Библиотека «клуба фантастов крыма» серия основана в 2004 году

* * *

– Эй, глянь: я поймал его!

Танчо рывком сел на постели.

– Что случилось? Почему так темно?

– Потому что семь утра, а мы на Нерте... Ты глянь: вот кто таскался по кладбищу! Я думал, что тебе померещилось, а это он скребся.

Танчо зажег свет. В дверях стоял Зокти, держа на руках существо, которое издали можно было принять за ребенка. У него было шишковатое, серое тело, тонкие конечности (причем задние куда длиннее передних), огромные круглые глазищи на плоской, лишенной шеи голове. А на спине – горб, напоминавший свернутое приспособление для регенерации воздуха.

Индейцы хопи сказали бы, что это существо похоже на Горбатого Флейтиста – кузнечика Маху, который учил их быть мужественными и верными красоте и чей дух вечно с ними – дух Кокопелли, вдохновляющий их на поиски Белой Дороги.

– Где ты его взял? – вырвалось у Танчо.

– Говорю же: поймал. Он под грузовой контейнер залез. Забавный зверь, а?

Зокти переступил с ноги на ногу. Голова найденного им существа соскользнула с его руки и безжизненно запрокинулась.

– Зоэ, он….

– Нет! Живое, я слышу, как бьется. У него только царапина здоровая на морде. Погляди сам: оно живое!

Танчо, наконец, вышел из столбняка, соскочил с постели и сказал Зоэ, чтобы он положил свою находку на стол.

– Ага, и вправду живой. Только ему согреться надо.

Танчо откинул одеяло и сунул маленькое тело в свою еще теплую постель.

– И напоить чем-нибудь горячим. У нас молоко есть?

– Есть! – улыбнулся Зокти, довольный, что его находка имеет успех.

Одеяло дернулось. Послышался резкий сухой стрекот.

– Смотри, а то он опять убежит, – обернулся с порога Зоэ. – Я его еле поймал. Слышу – вроде стрекочет где-то. Остановился – оно замолкло. Только отошел – опять стрекочет. Я стал нагибаться и рукой шарить, где оно – и наткнулся на него… Ну, я приподнял контейнер немного и вытянул его. А он сердится, фыркает...

– Погоди, что приподнял?

– Контейнер. У него еще когти острые…

– Стой, чем приподнял?

– Ну, чем – руками. Потом плечом подпер и вытащил его. Он, понимаешь, в угол забился…

Тут Зокти умолк сам, заметив, что друг как-то странно на него смотрит.

– Зоэ, ты руками можешь приподнять грузовой контейнер?

– Ну, могу, если надо. А что?

– Да нет, ничего. Рассказывай дальше.

– А чего дальше? Давай накормим его, что ли?

– Давай, – проговорил Танчо как-то неуверенно. – Только, понимаешь, я не совсем точно знаю, как они едят. Вот как умирают – знаю точно. А как едят… Такие вот особенности цивилизованного знакомства с местным населением, – криво усмехнулся он. – Видишь ли, я не уверен, но… Кажется, они едят не ртом.

– А чем? – фыркнул Зокти. – Не выдумывай. Давай попробуем.

Однако стоило влить несколько капель в ту щель, которую они посчитали ртом, как существо стало отчаянно чихать.

– Ага. Значит, я был прав, – воскликнул Танчо с загоревшимися глазами натуралиста. – Значит, они действительно едят носом. То есть не совсем носом, а предположительно через вот эту перепонку под носом. Если бы у нас была соска…

Зоэ повернулся и молча вышел из каюты.

«А что такого? – про себя подумал Танчо. – Ну, немного иная форма жизни. Интересно, как отреагирует Зоэ, когда узнает, что это вовсе не зверь такой, а…»

Зоэ возник на пороге, в его широкой ладони лежала соска.

– Я ее как-то здесь нашел, в салоне. Наверное, кто-нибудь потерял во время последнего рейса.

Танчо был доволен, что жребий продолжить род выпал не ему, а одному из старших братьев. Человеческая икра не волновала его ни в какой мере. От своих предков Танчо унаследовал полное равнодушие к семейным узам, характерное для всех рыцарей Меча. Но образ маленького доверчивого существа, которое Зоэ хранил в своей душе, как несбыточную мечту, тронул его.

Вдвоем они не без потерь наполнили бутылку из-под вина молоком. Танчо натянул на нее соску и осторожно ткнул в перепонку под носом.

– Вот, другое дело! – обрадовался Зокти. – Только ты ему сразу много не давай, бутылка-то большая – облопается.

– Объясни это ему, – усмехнулся Танчо. – Видишь, он сам контролирует ситуацию.

– А ловко ты попался, – заметил Зокти, наблюдая, как маленькое чудовище сосет молоко, держась одной четырехпалой конечностью за руку Танчо, которой он держал бутылку. Стоило ему потянуть бутылку на себя, как оно слегка выпускало когти. Не больно, а так – в качестве предупреждения.

Высосав все до последней капли, существо отпустило руку Танчо и причмокнуло.

– О! У него глаза открылись! – воскликнул Зокти и шагнул вперед. – Ты бы отошел чуть дальше, вдруг оно…

– Я не кусаюсь, – произнесло чудовище шелестящим голосом, глядя на Зоэ. Потом медленно перевело взгляд своих огромных круглых глаз на Танчо и поинтересовалось:

– Он понимает только речь? Мысли – нет?

– Да, только речь.

Глаза чудовища вновь обратились к Зокти. И в них он прочел сострадание.

– Бессмертные предки! Оно разговаривает! – потрясенно воскликнул Зоэ.

– Конечно, – мягко согласилось существо. – Если ты не воспринимаешь мысли, мне приходится разговаривать.

– Зокти, ты только не паникуй, – быстро заговорил Танчо. – Это – не зверек. Это – утилити. Я ведь рассказывал тебе, помнишь? Абориген Лакины. Хотя считается, что они агрессивны, но одно то, что он до сих пор не причинил нам вреда, дает основание полагать…

– Боги света! – взревел Зокти. – Если он только попробует прыгнуть на тебя…

Его целиком охватила мягкая волна, будто дунул теплый ветер, несущий ласку, покой и добро.

– Он не воспринимает мысли, но чувства – да, – прошелестело маленькое существо. – Да… очень чуткая, славная душа. Такая редкая драгоценность для Теллури.

И с трудом приподнявшись на кровати, оно почтительно поклонилось Зокти, прижимая руку к груди.

– Мое почтение и вам, мечник, – произнесло оно едва слышно, а затем словно сложилось пополам, став просто серым комком.

