Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова г. В. Плеханов
жүктеу/скачать 1.67 Mb.
|
|
305
странным. Французской публике полезно будет прочесть относящуюся к этому предмету часть брошюры. Но зато остальная часть ее способна, по нашему мнению, возбудить в читателе не столько интерес, сколько недоумение. Эта часть посвящена изложению общих взглядов автора на социально-политическое положение России, взглядов, которые не выдерживают даже самой снисходительной критики. Начать с того, что г. А. Герцен нередко употребляет в этой части брошюры экономические термины и ссылается на экономические факты, очень плохо понятые им самим. Так, например, бедственное положение русских рабочих он называет законным плодом «свободной конкуренции» и железного закона «заработной платы» (вносные знаки при словах: свободной конкуренции и заработной платы — поставлены для ехидства самим г. А. Герценом). Но свободная конкуренция предполагает свободного работника, ничем, кроме бедности, не стесненного в распоряжении своей рабочей силой. В таком ли положении находится русский рабочий, который, по словам самого г. Герцена, должен претерпеть целый ряд невероятных мытарств для того, чтобы получить паспорт и с ним право покинуть свою деревню? Крестьянина, опять-таки по словам самого г. Герцена, гонит из деревни не только недостаток земли, но также и необходимость заработать деньги для уплаты страшно тяжелых податей (impôts écrasants). Наши продавцы рабочей силы испытывают на себе гнет «двойной эксплуатации фабрикантов и их приказчиков, с одной стороны, и государственных чиновников — с другой» (стр. 8—10 брошюры г. Герцена). Какая же это «свободная конкуренция»? Ясно, что плата русских рабочих вовсе не есть законное детище свободной конкуренции и «железного закона» (кстати, пора бы перестать ссылаться на этот закон: в том виде, как его формулировал Лассаль, он вовсе не признается современной наукой. Современная наука показала, что действительность хуже для рабочих, чем это предполагается железным законом Лассаля). Экономическое положение русского рабочего является именно незаконным «плодом» сожительства на русской почве «конкуренции», т. е. капитализма, с крепостной зависимостью трудящегося по отношению к государству. Наш работник страдает и от конкуренции и от недостаточного пока развития конкуренции, благодаря которому только и держится русское полицейское государство. Нашему рабочему лучше будет, когда, с падением полицейского государства, ему придется считаться с одними только законами свободной конкуренции. Тогда несомненно возрастет его сила сопротивления. Может быть это и хотел сказать г. профессор сво-ими ироническими вносными знаками? Нет, он знал, что плохо положение 306
русского рабочего; слышал он также, что мало привлекательного в «свободной конкуренции» и в «железком законе», и, ни мало сумняхуся, решил, что бедственное положение русского народа является законным «плодом» свободной конкуренции и железного закона. Спора нет, говоря это, он руководствовался очень хорошими побуждениями: он хотел сказать лишнее и, по возможности, крепкое слово против эксплуататоров народа. Но будучи очень слаб в политической экономии, он не знал хорошенько употребляемых им терминов и потому сделал промах. Это можно было бы признать не заслуживающею внимания мелочью, если бы ошибка его не стояла в теснейшей связи с общей путаницей всех его социально-политических воззрений. Путаница эта поистине велика и обильна. Г. Профессор — горячий сторонник русского общинного землевладения. Это было бы, конечно, еще ничего; в этом случае ошибка его не простиралась бы дальше ошибки всей русской «интеллигенции» (хотя и это уже не мало). Но посмотрите, как защищает общину г. профессор. По его словам, на общину нападают «доктринеры политической экономии и официального права, завещанного нам римским и феодальным миром». Что же это такое? Выходит, что доктринеры политической экономии «ослеплены» формулами римского и феодального права. По отношению к римскому праву эти слова имеют еще некоторый смысл, хотя дух римского права вовсе уже не так хорошо соответствует условиям буржуазного хозяйства, как это кажется иным «доктринерам». Римские законы иногда запрещали отдавать деньги в рост. Много ли