Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова
жүктеу/скачать 1.63 Mb.
|
«либерального», как выражаются теперь в некоторых странах, консерватора.
227 При этом предполагается, что материальная возможность искания «нами» славы прочно обеспечена крепостным трудом крестьянина. Радикальные, по внешности, тирады, встречающиеся в сатирах Кантемира и Сумарокова, означают только то, что «перъвые» члены отечества, пользуясь исключительными правами, не должны успокаиваться на лаврах своих предков. Их «благородство» должно поддерживаться их собственными трудами и их собственной славой. Кантемиров Филарет совершенно ясно высказывает эту мысль: Но тщетно имя одно, ничего собою Не значит в том, кто себе своею рукою Не присвоит почесть ту, добыту трудами Предков своих. Грамота, плеснью и червями Изгрызена, знатных нас детьми есть свидетель, Благородными явит одна добродетель. Сумароков говорит то же самое: Дворянско титло нам из крови в кровь лиется, Но скажем: для чево дворянство нам дается. Коль пользой общества мой дед на свете жил; Себе он плату, мне задаток заслужил. Достойны величайшего внимания те строки той же сатиры Сумарокова («О благородстве»), где он, обращаясь к дворянину, дает ему следующий благой совет: А естьли у тебя безмозгла голова, Пойди и землю рой или руби дрова; От низких более людей не отличайся, И предков титлами уже не величайся!.. Тут целая дворянская утопия: роют землю и рубят дрова люди «подлые» не только de jure, но и de facto; люди, лишенные известных прав не только в силу своего сословного происхождения, но также, — и это самое главное, — вследствие своей тупости. В то же время «славу» добывают себе «дворяня», награждаемые высоким общественным положением не только за заслуги своих предков (эти заслуги — только «задаток»), но еще и за свою личную даровитость. Иначе сказать, Сумароков хочет, чтобы «дворяня» были аристократами в этимологическом смысле этого слова, т. е. чтоб «благородное» сословие состояло из самых лучших людей своей страны. И то обстоятельство, что это кажется ему возможным, ясно показывает, как наивно и в то же время крепко держался он дворянской точки зрения. 228 У Сумарокова, как и у Кантемира, резкие нападки на дворян, не желающих добывать себе славу своими собственными трудами, является отчасти литературным выражением той борьбы между породой и выслугой, которая, начавшись еще в Московской Руси, не прекратилась, да, как мы видели, и не могла прекратиться и после Петровской реформы. Но после этой реформы она осложнилась новым элементом: стремлением птенцов Петровых к западноевропейскому просвещению. Сторонники просвещения не могли помириться с ленивым обскурантизмом «фамильных людей», ставивших породу гораздо выше знания. Правда, не все «фамильные люди» отличались таким обскурантизмом. Между ними встречались личности, тоже сильно дорожившие просвещением. Но не против них и направлялись стрелы наших сатириков. Филарет оговаривается у Кантемира: Знаю, что неправедно забыта бывает Дедов служба, когда внук в нравах успевает, Но бедно блудит наш ум, буде опираться Станем мы на них одних 1). Его злые обличения направляются лишь против тех родовитых бездельников, которые избегают труда, не хотят учиться и интересуются только западноевропейскими модами, хорошо зная, ...что фалды должны тверды быть, не жидки, В пол-аршина глубоки и ситой подшиты... и т. д. Против таких же бездельников направлялась и сатира Сумарокова. Нападки на жалких людей этого калибра имели известное общественное значение. И было бы странно, если бы идеологи служилого класса не нападали на всякого рода «нетчиков». Но борьба с «нетчиками» не расширяла кругозора наших сатириков и не сообщала их мысли более широкого размаха. В своем отношении к тогдашнему нашему общественному строю мысль их оставалась консервативной, несмотря на резкость облекавших ее выражений. Резкость выражений сама была плодом западноевропейского влияния. Взгляд на «благородство», заключающийся в сатирах Кантемира и Сумарокова, напоминает взгляд на него Ювенала и, — чтобы указать на источник, более близкий в хронологическом смысле, — Буало. В своей пятой сатире («Sur la véritable noblesse») французский сатирик писал, обращаясь к маркизу Данжо:
229