Танчо быстро перевернул его на спину и прижал ладони к вискам утилити. Лицо Танчо сразу посерело, он закусил губу, но ладоней не отнял. Между ним и утилити шел мгновенный обмен мыслями:

«Вы отдаете мне слишком много своей силы. Это опасно».

«Верно, ты лопаешь ее не хуже, чем молоко».

«На этот раз я не стану вас удерживать».

«Давай на «ты», ладно? В тебе теперь половина моего «я».

«Моя жизнь не столь ценна. Отпусти меня».

«Плюнь на этикет и делай что-нибудь! Мы сейчас оба вылетим за жизненный круг!»

– Не тряси меня, Зоэ, – выговорил Танчо с трудом.

– А чего ты побелел и не отвечаешь?

– На себя посмотри. Я хоть спал, а ты-то где шатался в одиночку?

– Почему в одиночку? – ляпнул Зоэ, не успев прикусить язык.

Танчо, который давно знал, что его друг болтает по ночам с Джанси Кимонко, сгоревшим два года назад, только поморщился. Между тем утилити нашарил свою бутылку с соской и постучал по ней острым когтем. Танчо вылил остатки молока и вернул бутылку по назначению.

Зокти все еще ворчал, переваривая все происшедшее.

– Надо было сразу соглашаться, что утилити – люди. Тогда бы это не поразило тебя так, – заметил Танчо не без ехидства.

– Ты лучше скажи, откуда мне третью койку брать? – бурчал Зокти. – Ну вас совсем, пойду где-нибудь посплю часа два.

– Спокойных снов, Зоэ!

Как только за Зокти закрылась дверь, он сполз по стене и закрыл глаза. Голова болела так, что время от времени Танчо щупал ее – не отвалилась ли? Он пытался полностью расслабиться, думая о том, что головная боль – невысокая цена за жизнь человека.

«Слушай, зачем ты сказал, будто моя жизнь ценнее, чем твоя?»

«Иногда я могу предчувствовать будущее».

Ласковое тепло утилити баюкало душу Танчо, словно в золотой колыбели. Вдруг он ощутил, будто сотни воздушных пузырьков заскользили по его коже.

– Щекотно же! – подскочил он и понял, что голова у него уже не болит.

«Ничего себе», – подумал он с искренним восхищением. Стоило утилити обрести равновесие, как он мгновенно восстановил свои силы – будто и не падал в смерть.

«Меня зовут Цола».

– Очень приятно, – вслух сказал Танчо. – Только, чур, больше не щекотаться, ладно?

– Прошу прощения. Это вышло не нарочно.

Танчо поглядел на него с большим сомнением, но Цола закрылся наглухо. Это была одна из особенностей утилити – редко когда можно было угадать, серьезны они или шутят с тобою. Танчо еще предстояло привыкнуть к этому.
* * *

Те, которые шли на север, взбираясь на высокую гору, взяли с собой двух кузнечиков Маху. Маху умели создавать тепло и греть людей в их долгом трудном пути и еще играли им на своих маленьких флейтах. И вот, наконец, люди дошли до вершины и увидели Орла. Вышел вперед один из Маху и спросил от имени людей у Орла:

– Давно ты живешь здесь?

– Да, я живу здесь с самого сотворения Четвертого Мира, – ответил Орел.

– Мы проделали большой путь, – продолжал Маху. – Позволь нам жить вместе с тобой на горе.

– Сначала я должен испытать, есть ли у вас сила и мужество. Приблизьтесь!

И оба Маху подошли к Орлу.

– Сейчас я воткну тебе в глаз стрелу, – сказал Орел одному из них. – Если ты не закроешь глаз – те, кто идет с тобой, смогут остаться здесь, на горе.

– Вижу, что есть в вас мужество. Но посмотрим, выдержите ли вы второе испытание. Оно тяжелее первого.

– В тебе больше мужества, чем я думал, – сказал Орел.

Еще в полусне Танчо услыхал звук, который ненавидел: лязг затвора.

– Береженого предки берегут, – заметил Зоэ, проверяя готовность своего оружия.

Это была здоровая штуковина, размером с базуку. Только Зокти умудрялся держать ее в руке. Обычно ее таскали на плече, пока оно не вспухало до размеров горба, а затем перекладывали на другое плечо. С прибором ночного видения, оптическим прицелом, лазерной системой наведения, двумя запасными обоймами, вставлявшимися автоматически, и зачатками искусственного интеллекта (если только можно назвать интеллектуальной работой процесс убийства), эта штука не умела только двух вещей: пить и ругаться, а то бы можно вполне было нацепить ей пару орденов и ставить впереди строя.

– Как его звать? – спросил Танчо с преувеличенным восхищением.

– МКТ -244, серийный номер 999!

– И все? Нет, Зокти, такому оружию подобает настоящее имя. Зови его Бронтозавром!

– Ты вроде бы уже протрезвел.

Зоэ примерил к руке свой жуткий агрегат и вздохнул мечтательно:

– А представь, что у тебя, кроме МКТ, еще полная выкладка и надо бежать часика три по болоту...

– Зокти, – позвал Танчо, возвращая друга из страны радужных воспоминаний. – Зоэ, утилити не причинит нам зла.

– А откуда...

– Он сказал свое имя. Для утилити это высшая степень доверия.

Цола был третьим утилити, с которым довелось общаться Танчо – и первым, сказавшим ему свое имя. Двое предыдущих ограничились старым изречением: «Имя, которое может быть названо, – не постоянное имя».

– Я ручаюсь, что утилити не намерен делать нам ничего плохого.

– А откуда…

– Да я у него спрашивал. Соврать можно только словами, а он их не любит говорить.

– Эти самые утилити здесь живут, на Нерте?

– Нет. Их дом – Лакина.

Танчо так и не выяснил с полной достоверностью, откуда приходят утилити и где они живут. Он знал только, что высоко в горах Лакины есть такое место, которое зовется Сердце Мира, и в нем – тихая и прозрачная тишина, как в море. Это дом утилити. Но они по доброй воле приходят оттуда к нам. Вот как Цола. На то была его воля, чтобы стать Учителем.

– Как же этот попал сюда?

– А! Из него попробуй вытяни. Они вообще страшно не любят о себе рассказывать. Знаешь, что значит «утилити»? Это вообще-то бирюза, только низкого качества. Это они себя так зовут, потому что считают себя… малоценными, что ли. Несовершенными, как они сами говорят.

– Да кто ж их видел – совершенных? – удивился Зоэ.

– Наверное, утилити видели, раз называют себя так. Хотел бы я похвастаться тем же, – добавил Танчо про себя. – Я так понял, что Цола сюда попал в грузовом трюме.

