Глава IX ХУДШИЙ УЧЕНИК ЦОЛЫ

Прокатился дальний гром. Он долго рокотал над горами, и Танчо невольно вспомнил о том, чье имя гром повторял: Ин-мут-ту-уа-лат-лат – «Летящий через горы гром». Вспомнил о его судьбе, о его детях, умерших в разлуке с ним. Сквозь дрему Танчо думал под раскаты грома – насколько легко убить человека, связанного добром с землею. Достаточно разлучить его с Родиной, и он умрет с ее именем на губах: Уаллоуа, Край вьющихся вод. Тот, чьи корни так глубоко вплелись в землю, не сможет жить без нее, он умрет от жажды, если не сможет пить воду из своих родников, его сожжет эта жажда, которую не утолить ни слезами, ни вином, ни кровью.

* * *

Я верю, что тебе не больно больше, брат мой, Ин-мут-ту-уа-лат-лат, Летящий через горы гром. Я надеюсь, что теперь, когда сердце твое сгорело, вся твоя боль должна была остаться мне... Печаль твоя пролилась над ручьем Белых Птиц, твои косы вплелись в речную осоку, цапля устлала гнездо белым пухом твоих грез…

Зачем же вновь и вновь летят над горами раскаты грома, и губы мои сохнут от жажды, повторяя: Уаллоуа, Уаллоуа, Уаллоуа…

* * *

«Пойду-ка искупаюсь», – решил Танчо, наблюдая, как солнечные острова на воде становятся все шире. Ветер стих, но казалось, будто листья трепещут – это тень реки пробегала по ним. Живая тишина леса нежно окутывала его душу.

Он купался в речных заводях, пробовал, как Ярок, стоять под водопадом, чувствуя: все наносное, лишнее смывается с его души и становится легче дышать. Стоять под большим водопадом было серьезным испытанием: под мощным напором воды все чувства обнажались. Зато потом мир представал словно обновленным, и краски его сияли так ярко! Светлая радость охватывала Танчо. Так бывает порой после того, как пройдет сильная боль.

…Когда вода сбегала с него ручьями, он чувствовал, будто в ней растворяются все его печали и темные мысли. Растворяются, чтобы умчаться в небытие вместе с быстрым течением реки. Танчо стоял чистый и ясный, и Сила Жизни беспрепятственно вливалась в него – как было много лет назад, когда сердце его было открытым.

Впервые он с легкостью мог стереть с себя всю краску, в которую год за годом перекрашивали его, так что он сам стал забывать свое истинное лицо. Теперь он начинал вспоминать себя.

Искупавшись, он лег на траву, слушая ее запах, который становился все ярче, по мере того, как пригревало солнце. Бархатные бабочки пили его пот, а он любовался невиданными узорами на их крыльях.

Он чувствовал, как постепенно закрываются вечно распахнутые, настороженные глаза его ран, и ощущал себя почти выздоровевшим. В эти дни он пил больше обычного. Каким благом были для Танчо неиссякаемые ручьи Леса! Танчо, верно, поклонился каждому из них, утоляя жажду, которая мучила его столько лет.

Только Лес может утолить любую жажду, не забирая ничего взамен, он одаривает покоем и радостью, надеждой и светом любви – ведь каждый, кто вступает под его сень, был его ребенком, хотя многие из нас забыли об этом, на свою беду.

… И выплывало из глубин его памяти чудесное видение: люди, знавшие секрет вечной молодости. Они селились всегда у воды. По ночам снились им неспешно раскрывающиеся цветы лотосов и парящие в небесных потоках птицы. Чей-то далекий голос слышался Танчо:

«…И знай: то, что уходит с твоих глаз, ничто не гибнет, но все возвращается в лоно природы, из которого вышло, чтобы вновь возродиться. Все кончается, но ничто не исчезает. И смерть, которую мы так боимся и ненавидим, только видоизменяет жизнь, а не отнимает ее. Кто надеется вернуться, тот уходит спокойно».

Кто это говорил с ним? Чьи отражения светились в воде? Танчо решил, что это Нунда-вэ-о-но, Великий Народ Равнин. Он узнавал их стать в этих гордых словах; их обычай свободно, щедро уходить, чтобы возвращаться победителями.

Река разговаривала множеством голосов, успокаивая его, и Танчо никогда бы по своей воле не ушел от нее. Обычно от этого переливчатого сна наяву его пробуждал Зокти, у которого с рекою были совсем другие отношения.

Зоэ дрожь пробирала при одной мысли, чтобы окунуться в эту прозрачную, обжигающую воду, которая брала начало где-то в ледяной пещере и холодная, быстрая, мчалась вниз, погрохатывая камнями и отдыхая в глубоких заводях. Там она сворачивалась, будто спящий зверь, а потом вдруг прыгала, фыркая и рокоча каскадами белых водопадов. Однажды Зоэ заглянул в глубину заводи. Там, на дне, почти невидимый, как кристалл хрусталя в воде, лежал сэйджи. Сквозь его тело просвечивали пестрые камни. Течение едва колыхало его волосы, стелившиеся бесплотной вуалью. Широко открытые глаза глядели прямо на Зокти. Тот невольно отшатнулся и заметил лишь тонкую рябь: не поднимаясь на поверхность, сэйджи скользнул дальше вместе с течением. Сэйджи могли часами лежать под водой, наблюдая сквозь нее, как вверху проплывают облака и упавшие листья.

– Загораешь? – буркнул Зокти и зашлепал по мелководью, где вода приятно холодила ступни.

– А ты искупайся, сразу другим человеком станешь,– от души посоветовал Танчо.

– Нет уж!

Зоэ забрел по колено и стал умываться, горстями бросая на себя воду. Танчо был без одежды, и Зоэ старался не глядеть на него, но изредка краем глаза все же видел это искромсанное тело, и думал: нет, к такому не привыкнешь.

– Не переживай, – пробормотал Танчо, со смаком потянулся и вдруг прыгнул в воду, так что Зоэ окатило с ног до головы. Потом пару раз нырнул и вылез одеваться под бодрые ругательства друга.

После этого Зоэ пришлось-таки окунуться с головой и даже признать, что это здорово.

Они еще посидели на камнях, пока не согрелись. А когда вернулись, вместо завтрака их встретил нежданный гость.

