия», 1983), после чего... остался на Западе. Острота его «ностальгии» ничего доброго не предвещала, он нисколько не преувеличивал, и болезнь горя (рак) вскоре настигла его. Свое страшное «Жертвоприношение» он снимал уже больной, а премию в Каннах приехал получать его юный, прелестный сын (зрелище было душераздирающее): Тарковский умирал... Он умер в тот же год, 54-х лет от роду, верный сын русской эмиграции, один из тех, кого не убили Там, но кто и Тут выжить не мог...

Испив земной воды, не утолили жажды

И возвращаются на свой кремнистый путь,

Смущая сны живых, живой воды глотнуть.

И умерла, и эти жили

И умерли: к одной могиле

Другая плотно прилегла

Земля прозрачнее стекла.

И видно в ней, кого убили

И кто убил: на мертвой пыли

Горит печать, добра и зла.

Поверх земли мятутся тени

Сошедших в землю поколений:

Им не уйти бы никуда

Из наших рук от самосуда,

Когда б такого же суда

Не ждали мы невесть откуда.

Владимир Татаринов был журналист и поэт, друг видного кадета, юриста и журналиста Владимира Дмитриевича Набокова, а по наследству и друг его сына, впоследствии знаменитого русско-американского писателя Владимира Набокова (в первые европейские годы писавшего под псевдонимом Владимир Сирин). Отец и сын Набоковы дружили и с женой Владимира Татаринова Раисой Татариновой (она писала под псевдонимом Раиса Тарр). Владимир Татаринов с начала 20-х годов работал вместе с В. Д. Набоковым в популярнейшей русской газете «Руль» в Берлине. После того как В. Д. Набоков был убит в зале берлинской филармонии двумя русскими фашистами, «Руль» продолжал охотно печатать Набокова-сына, а друзья отца оставались его лучшими друзьями и покровителями. Особенно часто Владимир Сирин-Набоков виделся с четой Татариновых. Раиса Татаринова и Юлий Айхенвальд создали литературный кружок, который Набоков усердно посещал и где он охотно выступал с сообщениями (о советской литературе, о Фрейде, о спорте и так далее) и читал свои стихи (всем запомнился, к примеру, вечер его эротических стихов). Заседания кружка чаще всего проходили дома у Татариновых. Иногда молодой Набоков и Татариновы вместе ходили в кино по вечерам. Вместе с В. Татариновым Набоков выступал в Шубертзале на одном из столь модных в ту пору судебных процессов над писателями и литературными героями. В ходе «суда» над «Крейцеровой сонатой» Татаринов выступал в роли судьи, а Набоков защищал Позднышева. Раиса Татаринова работала в Берлине во французском посольстве, куда она порекомендовала и молодую жену Владимира Набокова — Веру Слоним. Дружба эта продолжалась и после переезда Татариновых из Берлина в Париж. В 1937 году Набоков пригласил Раису Татаринову на одно из своих парижских выступлений (в Зале Шопена), где присутствовали также супруги Леон с Джойсом, Бунин и Алданов. Позднее Набоков пригласил Раису также на знаменитый прием в издательстве «Галлимар», посвященный выходу французской «Лолиты». Раиса Татаринова навестила однажды супругов Набоковых в их отеле на Женевском озере (ей, кстати, помнилось, что уже в 20-е годы Набоков признавался, что любому жилью предпочел бы роскошный старинный отель). В Париже Раиса Татаринова занималась журналистикой. Жила она в том же доме, что и ее берлинская подруга (тоже участница их берлинского кружка и поклонница молодого Володи Набокова) Евгения Каннак (это совсем рядом с древнеримской Лютецией, в 5-ом округе Парижа).

