Ббк 60. 5 66. 3(2Рос) 87. 6 Гавров Сергей Назипович

Культурно-цивилизационная система имеет определенный критический порог внутренних изменений, при выходе за который она перестает быть сама собой, когда теряется ее внутренняя идентичность, самотождественность. Процесс самовоспроизводства важнейших элементов культурно-цивилизационной системы происходит в рамках определенной социокультурной традиции, которая «не столько противится изменению, сколько образует контекст специфических временных и пространственных признаков, по отношению к которым изменение приобретает значимую форму»³⁹¹⁾. Тем не менее достаточно распространено мнение, в соответствии с которым системно организованная социокультурная форма может с одинаковым успехом развиваться в различных направлениях, то есть российскую социокультурную систему можно произвольно строить по образцу шведской, китайской, корейской и иных моделей, вне зависимости от ее базовых культурно-цивилизационных характеристик. Этот волюнтаристский в своих основаниях подход основывается на причудливом сочетании прогрессистской идеологии, в ее марксистско-ленинской редакции, не признающей никаких ограничений человеческой воли, и волшебной, православно-

Фернан Бродель в своей книге «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» заметил, что «цивилизация в основе своей является обработанным пространством, организованным людьми и историей. Вот почему существуют культурные границы, культурные пространства, отличающиеся исключительной долговечностью: все смешения мира здесь бессильны»³⁹²⁾. Культурно-цивилизационная система не может развиваться в произвольно выбранном направлении, она приемлет лишь те инновации, которые способствуют ее имманентному развитию и отторгает все, что ему противоречит: «Да что ж это за напасть такая, что нам наука не дается? А вот в чем загадка: законодательствуйте, сколько хотите, но ничто вам не пойдет впрок, если вы идете наперекор народному духу»³⁹³⁾⁾. Здесь дело даже не в науках, а в отторжении и высокой степени трансформации ино-культурных инноваций, которые по каким-либо причинам не вписываются в рамки исторически сформировавшихся основ социокультурной системы.

Крайняя сложность в реализации либеральных модернизационных проектов на российской почве как раз и заключается в трагическом противоречии между тем, что надо сделать и что позволяет сделать социокультурная система. Так, Егор Гайдар в интервью «Известиям», вспоминая начало постсоветских реформ, говорил о том, что «мы больше думали о том, что нужно сделать, чем о том, что можно сделать с данным историко-социальным наследием (курсив наш. – С. Г.)»³⁹⁴⁾. Однако система не может отторгать весь поток инокультурных инноваций, что постепенно приводит к организации дисистемных элементов в аль-

тернативную систему, которая со временем может прийти на смену системе, в рамках которой она когда-то зародилась. В то же время известный польский социолог П. Штомпка полагает, что «большинство изменений „внутри" либо нейтральны по отношению к целой системе, либо, что случается чаще, способствуют ее воспроизведению, а не трансформации»³⁹⁵⁾.

Если обратиться к поискам определения, наиболее полно соответствующего российской цивилизации, отвечающего ее базовым системным характеристикам, то этим определением, на наш взгляд, является феодалъная/квазифеодалъная империя. Отметим, что феодализм/квазифеодализм в нашем понимании не сводится к одноименной общественно-экономической формации, как об этом обычно пишут в марксистских учебниках³⁹⁶⁾. Феодализм/квазифеодализм является не только экономическим понятием, но и особой системой социальных отношений и жизненного уклада, вытекающей из специфической структуры ментальности, которая, в свою очередь, определяет соответствующую ей картину мира и шкалу ценностей. Слово Михаилу Вселенскому: «Проблема же нашего времени состоит не в том, что капиталистическая формация уже исчерпала себя, а в том, что феодальная формация еще не полностью исчерпала все возможности продлить свое существование. И она делает

это, выступая в форме тоталитаризма, этой „восточной деспотии" нашего времени: реального социализма, национал-социализма, фашизма, классовой диктатуры политбюрократии – номенклатуры. Все это реакция отмирающих феодальных структур, олицетворяющих мрачное прошлое человечества»³⁹⁷⁾. В рамках нашего дискурса нас преимущественно интересует российский, крайне специфический вариант феодализма/квазифеодализма.

Наш главный тезис заключается в следующем: квазифеодальная империя является высшей формой имманентной самоорганизации российского общества как социокультурной системы.

Императив имперского противостояния Западу обрекает систему на цивилизационное взаимодействие с последним, вызывая процесс чередования либеральных и имперских модернизаций, как правило, отделенных друг от друга «периодами застоя». Несмотря на повторяющиеся в истории консервативно-имперские откаты, либеральные модернизации регулярно привносят в систему элементы, дисистемные по отношению к ее базовым феодально-имперским основаниям. Эти дисистемные элементы постепенно организуются в альтернативную систему. Сможет ли эта, пока еще слишком слабая альтернативная система, несмотря на более чем десять лет постсоветских реформ, заменить собой старую систему в обозримом историческом будущем – вопрос, на который пока нет ответа.

Сама возможность этой замены вызывает у части современного российского общества чуть ли не апокалипсические предчувствия, в этой связи говорят о вероятности полностью утратить нашу знаменитую духовность, противопоставляя ее материальному благополучию по принципу или – или. В этой связи хотелось бы привести ободряющие слова Питирима Сорокина: «Замена одной фундаментальной формы
культуры на другую не ведет к гибели того общества и его культуры, которые подвергаются трансформации»³⁹⁸⁾.

Ментальным стержнем традиционного культурно-циви-лизационного уклада является системообразующий миф, представляющий собой взаимосвязанный комплекс стержневых мифологем. Поэтому рассмотрим роль и место имперского мифа как системобразующего в отношении квазифеодалъной империи. Одна из основных функций мифа заключается в обеспечении воздействия метафизического на историческое, в результате чего исторический процесс корректируется в соответствии с требованиями Должного. И до тех пор, пока живо средневековое мифологическое сознание³⁹⁹⁾, соответствующие формы культурно-цивилизационного уклада адаптируются к изменениям внутренней и внешней среды. Отметим, что сами базовые мифологемы этого системообразующего имперского мифа сохраняют свою актуальность при темпоральной (временной) трансляции, с течением времени происходит скорее изменение опосредующей их семантики.

Рассмотрим наиболее важные мифологемы, на которые распадается системообразующий в отношении феодальной/квазифеодальной империи миф. Итак.

В качестве важнейшей мифологемы следует выделить мифологему Святой Руси. Следует отметить, что Святая Русь является понятием не столько географическим и историческим, сколько близким по своему содержанию к платоновскому эйдосу⁴⁰⁰⁾, понятию, существующему вне зависимости

от возможности или невозможности своего эмпирического воплощения, всегда равному самому себе, завершенному и неделимому. Среди российских эсхатологических утопий мифологема Святой Руси занимает центральное положение, согласно ей это «благословенная святая Русь, для которой ничего не нужно, ни прав, ни внешнего богатства, ни порядка, ибо жребий ее не от мира сего, – этому учили еще старые славянофилы»⁴⁰¹⁾.