На траве, лицом к дому, сидел сэйджи. Судя по небольшому росту и длинным волосам цвета светлого золота, это был дагва.

– Хорошее утро. Меня зовут Бойце. А вы купались? – сказал он, оборачиваясь.

Это был не сэйджи.

Плечи Бойце не были отягощены ничем – ни рабством, ни властью, ни стыдом, ни одеждой. Нагой йоги – аскет из секты дигамбаров – сказал бы, что Бойце одет в четыре стороны света.

Но еще поразительнее было то, что Танчо не смог увидеть никакой силы, никакого сопротивления. Душа незнакомца оказалась прозрачной, и взгляд Танчо прошел сквозь нее. Однажды мечник уже ошибся, приняв отсутствие преграды за пустоту. Это было, когда он впервые познакомился с сэйджи. С тех пор он стал осторожней. Перед ним был человек, чистый, как яшма.

– Землянин, – прошептал Зокти, лихорадочно оглядываясь.

– У меня тоже нет оружия, – сочувственно сказал враг.

Бойце говорил по-теллурийски слишком медленно, забавно растягивая слова, и согласные выходили у него недостаточно звонкими. Но одно то, что Зокти понимал его, уже было для землянина достижением.

– Что тебе здесь надо? Откуда ты взялся? – рявкнул Зокти, и сложно было сказать, чего больше в его голосе – досады или гнева.

– Зоэ, остынь, – тихо сказал Танчо.

– Меня в гости пригласили,– охотно объяснил Бойце. – Так же, как и вас. Только не говори, что я не человек. Я не обижусь, но могу рассмеяться, и обидишься ты. А мне не хочется обижать такое славное сердце.

Зоэ вздрогнул. Враг говорил словами Цолы. Зокти мешало то, что землянин продолжал сидеть. Если бы они стояли лицом к лицу, он бы уже его ударил. Но враг сидел, и светлые волосы его стелились по траве, как у сэйджи. От него почти ощутимо исходило спокойствие и доброжелательность – признаки высокого уровня сознания. Было очевидно, что он совсем не сердится на Зокти, как не сердился бы на рычащего зверя или на испуганного ребенка.

Внезапно Зоэ ощутил знакомую волну ласкового тепла. Точно так же когда-то Цола дал ему понять свое расположение.

– Нет, – сказал вдруг Зокти. – Нет, я не могу.

– Я не убивал твоих братьев, – удивился землянин. – Я был горным инженером.

– Зато я убивал твоих, – проговорил Зокти.– Только в тот раз не успел. И Джанси умер. А я – нет.

И Зоэ шарахнулся прочь, испугавшись, что примет эту ласку, и стараясь не думать о том, что сейчас чувствует Танчо. Он не хотел ни их участия, ни утешительных слов. Хорошее утро для него закончилось.

Первым побуждением Танчо было бежать за ним, однако Бойце его остановил:

«Не беги за своим братом, ты знаешь, что он не заблудится».

Конечно, Танчо знал это еще до того, как Цола сказал ему: «Зокти – один из немногих людей, чей путь прям. Его душа – цельная, как драгоценный камень. И его не сдвинуть, какие бы ветра и бури ни проносились над ним».

* * *

Даже искромсав душу, его не смогли заставить забыть свою дорогу. Постоянство – редкое свойство, которое делает человека подобным драгоценному камню, – не покинуло его.

Нет, совсем не так Танчо представлял себе эту встречу! Вместо радости в его душе было смятение, и он подумал, что Цола был прав: Бойце оказался не таким, как он представлял себе.

Лицо Бойце было исполнено той одухотворенности, которая рождается одиночеством. Взгляды множества людей словно стирают с лица индивидуальность, обкатывают его, как волна камень. Но в тихих водах уединенной жизни каждое чувство и мысль распускаются, точно прекрасные цветы.

Это было лицо человека, которому ничто не мешает видеть, как медленно и неудержимо рождается новый день, и впитывать в свое сердце неповторимые краски каждой зори. Человека, который может печалиться вместе с дождем и кружиться в неистовой пляске вместе с ветром, а ночью чувствовать, что его душа улетает на звездный зов – туда, где она родилась когда-то. Танчо уже забыл, где и когда он видел такие лица – среди ныне живущих их не найти, разве что в глубинах Памяти.

Несмотря на то, что тело Бойце не было ничем прикрыто, его оказалось трудно рассмотреть. Как трудно глядеть на яркий свет, так же и очертания Бойце слегка расплывались. Это был верный знак сильной энергетической защиты, почти такой же плотной, как у Воронов. Только у Бойце она была не черной, а янтарной.

Танчо едва не рассмеялся, подумав о том, что это действительно забавно для землянина – ходить без штанов, а душу свою кутать в такое плотное одеяло.

«Ой, да кто бы говорил! – фыркнул Бойце.– У тебя самого щит на сердце».

«Мне положено, я – мечник», – тоже решил отшутиться Танчо.

«Я знаю, кто ты, лучше тебя самого, потому что ты этого знать не хочешь».

И Танчо понял, что сейчас Бойце назовет его по имени – по имени, которое он так долго стремился забыть, меняя миры и обличья. Это имя прозвучит вновь, и боль его услышит – и устремится по его следам. Словно молния прочертила его лицо и в глазах его полыхнул такой огонь, что у Бойце похолодело в груди.

– Нет! Нет! Нет! Не заставляй меня вспоминать! – крикнул Танчо. – Вспомнив все, я буду только убивать, потому что вместе с болью меня отыщет ярость моя…

И он кинулся прочь.

Ах, совсем не так представлял Бойце эту встречу! Он мечтал сказать, по обычаям их предков: «Солнце засияло ярче, когда мы встретились, брат мой, и птицы радостно кружат в вышине». Но эти слова приветствия остались в его душе, словно непроросшие зерна.

Он винил себя, что поторопился – надо было подождать, пока их души укрепятся и окончательно затянутся их раны. Но когда Зокти сказал: «Хотелось бы посмотреть, каков этот Бойце», – это стало непреодолимым искушением, и Бойце решил показать, каков он. Он хотел успокоить их, а вышло наоборот…

– Ух, два пугливых журавля! – воскликнул Бойце на своем родном языке, который вот уже два тысячелетия не звучал под звездами.