найдется буржуазных «доктринеров», которые одобрят такое запрещение? На формальной основе римского права выросло государственное хозяйство римской империи. Многие ли буржуазные экономисты «ослеплены» прелестями этого хозяйства? Но, повторяем, о римском праве мы не видим надобности спорить с г. профессором физиологии. А вот насчет феодального права мы хотели бы задать ему один вопрос. Неужели он серьезно думает, что теоретики буржуазии были когда-нибудь «ослеплены» правом феодального мира? Недавно защитником общины выступил г. Победоносцев. Как думает г. Герцен, потому ли наш Торквемада защищает общину, что ему противно право «феодального мира»? Пусть г. профессор физиологии прочтет статью г. обер-прокурора синода («Русский Вестник», 1889, сентябрь). Он увидит, как относится реакционный защитник общины к феодальному праву. А, впрочем, что толковать об этом: сам г. Герцен, наверное, не придает серьезного значения своим словам о феодальном ослеплении «доктринеров политической экономии». Ему хотелось уязвить противников общины, а как 307 можно уязвить их, он хорошенько не знал; но он слышал, что феодальное право было не хорошо, вот он и приписал слепое пристрастие к нему буржуазным доктринерам. Конечно, г. Герцен плохой знаток экономии и права, но зато он хороший физиолог. Взгляды г. Герцена на русскую общественную жизнь представляют собою список с учения народников. Но так как г. профессору физиологии очевидно некогда было усвоить хорошенько даже это учение, то он и при повторении народнических теорий наделал много печальных промахов. Он уверяет, что наш народ насквозь пропитан «духом ассоциации, кооперации и солидарности» (стр. 23). Это не совсем верно, но это с большим успехом твердят народники, и им верят даже за границей. Мог бы и г. Герцен с успехом распространиться на эту тему, но ему и здесь не повезло. Для доказательства своего положения он ссылается прежде всего на железнодорожные артели, а также на артели продавцов газет, трактирных половых и даже... банщиков. Какое же значение имеют эти артели в общем ходе русской экономической жизни? Возьмем хоть банщиков. Существование их очень удобно для моющихся: артель лучше любого хозяина следит за исправностью своих членов. Но для моющих, т. е. для самих банщиков, артель имела бы решающее экономическое значение только в том случае, если бы бани составляли их собственность или хоть брались бы в аренду непосредственно ими самими. Но то ли мы видим в действительности? А железнодорожные артели, а артели продавцов газет, — какие это могучие проявления русского общинного духа! Подобные примеры не только не убедят никакого толкового читателя, но произведут на него впечатление, совершенно обратное тому, какое хочет произвести автор. А кому принадлежат у вас промышленные и торговые капиталы, — скажет такой читатель, — тоже рабочим артелям? Нет? Так плохо же дело русского общинного духа: не имея никакого применения в сколько-нибудь важных отраслях новейшей крупной промышленности, этот бедный дух вынужден ютиться в банях, на углах улиц и на железнодорожных подъездах! Недалеко уйдет русский дух при таком положении дел! К числу поучительных проявлений русского общинного духа г. Герценом относятся также и артельные «верещагинские» сыроварни. Мы советуем г. профессору прочитать относящуюся к этому вопросу статью г. Энгельгарта, напечатанную в «Отечественных Записках» 1872 года (в январской или февральской книжке). Из нее он узнает, что самым заметным результатом распространения верещагинских сыроварен было лишение крестьянских детей молочной пищи. Молоко, 308 прежде потреблявшееся дома и преимущественно детьми, благодаря сыроварням превратилось в ценный товар, и детям пришлось с ним распроститься. В качестве физиолога г. Герцен прекрасно понимает, как должно было отразиться это обстоятельство на молодых детских организмах. А ведь пример Верещагина кажется ему достойным подражания. Об общине мы не станем рассуждать с г. Герценом. Ему кажется, что дела общины обстоят совершенно благополучно, что она незыблемо покоится на своих вековечных основаниях. Он незнаком, по-видимому, с новейшими исследованиями о русском крестьянском хозяйстве, донельзя ясно показавшими, что от старинных устоев крестьянского быта остались одни