В российском мифологическом сознании, вырываясь за рамки геополитических масштабов, стремясь к масштабам вселенским, доминирует легитимизированная различными соответствующими духу времени опосредованиями идея превосходства, первоначально базирующаяся на превосходстве нравственном, распространяясь затем и на иные сферы жизни. В разные исторические эпохи такой «вселенский» масштаб приобретала сфера Власти и ее субъектов. Так, «апология Сталина приобретала не только императорское звучание, но и космическое, он сливался с историей, с чем-то внеземным, космическим. И марксизм в России как раз был попыткой перехода от теистического к космическому мировоззрению»⁴⁰²⁾. Согласно Должному Святая Русь может и должна спасти весь остальной мир, в этом положении проявляется устойчивый к изменению исторического и социокультурного контекста мессианский комплекс. Более того, и сегодня, в наши дни, «поиск путей спасения мира, России не прекратился. Он продолжается»⁴⁰³⁾.

Со временем мифологема Святой Руси плавно переходит в наиболее важную в рамках нашего дискурса мифологему имперского государства. В качестве метафизической квинтэссенции мифологического «народа-богоносца», имеющего, впрочем, мало общего с конкретным народом, живущим на определенной территории, выступает имперское государство. Отметим, что интересы этого государства абсолютно приоритетны в отношении как отдельного человека, так и общества в целом. Имперское государство продолжает в этом отношении традицию, идущую от государств Древнего Мира: «Пред этой общей волей государства отдельный гражданин был совершенно беспомощным и бесправным... Государство было как бы земным богом, отдельный же человек был рабом этого земного бога»⁴⁰⁴⁾.

В рамках этой мифологемы имперское государство и является той силой, которая способна привести человечество в эсхатологический рай, достигнуть конца истории и тысячелетнего царствия Божия на земле. Имперское государство воплощает в себе идеократию Должного, являясь не только средством осуществления, но и целью божественного проекта, поскольку земной рай должен быть не только организован по принципу российского имперского государства, но и быть им самим, расширившимся на все континенты и вобравшим в себя весь человеческий род.

Естественно, что при наличном положении вещей само понятие государства остается понятием мифологическим. Мифологема имперского государства проявляется, в частности, в аксиоматичном утверждении, согласно которому государство должно быть сильным, и чем более сильным, тем более приближенным к Должному. Отсюда следует необходимость укреплять и усиливать его любыми средствами, не считаясь с ценой очередного укрепительного проекта.

Соразмерность этой цены, с учетом трагических совпадений и пересечений в истории XX века, вызывала и вызывает вопросы не только в России, но и в Германии. Так,

после окончания Второй мировой войны правые гегельянцы пересмотрели тезис о благе, каковым якобы является сильное государство, и его значительных восстановительных потенциях. Была принята точка зрения, согласно которой «государство (функционально ограниченное капиталистическим хозяйством) в любом случае защищает частное профессиональное существование отдельного индивида, одиночки в индустриальном обществе, как оно обусловлено разделением труда, но ни в коем случае не возвышается над ним, не осуществляет нравственный диктат»⁴⁰⁵⁾.

Не только наш, но и мировой исторический опыт показывает, что сильное государство, прежде всего в его тотолитар-ном и авторитарном вариантах, благо вполне условное, здесь есть о чем подискусировать, причем подобные дискуссии проходили как на уютных домашних кухнях в СССР/России в 60-80-е годы XX века, так и на Нюрнбергском процессе в послевоенной Германии. Заметим, что в либеральных стра-

нах государство не слабое; оно выполняет иные функции и по-иному соотносится с обществом, поскольку не стремится к воплощению социального Абсолюта.

Проецируясь в пространство истории, мифологема Святой Руси раскрывается через набор подчиненных исторических мифологем, сформулированных с позиции победителя. Выделим главные из них.

Итак. Московская Русь является единственной законной преемницей Киевской Руси. Другие русские земли, в соответствии со своей предустановленной Должным ролью, являются только периферией, центрами выступают сначала Киев, в последующем Москва. То, что эта мифологема не соответствует исторической реальности, – очевидно. Была и другая линия наследования, условно обозначаемая как демократическая социокультурная традиция, идущая от Киевской Руси через Новгородское и Псковское княжества. Но главными в ней были русские земли, развивавшиеся под властью Великого Княжества Литовского, где города приняли магдебургское право и отношения между центральной властью и народом регулировались в договорной форме.

Следующая мифологема из этого ряда. Святая Русь (Московское царство, Российская империя, СССР) постоянно находится в окружении внешних врагов, к которым в разные исторические эпохи примыкают враги внутренние. Только за последнее столетие к внутренним врагам причисляли левые партии, в том числе РСДРП(б), затем, после 1917 года, белогвардейцев, спекулянтов, кулаков, нэпманов, технических специалистов, писателей, красных офицеров, священнослужителей, представителей различных оппозиционных течений и уклонов в рамках ВКП(б), причем список этот можно продолжать сколь угодно долго и все равно он будет неполным.

В поздний советский период его пополнили правозащитные организации и диссиденты вообще. В 90-е годы XX века представления о внутреннем враге «диверсифицировались» в зависимости от политических симпатий и антипатий
различных частей российского общества, пожалуй, впервые за означенный исторический период враг не назначался сверху в директивном порядке. Десять лет без внутреннего врага и единственно верной идеологии – это так непривычно, а авторитарная социокультурная традиция подталкивает своих адептов к поиску того и другого. Другой вопрос, что их совокупная креативность в сфере идеологии не идет далее очередных интерпретаций на неувядающую тему православия, самодержавия и народности. В поисках врагов пока, к счастью, до обвинений в троцкизме и шпионаже в пользу Латинской империи⁴⁰⁸⁾ дело тоже еще не дошло.

Сегодня решили ограничиться налоговыми обвинениями, препятствиями в аренде помещений в отношении все тех же правозащитных организаций и гуманитарных фондов как с иностранным участием, так и с участием пока еще неподконтрольных Власти крупных капиталистов. Остается надеяться на повторение нашей недавней истории не столько в виде трагедии, сколько «второй раз в виде фарса»⁴⁰⁹⁾. Очередной этап российской имперской модернизации/реставрации протекает все-таки в определенных рамках, и если удалось разобрать почти все внутренние «сдержки и противовесы»⁴¹⁰⁾ по отношению к формирующейся системе,

Если в реальной истории российскому имперскому государству присуще достаточно странное сочетание изоляционизма и агрессии, то в рамках мифа оно рассматривается как потерпевшая за правду сторона. Согласно мифу, воплощенной в имперские формы Святой Руси приходится терпеть незаслуженные обиды от коварных и агрессивных соседей, но сама она никогда ни на кого не нападает. Окрестные земли приходится присоединять только тогда, когда они сами просятся под руку Москвы, а оказание братской помощи тоже вынужденное, ее приходится оказывать, лишь откликаясь на зов угнетаемого кем-то народа, и отказать в этой праведной просьбе нельзя, поскольку глас народа есть глас божий. В логике мифа не только возможно, но и необходимо забыть о том, что «нельзя искусственным, чисто механическим образом привязывать к телу член, который не связан с ним органически»⁴¹¹⁾.