Ему ничего не оставалось, как третьим взять старт – и он побежал за Танчо.

И почудилось Танчо, будто сам ветер гонится за ним. И послышался ему шорох трав под копытами коня, и жаркое дыхание бешеной скачки. В это мгновение понял он, что Бойце бежит не за ним, а рядом с ним и гнев и жалость борются в его сердце.

И Танчо на миг увидел, как Бойце бежит, едва касаясь узкой, словно лезвие, грани между светом и тьмой, бежит все быстрее, потому что, остановившись, неизбежно сорвется.

Бойце показал ему себя – точно так же, как однажды это сделал Цола.

«Вот видишь, – сказал землянин. – Я держусь. Я с тобой. Мы не оставим тебя биться одного. Над нами твои знамена. Оставайся Журавлем, только не улетай! Я не произнесу твоего настоящего имени».

И совсем тихо он сказал на языке певучем и звонком, как вода в ручье:

– Я стану зеркалом твоей печали и возложу руки на слезы твои.

У самого Бойце еще не совсем зажили шрамы посвящения. Когда он только вошел в Братство Помнящих, первое время его бедное сердце болело непрестанно, будто опаленное солнцем правды. Он вздрагивал и оглядывался на каждый зов, который молчаливо посылали ему тени из бездны Памяти. Память жгла его нестерпимо – пока он не закалился и не окреп настолько, чтобы помнить, не вспоминая. Это было искусство, без которого Помнящие не смогли бы жить, поскольку человек не может вечно стоять на пороге боли. Но порой нечаянно оброненное слово рвало повязки, и раны его раскрывались, как испуганные глаза.

«Будем считать, что я не знаю, кто ты. Я постараюсь, хотя это трудно. Ведь и ты видишь меня таким, какой я на самом деле. Все, кто входит в Братство Помнящих, знают истинное лицо друг друга».

«Я тоже не собираюсь вглядываться и выяснять, кто ты на самом деле», – в свою очередь сказал Танчо.

«Хорошо. Договорились. А теперь объясни мне, пожалуйста, почему «нет» и отчего я тебе не подхожу?» – спросил Бойце, заглядывая Танчо в лицо, словно ребенок, которого старшие не хотят брать с собою в настоящий поход.

Что было объяснять? Танчо припомнил, как, попав на Лакину впервые, он искал хоть одно кострище. То, что сэйджи владеют огнем, могло стать доказательством, что они люди. И когда Ворон Тати на вопрос: «Есть ли у вас огонь?» – ответил утвердительно, Танчо едва не запрыгал от радости.

И сэйджи показали ему огонь. Прямо посреди его постели поднялся костер чудного серебристо-розового пламени. Языки этого пламени не обжигали пальцев, ощущалось лишь приятное живое тепло. Зная, что огонь Лакины не жжет, Танчо мог бы и сам догадаться, каковы ее воины.

«По-твоему, мой огонь – не настоящий? А ты прежде испытай его», – обиделся Бойце, преспокойно прогулявшийся вместе с Танчо по его воспоминаниям.

Поскольку сэйджи делали это постоянно, считая естественным, Танчо уже смирился и даже не возмущался.

«Но убивать вы не будете», – уточнил он.

«Не будем. Смерть – это важный этап, к которому человек идет всю свою жизнь. Разве я вправе прервать чью-либо жизнь ради сиюминутной выгоды? Это все равно, что кидать в озеро драгоценные камни, чтобы полюбоваться кругами на воде. Нет, я не стану убивать.

Убивать может лишь тот, кто способен воскресить. Так что за смертью иди к Воронам».

– Пошли за ней кого-нибудь другого,– устало сказал Танчо.

Он умел убивать быстро и бесшумно, но это не вызывало у него удовлетворения и азарта. Использовать Танчо в качестве убийцы было так же нерационально, как тонкий механизм – в качестве кувалды. Он не мог принять убийство человека как способ остановить его, пресечь какие-либо действия в конкретный момент. Танчо знал, что человека можно внушением или переубеждением заставить совершить (либо не совершить) любой поступок, хотя это требует больше усилий и времени. Убить, конечно же, быстрее и проще. Его удивляло это вечное стремление к тому, чтобы было легче и скорее. Стремление, которое, в конечном итоге, неизбежно ведет к вырождению.

Жизнь каждого человека похожа на нить, переплетающуюся с множеством других нитей. Когда нить прерывается, не дойдя до конца, на полотне всеобщего существования образуется некрасивый рубец – хотя и маленький. Если прерванных жизней несколько, узор на этом полотне начинает сбиваться, идет вкривь и вкось, если обрывов очень много – образуются дыры. А люди сетуют, что жизнь стала хуже, все идет наперекосяк, рвется связь времен, нарушаются незыблемые законы. Но они же сами их рвут, убивая. Это было так очевидно для Танчо, что он удивлялся, как можно не чувствовать себя частью общего существования и не видеть: убивая, ты разрушаешь собственную жизнь.

«Давай сядем», – предложил Бойце, сам сел на траву там же, где стоял, и сразу потянулся за длинной травинкой, чтобы сунуть ее в рот. Покусывая сладкий стебелек, он продолжил:

«Если ты подумаешь спокойно, то согласишься, что я как раз подхожу тебе. Я – худший из учеников Цолы, я буду продолжать драться до последнего, и со мною еще триста человек. Мы все равно будем воевать, останешься ты с нами или нет. Но будет, конечно, намного лучше, если ты останешься. Понимаешь, у нас до сих пор не было воинов. В том смысле, что не всякий, у кого в руках оружие, – воин».

«В таком случае скажу тебе: нынче никто не воин».

Странное выражение промелькнуло в глазах Бойце, такое далекое, что нельзя было разобрать – грусть это или улыбка.

– Ты воин,– сказал он просто.

– Во-первых, не хвастайся,– буркнул Танчо, немного оттаивая. – Ишь, «худший ученик Цолы»! Где же, интересно, лучшие?

«Лучшие выше желаний. Они никогда не опустятся на одну ступень с игвами и не станут драться с ними. У каждого из них путь только к вершине. И только одна цель – стремиться к совершенству».