La noblesse, Dangeau, n'est pas une chimère, Quand, sous l'étroite loi d'une vertu sévère, Un homme issu d'un sang fécond en demi-dieux Suit, comme toi, la trace où marchaient ses aïeux. Mais je ne puis souffrir qu'un fat dont la mollesse N'a rien pour s'appuyer qu'une vaine noblesse, Se pare insolemment du mérite d'autrui 1). Буало выражается еще гораздо резче, нежели Кантемир и Сумароков. Он говорит, что если данное лицо ведет себя недостойным образом, то, хотя бы оно происходило от самого Геркулеса, он не постеснится назвать его ...Un lâche, un imposteur, Un traître, un scélérat, un perfide, un menteur, Un fou, dont les accès vont jusqu'à la furie, Et d'un tronc fort illustre une branche pourriе 2). И Буало с удовольствием представляет себе то счастливое время, когда законы были для всех одинаковы: Chacun vivait content et sous d'égales lois, Le mérite y faisait la noblesse et les rois 3). Буало принадлежал к той французской интеллигенции буржуазного происхождения, которая ничего не имела против старого порядка и на все лады пела его славу. Впрочем, в его время порядок этот и не успел еще состариться. И все-таки под пером Буало рассуждения на тему об истинном благородстве имели не совсем тот смысл, какой приобретали они в произведениях русских сатириков из дворянской среды. Во Франции монархия победила феодальную аристократию благодаря поддержке третьего сословия. В России она сокрушила боярскую оппозицию, опираясь на служилый класс. Это огромная разница. Третье сословие во Франции заинтересовано было в полном уничтожении всяких сословных привилегий. А служилый класс в России, восставая прошв привилегированного положения бояр, сам стремился сделаться привилегированным сословием. 1) Дворянство — не химера, когда человек, происходящий из рода, к которому принадлежит много полубогов, сам, подобно тебе, идет по пути своих предков. Но мне нестерпимо видеть, что фаты, изнеженность которых может сослаться только на их пустое благородство, нахально величаются чужими заслугами. 2) Подлецом, обманщиком, изменником, мошенником, коварным лжецом, безумцем, страдающим припадками бешенства, гнилою ветвью знаменитого дерева. 3) Все были довольны, живя под равными законами, и только по своим заслугам люди достигали дворянского и королевского звания. 230
И именно в XVIII веке, когда возникла наша сатира, это его стремление осуществилось в довольно широкой мере. Поэтому его идеологи решительно неспособны были придать нападкам на породу тот широкий размах, какой сообщили им во Франции идеологи третьего сословия. Конечно, сам Буало отнюдь не был революционером. Он лишь вздыхал о том золотом веке, когда все были равны перед законом. Но через каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет после него французские просветители провозгласили, что надо восстановить тот справедливый общественный строй, который существовал в золотую эпоху общественного равенства. Вздох сожаления о прошлом довольно быстро превратился, an французской почве, в практическую программу будущего. Чтобы наши писатели могли усвоить себе эту программу, им нужно было предварительно покинуть точку зрения дворянского сословия. Кантемир и Сумароков были еще неспособны на это. Наивная вера во всемогущество просвещения предохраняла наших литературных деятелей первой половины XVIII века от помыслов об общественно-политических реформах. «Невежество, — говорил Сумароков, — есть источник неправды; бездельство полагает основание храма его; безумство созидает оный; непросвещенная сила, а иногда и смесившаяся со пристрастием, укрепляет оный». Достаточно распространить просвещение, чтобы искоренить неправду даже в судах. А просвещение распространяется центральной властью... Подобно Татищеву, Сумароков хотел, чтобы образование сделалось доступным также и для женщин. В «Хоре к превратному свету» синица рассказывает, что За морем тово не болтают: Девушке де разума не нада, Надобно ей личико да юбка, Надобны румяны да белилы... VI Сумароков — типичный русский дворянин XVIII столетия, приобщившийся к западноевропейскому просвещению. Во взгляде на историческое значение и современные задачи верховной власти он вполне сходился с Татищевым. В басне («притче») «Пучок лучины» он писал: Нельзя дивиться, что была Под игом Росская держава, И долго паки не цвела, Когда ее упала слава; 231 Вить не было тогда Сего великого в Европе царства, И завсегда Была вражда У множества князей