Следующая мифологема предполагает наделение всего окружающего мира и прежде всего Запада, как главной цивилизационной альтернативы феодальной империи, набором отрицательных, а иногда и просто губительных для российского человека свойств. Подозрительному и негативному восприятию окружающего империю мира способствует постоянно воспроизводящаяся «сложная международная обстановка», что, впрочем, подкрепляется и исторической статистикой. В российской истории часто случалось так, что военные периоды значительно превосходили мирные

(«за 36 лет петровского правления Россия знала всего один по-настоящему мирный год»⁴¹²⁾).

Согласно очередной мифологеме, Святой Руси приходится наносить превентивные удары отнюдь не столько с целью агрессии, сколько для того, чтобы упредить агрессивные намерения врага, облагодетельствуя при этом как отдельные народы, так и человечество в целом. Вхождение в состав Российской империи является благом для ближних и дальних ее соседей, поскольку «правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь – первое государство»⁴¹³⁾. В качестве довольно пространной иллюстрации этого тезиса приведем выдержки из листовки периода русско-японской войны 1905 года, предназначенной для солдат и офицеров действующей армии: «Пусть враги Самодержавия утверждают, что эта война – прихоть Самодержавной власти. Знающий нашу историю поймет, что не концессии на Ялу побудили Ермака Тимофеевича двинуться к Иртышу, не Безобразов указал Невельскому устье Амура, не Царский произвол вызвал настоящую войну. В историческом движении на восток настоящая война указывает на то, что только ныне Россия там впервые встретила мужественного и грозного врага, как в прошлых столетиях в своем движении на запад она встречала такового в шведах, поляках и турках. Война, а может быть, и ряд войн решит: испытать ли России участь Польши или стать ей грозно на берегах Тихого океана, как грозно стоит она на берегах Балтийского моря, Вислы и моря Черного»⁴¹⁴⁾.

Мифологема Россия – Запад. Запад в такой системе координат является не только извечным врагом, но и сущностным антиподом России, Зазеркальем, местом, откуда очень редко возвращаются. Так было с боярскими детьми, впервые

в истории России отправленными на учебу в Западную Европу, так было и совсем недавно, в советский период нашей истории, когда эмигрировавшие на Запад наши соотечественники воспринимались оставшимися в СССР гражданами чуть ли не как жители обратной стороны Луны или австралийские антиподы. Поэтому и прощались с отъезжающими в аэропорту Шереметьево серьезно, полагая – что навсегда: «Как бессчетным женам гарема всесильный Шах / изменить может только с другим гаремом, я / сменил империю. Этот шаг продиктован был / тем, что несло горелым с четырех сторон – / хоть живот крести; с точки зренья ворон, с пяти. / Дуя в полую дудку, что твой факир, / я прошел сквозь строй янычар в зеленом, / чуя яйцами холод их злых секир, / как при входе в воду. И вот, с соленым / вкусом этой воды во рту, / я пересек черту»⁴¹⁵⁾. Это черта между двумя мирами, Россией/СССР и Западом, почти столь же безусловная как река Стикс и самолеты Аэрофлота в роли перевозчика – этакого коллективного Харона.

Также имеет самостоятельное значение мифологема, вменяющая всякому без исключения подданному империи набор антизападнических свойств. В контексте этой мифологемы все построено на противопоставлении вполне абстрактного российского и столь же абстрактного западного человека, тезы и антитезы. Итак, перечислим эти основные противопоставления. Если на Западе с конца Средних веков наблюдается постепенный переход к индивидуальным жизненным стратегиям, то здесь сохраняется общинность, которая в своем высшем проявлении перерастает в Соборность: «Общинное начало составляет основу, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей... Общинный быт в существе его... основан не на личности и не может быть на ней основан, но он полагает высший акт личной свободы и сознания – самоотречение»⁴¹⁶⁾. Если на Западе понима-

Согласно еще одной и крайне важной в контексте нашего дискурса мифологеме – империя является единственно правильным и возможным способом социально-исторического бытия. Само слово «империя» артикулировать не обязательно, мы помним, что в СССР в применении к обозначению советской державы оно было недопустимым. Но даже при соблюдении гласного или негласного условия по табуированию основных понятий, связанных с империей, суть мифа оставалась достаточно ясной, поскольку частные мифологемы не только дополняют, но и восполняют друг друга в синкретическом континууме традиционного сознания. Любая «сигнальная» экспликация той или иной мифологемы актуализует в сознании весь комплекс, по аналогии с тем, как ведет себя самозакручивающаяся гайка (стоит немного потрясти и гайка заворачивается сама, т. е. отбрасываются либеральные, антиимперские социокультурные вкрапления).

Эти основные мифологемы распадаются на более частные и распространяются во все сферы пространственно-временного бытия общества. Они не только создают неадекватный образ национальной истории, но и продолжают влиять на массовое сознание, искажая актуальную картину мира и привнося в нее мифологические черты. Сохраняющаяся, пусть и в различной степени, актуальность этих мифологем
продолжает оказывать влияние на динамику и направление исторического и социокультурного процессов в России.

Наблюдая за историческим процессом формирования нашей феодально-имперской государственной традиции, нельзя не отметить ее значительную устойчивость и способность к самовоспроизводству в контексте изменяющихся исторических обстоятельств. О этой устойчивости свидетельствуют и ее многочисленные метастазы в дне сегодняшнем, проявляющиеся, в частности, и в многочисленных социологических исследованиях, темой которых было отношение россиян к свободе. Не воспроизводя полностью соответствующий цифровой ряд, приведем лишь несколько характерных цифр. При ответе на вопрос, что для вас предпочтительнее, «полная демократия при слабых гарантиях личной безопасности или твердая власть при полной гарантии личной безопасности, первую ситуацию выбрали всего 0,5 %, вторую 58,7 %», только 4-5 % респондентов не готовы отдать, поменять на что-либо свою свободу ни при каких обстоятельствах. Отметим и вывод социологического исследования: «Очевидно, что глубинные фундаментальные ценности не были окончательно разрушены, а деструкции подверглась лишь более поверхностная система приоритетов. Базовые ценности, словно птица феникс, возрождаются из пепла»⁴¹⁸⁾.