– В грузовом летел? – переспросил Зокти недоверчиво. – Так там же дышать почти нечем, и температура…

– …освежающая, – согласился Танчо. – Я как-то раз пробовал, так точно тебе скажу: больше трех часов не продержаться. А утилити пробыл там почти двое суток. Нам бы такую выносливость. Правда, когда ты его ловил, он был уже совсем никакой. Остаток сил он потратил, пока добирался сюда из порта.

– А чего он сюда шел?

– Не знаю пока. Может, искал местечко потише, чтобы спокойно умереть. Это у них целый ритуал. А тут ты поднял такой грохот, объясняя мне азы кораблестроения, и, видно, вывел его из транса. Тут-то я его и услышал. Такая сильная волна отчаяния и боли, Зоэ – не хотел бы еще раз услышать. Но ты меня так хорошо убедил, что это спьяну померещилось…

Танчо покачал головой. С его стороны это был недопустимый промах, и он до сих пор не мог простить себе его.

– Да брось переживать, вот уж нашелся страшный зверь! Что бы он нам сделал? – фыркнул Зокти, хотя еще недавно сам проверял готовность своего МКТ-244.

Танчо задумчиво взглянул на него.

– Знаешь, я не буду говорить, что утилити мог бы, да не сделал. Нечестно как-то. А ты мне вот что скажи: земляне – трусливые?

– Как когда. Попадаются такие, что дерутся как бешеные – пока не добьешь. Скорее подлые, – холодно сказал Зокти.

– Они на днях предложили нам перемирие на две недели.

– Да ну?

– Ну да. Хотят провести общую конференцию. Земляне собираются просить у нас помощи. Чтобы мы помогли им справиться с утилити.

– Шутишь?

– Нет, какие шутки.

Танчо только об одном не сказал – о том, что его взяли на эту конференцию наблюдателем.

– Бессмертные предки, – проговорил Зокти, поглаживая затвор МКТ. – Как это я не заметил с первого раза, что этот утилити такой уж злобный?

– А мы ему понравились, – хмыкнул Танчо. – Правда, сначала он здорово рассердился, когда ты вытаскивал его за шкирку из-под контейнера. Будь у него немного сил, утилити разъяснил бы тебе, насколько опрометчиво подобным образом обращаться с таким именитым воином и уважаемым учителем, как Цола.

И тут Танчо услышал то, чего добивался уже давно: Зокти рассмеялся. Совсем тихо и как-то неуверенно, будто пробуя голос.

Танчо вздохнул.

– На десять дней всего. Ты и не заметишь. Цола скучать тебе не даст.

Кончилась вольная жизнь для Зоэ, состоявшая из увлекательных попоек и путешествий по окраинам Нерты в поисках неприятностей. Стоило ему объявить: «Ну, я пошел», – и шагнуть в сторону города, как Цола сразу находил для него дело необычайной важности, которое никак нельзя отложить. Утилити сразу смекнул, что лаской из Зокти можно веревки вить, и пользовался этим вовсю. Под его ненавязчивым руководством Зоэ вдруг развел бурную деятельность, взявшись восстанавливать одну из старых летных машин. И все удивлялся, как такая идея самому в голову не пришла.

– Я-то думал, ты мне поможешь, – ворчал он на Танчо.

– Да вернусь я. Что со мной случится? Я же на курорт еду.

– Если у тебя санаторий – на кладбище, представляю, какой у тебя курорт!

– Самый крутой курорт. Я вас завалю сувенирами, – отшучивался Танчо.

Было за полночь, когда в дверь его каюты поскреблись. Цола из вежливости вел себя по ночам абсолютно бесшумно, хотя никогда не спал. Утилити испокон веков использовали день для сна, а ночь – для бодрствования. Цола одним мягким прыжком взлетел на спинку кресла Танчо и уселся, положив подбородок на шишковатые колени.

«Хоть ты не уговаривай меня остаться, Цола. Ты же не Зоэ – ты знаешь, что я не могу».

«Береги себя. У меня плохое предчувствие».

«Я сам курорты не люблю».

Хотя Танчо шутил, это было правдой. Поездкой на Лакину его действительно хотели поощрить – за то, что не так давно он удачно справился со своим заданием. Правда, отдельные эпизоды этого задания порой возникали в его снах, и он начинал спросонья стрелять, во что ни попадя, пытаясь покончить с ними навсегда.

Чиновнику из дипломатического корпуса, который получил повышение за проделанную мечником работу, видимо, не хотелось остаться в долгу. В результате Танчо был назначен экспертом в комиссию по делам утилити и приглашен на предстоящую конференцию.

Конференция была чем-то вроде карнавала. Десять дней полного ничегонеделания. Ознакомительные поездки по достопримечательностям Лакины, экзотическая природа, кормежка по высшему разряду – все это, разумеется, бесплатно. До полдня – заседания, на которых Танчо как эксперту полагалось помалкивать в тряпочку.

На беду, он действительно кое-что знал об утилити. Они были опасны – для тех, кто пришел уничтожить их мир.

Земляне и теллурийцы сошлись во мнении, что если аборигены Лакины не изобрели колеса, то их цивилизация не стоит ломаного гроша, и поначалу просто не считались с возможностью отпора. Но, как оказалось, утилити тоже имели свои козыри. Потратив десяток лет на бесплодные воззвания к разуму, совести и милосердию скваттеров, утилити пустили эти козыри в ход.

Разведывательные партии с Земли и Теллури в это время были заняты поисками удобных мест для базирования. Заодно изучали состав природных богатств. За ними двигались отряды старателей-скваттеров. И вот половина такого отряда – человек двадцать – внезапно сошли с ума. Остальные запаниковали и, побросав технику, рванули назад. Сумасшествие продолжало распространяться, как зараза. Бывалые скваттеры, смекнув, в чем дело, выпустили несколько боевых ракет по ближайшим поселениям аборигенов. Это стало началом войны, а вернее – уничтожения.

Все, что двигалось в опасных районах, выжигали с воздуха, чтобы не дать возможность аборигенам применить свою защиту. Комиссию по делам утилити организовали, как водится, задним числом, когда бойня была уже в самом разгаре. Земля и Теллури объединились за столом переговоров, несмотря на вооруженный конфликт, чтобы обезвредить общего врага. Утилити было предложено немедленно прекратить сопротивление и уйти в резервации. В противном случае они подлежали полному уничтожению...

Утилити сразу согласились на конференцию. Они надеялись, наконец, быть услышанными. Как они умели говорить! Причем сами утилити считали слово лишь тенью мысли. А синхронный перевод, который делал Танчо для своих соотечественников, казался ему лишь тенью речи утилити. Он старался изо всех сил, но то, что говорил утилити, на девять десятых состояло из непереводимых метафор, которые разлетались, словно сверкающие бабочки, едва Танчо намеревался ухватить хоть одну. Он переводил и думал о том, что такая речь может заставить петь даже камни. Беда была в том, что утилити никто не собирался слушать.