едина государства 1) Теперь татары готовы служить России, а прежде они несли «страх российским сторонам». Так было вплоть до «Иоана» (очевидно, Третьего); Надежных не было лесов, лугов и пашни, Доколе не был дан России Иоан, Великолепные в Кремле воздвигший башни 2). Говоря о своем времени, Сумароков всегда изображает верховную власть источником просвещения и правды в России. Если он смело ополчается на борьбу с пороками, то его мужество поддерживается надеждой на поддержку со стороны государыни: Когда я истинну народу возвещу, И несколько людей сатирой просвещу; Так люди честные, мою зря миру службу, Против бездельников ко мне умножат дружбу: Невежество меня ни чем не возмутит, И росская меня паллада защитит; Не малая статья ее бессмертной славы, Чтоб были чищены ее народа нравы. В другом месте той же сатиры он восклицает: Пускай плуты попрут и правду и законы, Мне сыщет истинна на помощь обороны: А есгьли и умру от пагубных сетей, Монархиня по мне покров моих детей. При таком отношении к верховной власти становится понятным желание воспеть ее в более или менее торжественной оде. Нам теперь решительно невозможно наслаждаться «пиическими» произведениями этого разряда. Не говоря уже об их неуклюжем языке, они отталкивают нас своим безмерно льстивым содержанием. Нам очень подозрительно «странное пианство», будто бы овладевавшее одописцами. Мы презрительно пожимаем плечами, когда читаем у Тредьяковского, что Анна — «верьх Императриц». И не менее тяжелое впечатление производит на
232
нас хотя бы вот эта рифмованная лесть, сочиненная по случаю коронования той же Анны: Превыспренный весь лик и Небо все играет, Изряднейшим лучем нас солнце просвещает; Несет земля свой плод; Нам воздух дышет здравый, Цветет дух всюду правый; Вшел благостей к нам род, Веселием у нас всех блещут рек потоки... Погибли в бездне все премерские пороки! И так далее, и так далее. Льстиво до тошноты! Чувствуешь глубокую обиду за литературу, когда читаешь подобные литературные упражнения. Несправедливо было бы попрекать грехом подобных песнопений одного многострадательного Василия Кирилловича. В главе, посвященной Ломоносову, я уже отметил, что тем же грехом грешил и гениальный «архангельский мужик». Разумеется, несвободен от него и Сумароков. Трудно льстить больше, чем льстил он Елизавете в оде на день ее рождения: Ты наше время наслаждаешь, Тобою Россов век цветет, Ты новы силы в нас рождаешь, Тобой прекрасняе стал свет. Презренны сих времен морозы, Нам мнится на полях быть розы, И мнится, что растут плоды, Играют реки с берегами, Забвен под нашими ногами Окамененный ток воды... Всякий скажет теперь: некрасиво! Однако историк должен помнить, что есть обстоятельства, значительно смягчающие вину этих некрасивых литературных деяний. Наши одописцы льстили без меры. Это, к сожалению, неоспоримо. Но, во-первых, лесть в оде требовалась обычаем того времени. Это был отвратительный обычай; но тогдашние читатели и слушатели знали, что преувеличенные похвалы, содержавшиеся в одах, должны быть принимаемы cum grano salis. А главное, - на что я собственно и хочу обратить внимание читателя, — одописцы были поклонниками самодержавной власти «не токмо за страх, но и за совесть». От нее, и только от нее, ждали они почина прогрессивного движения в России. Как же было им «е превозносить и не воспевать ее в своих одах? 233
Наконец надо сказать еще и вот что. У нас в XIX веке долго держались обычая хвалить власть не столько за то, что она сделала, сколько за то, что она могла бы и должна была бы сделать, по мнению хвалившего. А из наших одописцев XVIII столетия кажется один только Тредьяковский не позволял себе давать власти благие советы под предлогом восхваления будто бы свойственной ей беспредельной мудрости. Мы уже знаем, что некоторые оды Ломоносова заключали в себе целый ряд проектов по части просвещения России. Изрядное число хороших практических советов напихано было и в полные лести оды Сумарокова. По случаю именин Екатерины II, в ноябре 1763 года, он «пел»: Вижу Россов пышны грады, И приятны вертограды. Как Едем иль сад Петров: Новы протекают реки, Кои рыли человеки: Ход по всей России нов. Горы злато изливают, Златом плещет окиян: Села степи покрывают И пустыни многих стран. Это — наставления, относящиеся к области народного хозяйства. А вот наставления