– Это я уже слышал, – прервал его Танчо, снова мрачнея.

Он ощутил горячий прилив сочувствия и ласки со стороны Бойце.

«Я знаю, что сейчас ты колеблешься между злом и добром».

«Откуда ты знаешь?»

«Из твоих снов».

Это возмутило Танчо до глубины души, которую он вместе со своими снами и ранами считал неприкосновенной собственностью.

«Нечего бродить по чужим снам!»

«Нечего кричать во сне», – отозвался Бойце.

«А что я кричу?» – удивился Танчо.

«Кричишь: «У них нет ушей». А иногда еще плачешь и стонешь».

– Что-то мне такого никто не говорил, – буркнул Танчо, и сейчас же подумал, что некому и говорить, кроме Зокти. Но Зоэ не в счет – он считает, что люди во сне должны стонать и кричать. Ведь Зокти из гильдии Воинов, а сны воинов страшны.

– Так это тебя я уже дня три за собой чую? – констатировал Танчо. – А мне казалось, это кто-то из сэйджи за нами из любопытства шастает.

«Сэйджи некогда. Они на празднике все».

«А что, обязательно за нами следить?»

«Я за вами не слежу» – удивился Бойце.

«А за кем же?» – усмехнулся Танчо.

«За теми, кто на вас приходит поглядеть и понюхать. Вас в лесу еще мало знают и могут принять…»

«За кого?» – насторожился Танчо.

«За еду. Тут у некоторых полночь – как раз обеденное время, а вы ложитесь спать прямо на земле».

Танчо как представитель испорченного цивилизацией поколения даже не допускал мысли, что запросто может быть съеден каким-либо другим существом. Но еще больше его поразило то, что человек, с которым они даже не были знакомы, взялся по ночам беречь их покой, а также, возможно, саму жизнь.

«И давно ты нас сторожишь?» – спросил он, наконец.

«С тех пор, как Цола ушел», – сказал Бойце, и посмотрел на Танчо на всякий случай виновато.

«И я тебя ни разу не видел?» – с сомнением прищурился Танчо.

«Почему же не видел? Видел», – улыбнулся тот.

В своих путешествиях по Лесу Танчо ощущал много раз, как в паутину его мысленного взгляда, которую он имел обыкновение раскидывать далеко вокруг себя, попадает отсвет чьей-нибудь души. Холодный сгусток враждебности он ощутил бы мгновенно. Однако этого не случалось. Чаще всего в ответ он получал мягкий шутливый толчок от сэйджи, считавших, что он играет с ними. То, что рядом несколько дней находился землянин, ни разу не дав повода встревожиться, казалось невероятным.

– Давай мы будем произносить слова вслух, – неожиданно предложил Бойце.

– Зачем? – удивился Танчо, тем не менее, переходя на речь. – Я-то думал, ты так и будешь представляться отшельником.

– Неужто я похож на отшельника? – улыбнулся Бойце.

– Еще как! Особенно в этом наряде, – подтвердил Танчо. – Но ничего, у тебя есть свои преимущества: ведь не было случая, чтобы голый что-нибудь потерял.

Ему нравилось слушать, как Бойце смеется. Так птица радуется заре, так флейта поет в солнечный день. Танчо давно не наслаждался этой музыкой – смехом свободного человека.

– У нас мало языковой практики, – отдышавшись, пустился в объяснения землянин. – Отвыкаешь, а потом очень трудно возвращаться к речи. Все равно, что бежать с цепями на ногах. А тренироваться надо, потому что мы должны говорить с людьми из долины. Теми, кто остался внизу.

– Если выбирать тот из языков Земли, что ближе человеческому сердцу – я бы выбрал гуарани, – заметил Танчо. – Один человек, которого я встречал в Памяти, говорил мне: «Гуарани чужда грусть. Слова свободно слетают с губ, будто их только что выдумали и они еще не успели обветшать». На гуарани меня зовут Хоко, – добавил Танчо, улыбнувшись.

– Скваттеры не говорят на гуарани, – возразил Бойце.

– Я знаю. Никогда захватчики не говорили на гуарани. Это язык радости и свободы. Отчего так мало людей говорят на нем сегодня, Бойце? Неужели счастье – это лишь память о том, чего уже нельзя вернуть и повторить?

– Ты заставил меня рассмеяться, а теперь хочешь, чтобы я заплакал? – спросил землянин.

– Анике! – Танчо отрицательно потряс головой. – Нет! Я не хочу, чтобы ты плакал. Ладно, буду говорить на языке Акицусу – он мне ближе.

– Хорошо, – согласился Бойце, переходя на язык страны Стрекозы.

– Так что ты от меня хочешь?

– Цола сказал, что добудет нам военачальника и мы сможем драться по-настоящему.

– Добывают пленников, – заметил Танчо. – А потом, какой из меня военачальник? В нашем роду их никогда не было. Мечники никогда не стремились властвовать – разве что над собственным сердцем. А с тех пор, как война перестала быть делом чести и стала делом техники, оружие мечников не служит никому, кроме нас самих. Мы считаем, что тому, кто честен и прям, приказывать не надо. А кто с честью не знаком, тому приказывать нет пользы.

– Тебе не надо будет приказывать, – улыбнулся Бойце. – И даже говорить не придется. Можешь молчать, как слива и персик. Цола сказал, что ты воин в седьмом колене. Значит, для тебя нет ничего более знакомого, чем война. И ничего более ценного, чем мир.

– Слушай, ну-ка признавайся: ты днем дышишь?

– Конечно,– не сморгнул Бойце.– Ну, немножко реже, чем… чем обычно. Но раз пять в минуту – точно.

– И все твои триста человек такие же, как ты? Вот что, брат, – вздохнул Танчо.– Воевать я вас не поведу. Это ерунда: с голым пузом – против ракетной установки.

– Но ты же нас еще не испытал, – удивился Бойце.

– Да я и так вижу. Если хочешь, могу с тобой подраться – ради удовольствия. Но партизанская война – это работа долгая, грязная и тяжелая. Стиль бабочки для этого не годится. Ишь, собрался воевать – голой пяткой против шашки…

– Шашка есть? – по-деловому спросил Бойце. – Нет? Ничего, сейчас организуем.