Обращаясь к причинам формирования этих вышеперечисленных особенностей российской цивилизации, отметим, что «происхождение всегда накладывает отпечаток на народы. Обстоятельства, в которых рождаются нации и которые служат их становлению, оказывают воздействие на все их будущее развитие»⁴¹⁹⁾. Формирование российской цивилизации проходило на основе Северо-Восточной Руси, региона, географически удаленного от ареала, который занимал греко-римский мир эпохи античности. Географическая удаленность
и значительный временной разрыв со временем существования единой Римской империи затруднили наследование культурных образцов античности. Имело место частичное восприятие этих образцов из Византии, но после разделения христианства на западное (католицизм) и восточное (православие) возник серьезный фильтр в отношении идущего с латинского Запада культурного влияния.

В течение столетий по объективным (монголо-татарское завоевание) и субъективным причинам Московия проводила политику культурного изоляционизма в отношении католической Западной Европы: «В значительной мере особенности национального характера были сформированы Русской церковью с ее традиционной ортодоксальностью и враждебностью ко всему иностранному, особенно к латинским христианам, которых ненавидели и боялись»⁴²⁰⁾. Это политика способствовала и консервации экстенсивных жизненных, в том числе и хозяйственных, стратегий, недаром в последующий исторический период инновации, в том числе и технологические, приходили из Европы, а не из Азии, и не вызревали непосредственно внутри страны.

Ранний феодализм в Европе и Киевской Руси выглядел во многом сходно, но с перемещением центра российской государственности во Владимиро-Суздальское княжество, а столицы государства сначала во Владимир, а затем в Москву, принципиальные различия становились все более осязаемы. Рядом российских исследователей, в том числе Н. П. Павловым-Сильванским, «зафиксирован квазифеодализм, при котором многие явления внешне напоминают свои европейские аналоги, но по существу, по генезису и по последствиям резко от них отличаются (курсив наш. – С. Г.). Именно поэтому феодализм удельной Руси развивался не по классическим закономерностям, а превратился в свою противоположность – самодержавное государство с обязательной службой всех групп населения»⁴²³⁾.

Русь, в отличие от Европы, не знала развитых многоуровневых социальных иерархических структур, социокультурное пространство Руси, Московии, Российской империи отличалось, по выражению А. С. Ахиезера, «высокой степе-

нью дезорганизованности»⁴²⁴⁾. В Европе феодальные отношения носили преимущественно диалогический характер, так, «принцип римского права, гласивший: „То, что касается всех, должно быть одобрено всеми", – стал рациональным обоснованием представительства»⁴²⁵⁾, причем необходимость представительства была осознана уже в XII – XIII веках. На Московской Руси феодальные отношения были по преимуществу монологичными. В Европе человек, имеющий обязанности, имел также и защищенные в законодательной форме права: «Феодальная эксплуатация осуществлялась в системе взаимных обязательств между людьми, что способствовало их регулированию с помощью определенных ограничений»⁴²⁶⁾.

Случаи нарушения этих прав-ограничений общество рассматривало скорее как проявление произвола, а не как следование норме, так, «невыполнение сеньором своих договорных обязательств освобождало вассала от необходимости соблюдать свои»⁴²⁷⁾. Суверенность прав со временем развилась до принципа корпоративного, а затем гражданского и личностного самостояния. «Вассалы были обязаны делать для своего сюзерена только то, за что получили лен. Сроки воинской службы и обязательные платежи были заранее определены; и если сюзерен желал большего, ему не оставалось ничего иного, как вступить в новое соглашение с феодалом и взамен требований пообещать ему новые льготы. Для подобных договоров организуются постепенно даже собрания или съезды, под именем курий или парламентов.
Из этих курий и вырабатывается постепенно средневековое сословное представительство»⁴²⁸⁾.

В российском обществе, где главным оправданием существования подвластного было безусловное служение Власти как ипостаси Должного, ничего подобного развиться не могло и не развилось сегодня. К. Кавелин, характеризуя особенности российской социальной структуры, отмечал, что в отличие от других европейских государств, у нас «были бояре и не было никогда боярства, были, есть и будут духовные, купцы, мещане, ремесленники, крестьяне, но никогда не было и, по-видимому, не будет духовенства, купечества, мещанства, крестьянства в смысле действительных сословий. Все наши разряды, не исключая дворянства, означали род занятий, общую повинность, тягло или службу, но никогда не имели они значения общественного организма, общественной формации, с задатками политической или общественной связной жизни (курсив наш. – С.Г.)»⁴²⁹⁾.

В Европе развитие феодальной модели достигло своего логического завершения⁴³⁰⁾, послужив естественным фундаментом для строительства буржуазной цивилизации модерности. В нашем отечестве феодализм/квазифеодализм, как и стадиально предшествующий родоплеменной уклад и стадиально последующая буржуазность, сосуществуют. Но поскольку российский вариант феодализма/квазифеодализма является эффективным средством для построения и воспроизводства имперского типа государственности, он и занял системообразующее положение в многоукладном российском обществе. И большевистская революция октября 1917 года «в новых формах, с новыми словами погрузила (страну. – С. Г.) в еще больший феодализм, который взял на себя мис-

сию вырвать Россию из отсталости, построить передовую индустрию и так далее феодальными методами»⁴³¹⁾.

Существует прослеживаемая в истории закономерность, согласно которой древние и архаические общества живут согласно традиции (сакральному прецеденту), феодальные преимущественно по договоренностям, либеральные по законам. В сфере права феодальные общества живут по договоренностям, и наше общество практически никогда не жило по формальным, писаным законам. Сказанное не означает, что формальных законов не было вообще, пусть слабоструктурированные и противоречивые, они были, другой вопрос, что их формальные изъяны и строгости компенсировались возможностью договориться в частном порядке, закрыть глаза на их частичное или даже полное невыполнение. Противоречивое законодательство оставляет подданным определенную свободу, возможность как-нибудь договориться с Властью в лице ее многочисленных чиновников⁴³²⁾.

Российское крестьянство в течение многих столетий жило по обычаям, обычному праву, которое в период либеральной модернизации, проводимой Александром II, стало основой для работы системы волостных судов⁴³³⁾. Российское общество в целом продолжает жить по договоренностям с добавлением элементов юридического права, действенных лишь до тех пор, пока они не вступают в противоречие с интересами договаривающихся сторон. Склонность жить по формальным законам, демонстрируемая представителями некоторых городских субкультур, не находит понимания в обществе.

Феодализм воспроизводит и феодальный тип собственности. Это не частная собственность, как в либеральном обществе, хотя на уровне деклараций и неработающих «юридических» норм часто утверждается, что это именно так. Феодальная собственность – это отношения, возникающие между субъектом собственности и Властью, в силу которого субъект получает право владения (кормления, сбора ренты и т. п.) в обмен на службу (или, в более мягком варианте, – лояльность). Поскольку в феодально-имперской системе владение властью определяет владение собственностью, а сама по себе собственность, несмотря на ряд правоустановлений, практически беззащитна, то и положение чиновников в этой иерархии куда выше, чем у формальных собственников.