по части внутренней политики. В оде цесаревичу Павлу, написанной ко дню его имени«, 29 июня 1771 года, Сумароков, возвещая «свету» добродетели высокого именинника, доводит до сведения этого последнего, что монарх, как он должен быть, С законом басен не мешает, И разум правдой украшает, Пренебрегая сказки жен: Не внемля наглу лицемерству, Не повинуясь суеверству, Которым слабый дух возжен. На этом дело не кончается. В той же весьма льстивой оде говорится: Когда монарх насилью внемлет, Он враг народа, а не царь; И тигр и лев живот отъемлет, И самая последня тварь: Змея презренья не умалит, Когда ково, ползя, ужалит, 234 Пребудет та ж она змея... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нестройный царь есть идол гнусный И в море кормщик неискусный: Ево надгробье: был он яд; Окончится ево держава, Окончится ево и слава: Исчезнет лесть, душа во ад. Не сносят никогда во гробы Цари сияния венца; Сиянье царския особы Есть имя подданных отца. Не знаю, какое действие оказывали подобные наставления на тех весьма высокопоставленных читателей, для которых они предназначались. Полагаю, ровнехонько никакого. Но что они должны были способствовать прояснению общественно-политических понятий обыкновенных смертных (хотя бы и шляхетного происхождения), это очевидно. Сколько-нибудь просвещенных читателей того времени напыщенно-льстивый язык одописцев, как сказано, вряд ли вводил в заблуждение: они понимали, что это — пуста« формальность. Во второй Головине XVIII века сатирическая литература стала едко насмехаться «ад льстивым языком одописцев 1). Иное дело — благие советы, преподносившиеся властителям теми же одописцами. В этих советах выражались политические взгляды передовых русских людей того времени. И над ними, наверно, никто не смеялся. Напротив, давая их, одописцы выступали, подобно сатирикам, просветителями читающей публики. VII Но гораздо более, нежели похвальные олова, оды и дифирамбы, просвещала читателей наша драматическая литература. Н. Булич справедливо сказал, что сценические представления были таким благородным родом забав, который далеко оставлял за собой грубые забавы Московской Руси. Вполне естественно, что, по выражению того же 1) В статье об Е. И. Кострове Н. С. Тихонравов указал, как удачно язвила «Смесь» 1769 г. одописцев: «Имеет ли простой народ добродетели? Я того не знаю, затем, что стихотворцы прославляют добродетели лирическим гласом, однако я никогда не читал похвальной оды крестьянину, также как и кляче, на которой он пашет» (Сочин. Н. С. Тихонравова. т. III, ч. I, стр. 188). 235
Н. Булича, «на театр смотрели, как на педагогическое средство, не только ори дворе... но и между мыслящими современниками» 1). Излишне распространяться о том, каким образом могла воспитывать зрителей комедия. Это понятно само собою: совершенно так же, как и сатира, т. е. посредством насмешки. Менее понятно педагогическое действие трагедии. Наша трагедия XVIII века имеет плохую славу. Так, трагедию Сумарокова, с которой мы исключительно будем иметь дело в этой главе, только что цитированный мною исследователь называет «раскрашенной яркими красками, но жалкой литографией с более достойного оригинала» 2). Ввиду этого позволительно спросить себя, откуда же бралось педагогическое действие жалкой литографии? И каким образом ее зрелище могло стать благородной забавой? Трагедия Сумарокова воспитывала зрителей не своими эстетическими достоинствами: они были совершенно ничтожны. Ее воспитательное значение обусловливалось теми нравственными и политическими понятиями, которые выражались в речах ее действующих лиц. Что касается этих понятий, то, конечно, их высказывают нередко такие лица, у которых мы бы никак не предположили их, если бы судили с точки зрения психологической вероятности. Но совсем не прав Н. Булич, утверждая, что «вообще понятия о нравственности в этих трагедиях кажутся извращенными потому, что далеко не похожи на наши» 3). На самом деле, многие из этих понятий до сих пор очень подходят к нашим и ничуть не страдают извращенностью. Возьмем одно из самых важных: понятие о долге вообще и о долге перед своей родиной в частности. Мы часто встречаем его в монологах героев Сумарокова. Посмотрим, какой оттенок имеет оно там. Князь Шуйский говорит своей дочери Ксении, которой угрожает смерть от руки Димитрия Самозванца 4): За град отеческий вкушай, княжна, смерть люту! Подобно этому, новгородский посадник Гостомысл наставляет свою дочь Ильмену 5): 1) «Сумароков», стр. 26. 2) Там же, стр. 152. 3) Там же, стр. 146. 4) «Димитрий Самозванец», последнее явление пятого действия. 5) «Синав и Трувор», первое явление третьего действия. 236