Он коротко свистнул, и сейчас же показалось несколько человек. Танчо замер, потому что среди них были и земляне, и теллурийцы, причем они не шарахались друг от друга, а держались вместе, будто так и надо. Все они были босые, а волосы у некоторых свободно спадали по плечам – и это были, конечно же, земляне. У теллурийцев волосы не такие послушные, и они заплели их в косы. Танчо видел такое только на гравюрах двухсотлетней давности, изображавших мечников во всей красе.

Он так страстно желал увидеть сумасшедших старателей, что теперь немного оробел.

Впервые в жизни Танчо не требовалось ставить мысленную стену между собой и теми, кто находился рядом с ним. Впервые не нужно было противостоять напору чужой воли. Их мысли были продолжением его собственных. И Танчо понял, почему сэйджи, встречаясь, начинали чувствовать себя всесильными.

Двое из землян были, как и Бойце, одеты в четыре стороны света, а остальные походили на обычных старателей в потрепанных комбинезонах. Один из них держал наготове оружие с широким и длинным лезвием, больше похожее не на шашку, а на мачете. Такими скваттеры отрубали руки и ноги зеленым стражам Великого Леса. Бойце пару раз глубоко вздохнул, прикрыв глаза, потом взглянул на державшего мачете и чуть кивнул ему. Тот широко размахнулся и рубанул Бойце наискось по груди.

У Танчо перехватило дыхание. В глаза ему хлынула кровь, и крик заткнул ему горло – он ждал, что Бойце покачнется и рухнет, и уже слышал хруст разрубаемых ребер. Но ничего не произошлло. Танчо набрал воздуху и увидел, что Бойце стоит на том же месте, а от удара осталась лишь тонкая розовая полоса. Бойце потер ее ладонью и сказал, будто извиняясь за неудавшийся фокус:

– Это я поторопился. Вообще не должно оставаться следа.

Танчо все еще не мог прийти в себя и смотрел на него сумасшедшими глазами.

– Да живой я, потрогай! – предложил землянин и, взяв Танчо за руку, похлопал ею себя по груди.

Кожа у него оказалась гладкая и горячая, как у змеи, пролежавшей на солнце после удачной охоты. Танчо был искренне восхищен, но сам Бойце относился к своему умению без всякого бахвальства.

– Это не самое трудное, – сказал он, чуть улыбнувшись.

Что может быть труднее этой техники, о которой Танчо знал только понаслышке, он и представить себе не мог. Если грудью держать удар меча – не самое трудное, что же тогда труднее?

– Говорить с людьми, – совершенно серьезно ответил Бойце. – Говорить так, чтобы тебя услышали. Труднее заронить семя в сердце человека, чтобы оно проросло в нем прекрасным цветком. И все-таки день за днем мы надеваем одежды и спускаемся в долину говорить с людьми.

– О чем же вы говорите «нижним людям»? О Светлом Пути и Небесной Радуге?

– Каждый раз – по-разному. Иногда и о Радуге,– улыбнулся Бойце. – Заранее никогда не знаешь, о чем придется говорить. Конечно, о земле – о том, какой она была и какой, наверное, уже не станет никогда. В чем вина людей и в чем их беда… и что в каждом человеке дремлет человек… а мы приходим разбудить его – чтобы он продолжил свой путь. Если же дорога потеряна, русло иссохло и жизнь замерла, то нужно набраться мужества и вернуться к истоку, чтобы расчистить его. Тогда жизнь вновь потечет, светлая и чистая.

– Набраться мужества, – повторил Танчо.

– Да, мужества – чтобы вспомнить свое первое имя и не бояться, что тебя окликнут.

– Не бояться…

– Да. Владеть своим страхом. Это первое, чему научил меня Цола. Пока страх владеет тобой, ты не осмелишься ступить дальше собственного «я». Страх будет сторожить тебя на пороге, и ты не двинешься вперед.

* * *

«Сами разберутся, – убеждал себя Зокти.– Я там третий лишний… Да еще с тобой, Джанси. Пошли лучше к сэйджи, я хочу тебя кое с кем познакомить. Их дагвы зовут. Тебе понравятся – они забавные», – улыбнулся Зоэ.

– Этого я не подумал,– растерялся Зокти, притормаживая.– А куда же тогда? Цола ушел…

И Зокти остановился окончательно, привалившись плечом к ближайшему дереву.

– Знаешь, я вроде как всюду лишний.

– А чего ты хотел? Ты на войне – дома, а на гражданке такие, как мы, никому не нужны.

– Тоже верно, – согласился Зокти.

Он слышал от Джанси еще не такое. Но попробовал бы кто-либо за спиной у Зоэ позубоскалить насчет его медлительности или излишней доверчивости! Рука у Джанси Кимонко была тяжелая, а слово – еще тяжелее: он мог так припечатать, что кличка оставалась за человеком навсегда – хоть увольняйся.

– Плохо, что у тебя детей нет, Зоэ. Может, детям ты бы еще пригодился. Надо было поменьше пузо надрывать на работе.

– Ну, это ты зря, Джали. Тут я ни с какого боку не виноват. Кто из штурмовиков в перегрузки не попадал? Все попадали.

– Но ты, Зоэ, уж если влипаешь – так на все сто. Скажешь, опять я не прав?

– Прав, – вздохнул Зокти. – Ладно, чего мы тут стоим? Пошли, я тебе покажу, какая красотища здесь, особенно вдоль реки, а там еще дальше водопады есть, меня Тати все хочет туда сводить, пойдем, говорит, постоишь под водопадом – легче будет… Этого мне только не хватало, а? Ты глянь только, вот бы жить здесь, да?

– Размечтался. Здесь наверняка уже из местных очередь стоит. А ты, Зоэ, всегда крайний… Я вообще не понял: что ты тут делаешь?

– Меня Танчо с собой взял. Вроде бы тут война затевается. Но пока толку от меня никакого. Сегодня вот еще и расстроил его. Так тоскливо на душе, прямо выть хочется.

– Ну, не расстраивал бы.

– Да тут такое дело… Как же мне поступить, Джали? Завести дружбу с землянином? Это же… будто я предал тебя, верно?