О скваттерах, которые уничтожали его народ, словно сорную траву, утилити отзывался с печалью старшего брата. И эта бесконечная доброта жгла Танчо нестерпимым стыдом.

В ночь перед отъездом с Нерты он ухитрился поругаться с Цолой. Вместо того чтобы мирно попить чаю, он, как это случалось не раз, бегал по каюте и бешеным шепотом говорил:

– Человек существует только за счет гибели других существ. Основа жизни – насильственная смерть. Как можно это изменить? Человек не может жить, не убивая!

Цола невозмутимо выслушивал его и, прикрывая глаза, спокойно замечал:

– Убивать – это свойство детей. Тот, кто не умеет добывать энергию сам, берет ее у других. Но дети вырастают. Человек может жить, не убивая.

Теперь он сидел и слушал, как соплеменник Цолы говорит цветистым языком, безупречно закругляя периоды. Это была бесполезнейшая речь из всех, какие помнил Танчо. Словно осыпанный драгоценностями золотой меч. В глазах большинства землян и теллурийцев не отражалось ничего, кроме природного любопытства, приправленного презрением превосходящей расы. За редким исключением, участники конференции впервые видели живого утилити, и для них это был бесплатный цирк, где живьем показывали опасного зверя.

Танчо вдруг отчетливо до боли вспомнил Татанку Йотанку, который вот так же стоял на сцене цирка. Голос его звучал как всегда спокойно, и держался он с достоинством, несмотря на то, как они глазели на него – зрители, купившие билет за пятьдесят центов, жующие поп-корн. Кровь бросилась Танчо в лицо. Презренное слово «шоу» обожгло его. Казалось, кожа Танчо зашипела под клеймом. Он ощутил взгляд утилити, который внезапно обратился к нему:

«Что ж, в отличие от Татанки Йотанки, мне достался неплохой переводчик».

Утилити утешал Танчо. Он, добровольно согласившийся пройти через этот позор, еще находил в себе силы ободрять! Это было уже слишком. Все обещания Танчо не лезть в драку летели ко всем чертям.

«Великие духи! Одарите меня печалью!» – произнес он по себя слова древней молитвы. Но из его сердца бил гнев – красный, как солнце. Луна печали не могла затмить этот гнев. И вот на душу Танчо, вместо белых песен Онгве Ове, обрушились алые тинку – боевые марши кечуа. Они прилетели на огонь его гнева. Алые птицы-тинку, которые увлекли за собой столько неистовых мечтателей – от Хосе Габриэля Кондорканки до Эрнесто Гевары де ла Серна.

«Нас все равно убьют, – оправдывался Танчо перед глазами Цолы, смотревшими на него издалека. – Ведь не потребуешь ты, Учитель, чтобы я оставил его одного на этой сцене, когда весь балаган будет свистеть и топать? Я знаю, что он выстоит. У вас, утилити, сердца из бирюзы. Но я не могу выдержать. Я выхожу на сцену следующим номером».

Танчо видел со всей ясностью, что соплеменник Цолы понимает бесполезность своей речи. Утилити знал не хуже самого Танчо, что в кармане у председателя комиссии лежит заранее составленный приговор, который уничтожит народ Лакины. Утилити говорил только потому, что знал: золото бессмертно и его речь будут помнить даже враги.

Танчо уважал политиков, которые имеют мужество вступить в борьбу, заранее зная, что проиграют. Он начал подыгрывать ему. Вдвоем с утилити они здорово пощекотали нервы председателю комиссии, уроженцу Земли, которого Танчо неплохо знал. Выйдя из себя, председатель даже некорректно напомнил Танчо, что тот всего лишь наблюдатель.

В ответ тот зловеще улыбнулся.

Это была игра, заранее обреченная на провал. Но он изрядно устал перед этим. Он приехал отдыхать – и он отводил душу. В конце концов, к первоначальному плану переселения в резервации аборигенов Лакины комиссия прибавила несколько послаблений в сроках и условиях содержания утилити – и то исключительно благодаря тому, что Танчо пустил в ход все свои гипнотические способности. Жажда наживы въелась в души захватчиков так глубоко, что вытравить её не мог никакой гипноз.

Зато, уходя с последнего заседания, мечник совершенно определенно знал, что ему этого не простят.

Все произошло вовсе не так, как ему снилось по ночам. Танчо не пришлось проделывать сногсшибательные трюки, стреляя и спасаясь от погони.

Убили его вполне цивилизованно – в лифте, где вместе с ним ехало еще пять человек. От них исходили волны ненависти, осязаемые настолько, что за ними невозможно оказалось расслышать искусно замаскированное намерение нанести удар.

Танчо обернулся и встретился взглядом со своим соплеменником; ядовитый шип втянулся в его кольцо, а глядел он совершено бесстрастно – мечник, верный своим хозяевам с Тёмной стороны. В нём ненависти не было: он всего лишь исполнял свой долг.

Танчо приготовил своё кольцо к бою и уже стал разворачиваться – но выстрелить не успел: яд, что растворился в его крови, действовал мгновенно.

Сколько же было потрачено талантов и денег, чтобы человек мог убивать без каких-либо усилий!

Все эти достижения передовой науки, способные вызывать любые болезни – от шизофрении или потери памяти до полного паралича и остановки сердца. Лампочки, после включения выделяющие ядовитый газ. Остроумный аппарат, в момент запуска машины впрыскивающий в салон порцию отравы. Дорожные знаки, снабженные устройством, которое систематически кропит дорогу возбудителями тяжелых болезней. Счастливого пути!

Танчо понимал, что умирает не вовремя. Он не доспорил с Цолой. Он так и не сказал Зокти, что обязан ему жизнью, и даже не произнес слов благодарности. Ярость Танчо так и не послужила оружием против несправедливости – и теперь умирала вместе с ним. Если бы он был сэйджи, чья воля сильнее смерти, то сказал бы, как однажды сказал Ярок: «Я не умру».

Но Танчо не был сэйджи.

«Да отдохнут твои глаза, Ярок», – подумал он о дальнем друге, прощаясь.