Нетрудно заметить, что имя Владимира Татаринова в поздних письмах Набокова больше не попадается, только имя Раисы Татариновой. Может, это связано и с тем, что журналист и критик В. Е. Татаринов, активный член масонских лож, быстро левел вместе со своими ложами, проникался сменовеховскими идеями и уже в начале 30-х годов участвовал в собраниях Пореволюционного клуба и в работе сменовеховского журнала «Утверждения». В 1938 году В. Е. Татаринов вошел в просоветскую группу «Лицом к России», а в феврале 1945 года украсил свою биографию участием в престижной масон­ской делегации Маклакова и Вердеревского, посетившей советского посла Богомолова, чтобы сдаться на милость победителей и Победителя (подняв бокал за здоровье злодея), затем сотрудничал в «Русских новостях» Ступницкого. Правда в 1956 году Татаринов выступил в ложе с докладом «Преодоление отчаяния», но может, в отчаяние привел честного масона доклад т. Хрущева на партийном съезде.

В. Е. Татаринов оставался в ложе до самого ухода на Восток Вечный, занимал высокие посты, состоял в высшем масонском органе, бывал и великим оратором и великим канцлером, прочел великое множество докладов, дружил с членами русских лож Великого Востока Франции, вместе с которыми обсуждал проблемы социального базиса СССР... Если помните, упрямый В. В. Набоков всех этих «советизанских» мечтаний на дух не переносил. Как относилась к этим извивам судьбы умная Раиса, нам неизвестно.

Граф Николай Дмитриевич Татищев был сыном Ярославского губернатора, а мать его, графиня Вера Анатольевна Татищева, была урожденная Нарышкина, дочь обер-гофмейстерины Высочайшего двора.

(Настоящей знаменитостью во Франции стал в 60-е годы их родственник, замечательный кинорежиссер и актер Жак Татищев, который родился в 1908 году близ Парижа, в городке Ле Пек на берегу Сены, а детство провел в нерусском окружении, вдали от русского 15-го и даже русского 16-го округа Парижа. В результате этого Жак так и не научился говорить по-русски, а став знаменитым, урезал свою труднопроизносимую русскую фамилию до двух слогов — Тати. Чаще, впрочем, он отбрасывал ее вовсе, довольствуясь на все случаи жизни самым популярным из французских имен — Жак. Его во Франции считают едва ли не самым тонким французским мастером кинокомедии, ну а мое поколение в Москве было просто в восторге от его комедии «Мой дядя».)

Поразительную историю о смерти супруги Николая Дмитриевича Татищева графини Дины Татищевой рассказал в своем «Синодике» о. Борис Старк. Привожу ее с незначительными сокращениями:

«Мой первый самостоятельный приход был Монруж — сразу за городской чертой Парижа. Но мне приходилось обслуживать и близлежащие местечки, не имевшие своих русских церквей. В одном из таких местечек жил граф Николай Дмитриевич Татищев, человек очень церковный...

В августе 1940 года, почти сразу после занятия Парижа немцами, когда еще никакой транспорт не действовал, меня по телефону вызывает Николай Дмитриевич и спрашивает, могу ли я приехать к нему (это было километрах в 50 от нас), так как у него умерла жена. Ну, конечно, я сказал, что сейчас же выезжаю, сел на свой велосипед и поехал. Приехав к Татищевым, я застал там много народа, двух мальчиков-сирот лет 5—7. Усопшая лежала под иконами, занимавшими почти всю стену над ее кроватью, на руках у нее были четки. Мне рассказали, как сознательно она умирала с именем Иисуса на устах, как благословила своих деток. В общем, атмосфера была столь трогательной и умилительной, что я вознесся духом и служил панихиду с особым подъемом. Потом Николай Дмитриевич спросил, смогу ли я приехать завтра, чтобы совершить на дому чин отпевания...

Потом он вызвался проводить меня до околицы и при прощании еще раз горячо благодарил. Я спросил его, почему он так меня благодарит, когда я только выполняю свой долг. Он мне ответил: «Я боялся, что Вы откажетесь ее отпевать». — «Почему?» — Да ведь она — некрещеная еврейка!» Тут уж я удивился окончательно. Мне в голову не могло прийти, что графиня Татищева, жена столь церковного Н. Д., может быть некрещеной еврейкой. Что было делать? Посоветоваться не с кем... После недолгого колебания я все же решил совершить отпевание, хотя не был уверен в каноничности этого решения...