– С чего ты взял? Вот у него точно был повод с тобой не здороваться. Он-то, как я понимаю, теллурийцев не убивал. Зато с нашей, братишка, помощью землян изрядно убавилось. Ты на руки свои смотришь иногда?

– Ну и что? – спросил Зоэ, хмуро оглядывая свои руки.

На обоих предплечьях у него красовалась вытатуированная рушпа – знак воина. Обычно солдаты Теллури носили на руке повязку с рушпой. Неснимаемая рушпа означала, что человек намеревается воевать до конца и посвятить этому всю свою жизнь без остатка.

– Ты же, Зоэ, как ходячий лозунг: «Бей землян!»

– А чем плохой лозунг? – усмехнулся Зокти.

– Как тебе объяснить? Там, где я сейчас, вообще никакие лозунги не в чести.

– Почему?

– Да так… Плюют здесь на лозунги. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Выходит, я должен просить прощения?

– Молодец. Догадался. Сделай это для меня… За меня.

– А ты придешь еще?

– Я всегда с тобой. Только позови.

– Приходи! – громко сказал Зокти и сам вздрогнул от своего хриплого карканья.

Он стоял на краю обрыва. Перед ним глубоко внизу лежала горная долина, сияющая всеми красками сэйджи: за мягко-зеленым лесом алело вечернее небо, и золотой круг солнца склонялся к закату. Зокти стоял, не веря своим глазам. Он представить не мог, где прошатался целый день. В горле у него пересохло.

– Заблудился я, что ли? – проговорил он, оглядываясь вокруг.– Как меня занесло сюда?

Он немного подумал, в какую сторону двинуться, и пошел назад через лес, охваченный предвечерней тишиной.

Ночная птица уже пробовала голос. При каждом шаге из-под ног взлетали маленькие фонтанчики светящихся насекомых, будто он шлепал по лунной воде.

На ветках большого дерева он заметил какое-то светлое пятно, точно солнечный луч заплутал в листве и не успел уйти вместе с солнцем.

– Ярок, это ты? – спросил Зокти, подойдя поближе.

«Это я, – согласился Ярок.– Ты больше не дружишь с нами, Зоэ?»

– С чего ты взял, что не дружу? – удивился Зокти.

«А ты на Праздник сегодня не пришел».

– Да я вам мешать не хотел! Чего ты по ночам не спишь?

«Тебя ждал. Раули думают, что это они виноваты. Тебе у них не понравилось? А Бойце сказал, что все из-за него, потому что ты на него обиделся за то, что он землянин. Цола говорит, что не должен был тебя оставлять, и что если ты до ночи не объявишься, то он сам за тобой вернется. Это интересно, потому что я еще ни разу не видел, чтобы утилити возвращались, не достигнув цели. Тати вообще расстроился. Говорит, мы разучились гостей принимать. Вообще-то это правда. Только Танчо ничего не говорит».

– Зато ты за двоих тараторишь, Ясь. Ты что, весь день на этом дереве торчишь? Ни на кого я не обижался. Просто у вас и без меня дел по горло. Ну, я и решил, пока не нужен, пойду… гм… прогуляюсь.

«Так ты бы сказал, – удивился Ярок.– Мы же не знали, что ты нам не нужен».

– Ну, я не сообразил. Пошли, а то нам обоим влетит, – буркнул Зоэ.

Ни один лист на дереве не дрогнул, но светлое пятно заструилось вниз. Плечи и шею Зокти окутало мягкое тепло.

«Не тяжело тебе?»

Зоэ только хмыкнул. Он шел вдоль реки, и она разговаривала с ним своим тихим голосом. На другом берегу светилось целое облако ночных цветов, будто именно там находился тот далекий остров, где живет Солнце. Ярок был с ним, и сбиться с дороги Зокти не мог. Ласковое тепло сэйджи проникало в самую его душу, и шагалось Зоэ легко. Впереди него слышался шорох и хруст – ему спешили уступить дорогу десятки маленьких лап и хвостов, чтобы не быть отдавленными. Дневные птицы уже спали в кронах деревьев. Крылья и листья в большой дружбе: днем крылья веселят листья, а ночью листья дают приют крыльям…

Ночь пришла – пора звуков и запахов. Дерево-свеча сияло на поляне, и вокруг него танцевали огромные бесшумные ночные бабочки и громко жужжащие ночные шмели. На свету их глаза вспыхивали рубиновым огнем.

«Хочешь, мы подшутим над ними?» – спросил Ярок.

Он свистнул – но Зокти не услышал этого, слишком высокая была частота звука. Зато услышали бабочки и все, как по команде, спикировали на землю. Они решили, что это голос их главного врага – летучей мыши, – и спрятались. Однако когда Зокти оглянулся, бабочки снова танцевали вокруг мерцающего в темноте дерева-свечи.

Зокти ожидал застать в Доме раули форменный переполох, однако все было тихо, только ручей бормотал во сне. Входя под сень дома, Зокти едва почувствовал, как сэйджи скользнул с его плеч в окно второго этажа. И только тут Зоэ спохватился, что не попросил Ярока, чтобы он успокоил раули и сказал, что никто и никогда в жизни так не принимал Зоэ и не возился с ним, словно с родным братом, как это делали они.

«Не надо меня просить, раули сами тебя слышат, они очень рады и желают тебе хороших снов», – немедленно донеслось до него.

Зокти приободрился и пошел туда, куда вел его ручей, который бежал через весь дом. Туда, где вместо светильника рос большой куст, осыпанный белыми цветами. Они раскрывались к ночи, излучая таинственный свет и не менее чудесный аромат. Зоэ не раз ругал этот куст по утрам. У него была привычка сначала вставать, а потом просыпаться, и он каждый раз забывал, что у этого растения острые шипы.

Но сейчас Зокти был благодарен этому диковинному светильнику за то, что он так мало освещал и по углам дома было совсем темно.

– Вот и Зоэ пришел, – услыхал он из этой темноты. – Как раз вовремя. Третьим будешь?

– Ты… прости меня. Я был неправ, – выговорил он тихо.

– Не за что. Ничего плохого ты не сделал мне, и не за что тебе извиняться, – так же негромко отозвался Бойце.

Голос у него был совсем спокойный.

«Он, наверное, вообще никогда из себя не выходит»,– решил Зокти.