* * *

С тем же результатом он мог бы кричать это деревьям, под которыми они стояли. Прошло немало времени, прежде чем Танчо уяснил, что сэйджи никогда не покидают землю, на которой родились – будто составляют с ней единое целое. Затем он отбросил и слово «будто». Но это было потом, потом…

А пока сэйджи стояли перед ним и казались единой светло-зелено-золотой массой. Таким же единым ощущалось их сознание. Танчо не чувствовал в нем ни ясной мощи добра, ни тяжелого холода вражды. Его внутренний взгляд проходил насквозь сознание сэйджи – точно так же, как сквозь их полупрозрачные тела он мог видеть стволы деревьев. Эти сэйджи называли себя дагвы – люди восточного ветра. Танчо тогда еще не знал, что есть еще стигвы – люди западного ветра – и лингвы – люди южного ветра. На севере сэйджи не жили – это была вотчина утилити.

Никто из соотечественников Танчо не назвал бы сэйджи людьми. Да и как можно считать человеком существо, у которого нет зубов, которое дышит только ночью, когда спит? Кроме того, у сэйджи был мягкий скелет, что придавало им необычайную гибкость. Скваттеров – захватчиков их земель – поначалу очень забавляло, что сэйджи можно без усилий проткнуть насквозь. Они убивали сэйджи в больших количествах из-за волос, похожих на тонкое, почти невесомое покрывало, эффектно светившееся в темноте.

Многие скваттеры именно на скальпах сэйджи сделали свой первоначальный капитал. Добывать скальпы было проще, чем жемчуг, который отыскивали не в морях, а в лесах Лакины. Зато и ценился жемчуг дороже. Покупателям, которые любовались сказочно красивыми и безумно дорогими жемчужинами, привезенными из другого мира, было невдомек, что это – всего лишь свернувшаяся кровь сэйджи, которая застывала в их ранах и рассыпалась по земле, когда сэйджи умирали.

Впрочем, кровь или слезы, какая разница? Лишь бы это приносило доход. К тому же скваттеры утверждали, что сэйджи вообще ничего не чувствуют, «потому что они молчат». На самом деле сэйджи говорили друг с другом и пели все время. Для них, как для санема, говорить – означало жить. Правда, при этом они совершенно не пользовались речью, предпочитая более простой способ – говорить на языке души. И хотя это упрощало Танчо способ общения с ними, это его ничуть не радовало. Поскольку отсутствие у сэйджи второй сигнальной системы оставляло ему слишком мало шансов доказать, что они – люди.

Волосы сэйджи были первым предметом с Лакины, который попал в руки Танчо. Изучая их структуру, он пришел к неожиданному выводу, что это вообще не волосы: они были не продолжением кожного покрова, а скорее продолжением нервной системы и служили органами слуха. Они влияли также и на зрение: Танчо почти был уверен, что процесс зрительного восприятия у сэйджи куда сложнее, чем у других известных ему гуманоидных рас. К примеру, оттенки цветов, которые способны были различать сэйджи, исчислялись тысячами.

Перед Танчо лежал ошеломляющий мир, который стремительно уходил, ускользал, сжираемый без разбору соплеменниками Танчо. Они, как варвары, спешили содрать усыпанную драгоценностями золотую обложку с колдовской книги жизни Лакины. А саму книгу предать огню, словно ересь.

Они привыкли уничтожать то, что непонятно – из страха, который всегда сопутствует невежеству и умственной лени. И Танчо боялся, что не успеет прочесть и нескольких страниц в этой книге, поглощаемой пламенем алчности.

Гильдия ученых Теллури давала неплохие деньги за полноценный экземпляр сэйджи. Вдвое большую сумму обещал за живого аборигена Лакины популярный на Земле зверинец. Но, несмотря на единодушное утверждение скваттеров о том, что поймать сэйджи – плевое дело (не то что утилити, от которых убереги Бог), вместо живых сэйджи привозили только их скальпы. Оправдания звучали примерно так: «У сэйджи все тело вроде как в пыльце. Когда ловим – эта пыльца руки пачкает. А без нее сэйджи дохнет быстро и высыхает, прямо как медуза на солнце. Одни волосы остаются».

Слышал Танчо и мистический рассказ о том, как самый упорный из скваттеров ухитрился захватить несколько живых сэйджи, но в первую же ночевку на лагерь скваттеров налетело что-то вроде ворона диких размеров. По этой черной тени открыли стрельбу, но все равно утром пленные сэйджи оказались мертвыми.

Насобирав целый ворох подобных историй, Танчо перед своей первой экспедицией на Лакину считал, что готов ко всему. Однако увиденное превзошло все его предположения. Первого живого сэйджи ему показал проводник, нанятый из местных старателей-скваттеров. С характерной ленцой он протянул, указывая куда-то вверх:

– Во-он сэйджи на горе маячит.

Танчо взглянул и невольно вздрогнул. Там, где гора обрывалась крутым уступом, ему померещился в блеске полуденного солнца золотой диск на тонком стебле, точно гигантский цветок.

– Вишь, прислушивается, – определил проводник. – Они, сэйджи, когда прислушиваются, всегда волосы наперед выворачивают.

Внезапно чаша цветка опала, окутав сверкающим плащом всю тонкую светло-золотую фигуру на скале. Еще мгновение – и сэйджи исчез, отступив от края обрыва. Танчо понял, почему скваттеры считали сэйджи чем-то вроде растений, умеющих передвигаться. Среди диковин Лакины это была самая чудная.

Он был уверен, что сэйджи – люди. Но доказательств этой версии представить не мог. Сэйджи не трудились, не пряли и не заботились о завтрашнем дне – совсем как лилии, которые восславлены в Евангелии от Матфея и в песнях Токутоми Рока. У них не было орудий труда – вплоть до изначальной палки. Не было посуды, не было одежды. Ну хоть бы один плохонький браслет из сушеных ягод – с ним Танчо смело сражался бы перед комиссией любого ранга!

Но хуже всего оказалось то, что он не нашел ни одного костровища. Он прочесал окрестности вокруг нескольких поселений сэйджи с добросовестностью золотоискателя, но не обнаружил даже уголька.

Танчо утешал себя надеждой на то, что сэйджи просто решили подшутить над ним. Он видел однажды, как они поворачиваются лицом к солнцу, раскрывая руки. Волосы их, словно чаши огромных цветов, впитывали свет. Правда, этот жест был слишком похож на поведение лемуров, но Танчо отмел эти подозрения. Он предался мечтам о тайных флейтах, спрятанных в лесу. О ликах богов, глядящих сквозь прорези в масках. О том, что, если у сэйджи все же нет богов, то их необходимо выдумать.