только крайне некрасивые развалины. Г. Герцен не находит достаточно сильных слов для восхваления Александра II, отменившего крепостное право, эту «мелкую монету самодержавия». Но вместе с тем г. Герцену известно, какой дорогой ценой купили крестьяне свое так называемое освобождение. Правда, известно, по-видимому, только отчасти. По его словам, крестьяне должны были заплатить за свои наделы «относительно очень высокий выкуп». В действительности этот скромный «относительно очень высокий выкуп» значительно превышал стоимость отводимых крестьянам земель. Г. Герцен утверждает, что налоги составляют у нас от 25 до 50 процентов доходности крестьянских земель. В действительности налоги очень часто во много раз превышают доходность наделов. Это известно всем и каждому. Но как бы то ни было, г. Герцен признает, что освобождение (или, как называл его в «Колоколе» Н. П. Огарев, новое крепостное право) значительно ухудшило экономический быт крестьянства. Посмотрите же теперь, какими невероятными прибавлениями искажается это бесспорное положение у г. Герцена. «До освобождения удельные крестьяне (paysans de la couronne), ныне государственные фермеры, жили на национальных землях, беззаботные, как божьи птички на деревьях» (sans souci d'aucune sorte, comme les oiseaux du bon Dieu sur les arbres du bois). Что сказать об этом? По словам автора, его отец, А. И. Герцен, не мог удержаться от слез, когда в Лондоне была получена телеграмма о крестьянском освобождении. Всякий скажет, что это были слезы радости. Но, когда мы прочли у г. Герцена-сына идиллическое описание райского блаженства удельных крестьян, у нас явилась такая мысль: может быть блестящий и дальновидный издатель «Колокола» оплакивал будущую судьбу «божьих птичек» крестьянского сословия, которым освобождение грозило утратой их райского блаженства. Согласитесь, что наша догадка по меньшей мере 309 столь же основательна, как и взгляд г. лозаннского профессора на дореформенный быт удельных крестьян. Г. профессор уверяет, что «если в настоящее время русский народ обложен огромными налогами, то в значительной степени это происходит по причине выкупных платежей. Так что, когда через несколько лет (а через сколько именно лет, г. Герцен?) выкуп окончится, крестьяне сразу (du jour au lendemain) избавятся от тяжести этого рода ипотечного долга, и их экономическое положение станет лучше положения западных народов» (стр. 23). «О чем же и толковать, — скажет французский читатель, — чего же вы плачете о судьбе русского народа, когда он «через несколько лет», и притом «сразу», заживет лучше нашего? Нет, я вижу, что вы, казаки, слишком требовательны! Что вам ни дай, вам все мало!» Французский читатель будет совершенно прав со стороны логики, но не со стороны психологии. Дело в том, что г. профессор ухватился за толки о международной конференции по фабричному законодательству вовсе не за тем, чтобы настаивать на необходимости серьезных экономических реформ в России, Экономические рассуждения составляют у него лишь длинное и очень неудачное предисловие к изложению главного его требования, именно, требования конституции. Дайте только конституцию, а уж экономические реформы сделаются у нас почти сами собою, с неслыханною на западе легкостью; мы и землю обратим в национальную собственность, мы и промышленные товарищества заведем; и все это без шума, без той борьбы классов, которая так огорчает почтенных людей на Западе... Таков смысл брошюры г. Герцена. Спорить с ним по этому поводу совершенно излишне, да у нас нет и охоты спорить с ним. Мы сами очень несказанно рады были бы, если бы в России установился конституционный порядок. Мы думаем только, что о конституции можно было говорить и не придираясь к слухам о созыве международной конференции по фабричному законодательству. Но это мелочь. Интереснее знать, какой же именно конституции хочет г. Герцен. Ему кажется, что он демократ; по крайней мере он горячо хвалит те учреждения, которые он считает демократическими. К числу демократических учреждений, — и притом «наиболее демократических»: des plus franchement democratiques, — относит он наши земства... Пожалуйста, не думайте, что мы шутим, вот вам его собственные слова. Изложив порядок выборов в наши уездные и губернские земства, он говорит: «Итак, у нас уже есть целый представительный организм, основывающийся на самобытной экономико-социальной организации народа и исходящий из некоторого рода всеобщего избирательного права (?), смягченного (!!), с одной 310