Я спросил у Н. Д., как же так получилось, и он мне рассказал следующее: из Кишинева, бывшего тогда частью Румынии, в Париж для учения приехали три сестры — дочери не то раввина, не то кантора, но, в общем, из старой патриархальной еврейской синагогальной семьи. Познакомившись с ними, Н. Д. сблизился с одной из них, и под его влиянием она уверовала в Христа и решила креститься. Шел 1938 год. Европа уже полыхала в пожаре войны. Чтобы повидаться с дочерями, собирались приехать родители из Кишинева, отчетливо понимая, что немцы скоро будут, и тогда родителям может быть конец... Вот Дина и сказала Н. Д. «Я не могу начинать свою христианскую жизнь со лжи — утаить от родителей такую вещь. А сказать им, что я христианка, — это значит их убить...» Неожиданное нападение немцев на Францию не дало ей возможности подготовиться к крещению, потом бегство с малыми детьми по дорогам Франции, ночевки под бомбами под телегами и грузовиками и — возвращение домой с острой формой скоротечной чахотки. Вот так она и не успела стать христианкой по каноническому положению, хотя умерла христианкой по своему углубленному духу. На другой день я опять приехал на велосипеде. Совершил с большим духовным подъемом чин отпевания, проводил гроб на местное кладбище... Когда наладилось сообщение с Парижем и я смог поехать к Владыке (митрополиту Евлогию — Б. Н.), я рассказал, как перенесли момент оккупации... потом я долго не знал, как начать, и наконец сказал, что сделал нечто такое, о чем даже боюсь сказать. Он меня долго спрашивал, и наконец я осмелился сказать, что отпел некрещеную еврейку. Владыко поначалу сделал строгий вид и спрашивал: «Как же ты мог? Как? И Евангелие читал? И «Со святыми упокой» пел? И «Вечную память» возглашал? Как же ты это сделал?» Я ему сказал все, как было, как она умирала. Потом сказал, что остались две сестры, которые тоже тянутся ко Христу, и я мог бы им показать пример отсутствия любви и, наконец, сказал, что не посмел отказать ей в недрах Авраама, Исаака и Иакова, на которые она имеет больше прав, чем я сам по своему происхождению и по духовной настроенности. Владыко рассмеялся, привлек меня себе на грудь и сказал: «Спасибо тебе, мой мальчик, что я в тебе не разочаровался!» «Ho, Владыко, — сказал я, — в метрические книги я ее не записал». «А вот это уж мудро», — ответил мне Владыко. Потом я неоднократно спрашивал и архиереев заграничных, так сказать синодальной школы, и наших современных советских, — и все мне сказали, что поступил я правильно.

Остается добавить, что сиротки помещены были к нам в детский дом и долгое время жили у нас, под нашим присмотром. Вернувшись на Родину, я иногда имел о них сведения. Потом неожиданно старший из них, Степан, появился и у меня в Ярославле. Оказывается, он работает в Москве во французском посольстве как атташе по делам культуры. Он приезжал так к нам раза три. Один раз с женой и тремя детьми. Старший из них так похож на Степу тех лет, что, увидев его, я с трудом сдержался, чтобы не заплакать. А потом один раз он приехал со своим отцом Николаем Дмитриевичем, которому захотелось повидать город его юности, губернаторский дом на набережной... Сестры покойной Дины — одна была схвачена немцами и погибла в лагерях смерти. Что стало с другой — не знаю. Последнюю встречу с погибшей Бетси я хорошо помню. Я был у них, она вышла проводить меня в коридор. Попросила благословить, так как знала, что положение очень опасное. Немцы вылавливали евреев. Я благословил ее и больше не видел. Через несколько дней ее забрали навсегда».