– Выхожу иногда. Только не среди друзей, – неожиданно ответил Бойце.

Зоэ все никак не мог привыкнуть к тому, что слово и мысль здесь воспринимались одинаково.

– Целый день ничего не ешь, бродишь неизвестно где, – послышалось разъяренное рычание Танчо.

– «Вот от кого мне все-таки попадет», – подумал Зоэ, как ни странно, с удовольствием.

– О вежливости я уже и не говорю, – продолжал Танчо. – Тебе что, обязательно было до ночи шататься, никому не сказав?

«Здорово ругается – от души, – подумал Зокти, поспешно отступая в темноту, так как его губы, помимо воли, расплывались в улыбке.– Надо же, меня частят во все корки, а я ухмыляюсь. Хорошо, что темно – хоть не видно…»

– Ну да, не видно! – возмутился Танчо. – Да я тебя насквозь вижу! На спине, вон, клок из рубахи выдран. По каким дебрям тебя носило?

Зоэ нащупал сзади порядочную дыру и мотнул головой.

– Что, правда, насквозь видишь? Вот это да!

– Танчо, не надо больше его ругать, – вступился Бойце. – У нас тут небольшой военный банкет… то есть, совет. Третьим будешь?

Бутылка была одна, но зато длинная, черная, с двумя печатями и этикеткой на совершенно невообразимом языке.

– Ладно, Зоэ, давай с нами – за воинов Радуги.

– Это что же за гильдия такая?

– Воины Радуги, – с важностью провозгласил Танчо, сделав перед этим два солидных глотка,– это те самые воины, которые затрудняют победу в войне за колонии между Теллури и Землей.

– Затрудняют чью победу? – не понял Зоэ.

– Обеим сторонам, – щедро махнул рукой Танчо.

– Авантюра, – прорычал Зоэ, отнимая у него бутылку. – Это невозможно!

– Вот именно, авантюра, – облизнулся Танчо с довольным видом. – И это возможно. Бойце занимается этим уже полтора года. За это время закрылось шесть приисков.

– Ничего сверхъестественного, – тихо сказал Бойце. – Мы вносим ложные данные при анализе пород. Выводим из строя машины. Если повезет, уничтожаем запасы топлива. Если очень повезет, перехватываем транспорты с продовольствием. Затем… ну, создаем помехи связи. Портим посадочные площадки и дороги. И вообще, занимаемся мелкими пакостями, – неожиданно усмехнулся он. – В общем, ничего такого, но если действовать непрерывно и планомерно, то можно сделать жизнь почти невыносимой. Но этого, конечно же, недостаточно. Нам на руку, что пока лагерей скваттеров немного. А с отдельными небольшими партиями старателей, которые плохо знают местность и полностью зависят от своей техники, справиться не так трудно. Воевать с регулярными войсками нам, конечно же, не под силу… было до сих пор, – прибавил он с неисправимым оптимизмом.

– Так выпьем же за воинов Радуги, – ввернул Танчо.

– Однако, крепкое, – выдохнул Зоэ, уважительно осматривая бутылку.

Это было обжигающее густое вино, мед пополам с огнем, пьянящее и в то же время легкое.

– А что, Зоэ, сможешь ты сколотить небольшую эскадрилью? – неожиданно спросил Танчо.

Наступила тишина.

– Я? – спросил Зокти хрипло и закашлялся. – Да мне самому надо заново на допуск сдавать. Я же больше двух месяцев не летал.

– На счет этого не волнуйся – у тебя будет возможность себя проверить.

– А машины? – спросил Зоэ как во сне.

– Новые не обещаю, – все так же негромко подал голос Бойце. – Штук пять «Лир» тебе сгодятся для начала?

– Старая модель,– заморожено сказал Зокти.

– Других нет. Получше ты сам добывай в бою.

– Ты закусывать собираешься? – возмутился Танчо, устав дожидаться, пока Зоэ добровольно выпустит из рук бутылку.

Зокти взглянул на гору съестного, которую ему оставили на ужин, и даже при его аппетите ему сделалось страшновато.

– Раули подумали, что они недостаточно радушные хозяева, раз ты ушел, и не знали, чем еще тебя уважить, – пояснил Танчо. – И смотри, все съешь – а то они обидятся!

– А вы не будете? – жалобно спросил Зокти.

Танчо мстительно выдержал паузу и смилостивился:

– Ладно, и я с тобой!

– Вот это другое дело! А то я лопну, – просиял Зоэ. – Давай с нами, а? – нерешительно предложил он Бойце.

– Я уже ел, – улыбнулся тот.

Танчо мельком взглянул на него. Он подозревал, что ест Бойце так же часто, как сэйджи, – по большим праздникам.

– Ну, тогда выпей! – сказал Танчо. – Жалко, что у нас нет стаканов. А то бы мы с тобой чокнулись, как у вас на Земле принято. Ну, раз нет – пустим по кругу, по-теллурийски.

После того, как это предложение было одобрено и претворено в жизнь, Бойце спросил:

– А знаете, откуда на Земле пошел обычай чокаться стаканами?

– Нет. А зачем вы так делаете? – с профессиональным любопытством откликнулся Танчо.

– В древности люди чокались, чтобы вино выплескивалось из одного бокала в другой – в знак того, что ни в одном из них нет яда.

– А ты из каких землян – из тех, которые родят детей или из тех, кто их защищает? – решился поинтересоваться Зокти.

«Танчо, это ты ему такого понарассказывал?»

«Надо же было как-то объяснить. Не смейся, Боська. Объясни ему сам по-другому, если хочешь».

– О! Э-э… гм, из тех, которые защищают, Зоэ.

– А те, которые родят, они вроде другой расы? – не сдавался Зокти.– Вот у сэйджи стигвы – зеленые, а лингвы – красные…

– Они не зеленые, – вздохнул Бойце.– Они такого же цвета, как я. Мы называем их – женщины.

– Значит, они на тебя похожи?

– Приблизительно, – буркнул Бойце.

Зокти в глубине души до сих пор сомневался, что такое может быть – чтобы люди были не цельными людьми, а ходячими половинками. Он подозрительно посмотрел на землянина и сказал:

– Хотел бы я их увидеть, этих женщин.

– Я тоже, – фыркнул Бойце, кусая губы.