Собственники это прекрасно понимают, и, как отмечал еще в середине XIX века Н. Г. Чернышевский, «дети их обыкновенно спешат променять торговую деятельность на служебную»⁴³⁴⁾. Такая тенденция вообще свойственна феодальному обществу, аналогичный процесс был характерен, например, и для итальянских городов-государств, где, разбогатев, купцы предпочитали покупать имения и вести образ жизни, свойственный аристократии. Подобная практика привела к глубокой стагнации, консервированию отсталости, к тому, что центром мировой буржуазности стала Англия, а не итальянские города-государства, имевшие к тому времени куда более богатые торговые традиции.

В значительной мере распространена и прямая собственность власти, примером чего может служить не только тотальное огосударствление всей хозяйственной жизни в СССР, но и дореволюционная практика российской власти. Так, на имперском этапе петровской модернизации происходило массовое огосударствление собственности: «В 1714 г. Петр I ввел ограничения на право собственности на землю: все частные рыбные ловли были отобраны в казну,

а пчельники и бортные угодья, а также все частные мельницы объявлены казенными и на этом основании обложены платежом (1704); все фабрики и заводы были также объявлены казенными и обложены платежами, контроль за их деятельностью осуществляла Мануфактур-коллегия; права на недра земли передавались казне (1719); все леса Европейской России были объявлены государственными заповедниками (1723)»⁴³⁵⁾.

Огосударствление собственности продолжалось и в дальнейшем, особенно активно в годы Первой мировой войны. В 1915 году были созданы Особые совещания по обороне, топливу, перевозкам и продовольствию и несколько комитетов. Это были вынужденные, ситуативные действия, вполне укладывавшиеся в процессы государственного регулирования экономик воюющих стран, но в других странах эти структуры после окончания войны были распущены, преобразованы либо урезаны в полномочиях, и лишь в России государственное регулирование приобрело с победой большевиков такое всеобъемлющее значение.

Современники событий вполне понимали причины этого положения, заключавшиеся в том, что «Россия – страна самая бедная, самая некультурная, самая негражданственная и поэтому в ней процессы истощения и распада должны были идти самым энергичным темпом. Нигде, следовательно, не было более настоятельной объективной необходимости в сознательном регулировании экономических процессов»⁴³⁶⁾. Пришедшие к власти большевики творчески развили используемые царским правительством методы воздействия на на-

Очень подробно разработан хозяйственный аспект российского феодализма/квазифеодализма у О. Э. Бессоновой и С. Г. Кирдиной, наглядно показавших раздаточный характер российской экономики⁴³⁷⁾. Раздаточная экономика представляет собой экономическую систему, которая обладает «...следующими признаками: вся собственность (земля, средства производства, инфраструктура) носит общественно-служебный характер: отдельные ее части передаются хозяйствующим субъектам под условия выполнения правил ее использования и управляются специальными государственными органами. В основе экономической организации лежит служебный труд – участие в трудовом процессе на объектах общественно-служебной собственности и (или) выполнение определенных функций в интересах всего общества. Обеспечение материальных условий для выполнения служебных обязанностей в рамках общественно-служебной собственности осуществляется через институт раздач. Выполнение производственных задач и формирование общественного богатства происходит через институт сдач. Сигналы обратной связи, отражающие реакцию всех участников общественного воспроизводства на возникающие проблемы, передаются посредством института административных жалоб. Движущим механизмом раздаточной экономики является механизм координации сдаточно-раздаточных потоков»⁴³⁸⁾.

И именно для того, чтобы этот механизм работал, в логике этой феодальной распределительной экономики и нужна сильная государственная власть. Функция массового перераспределения – это ее функция. В условиях российского

квазифеодализма раздаточная экономика доминирует, а рыночная выполняет лишь компенсаторную, дополнительную функцию. Концепция квазифеодальной раздаточной экономики позволяет понять те кажущиеся несуразности, перегибы и перекосы, которые наблюдаются в российской экономике сегодня. Они являются таковыми с точки зрения рыночной экономики, но не с точки зрения экономики раздаточной. С. Г. Кирдина доказательно говорит о том, что в разных обществах доминирующую роль играет либо рыночная, либо дистрибутивная (перераспределительная) экономика, и мы не можем изменить эту данность по своему усмотрению.

Когда в России наблюдается, как правило, краткий период широкого развития рыночных отношений, то это всего лишь означает, что рыночные отношения на данном этапе необходимы для развития дистрибутивной экономики, после перехода на следующий, более высокий уровень развития которой она оставит рыночным отношениям лишь дополнительную, компенсаторную роль⁴³⁹⁾. В России к советскому периоду практически не сложились полноценные рыночные отношения и не сформировалась буржуазия европейского типа: «Даже русский купец старого режима, который наживался нечистыми путями и делался миллионером, склонен был считать это грехом, замаливал этот грех и мечтал в светлые минуты о другой жизни, например, о странничестве или монашестве. Поэтому даже этот купец был плохим материалом для образования буржуазии западноевропейского типа»⁴⁴⁰⁾.

В рамках раздаточной экономики функционировали и индустриальные производства советской эпохи, где человек чувствовал себя частью целого, организованного, по опреде-

лению Э. Дюркгейма, на началах «механической солидарности»⁴⁴¹⁾. Индустриальный социалистический проект воспроизводил элементы традиционного общинного мироощущения, с характерным для него отторжением достижительной личности, своими действиями разрушающей традиционный синкретизм, коллективные формы жизнестроительства.

Даже современный российский социум сопротивляется окончательному распаду архаического по своей генеалогии синкрезиса, личной судьбе, отдельности, разности в доходах вообще и разрыву доходов по отраслям экономики, в частности, в оплате профессионального мастерства, индивидуалистическую, вне группы, модель достижения успеха вообще. Немецкий исследователь В. Пфайлер замечает, что в подобных представлениях проявляется «унаследованное от Византии представление об универсалистском иерархизированном порядке, в рамках которого индивид включен в коллективные структуры; сами же структуры являются частью Божественного Космического Порядка»⁴⁴²⁾.

Традиционное отношение к собственности удивительным образом проявилось и на новом, постсоветском, этапе исторического развития, когда в начале приватизации людей буквально назначали в качестве наиболее крупных собственников государственного имущества. Именно так возникли некоторые «олигархические» состояния⁴⁴³⁾. Именно поэтому у власти сохраняется ощущение того, что собственник не совсем настоящий, поэтому его собственность можно переделить, посмотреть, как расходуются доходы от собственности, причем уже после уплаты налогов, условно говоря, направлены они на покупку английского футбольного клуба или реинвестированы в нефтедобычу. В традиционных рам-
ках российской социокультурной системы сословия должны служить, предприниматели должны делиться, причем сверх налогов, финансировать различные социальные программы, быть патерналистами в отношении своих рабочих и служащих.