Конечно, если бы почтенный отец Борис Старк бывал на Монпарнасе и общался с богемой и молодыми русскими художниками и поэтами «незамеченного поколения», его ждало бы в те печальные дни меньше сюрпризов. Он знал бы, что Николай Татищев был не только «человек очень церковный», но и лучший друг талантливого поэта, забубенного «монпарно», «монпарнасского царевича» Бориса Поплавского, что соседка Поплавских по шоферской террасе над гаражом таксистов на улице Барро прелестная Дина Шрайбман была влюблена в поэта, утешала его и одарила его своей бескорыстной любовью. С милой, доброю Диной Поплавский делился своими невзгодами, поверял ей свои религиозные искания. Свое завещание бедный поэт начал фразой «Милые папа и Дина...»

Борис влюбился в Наташу, а Николай Татищев, утешая Дину, уговорил ее выйти за него замуж. Друзья поссорились, потом помирились, и Дина стала графиней Татищевой. Судя по всем мемуарным записям, друзья их были уверены, что Дина крестилась уже давно...

После загадочной и трагической смерти Поплавского в 1932 году Николай Татищев остался его душеприказчиком, хранил и издавал его произведения. Сын Николая и Дины Татищевых, многим в Москве и Париже знакомый Степан Татищев, умер недавно...

Вторая сестра бедной Дины Татищевой Ида Шрайбман-Карская жила долго и стала знаменитой художницей. Перед смертью она записала на пленку рассказ об их парижской молодости, о бедной сестре, о ее любви и о своем собственном романе с Борисом Поплавским. С оператором маленькой московской киностудии мы посетили экзотическое ателье покойной художницы близ площади Республики. Там ее сын (племянник Дины), серьезный ученый Мишель Карский, в минуты досуга сочиняет авангардную музыку...

Татю (урожд. Горбачева) Лидия Никитична, 12.10.1930—6.10.1971

Этот скромный надгробный крест близ большой аллеи кладбища увенчал не только историю короткой жизни моей землячки Лидии Горбачовой-Татю, но, надеюсь, увенчал и бесконечно долгую историю величайшего в мире насилия над людьми...

Молодая, москвичка Лидия была уже разведена и одна растила сыночка Сашу в начале 60-х годов, когда ей довелось познакомиться с обходительным и симпатичным парижским интеллигентом Мишелем Татю, корреспондентом самой престижной французской газеты «Ле Монд» и, может, самым квалифицированным из русских корреспондентов этой газеты (довольно, впрочем, скучной, на мой вкус, да и трусоватой, как вся французская пресса). Мишель любил русский язык и любил Россию. Что ж удивительного в том, что он полюбил прелестную, веселую, неунывающую русскую женщину. Лидия была не из тех Горбачевых, что делают карьеру в коридорах власти. Скорее из тех, что отвечают за чистоту полов в коридорах и не щадят своих женских ручек. Мишель и Лидия решили пожениться. К началу 60-х годов XX столетия (через сто лет после отмены крепостного права) «всенародный сталинский закон», еще недавно начисто запрещавший крепостному «советскому человеку» вступать в брак с этим чудовищем — «несоветским человеком», был как бы забыт властями. Однако и при «либеральном товарище Хрущеве» умственной и половой жизнью «советского человека» по-прежнему ведала созданная еще Ильичем всемогущая организация на три буквы. Ее мощный дорогостоящий аппарат и занялся вплотную «подрывной любовной историей» скромной москвички и французского корреспондента (в надежде, вероятно, чем-то поживиться в этой ситуации для нужд организации).

«Вы ведь знаете, как ужасно приходилось в ту пору тем, кто хотел вступить в смешанный брак, — сказала мне дочка Мишеля и Лидии, молодая французская журналистка Наташа Татю, — особенно, когда речь шла о вывозе советского ребенка из страны. Был судебный процесс, похищали ребенка, было вмешательство на самом высоком уровне власти, был страшный скандал. Мама все испытала, оскорбления, лжесвидетельство соседей, но она не сдавалась. Мой отец, усыновивший Сашу, на протяжении трех лет вел отчаянную борьбу. Я родилась в Москве в 1962 году. Мы покинули страну в 1965».