стороны, тройным подбором (selection triple) крестьянских гласных и двойным подбором гласных всех прочих классов, а с другой — отдельным представительством всех классов *); это отдельное представительство обеспечивает в последнем счете результат, подобный тому, который с некоторого времени стараются получить посредством пропорционального представительства» (стр. 31). Вот оно как! До сих пор думали, что непрямые выборы представляют собой отрицание демократии, а теперь оказывается, что это та же демократия, только смягченная (mitigée) некоторыми урезками всеобщего избирательного права. До сих пор думали, что сословное **) представительство есть остаток феодальных учреждений, а теперь оказывается, что это в некотором роде идеал, к которому на Западе начинают будто бы стремиться «с некоторого времени». Оказывается, что мы опередили Запад не только общиной, но и представительными учреждениями. Ай-ай-ай! Ай-ай-ай! Можно ли говорить такие вещи! Ведь если бы не била в глаза «святая простота» г. Герцена, то пришлось бы заподозрить его в страшном, беспредельном лицемерии или, наконец, допустить, что он сам превратился в «доктринера официального права, завещанного нам феодальным миром». Ай-ай-ай! Ай-ай-ай! Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник! По всему видно, что если бы ученого профессора физиологии попросили написать для России конституцию, то она не была бы «демократичнее» наших земств! Но Бог с ним, посмотрим, какими же путями думает он придти к своей «демократической» конституции. В этом отношении он держится того особого метода, который можно назвать методом заговаривания зубов царизму. Вот как употребляется этот метод г. Герценом. Чтобы внушить либеральные мысли Александру III, превозносится Александр II, этот «добрый, умный, склонный к великодушию», но, к сожалению, «слабый характером» им-ператор. Александр II наверное дал бы нам конституцию. Но ему дважды помешали в этом: в первый раз поляки своим восстанием 1863 года, а во второй раз «нигилисты» своим революционным движением вообще и действием 1-го марта в особенности. Ввиду этого неудивительно, что г. Герцен недолюбливает «нигилистов». Конечно, он не решается поставить их на одну доску с «обыкновенными» убийцами. Эти «экзальтированные головы», эти «фанатики» (стр. 36) были искренно «убеждены, что они *) «Подбор» гласных означает у автора непрямые выборы, а «двойным» и «тройным» такой «подбор» является но отношению к губернским земствам. В тексте курсив г. Герцена. **) А не классовое, как называет его ученый профессор, который, очевидно, даже не подозревает, что сословие и класс далеко не одно и то же. 311 жертвуют собою для блага народа». Но так как деятельность их принесла народу, по мнению г. профессора, не пользу, а вред, то он и приравнивает их к слугам деспотизма. По его словам, Россию «раздирает» двойной нигилизм: внизу — нигилизм революционный, вверху — нигилизм реакционный. Первый действует посредством бомб и револьверов, второй посредством административных мер, произвольных арестов, негласных следствий и т. п... (стр. 36—37). Нечего сказать, истинно либеральное сравнение! Но ошибся бы тот, кто подумал бы, что г. Герцен не любит только террористов. Нет, сердце либерального профессора не лежит ко всем нигилистам вообще, без различия фракций и направлений. Вот, например, было у нас «множество молодых людей, и в особенности молодых девушек из зажиточных семейств, которые отдались душой и телом, с удивительным самоотвержением, делу образования народа». Все шло хорошо. Но «к несчастью, между ними оказалось несколько личностей, не понявших своей истинной задачи и злоупотреблявших народными школами для целей анархической пропаганды (которой, впрочем, совершенно не поддаются крестьяне). И этого было достаточно, чтобы правительство закрыло все наши школы» (стр. 27). Как видите, все вообще революционеры приносят лишь одно несчастие нашей бедной родине, которой давно бы уже пора разделаться с «двойным нигилизмом», как он того заслуживает, и отдаться «душой и телом» демократам на манер лозаннского профессора. То-то бы зажила тогда Россия! Между нигилистами нижнего этажа г. Герцен жалует только издателей и сотрудников «Свободной России» (ныне, как известно, уже прекратившейся), журнала, который отличался «замечательной серьезностью и умеренностью» (sic!). Кружок «Свободной России» состоит, по словам профессора, из самых выдающихся людей русской эмиграции. И г. Герцен «считает себя в праве утверждать, что никто из них не думает о низвержении монархии; они хотят лишь уничтожить самодержавие, непогрешимость, безответственность и произвол правительства» (стр. 39—40). За эту похвалу едва ли будут благодарны г. Герцену издатели «Свободной России». Эти «убежденные социалисты» никогда так сильно не оттеняли своей умеренности, вероятно, опасаясь, что она оттолкнет от них революционную молодежь. И если они, разговорясь по душе с г. профессором, изложили перед ним свои истинные взгляды, то не следовало кричать об этом на всю Европу. Зачем же выдавать чужие секреты? Что касается Александра III, то г. Герцен, по либеральному обыкновению, пугает его «историей» (ничем другим гг. либералы пу- 312 гнуть его не могут: революционное движение столь же страшно для них, как и для царя). «Правда, он (царь) безвозвратно упустил тот момент, когда он мог закончить дело своего отца с наибольшей торжественностью; но можно ли допустить, что сын захочет оставить в истории воспоминание о царствовании, посвященном единственно печальной реакции; захочет дать ей право связать его имя с именами убийц его отца? Что может, в самом деле, сказать история, если не то, что он сделался их сообщником, разрушая дело того, кого они убили?» (стр. 41). Кот Васька плут, кот Васька вор! Это очень хорошо и весьма убедительно. Но зато мы прямо скажем г. профессору, что его сопоставление царя с «убийцами» просто позорно. История поставит имя Александра III рядом с именами Желябова, Гриневецкого и Перовской! Неужели может быть такая глупая история?! И как высоко должно быть развито гражданское чувство в человеке, вздумавшем пугать царя подобным сопоставлением! Есть люди, которые, по известному выражению, не ведают, что творят. Наш ученый профессор не ведает, что говорит. «Нет, — продолжает г. Герцен, — никогда не поздно сделать хорошее дело; поэтому «несмотря ни на что, многие русские думают, что придет день, когда Александр III возьмется за продолжение и окончание дела своего отца, и они с нетерпением ждут этого дня, чтобы перенести на него (т. е. на Александра III) все то уважение и всю ту любовь, которые они имеют к памяти Александра II» (стр. 42). Широковещательная и льстивая болтовня — вот единственное оружие наших либералов в борьбе за политическую свободу. Не далеко уедут они на этом коньке. И кто же пишет эти льстивые строки! Сын Александра Ивановича Герцена, того Герцена, который еще в 1864 г., во время ссылки Чернышевского, называл правительство царя-«освободи-теля» шайкой разбойников и негодяев и который так энергично клеймил «жалких людей, людей-слизняков», говоривших, что не нужно бранить это гнусное правительство. Нет, гражданские чувства, очевидно, не передаются по наследству! Хорошо, очень хорошо, бесподобно хорошо писал Герцен-отец. Плохо, очень плохо, бесподобно плохо пишет Герцен-сын. Пусть лучше он занимается физиологией и не пускается в публицистику. Не ходи, Грыцю, тай на вечорницы! Этого требует благоразумие. Еще два слова. Почему же статья г. Герцена-сына была напечатана в «Revue Sociali-ste», — спросит иной читатель? Потому что этот журнал издается Малоном, а Малон — самая путаная голова в мире. 313 «ПОЭЗИИ Т. ГР. ШЕВЧЕНКА ЗАБОРОНЕНЫ В РОССИИ». Genève. H. Georg, librai-re Prag Eduard Voleska 1890. О поэтическом таланте Шевченка может быть только одно мнение: покойный Тарас Григорьевич принадлежит к числу самых крупных народных поэтов, каких только знает всемирная история литературы. Вот почему всякий, не совсем беззаботный насчет литературы, русский поблагодарить лиц, издавших в Женеве запрещенные в России, или дозволенные там с пропусками, стихотворения Шевченка. Книжечка издана очень чисто и изящно, но цена ее (3 фр.) несколько высока. Библиографические заметки из „Социал-Демократа". Книга четвертая. Женева, 