Феодальная собственность в России всегда в принципе отчуждаема, что, по замечанию Фюстеля де Куланжа, соответствует общим характеристикам феодального порядка, при котором «земля находится в такого рода обладании, что владелец ее не есть, собственно говоря, ее собственник... Пользование землею условно, т. е. подчинено или оброкам, или службам, словом, известным обязанностям, и неисполнение этих обязанностей влечет за собою утрату владения» ⁴⁴⁴⁾. Отметим, что в условиях современной России под «землей» следует понимать любые виды собственности вообще, от гигантской нефтяной компании до пивного ларька. Обилие официальных законов и нормативных актов, декларирующих определенные правовые гарантии в отношении собственности, не должно вводить в заблуждение. В российском государстве человек бесправен перед государственной властью, вне зависимости от успехов на экономическом поприще. Власть всегда может отобрать собственность у собственника, который, таким образом, всегда есть собственник условный.

Примеров этому достаточно, так было еще при государях московских, приведем лишь пример того, как поступили с торговыми людьми, нарождающимися русскими капиталистами, Строгановыми. Вот что пишет об отношении царя к крупнейшим бизнесменам своего времени путешествовавший по России второй половины XVI века доктор гражданского права и магистр теологии Джон Флетчер: «Зависть и негодование на богатство в чьих бы то ни было руках, и в особенности в руках мужика, побудили царя отбирать у них сначала по частям, иногда 20 000 рублей сразу, иногда более, пока, наконец, удержав только весьма малую часть

отцовского имущества, между тем как все прочее перешло в царскую казну. Имена их были: Яков, Григорий и Семеон, сыновья Аники»⁴⁴⁵⁾.

Так есть и сейчас. Очень важно помнить, что собственность – это не сами блага, принадлежащие тому или иному лицу, а легитимное и устойчиво закрепленное отношение. В этом смысле современные российские предприниматели собственниками не являются, поскольку их владение собственностью является условным; вне зависимости от сегодняшней ситуационной близости или неблизости к Власти любого можно привлечь к ответственности за нарушение противоречивого законодательства, минимизацию налогообложения и т, п., в воздухе постоянно витает вопрос – кто следующий? Если для достижения этих целей не совсем подходит прежнее законодательство, то его всегда можно подправить и/или наделить обратной силой действия, то есть оценивать события прошлого с точки зрения переменчивых интересов очередного текущего момента.

В России любая собственность, кроме собственности Власти, – условна, временна и ситуативна, ею владеют ровно до тех пор, пока это владение не входит в противоречие с интересами Власти.

Поэтому и воровство в нашем отечестве является особенным, проявившимся совсем не вчера, не в постсоветский период феноменом. Известны слова Ивана IV (Грозного), обращенные к англичанину, золотых дел мастеру: «Русские (подданные. – С. Г.) мои все воры»⁴⁴⁶⁾. Феномен легитимности российского воровства достоин самого внимательного отношения. Вспомним определение Е. Н. Трубецкого: «Воровской идеал находится в самом тесном соприкосновении со специальною мечтою простого народа»⁴⁴⁷⁾, и его тоталъ-

Второй фактор заключается в слабости, если не в полном отсутствии института частной собственности. В качестве иллюстрации вновь обратимся к запискам с натуры Дж. Флетчера: «Если же у кого и есть какая собственность, то старается он скрыть ее, сколько может, иногда отдавая в монастырь, а иногда зарывая в землю и в лесу, как обыкновенно делают при нашествии неприятельском... Народ, стесненный и лишаемый всего, что приобретает, теряет всякую охоту к работе»⁴⁴⁹⁾. Границы понятий «свое» и «чужое» в общественном сознании размыты и во многом условны. В этой системе ценностных координат базовым онтологическим состоянием любых материальных ценностей является их ничейность. Этот мотив присутствует и в массовом сознании: небо, земля, воздух, вода, леса, нефть, газ (недра вообще) – это божеское, общее.

Именно поэтому так странно, неэффективно проходила российская приватизация государственной собственности, когда у субъектов, участвовавших в этом процессе, не было уверенности в том, что частная собственность в России – это всерьез и надолго, в этом вопросе не было конвенциональной
определенности и, как следствие, не была достигнута должная степень легитимности самого процесса. Процесс российской приватизации государственной собственности имел своей целью не только повышение экономической эффективности ее использования, но и в не меньшей степени был детерминирован стремлением к окончательной смене общественно-политического строя. Государственная бюрократия не осознавала того, что передача собственности в частные руки акт необратимый, не подлежащий отмене как принцип, как основа функционирования российской экономики. Отсюда и инициированные властью многочисленные переделы собственности, отсюда и неуважение к самому институту собственности.

Совершенно естественно, что на такой ментальной основе могут произрастать преимущественно экстенсивные, паразитические жизненные стратегии. В наиболее яркой форме ментальная предрасположенность к их использованию проявляется в переходные, кризисные этапы нашей истории. Так, в начале 20-х годов XX века П. Б. Струве оценивал первые, предварительные итоги хозяйственной деятельности коммунистического правительства в России: «Коммунизм эти три года жил на счет капиталистического и, в частности, военно-капиталистического хозяйства, на счет накопленных им запасов. Теперь он съел эти запасы – отсюда крайнее обострение экономического положения советской России. Это обострение есть кризис паразитарно-хищнического хозяйства (курсив наш. – С. Г.), ввергшего страну в натурально-хозяйственную реакцию»⁴⁵⁰⁾.

Но эти жизненные стратегии значительно старше советского периода нашей истории, распространены на российских просторах начиная с массового использования подсечно-ог-невого земледелия, сохранявшегося в отдельных регионах страны вплоть до XVII века, когда хозяйство основывалось

на подсечном земледелии, которое «строилось как система хозяйства, основанная на отсутствии собственности на землю и лес. После того как подсеку забрасывали, ...угодье вновь становилось ничейным»⁴⁵¹⁾. Этим экстенсивно-паразитическим стратегиям вполне соответствует и исторически сложившаяся ориентация на экспорт сырья: только в XV – XIX веках вывозили пеньку, лес, мед, пушнину, а в последней четверти XX – начале XXI века – нефть, газ, руды металлов и все тот же лес. К сырьевому экспорту за этот период добавился только экспорт вооружений, которые в начале означенного периода Россия закупала.