Мишель Татю оказался человеком не робкого десятка. Он, и правда, втянул в свою борьбу и прессу, и очень высокие инстанции. Он правильно рассудил, что речь идет не только о его будущем и его любви: речь шла о «правах человека». Но и советские «органы» не преуменьшали ставки в их борьбе за полновластное судьбоустройство «свободных граждан», оказавшихся в их власти. В конце концов, Мишель добился своего: он благополучно унес ноги из России и вывез жену, приемного сына и трехлетнюю дочку...

В «смешанных» франко-русских браках самое трудное обычно начинается при перемещении на Запад. Чаще всего рушатся прекрасные мифы — миф о французском кавалере д’Артаньяне и о тургеневской (а то и достоевской) русской женщине. Нынешний французский д’Артаньян, честно сказать, редко дотягивает до уровня легкомысленного, но по-своему благородного гасконца, а с тургеневской (и тем более, с достоевской) женщиной — как с ней создать семейный очаг? И потом, все французские нравы так непохожи на русские представления о жизни... Мишелю Татю повезло. Лидия была неунывающей, работящей — и вдобавок она родила ему двух прекрасных детей: дочку и сына... Опираясь на собственные детские воспоминания и семейные предания, журналистка Наташа Татю так рассказывала мне о матери: «Моя мама, похоже, удивительно приспособилась к Франции. Мой отец много работал, а она была веселой, нежной и приветливой, какими умеют бывать русские: двери нашего дома были всегда широко открыты — друзья, русские и французские гости, знаменитые и никому не известные, самые простые — бесчисленные... Она верила в возможность интеграции, стараясь прививать нам ценности культуры, в особенности, русской. Где бы мы ни жили — в Париже, а потом в Нью-Йорке и Вене (где отец мой был корреспондентом), ее жизнерадостность, ее бодрость, ее типично русская («а ля рюс») щедрость оживляли наш дом, и не думаю, чтоб я идеализировала сейчас прошедшее. Наша семья, которой позднее выпали на долю тяжкие потери, так и не смогла оправиться после ее смерти. Николаю было три года, мне восемь, а Саше четырнадцать, когда она умерла... Мне и сейчас еще трудно, а брату Саше еще труднее говорить о ней без горестного волнения. И все же мы счастливы, что для ее истории сможет найтись место в Вашей книге...»

Три сироты — Наташа, Саша и Коля — остались безутешными под серым парижским небом. Чем их утешишь, коли и сам я до сих пор не нашел утешения, захоронив прах милой своей мамочки под московскими березами чуть не сорок лет назад? Разве что тем, что суждена нам когда-нибудь встреча в Другом, пусть даже не столь прекрасном, как этот, но неторопливом и Вечном мире?

Твердый Леонид Доримедонтович, военно-морского судебного ведомства генерал-лейтенант, 14.12.1872—21.04.1968

Будущий юрист и генерал окончил юридический факультет Московского университета, Алексеевское военное училище, Военно-юридическую академию, а потом и Петербургский археологический институт, после чего в должности прокурора участвовал в обороне Порт-Артура, стал генералом в Севастополе, служил при Врангеле и в конце 1920 года эвакуировался с Черноморской эскадрой на военно-морскую базу в Бизерте. До 1924 года Леонид Доримедонтович возглавлял Комиссию по делам русских граждан в Северной Африке (их там осело множество), а в 1925 году перебрался в Париж, где участвовал в деятельности РОВС и Морского союза, был почетным членом Морского собрания. Подтвердив справедливость своей фамилии, ученый юрист-воин умер 95 лет от роду.