Он с воодушевлением взялся за работу. Он верил, что ему удастся убедить одну из групп сэйджи переселиться в другой район, поскольку на месте их поселения планировалось построить скоростную трассу. Но первоначальный план – определить среди сэйджи лидера и, пользуясь его авторитетом, убедить остальных в необходимости переселения, провалился с треском. Лидера установить не удалось. Более того, отдельное «я» было крайне размыто и уступало общему «мы». Вдобавок, поскольку Танчо не обнаружил у них ни колеса, ни гончарного круга, ему грозило вывихнуть мозги, объясняя сэйджи, зачем нужно строить дорогу. Попутно выяснилось, что само понятие «строить» настолько далеко от них, что ему пришлось заменить его на «выращивать».

Результатом его титанических трехнедельных усилий была первая фраза сэйджи, обращенная непосредственно к нему:

«Не надо растить дорогу. Дороги есть везде».

Танчо потратил еще неделю на уговоры. Но даже в последний день, когда уже ясно слышался рокот мощных строительных машин, они не сдвинулись ни на шаг. Сначала Танчо злился. Потом дошел до отчаяния. Он никак не хотел понять, что сэйджи уже выбрали смерть. Он так и не пробился сквозь невидимую и непреодолимую границу, которая разделяла их. Сэйджи безошибочно выбирали между жизнью и волей. Они были свободны не только от одежды и медных котлов, но и от всего иного, чем обрастает душа, покидая звезды.

Когда запылали ближние деревья, Танчо отвернулся. Когда грохнул первый взрыв, он упал и вжался в землю, закрыв голову руками.

«Вы убиваете деревья. Так может поступать только тот, у кого нет разума».

Это было последнее, что он успел услышать от сэйджи. На то, что было потом, смотреть было нельзя. Но не смотреть он не мог. Сэйджи горели, как свечи, буквально истаивая в огне. Но криков не было слышно – только его собственный. Голос его пропадал в реве огня. Танчо захлебывался и кашлял, обжигая горло раскаленным воздухом.

В этот момент он увидел Ярока – тот полз прямо на него. Зеленая кровь сэйджи, пенясь, сворачивалась на глазах и падала на землю хлопьями. Волосы и спина Ярока горели. Танчо содрал с себя уже тлевшую верхнюю одежду и накинул на сэйджи, чтобы погасить огонь – хотя знал, что это бесполезно. По телу сэйджи пробежала дрожь, и оно застыло. Танчо отвернулся.

«Отнеси меня к воде!» – прозвучал в его сознании громкий приказ.

Танчо в жизни так не пугался. Он решил, что сходит с ума.

Ярок потом уверял, что не помнит ни слова из того, что говорил, пока Танчо нес его к воде. Честно сказать, Танчо вообще забыл, когда получал такую взбучку. Последний раз он слышал нечто подобное от своего дяди, который учил его азам профессии лет двадцать назад. Для начала Ярок без обиняков охарактеризовал тех, кто жжет, взрывает и уничтожает, не умея слышать и поддерживать гармонию мира. Потом сказал несколько крепких слов о тех, которые убивают, не в силах создать полноценную жизнь даже для самих себя. Наконец, не менее ясно он выразился о тех, кто пресекает чужую дорогу – не зная, куда ведет собственная.

Причем передано было все это не теми примитивными начальными образами, при помощи которых Танчо пытался наладить контакт с сэйджи. Напротив, это были фразы отточенные и блестящие, как лезвие шпаги. И Ярок пользовался ими с быстротой опытного фехтовальщика. Единственное, что мог тогда ответить Танчо:

«Ругаешься – значит, будешь жить!»

«Это был не я, – оправдывался Ярок. – Это был Лагон – мой впередиживущий».

«Твой отец, что ли?» – заинтересовался Танчо.

Генеалогия сэйджи весьма отдаленно соотносилась с представлениями Танчо о родстве. Ярок некоторое время пытался вникнуть в эти представления, анализируя память Танчо. А затем, смирившись, ответил:

«Тогда уж пусть будет – мой дед. Я не знал, что мне нельзя умирать, а Лагон знал и пришел остановить меня».

Лагон во всей своей мощи и во всем гневе стал между Яроком и смертью, заслонив, как щитом, еще нетвердое сердце внука. Но как только душа Ярока возвратилась, другая – более древняя и сильная – уступила ей трон до поры. Душа Лагона была пока что слишком тяжела для Ярока. Она была ему не по росту, как доспехи взрослого воина.

Сэйджи жили долго. Куда дольше, чем теллурийцы, и несравненно дольше землян. Взрослели они медленно, вбирая в себя всю мудрость своего мира. Лагон вернулся в свой сумеречный край, а Ярок, проснувшись, увидел над собой глаза Танчо и ощутил, что тело его погружено в воду.

Танчо был ошеломлен способностью сэйджи впитывать воду всеми порами тела. Но еще больше – скоростью регенерации их тканей в водной среде. Он был просто восхищен.

А потом появились Вороны. Волосы их были черны, словно осыпаны золой сгоревших деревьев. Их лиц Танчо не видел. Их тела были закрыты настолько плотным энергетическим барьером, что вначале ему показалось, что на них – настоящие вороненые доспехи. В то время он считал коллективный разум сэйджи чем-то вроде сообщества пчел. Пчелы, как известно, не могут существовать по одиночке и погибают в изоляции за несколько дней. Он очень боялся, что то же самое произойдет с Яроком, и поначалу обрадовался, когда они пришли. Но то, что они явились убить, раздосадовало его.

«Зачем ты не дал Яроку умереть? Он достоин смерти».

Это было первое, о чем они спросили. У сэйджи эта фраза носила совершенно другой смысл, но Танчо не подумал об этом. В то время он еще не состоял в Братстве Помнящих, Память для него была пока закрыта. Он еще не прочел ни одной формулы возрождения на поминальных чашах. Он не ведал о таинствах Шибальбы. Праздник смерти был ему непонятен. Любая жизнь казалась ему выше смерти, и Танчо обиделся.

«А сами вы кто?» – спросил он с вызовом.

«Мы – Вороны», – последовал ответ.

Танчо следовало сказать, что Ярок сам выбрал жизнь. Но в нем, как всегда не ко времени, взыграла фамильная гордость мечника, не дававшая покою шести поколениям его предков.

«Если смерть проворонила Ярока, то нечего ей посылать вдогонку воронов. Пусть в следующий раз целится вернее».

«Отдай Ярока. Отдай его нам».

«Вы, как я понял, служите смерти?»

Никто из Воронов не возразил ему, хотя это было не так.

«А я – Журавль, посланник жизни. Я считаю, что жизнь более достойна того, чтобы ей служить».

Сэйджи смотрели на него без гнева. Но никто из них не подумал даже пошевелиться. Сами они были свободны от жажды жизни – причины всех желаний и мук. Лиана жизни не оплетала их, сковывая душу. Смерть не была для них монстром в загадочной маске. Они, как лакандоны, считали смерть символом обновления, предвестницей новой жизни. Каждый из них столько раз поднимался по холодной лестнице, что они совсем не ощущали страха перед спуском.