Из сказанного понятно, что сырьевой характер нашего экспорта отнюдь не является злокозненным изобретением постсоветской элиты, он произволен не только от наших природных богатств, но и в не меньшей степени от общей экстенсивной жизненной стратегии, страна, по сути, живет на природную ренту, в денежной форме оплачиваемую остальным миром. Данная стратегия еще не вполне себя исчерпала, впереди участие России в продаже квот на загрязнение окружающей среды, основа данного коммерческого, а по сверхзадаче и природоохранного, процесса заложена Киотским протоколом. Политика эта во многом пагубно сказывается на значительной части населения России, проживающего вне сырьевых регионов. «Исследования привели ученых к парадоксальным выводам. При внешнем благополучии и определенном экономическом росте в России реальный человеческий потенциал стремительно деградирует. Продажа сырьевых ресурсов и высокие цены на энергоносители создают внутри страны иллюзию поступательного развития, однако в реальности это ведет к росту богатства „добывающих регионов" и обнищанию несырьевых провинций»⁴⁵²⁾. Экстенсивные стратегии жизнедеятельности воспроизводят-

ся в российской практике постоянно и на самых различных уровнях.

Настроенное на экстенсивные паразитические, воровские стратегии жизни завистливое к более успешным и адаптированным людям сознание традиционалиста не способно заставить его перейти к интенсивным, капиталистическим стратегиям жизни. «Зависть – одно из самых сильных социальных чувств, она в значительной степени определяет сегодняшнюю коллективную депрессию. Зависть может „работать" социальным регулятором, который ограничивает личные достижения, и одновременно сплачивать общество в едином отношении к растущему социальному неравенству, вызванному быстрым ростом благополучия и подъемом отдельных людей и целых групп»⁴⁵³⁾. Плата за такое сознание вообще и за зависть в частности, тем более за определяющееся им практическое поведение – велика. В такой системе ценностных координат человек не нужен сам себе, отсутствие зримых перспектив индивидуального развития

приводит к крайне низкой продолжительности жизни и негативным демографическим прогнозам⁴⁵⁴⁾.

Наличному положению вещей способствует и непредсказуемая динамика социальной мобильности, когда человек может подняться из низов социальной лестницы в ее верхи, а может, и наоборот, спуститься из верхов в низы. Только в течение прошлого века подобные процессы в массовом порядке происходили после Октябрьской революции 1917 года, в разгар сталинских репрессий второй половины 30-х годов и в первое постсоветское десятилетие. В то же время эти периоды интенсивной динамики социальной мобильности перемежаются ее крайним замедлением, вплоть до почти полной непроходимости между границами социальных страт. Последним и ближайшим по времени примером такого радикального замедления может служить социокультурная ситуация в стране в годы так называемого «брежневского застоя». Следует отметить, что российское общество не имеет столь четкой и постоянно воспроизводимой системы социальной стратификации как западные общества. Взрывная, инверсионная изменчивость социальных ролей способствует и текучему состоянию собственности.

С проблемой собственности тесно связана и проблема свободы. Во всяком обществе человек свободен настолько, насколько он является независимым собственником. Насколько он лишен собственности, настолько он сам является собственностью вышестоящей социальной инстанции. Древний раб был лишен собственности и сам был собственностью хозяина. Крепостной крестьянин имел свой надел и небольшое хозяйство и, вследствие этого, соответствующий сектор свободы, небольшой, но предполагающий обладание определенными правами. Но понятие о неотъемлемых человеческих правах относится, скорее, к Европе, а не к России, поскольку наш феодализм мало походил на европейский. Российские крестьяне закрепощались не в единичном, но в массовом порядке с опозданием на столетия, когда в большей части
Европы, за исключением Польши и некоторых германских княжеств, они везде уже были свободны. Начиная с Петра I, крестьянин попал в состояние рабское, а в отношении раба странно говорить о юридически закрепленном праве собственности и свободе.

Размышляя о русской революции 1917 года и последовавшей Гражданской войне, Р. Пайпс заметил, что «свобода была понята как освобождение от ограничений, налагаемых на людей самим фактом их совместной жизни и взаимозависимости между ними. Поэтому уничтожались раньше всего те, в ком воплощена была в каждом данном месте идея государства, общества, строя, порядка. В городах – полицейские, администраторы, судьи; на фабриках – владелец или управитель, само присутствие которых напоминало о том, что нужно работать, чтобы получать плату... в деревнях – соседняя, ближайшая усадьба, символ барства, т. е. власти и богатства одновременно...»⁴⁵⁵⁾.

Но собственниками труднее управлять, во всяком случае, в рамках традиционной имперской парадигмы, поэтому у Власти нет и не может быть желания подвести окончательную черту под приватизацией 90-х, нет желания окончательно легализовать собственника. Соответственно этому нет и не может быть желания поддерживать соответствующий собственнику уровень гражданских свобод. В результате сохраняется и воспроизводится все то же положение вещей, о котором писал И. Бродский в стихотворении 1972 года: «Должно быть, при взгляде вперед, / заметно над Тверью, над Волгой: / другой вырастает народ / на службе у бедности долгой. / Скорей равнодушный к себе, / чем быстрый и ловкий в работе, / питающий в частной судьбе / безжалостность к общей свободе»⁴⁵⁷⁾.

В совсем еще недавний, советский период нашей истории Власть под лозунгом «Раньше думай о родине, а потом о себе» налагала на общество феодальные, по своей сути, повинности. Здесь и обязанность собирать на полях и обрабатывать на овощехранилищах ту часть урожая, которую удалось собрать, проходить воинскую службу в армейских, пограничных, конвойных частях, работать в стройотрядах, строить методом народной стройки, здесь и неэкономические методы принуждения к труду, вызовы в милицию, отправка за 101 километр, в места не столь отдаленные, вера в абсолютную власть коллектива над личностью (не можешь – научим, не хочешь – заставим). И все это в относительно либеральные годы застоя, что уж говорить о более раннем периоде советской истории.

Какой же это феодализм, ведь здесь нет ничего от договорных (ленных) отношений, присущих феодализму классического типа? Но все же система гласных, а большей частью негласных соглашений и договоренностей между властью

Этому квазифеодализму соответствует и социальная стратификация зрелого сталинского общества. В социальной иерархии главным являлся общеимперский уровень – на этом уровне человек принадлежал Родине, партии и лично тов. И. В. Сталину. Ниже располагался собственно ведомственный феодальный уровень, и человек принадлежал соответственно ведомству, а на местном уровне – родному заводу или колхозу. Следует отметить, что манипуляции над человеком, исходящие со стороны главного имперского уровня социальных инстанций, ничем не лимитированы, в то время как отношения с вышестоящими феодальными органами нижестоящего уровня регламентированы волей высшей Власти. В 90-е годы достаточно широко наблюдаемое стремление постсоветского человека состоять в четко иерархически выстроенной команде или хотя бы иметь «крышу» (Вы чьих будете?) объяснялось, как в удельный период нашей истории, попыткой «под рукою, „под державою" господина найти себе

Каковы причины, по которым мы до сих пор не можем выйти из этого состояния квазифеодализма? Одна из главных причин его замедленной трансформации и изживания заключается в том, что он остается эффективно работающей формой организации социума. В этих условиях для государства с набором его вышеперечисленных свойств достаточно проблематичен переход от феодально-репрессивной к более рациональным и гуманистическим формам организации. Общество, не расставшееся со своими архаическими основаниями и во многом сохраняющее традиционный синкретизм, просто не может иметь другого государства, но по этой же причине невозможно и дальнейшее имманентное развитие самого государства.