Невестка генерала, благородная красавица Нина Твердая, стала в годы изгнания манекенщицей дома моды «Арданс» и по праву вышла в свое время в финал эмигрантского конкурса на звание «Мисс Россия»...

Телегин Алексей Дмитриевич, 7.08.1894—3.09.1980

Алексей Дмитриевич был драматический актер и помнился эмигрантской публике во многих славных драмах — например, в знаменитых «Осенних скрипках» И. Сургучева.

Адвокат Николай Васильевич Тесленко (погребенный здесь вполне небрежно, без дат рождения и смерти) был человек хорошо известный в эмиграции, человек веселый и энергичный. Он не только был председателем совета Объединения парижских адвокатов и членом масонской ложи «Гермес», но также безотказно выступал и председательствовал на всех прочих эмигрантских сборищах. Скажем, на литературно-юмористическом вечере известнейшего Дон-Аминадо. В программе вечера была «пьеса в трех действиях», принадлежащая к столь популярному тогда виду «капустника» — «суд над...». На сей раз разыгрывали «Суд над русским Парижем», в котором Дон-Аминадо играл роль истца, членов суда изображали люди столь знаменитые, как князь Барятинский и романист Алданов, защитником был сам Никита Балиев, гражданским истцом — французский профессионал адвокатуры месье Шарль Карабийер, ну а уж председательствовал на процессе, конечно, Николай Васильевич Тесленко, Царствие ему Небесное...

Как и ее сестре, Людмиле Любимовой, Елене Тимрот суждено было стать героиней рассказа А. Куприна «Гранатовый браслет». Куприн вывел ее под именем Анны Фриессе, которой свойственна «глубокая, искренняя набожность».

Племянник Елены Ивановны Тимрот, журналист Лев Любимов, автор мемуарной книги «На чужбине», считал, что Куприн опоэтизировал его тетушку. Сам он сделал попытку дать в своей книге ее более реалистический (социально-психологический) портрет: «Овдовев, она вышла вторично за петербургского чиновника из остзейцев фон Тимрота, статс-секретаря Государственного совета... и впоследствии сенатора... Всю жизнь моя тетка металась от религии к религии, от культа к культу: перешла в католичество, затем снова в православие, занималась спиритизмом, одно время была толстовкой... Драма моей тетки, в конце концов, заключалась в том, что она ничего не научилась любить по-настоящему: ни Евангелие, ни старинные вещи, ни народ. Это была натура интересная, одаренная, ищущая смысл жизни и не находившая его в окружавшем ее мире, так что в общем моя тетка была глубоко несчастна. Так же примерно она жила и в эмиграции, во Франции, где благодаря браку дочери ни в чем не нуждалась и квартиру свою в Ницце, на самом берегу моря, обставила как антикварный магазин. Овдовев вторично и отчаявшись найти в своей жизни какой-то оправдывающий смысл, она в семидесятилетнем возрасте покончила с собой, приняв большую дозу снотворного, которое, как выяснилось впоследствии, долгое время покупала в разных аптеках».

Племянник Елены Ивановны Тимрот журналист Л. Д. Любимов, так жестоко описавший в своей советской книжке метания бедной тетушки, похоже, не уследил в своем собственном характере и своей судьбе черт семейного сходства. Правда, у него никогда не было приличной квартиры в Ницце, но ведь и он метался, не находя себе места, хотя прожил лет на десять меньше, чем его бедная тетушка. До войны он был журналистом из правого «Возрождения», входил в ультраправый Союз писателей, был монархистом, издевался над лозунгом младороссов «Царь и Советы», но уже к концу 1943 года возглавлял подпольную группу «Советских патриотов», после войны сотрудничал в советских газетах и еще неизвестно где, а в конце концов был выслан из Франции в СССР. Еще позднее он нежно вспоминал в Москве с беглым фюрером младороссов Казем-Беком милые его сердцу повадки сталинской диктатуры и даже породнился с бывшим Главой, выдав за него молоденькую падчерицу...