Самое страшное, что принесли на Лакину скваттеры, была не смерть, а разлука. Сэйджи бесконечно тосковали об умерших, а смерть становилась желанным соединением с ними. И эту смерть несли Вороны.

«Ты будешь сражаться?»

На этот раз спросил один из Воронов, выделившись из общего «мы». С точки зрения Танчо это был явный прогресс.

«В каком смысле – сражаться?» – удивился Танчо.

В теории он знал, что можно убить, не прикасаясь. Но мысль о драке с сэйджи, которого он мог проткнуть пальцем насквозь, вызвала у него улыбку.

«Попробуй – узнаешь, – посоветовал сэйджи. – Ты можешь отказаться, тогда мы возьмем Ярока и уйдем, не тронув тебя. Выбирай».

«Богатый выбор, – вздохнул Танчо. – Ладно, будем драться. Но если мои кости крепче твоих лат, мне жаль тебя».

«Латы я сниму», – сказал Ворон.

И Танчо понял, что тот усмехнулся под маской.

Лишь спустя безвозвратно ушедшее время Танчо понял, что сэйджи, вызвав его на бой, оказал ему великую честь. И Танчо в тот день следовало, прежде всего, поблагодарить. Вороны убивали только тех, кого любили. Сэйджи, согласившийся драться с Танчо, будто опустился перед ним на колени – чтобы стать с ним на один уровень. Ворон видел его сердце так же ясно, как если бы держал его на ладони. И желал, чтобы Танчо тоже смог понимать. Именно поэтому Вороны заговорили с ним на понятном Танчо языке – языке антагонизмов. Он привык биться – и ему предоставили возможность остаться в своей стихии.

«Сначала надо найти место», – объявили сэйджи.

«А не все ли равно, где мы намнем друг другу шеи?»

«В доме нельзя драться. Это очень, очень нехорошо. Дом должен оставаться чистым», – заверили его Вороны хором.

В Танчо ожил интерес натуралиста. Это будет отличный материал для исследования «Экзотические виды единоборств у аборигенов Лакины», которое он напишет. Если останется жив.

«…А неторопливые ребята, – думал Танчо, двигаясь вглубь леса вслед за растянувшимися цепочкой сэйджи. – У нас бы уже утирали разбитые носы и пересчитывали целые ребра».

С ним пошли трое Воронов, один остался возле Ярока. Подвоха со стороны сэйджи Танчо не ждал. «Слово сказанное есть ложь», а сэйджи не говорили вслух. Танчо невольно улыбнулся старой истине, оправдавшейся при столь странных обстоятельствах.

Но зато он здорово усомнился в утверждении сэйджи «Дороги есть везде». Часа полтора они лезли в гору, потом еще столько же – с горы. И при этом вместо дороги была каменистая ложбинка шириной в одну ступню. Справедливости ради надо заметить, что это не была дорога сэйджи. Они шли тропой ручьев. Позже Танчо пришлось убедиться, что этот путь они выбрали специально для него. Чтобы он мог пройти вместе с ними. Сами сэйджи ходили другими дорогами. Но что такое короткая дорога сэйджи, ему предстояло узнать еще не скоро.

Ну и выбрали они, в конце концов, местечко!

«По вашему, здесь нужно драться? Я бы здесь молился, что ли… или читал стихи».

«Не будешь драться?» – тут же спросил Ворон.

«Буду! – буркнул Танчо. – Я только имел в виду, что здесь красиво».

«Да. Здесь хорошо», – согласились все трое.

Танчо никак не мог привыкнуть к их манере думать хором.

Ворон, вызвавший его на бой, ослабил энергетический барьер, скрывавший его, – «снял свои доспехи». Лицо Ворона было цвета обсидиана.

Ощутив под босыми ступнями мелкие камешки, рассыпанные ветром по небольшой площадке между скал, Танчо сразу вспомнил свой дом и ранние годы ученичества.

«Мягкое и слабое побеждает. Сильное и твердое ломается. Опираться можно лишь на то, что сопротивляется. Потакай своему врагу – и победишь».

Рядом шумел ручей, падая с уступа на уступ. Над головой, в оправе из серого камня, светилось аметистовое вечернее небо. Танчо уловил внутренним слухом сначала едва слышный, а затем все нарастающий ритм – это сэйджи завели песню. Танчо готов был поклясться, что это «Майку Кунтури» – песня, придуманная несколько тысячелетий назад каким-то безвестным певцом-кечуа. А сочинил он ее не иначе как глядя на кружащего в небе кондора.

«Вот это мило, – оценил Танчо. – Мне уже сто лет никто не отсчитывал ритм во время драки».

И Танчо отвесил классический поклон, получив его зеркальное отражение от противника.

«Это тебе не втыквондо», – подумал Танчо, проникаясь все большим уважением к сэйджи.

Он хранил в памяти старинные кодексы мечников, но, честно сказать, лишь как поэтическое произведение. Пользоваться ими в современной жизни было невозможно, весь опыт Танчо подтверждал это: драться он учился по другим законам. Танчо усмехнулся, на миг представив себя вступающим в бой по правилам ордена Меча – со знаменем и щитом, на которых летит, простирая крылья, журавль, символ долгой жизни, мира и спокойствия. Но, несмотря на то, что носить белое оружие мечникам запретили, меч Танчо всегда был с ним.

«Оружие должно быть внутри тебя. Твое тело – ножны. Меч – твоя душа».

Движения сэйджи мягко перетекали одно в другое, благодаря чему он экономил время, «срезая углы». Эта струящаяся гибкость придавала ему завораживающую грацию змеи. Манера боя, которой пользовался Танчо, напоминала шаолиньский стиль «байхэ» – «Белый журавль». Стиль Журавля – открытый, прямой и целеустремленный – был полной противоположностью таинственному стилю змеи. Сэйджи был гораздо легче и стремительней его. Пришел для Танчо черед убедиться: пока тепло греет землю, у сэйджи – детей солнца – мышцы невероятно подвижны и могут сокращаться с огромной скоростью. В холод они, наоборот, цепенели и сковывались. Но закат еще не наступил. И если бы они дрались по-настоящему, Танчо крепко досталось бы.

Но тут игра шла по другим правилам. Танчо впервые встретился с противником, который жалеет своего врага. Это казалось невероятным, но Ворон помогал ему. Все, что Танчо считал красивой сказкой, было здесь наяву. Отец Танчо сказал бы о Вороне: «Он проявил сострадание. А это знак мастерства».