Заимствованные либеральные формы плохо приживаются и неэффективно функционируют на российской почве. Закрепление, укоренение дисистемных инноваций, вносимых в социокультурную сферу процессами модернизации, прежде всего на ее либеральных этапах, крайне затрудняется их прямым отторжением при представлении удобной исторической возможности, в том числе при очередном переходе от либеральной к имперской модели модернизации. Причем «если период свободы дышит зыбкостью, то альтернативный порядок представляется незыблемым. Но на самом деле он не может самовоспроизводиться долго. Ведь он последовательно расточает любые национальные ресурсы, интенсивность их расточения и определяет длительность его существования (курсив наш. - С.Г.)»⁴⁶⁰⁾.

Квазифеодальная природа средневековой, по своей сути, высшей Власти проявляется по мере нисходящего движения по административно-иерархическим звеньям в многообразие

социальной жизни, проявляясь в формах натурального хозяйства, в том числе и нашего знаменитого бартера, в обмене службы на ренту и захвате в различных формах у соседей главной ценности – земли, в сегодняшней интерпретации подлежащей хозяйственному использованию территории и собственности вообще. В этой системе отношений присутствуют иерархия статусов, трудовые повинности, ритуальные подношения, своя система кормлений, свой сеньориальный суд. Схожая система отношений воспроизводится на предприятиях, в масштабе городов, областей, губерний, где квазифеодал стремится возвыситься над всеми как бог и судья, демонстрируя «независимость, воинственность, самоуправство – ...типичные черты феодальных баронов»⁴⁶¹⁾.

Такого рода возвышение для государства является тайным, а временами и явным кошмаром, для местных руководителей тайной, а временами и явной мечтой. Как тут не вспомнить всеобщее региональное ликование по поводу программной фразы Б. Н. Ельцина, относящейся к началу 90-х годов прошлого века: «Берите суверенитета столько, сколько сможете», суверенитета, предполагавшего отчасти такое положение вещей, при котором, как и в средневековой Франции, по свидетельству Глассона, «давали в феод все: земли, налоги, дорожные пошлины, суд и расправу, права, ренты, должности»⁴⁶²⁾.

В рамках избранной нами тематики модернизационных трансформаций весьма важным представляется вопрос, почему современная Россия на всех уровнях так легко приняла жизнь по бандитским «понятиям»? Потому, что понятия эти отражают варваризованный, но органичный для общественного сознания способ связки родоплеменных и раннефеодальных отношений. Власть бандитов в чем-то сродни государственной, но, не будучи обременена необходимостью служения Должному, она, как это ни странно, восприни-

мается как более «своя», причастная сущему, с ней, как представляется, легче договориться.

Американец Роберт Патнэм в книге «Чтобы демократия сработала» рассматривает разные пути развития севера и юга Италии, соотнося причины распространения мафии с преобладанием в обществе вертикальных или горизонтальных структур: «В XIX веке там, где в XII веке закрепились вертикальные иерархизированные структуры, наблюдается власть мафии, укореняется так называемая народная мафиозная культура. На севере же и в Центральной Италии, где когда-то существовали города-коммуны, возникают общественные ассоциации, профсоюзы, партии, общества взаимопомощи и т. д. ...Мафия – не грабеж, не бандитизм: она продает доверие, посредничает в отсутствие государства (курсив наш. – С. Г.). Вертикально иерархизированное государство, которое не обладает горизонтальными связями, – это преимущественно латентное, отсутствующее государство. Мафия заполняет это зияние, берет на себя выполнение функций легитимной власти»⁴⁶³⁾. Достаточно аксиоматичным является утверждение о том, что в российском обществе абсолютно преобладают вертикальные связи и отсутствуют горизонтальные, вплоть до воспроизводства такого положения вещей в конфигурации транспортных сетей, когда в соседнюю область проще добраться через столицу государства.

В феодальном духе в постсоветской России произошел процесс приватизации насилия, передача единых до этого силовых функций государства на локальные уровни, вследствие чего каждый крупный предприниматель был вынужден создавать собственную мощную систему безопасности, укомплектованную выходцами из МВД, КГБ и иных силовых структур. Наличие собственных силовых структур стало непременным условием ведения крупного, а зачастую и среднего бизнеса. В этих процессах явственно прослеживается аналогия с положением феодального барона, который

Временами дело доходило до формирования целых частных армий, так, в начале 90-х годов охранная служба Мост-банка в Москве была столь многочисленна и профессиональна, что Власть использовала ее сотрудников для штурма мэрии (бывшее здание СЭВ) во время октябрьских событий 1993 года. На среднем и мелком уровнях бизнеса появилось такое понятие, как авторитетный предприниматель, т. е. предприниматель, имеющий в рамках своего бизнеса силовую составляющую, группу людей, выполняющую деликатные поручения, состоящую, как правило, из бывших спортсменов и/или выходцев из криминального мира. Здесь мы опять «проваливаемся» в европейское Средневековье с его пониманием личной свободы, пониманием, в чем-то перекликающимся с восприятием свободы в постсоветской России: «Свобода – это гарантированный статус... Она могла реализоваться только в состоянии зависимости, где высший гарантировал низшему уважение его прав. Свободный человек – это тот, у кого могущественный покровитель»⁴⁶⁵⁾.

Феодальный/квазифеодальный характер различных областей советской жизни не остался незамеченным не только внутри страны, но и для наиболее проницательных иностранных наблюдателей, к которым следует отнести и Г.Белля: «Намеков на царизм в сопоставлении с коммунизмом в СССР в XX веке достаточно, – и все они кажутся мне убедительными. Ибо СССР явно феодальное государство, в котором

угнетение осуществляется под другим знаком…»⁴⁶⁶⁾, говоря об иерархической выстроенности всего и вся в СССР, ранжирах, рангах, добавляет: «Хочу, чтобы вы поняли: Советский Союз – укомплектованное феодальное государство» ⁴⁶⁷⁾.

Предпринятая в 90-е годы попытка Власти отойти от плотного контроля над различными сферами человеческой жизни привела не к выполнению части властных функций гражданским обществом, развитию горизонтальных связей, а к спонтанной квазифеодализации постсоветского пространства. Размах этого процесса впечатляет – это свидетельствует о наличии массовой ментальной основы для его саморазвертывания. Но даже это квазифеодальное состояние, в которое спонтанно впадает российское общество при ослаблении пресса имперского государства, является более прогрессивным, предполагая большую степень личной свободы, чем лежащий в самом основании этой империи принцип государственного рабства.

ГЛАВА 3