1892. «СТУДЕНЧЕСКИЙ ВЕСТНИК», № 1. СПБ. Май 1890 г. Перед нами 1-ый № гектографированного «Студенческого Вестника», вышедшего весною 1890 г. в Петербурге. Он посвящен частью описанию студенческих волнений того года, частью общим рассуждениям по поводу старого, но вечно нового в России вопроса о том, насколько могут быть полезны подобные движения учащейся молодежи. Излагать подробности теперь уже далеко не новых и, вероятно, всем известных событий, мы считаем излишним. Но так как «беспорядки» в высших учебных заведениях повторяются у нас почти с астрономическою правильностью, то мы полагаем, что и теперь не поздно рассмотреть здесь общий взгляд «Вестника» на их значение. Вот как высказывается на этот счет автор статьи «По поводу студенческих волнений». «Всякой легальной формы для выражения своих нужд студенты лишены. Если это так, если остается прибегать к средствам, законом для нас недозволенным, то что же можно возразить против формы отдать себя под арест (так, кажется нам, правильнее назвать обычный способ студентов выражать свое негодование)? Что можно предложить взамен отвергаемого средства? Думается нам, что ничего не предложат, как не предлагали до сего дня. Кроме такого отрицательного довода, мы имеем некоторые положительные указания, заставляющие твердо держаться раз намеченного пути... Беспорядки тем удобны, что они, с одной стороны, показывают настойчивость в требованиях, доходящую до готовности пожертвовать своим будущим, а с другой, постоянно лишая общество известного количества членов и тем нанося ущерб, заставляют его внимательнее отнестись к бесправному положению молодой части русской интеллигенции... «Приносят ли студенческие волнения какую-нибудь пользу? Одни говорят, что да, другие, что волнения не только бесполезны, но даже 315
вредны, бесплодно губя множество сил... Нам кажется, что для утверждения бесполезности студенческих волнений не найдется просто необходимых фактов. Будет ли тот, кто поддерживает это положение, ссылаться на то, что нет в нашей истории примера, чтобы правительство тотчас вслед за беспорядками пошло на уступки студентам? На это мы ответим, что если правительство и не обращает внимания на беспорядки, не делает благодаря им уступок, то это не доказывает, что беспорядки не являются все-таки некоторым задерживающим элементом, не будь которого реакция пошла бы еще дальше... Мы не сумеем подтвердить это предположение фактами, но это и не наше дело: на тех, кто отказывает беспорядкам во всякой практической пользе, лежит обязанность опровергнуть такое их задерживающее реакцию-значение... Мы думаем, что на все общество, на вас самих, милостивые государи, наши беспорядки оказывают некоторое полезное действие: они напоминают вам о ваших обязанностях по отношению к молодому поколению... ужели же и гибель лучших детей ваших не выведет вас из апатичного состояния? Мы не хотим этому верить и думаем, что уже близко то время, когда общество обратится с вопросом к своему правительству: «за что гибнут наши дети?» и, услышав, что те гибнут только за то, что хотят беспрепятственно учиться, оно проклянет свое бездействие... и само пойдет навстречу молодежи... Тогда-то будет осуществлено все то, чего мы теперь тщетно добиваемся; мы верим, что это время наступит, и потому считаем наши жертвы ничтожными в сравнении с теми результатами, которых мы от них ждем». Все это наводит на мысль о том, что появлению «Студенческого Вестника» предшествовали довольно горячие споры между студентами и людьми «общества». «Охота вам даром тратить свои молодые силы!» — говорили, вероятно, эти благоразумные люди. — «Сидите лучше смирно; нельзя прать против рожна». — «Чаша терпения нашего переполнена», — отвечала благородная молодежь. — «Мы будем протестовать во что бы то ни стало, а там посмотрим, что из этого выйдет. Мы думаем, что наше движение не только не пройдет без всякой пользы, но даже и вас увлечет, наконец, с собою». Именно это говорит автор цитированной статьи. До какой степени могли подействовать на «общество» его доводы, — мы, разумеется, с точностью не знаем. У нас есть лишь косвенные указания на этот счет, указания, которые заслуживают, однако, полного внимания читателя. жүктеу/скачать 1.67 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|