Бой как проявление духовной силы и красоты тела – эстетическое наслаждение, подобно чтению стихов. Как в поэзии, ритм здесь главенствовал, даруя вступившим в битву постоянную связь. Так сливаются в вечной схватке противоположности, дающие начало миру.

Их души сплетались между собой и вели разговор столь же стремительный, как их тела. Ворон говорил ему:

«Ты научился умирать – теперь научись жить. Ты стал воином – теперь попробуй снова стать ребенком. Ты умеешь побеждать – овладей искусством уступать. Ты тверд – стань мягким, ты упрям – учись сомневаться в своей правоте.

Достигни противоположности, если хочешь подняться на ступень выше. Совершенство – это равновесие. Совершенство – это неподвижность. Совершенство – конец и начало, соединенные в одно. Совершенство – это ноль, который майя обозначали символом морской раковины. Совершенство – это раковина, спирали которой – витки бесконечности. Внутри раковины – пустота, заключающая в себе Вселенную».

Танчо постепенно вошел в транс, растворяясь в кружащемся ритме флейты. С таким идеальным противником, как Ворон, это было выполнимо. Сознание Танчо неизмеримо расширилось. Ему открылась невидимая красота мира. Впервые он ощутил спокойное величие правды, главенствующей во Вселенной.

Кто из предков Танчо не жаждал испытать Озарение! Но никто из них не ведал, что для этого нужно попасть в другой мир и вступить в бой с человеком, больше похожим на цветок. Не меньше удивились бы они тому, что Озарение на самом деле – путь к Памяти. Спокойствие и ощущение беспредельного счастья, которое сопутствует Озарению, – это лишь синонимы бесконечного знания, которым обладают открывшие дорогу в Память. А ведь каждый из мечников еще в детстве учил: «Только знающим дается счастье».

Так вошел Танчо в братство Памяти. Так узнал он, что его собственная память, а также его душевный опыт вливаются в беспредельный океан Памяти, где ничто не может исчезнуть. Когда человеческая мысль возникает, сверкая, как звезда, загорается она в океане Памяти. Жизнь коротка, но Память безбрежна, и голос однажды жившего человека продолжает лететь, как звездный свет, – даже когда сама жизнь позабыта.

Растение помнит, когда на его родине весна, и может зацвести на чужбине даже осенью. Саженец нередко погибает в тот самый момент, когда засыхает дерево, породившее его, – даже если они далеко друг от друга. Птенцы, выросшие в далекой стране, безошибочно устремляются в полет и находят путь к дому, за тысячи километров, даже если в стае нет ни одной птицы, которая уже совершала этот перелет. Память сердца живет в каждом создании, в том числе и в человеке – если только он способен расслышать голос своего сердца.

Они называли себя теми, кто помнит. Они были братьями по Памяти. А еще – братьями по сердцу, ибо Вселенная Памяти пролегает сквозь сердца людей.

Осколки разбитых чаш соединялись пред их мысленным взором. Листы сгоревших манускриптов возникали из облака черных бабочек. Коды ДНК были так же ясны для них, как письмена Куна. Короткие дороги сэйджи, пересекавшие не только пространство, но и время, были знакомы Помнящим так же хорошо, как стихи Иссы об улитке, ползущей на гору Фудзи.

Они могли петь на всех языках Поднебесья – наверное, это и спасло Печальных сэйджи. Они помнили (если хотели) череду своих прежних рождений. Звуки давно забытых языков были понятны им. В принципе, им было доступно любое знание мира, только если его мог вместить их собственный мозг.

Коллективный разум сэйджи мог брать из Памяти гораздо больше. Сэйджи были сильнее существ большинства иных рас – насколько общность сильнее одиночки. Но все же Танчо испытывал особую нежность к тем своим братьям по сердцу, которые, как и он сам, оставались с Памятью один на один. Это было все равно что плыть по звездам в Океане на бальсовом плоту. Говорят, очень трудно оттолкнуться от берега. Но еще труднее заставить себя вернуться.

Сколько это продолжалось, Танчо не мог сказать – это происходило вне времени. Будущее лежало перед ним, как раскрытая ладонь, являя один законченный цикл с прошлым. Если бы захотел, он мог бы прочесть свою судьбу.

Но вот флейта смолкла, и вся немощь и бессилие его смертного тела обрушились на Танчо. Теперь он знал, где его берега и где лежит его сердце. Но он знал также, что ему не вернуться, так как вместе с любовью на том берегу жила его боль.

Он задохнулся, и слезы потекли у него по лицу. Танчо ощущал жгучий стыд, но не мог перестать плакать. А Ворон, с которым он бился и которого звали Тати, говорил в утешение, что Танчо вышел победителем – смахивая его слезы со щек.

Интересно, где теперь Ворон Тати? По-прежнему ли он жалеет противника во время боя?

«Да, мечник, по-прежнему. Только я теперь редко дерусь. Вдохновение оставило меня, и я в печали».

Ладони у Тати легкие и прохладные, как бегущая вода. Это немного остужает жар.

«Тати, не разговаривай с ним сейчас. Видишь, он весь горит», – сказал Ярок.

«Но он зовет меня», – Тати вновь осторожно провел ладонью над лицом Танчо.

«Он зовет всех, кого любит, потому что ему очень плохо», – объяснил Цола.

«Вовсе не так плохо. Что значит боль, если я снова слышу вас всех?»

И тут Танчо вспомнил, что его убили. Может, друзья собрались хоронить его? Но когда хоронят, вроде бы уже ничего не должно болеть.

«Что за мысли?» – возмутился Ярок.

«Ярок, Тати! Вы оба!! Сейчас же оставьте его в покое!!! Дайте ему отдохнуть!!!!» – загремел Цола.

И Танчо проснулся окончательно. Приказ Цолы мог разбудить даже мертвого.

Открывать глаза страшно не хотелось. Но он должен был убедиться воочию. Счастье, что не нужно хотя бы ворочать языком.

Да, они находились тут. Все трое: Цола, Ярок и Тати. Недоставало только Зокти.

«Зоэ спит, – сказал Ярок. – Он не хотел, но мы его заставили».

«Он посидел с тобой две ночи, и мы боялись, что он умрет», – добавил Ворон Тати.

«Нет, он не умрет. Зоэ – теллуриец, а они дышат, даже когда не спят. Он просто устал».

Тут Цола, потеряв терпение, выставил вон обоих. Причем Ярок – в отличие от кроткого Тати – настойчиво доказывал необходимость своего присутствия. Но был выдворен бесповоротно.

Танчо, ничего не понимая, лежал и счастливо улыбался. Цола плотно контролировал его разум, не давая думать ни о чем тревожном, и он скоро заснул – спокойно, будто в коконе из светлой целительной энергии.