«Танчо, выручай! Я признаю превосходство андрогинов, честное слово! Ваши репродуктивные функции совершеннее! Только пусть Зоэ меня не мучит!»

– Зоэ, ты еще корни не пустил? Пошли спать, друг мой, – усмехнулся Танчо.

– Допить-то надо, – резонно возразил Зокти. – Давайте по последней!

– Ладно – раз по последней, – сдался Бойце.

И они еще раз пустили бутылку по кругу. Бойце не хотел, чтобы между ними остались недомолвки – он боялся снова спугнуть теллурийцев и заговорил сам:

– Повезло вам, что вы – андрогины. Благодаря этому вы способны быть в одних ситуациях твердыми и решительными, а в других – мягкими и пластичными. В глубине души каждого из вас живет нежность. Думаю, что именно это уберегло теллурийцев от непоправимых ошибок, которые совершили мы, земляне.

– Каких, например? – спросил Зокти.

– Например, что главная цель человека – оставить свой след на земле. Мы с азартом, с увлечением, с чувством долга рубили, строгали и пилили тот сук, на котором сидели. Считалось, что это и есть самое важное в жизни. А если что-то в окружающем нас мире останется прежним после нас – это казалось несправедливостью. Ведь никто не вспомнит о нас, если мы не оставим следа! И кровавый след тянулся за людьми сквозь века.

– Ну, а на самом деле, что для человека главное?

– Поддерживать всеобщее равновесие, чтобы гармония мира не была нарушена.

– Ты говоришь прямо как утилити, – усмехнулся Зоэ.

– Он говорит как хопи, – вздохнул Танчо.

Зоэ даже не стал спрашивать, кто такие эти «хопи». У него уже глаза слипались. Он отяжелел от еды, от вина и от всего этого сумасшедшего дня, который свалился ему на голову. Бойце и Танчо все говорили и говорили, как старые друзья после долгой разлуки, а он потихоньку задремывал, думая в полусне: «вот славно, что у него, наконец, будет с кем поболтать всласть – а то я обычно половины не понимаю из того, что он говорит…»

– Зато с тобой хорошо помолчать вдвоем, – тихо сказал Танчо.

– О, это очень редкое и замечательное свойство, – серьезно и уважительно откликнулся Бойце.

– Да ну вас, черти! – смутился Зоэ и, не без труда поднявшись на ноги, отправился спать. На душе у него было тепло и уютно, будто там свернулся маленький пушистый зверь.

А Бойце все еще никак не мог простить себе, что он вторгся к ним этим утром и разбередил их раны. Ведь он сам когда-то пережил такое же потрясение, когда перед ним появился Цола. Он пришел с добром и хотел помочь, но в то время душа Бойце еще спала, ее глаза были закрыты.

– Я помню этот страх, – вздохнул Бойце.– Мне действительно казалось, что я схожу с ума. Правда, длилось это недолго. Представь себе человека, который всю жизнь прожил с завязанными глазами – и вдруг эту повязку сдернули в один миг. Утилити при этом искренне думали, что делают это достаточно медленно и осторожно.

Танчо сразу припомнил, как однажды попробовал включиться в беседу Цолы со своими соплеменниками. При всей своей внешней неторопливости утилити обладали такой скоростью мышления, что Танчо показалось, что его несет стремительная река.

– Утилити сами пришли нам на помощь. Они всегда сами исправляют свои ошибки. Теперь они уже больше не обращаются напрямую к тем, кого хотят вылечить. Теперь их зов идет издалека, и каждый сам волен выбирать – идти или оставаться. Дело утилити – открыть дверь, а войти в нее – это дело самого человека.

– Но из-за этого требуется больше времени.

– Да. Время, как всегда, на стороне зла. Но мы должны разбудить как можно больше людей. Это – наша Белая Битва. Это наша война, Танчо. И мы будем вести ее по своим правилам.

– Вновь выходить на бой с веткой розы вместо меча...

– Разве твой меч не будет с нами?

– Да, он будет с вами, – вздохнул Танчо.

И увидел, как наяву, поле этой последней битвы. Прогревающие моторы танки с мощной броней стояли сплошной серой массой, а по другую сторону – Сорокаима с десятком храбрецов, в руках которых такуара – крепкий камышовый тростник.

Подобно тису, из которого делали боевые луки и звучные виолы, такуара могла стать боевым шестом либо нежной флейтой.

– Знаешь, я порой думаю: отчего Сорокаима позволил, чтобы его руку держали над пламенем костра? У него было достаточно боевого умения, чтобы убить тех, кто его пытал. Отчего же он не сделал этого? Зачем бесстрастно держал руку в огне, со спокойным лицом глядя в глаза врагу?

– Очевидно, он хотел доказать силу своей души и показать, что есть боль, которая сильнее огня. Это боль за гибнущий мир, за муки людей, которых ты не можешь уберечь, за не родившиеся поколения, которым не увидеть солнце.

– Но ведь враги не поняли его. Значит, мужество Сорокаимы было напрасным.

– Нет, не напрасным. Оно поразило врага и преобразило его.

– Почему ты так думаешь?

– А иначе, откуда бы мы узнали о подвиге Сорокаимы? Ведь это враги из поколения в поколение передавали рассказ о нем. Впрочем, спроси лучше у самого Сорокаимы.

– Нет! – даже вздрогнул Танчо. – Я не осмелюсь тревожить такого, как он.

– Ты думаешь, он все еще в покое? – Бойце поднял брови, раздумывая.– Умершие в огне спят долго. Но такая благородная душа не останется в покое, зная, что люди страдают и беззащитны. Наверняка Сорокаима уже среди нас.

– Как бы то ни было, я не ровня ему, и не мне стоять рядом с ним, – возразил Танчо решительно.

Бойце с удивлением глянул на него:

– А разве ты знаешь себя до конца? Ты не хочешь этого, ведь так? И ты не хочешь вспоминать, что в прошлой жизни мы с тобой были братьями – там, на Земле.

– Напрасно ты, Боська, пьешь и не закусываешь, – буркнул Танчо, не глядя на него.

– Извини. Больше я никогда не стану говорить с тобой об этом.

Бойце повернулся к окну, и ночной ветер обдул ему лицо.