Где должность говорит, или любовь к народу, Там нет любовника, там нет отца, ни роду. Кто должности своей хранение являет, Храня ее в бедах, свой дух успокояет. Гамлет высказывает то убеждение, что ...Сердце благородно Быть должно праведно, хоть пленно, хоть свободно! 1) От нежной Офелии мы слышим: Я чести не хочу бесчестием искать... Борьба между личным чувством и должностью составляет «пафос» первой по времени трагедии Сумарокова «Хорев». Брат русского князя Кия, Хорев, любит Оснельду, дочь свергнутого Кием прежнего князя, Завлоха. Она живет как пленница в Киеве и отвечает Хореву взаимностью. Но он — брат Кия, кровного врага ее отца, и она не считает себя в праве следовать своему чувству. В третьем явлении первого действия она признается ему в любви, но отвергает, как нравственно непозволительную, всякую мысль о своем браке с ним: Престань себя, мой князь, надеждой этой льстить; Судьба мне жизнь велит в несчастии влачить. Судьба меня с тобой навеки разделила, И тщетно нас любовь с тобой соединила. Оснельда может ли супруга зреть того, Чей с трона брат отца низвергнул моего, И трупы братиев моих влачил бесстыдно, Взирая на престол Завлохов зверовидно; Граждан без жалости казнил и разорил И кровью нашею весь город обагрил, Оснельду в пеленах невольницей оставил. Перун! почто меня от смерти ты избавил? А жизнь оставя, дал ты чувствовать мне честь? Или — чтоб было мне труднее иго несть? Мне б лучше звереть, чем в тяжкой жить неволе И видеть хищника на отческом престоле. В сердце Оснельды любовь борется с чувством долга, как борется она с ним в сердце Шимэны у Корнеля. И ни тут, ни там в психологическом процессе борьбы нет ничего извращенного. Чувство долга берет верх над любовью как у Шимэны, так и у Оснельды. Это опять нимало не свидетельствует об извращенности. 1) «Гамлет», второе явление первого действия. 237
Ровно ничего не свидетельствуют о ней и переживания Хорева. В нем совершается борьба тех же чувств: «должность» побуждает его идти сражаться с подступившим к Киеву неприятелем. Но этот неприятель — отец любимой им девушки, и вот Хорев не то чтобы колеблется, а жестоко страдает. При этом нравственные страдания наводят его на размышления, совсем не безынтересные и для наших дней. Кий говорит ему: Возьми оружие, твой долг тебя зовет, И слава на полях тебя с победой ждет. На это Хорев отвечает, что он давно уже научился не страшиться врагов и переносить лишения походов. Однако он не может не думать • о жертвах войны: Но сколько воинов смерть алчна пожрала! Возбудит ли вдовам супругов их хвала, Что в мужестве своем с мечьми в руках заснули, И трупы их в крови противничьей тонули? Ах, сколько в снедь зверям отцов, супругов, чад Повержено мечом! и сколько душ взял ад! Где же выход? Неужели этот воин додумается до того, что никогда не надо сопротивляться злу насилием? Нет, он только старается установить различие между самозащитой и несправедливым нападением на других. И он не считает справедливой войну с Завлохом, который добивается лишь освобождения из плена своей дочери. Хорев говорит: Когда на жертву нас злой смерти долг приносит, — Умрем; но жертв она теперь не просит. Когда народ спасти не можно без нея, Мы в пропасть снидем все; и первый сниду я: Но ныне страху нет народу и короне; А меч дается нам лишь только к обороне. Он не довольствуется этим замечательным различением. Мучительное сознание того, что справедливое требование Завлоха может подать повод к страшному кровопролитию, наводит его на мысль о том, как вообще много ненужной жестокости вносят люди в свои военные столкновения: Довольно без того мы кровь взаимно льем, Когда по должности сражаемся с врагом — И защищение с отмщением мешаем: Под видом мужества мы зверство возвышаем. 238 Какое имя злу лесть низкая дала? Убийство и грабеж геройством назвала! Мы, брани окончав, отмстительны в удаче, Не попечительны, зря бедных в горьком плаче. В конце концов, и у Хорева любовь отступает перед долгом. Когда (в третьем действии) Оснельда, только что покушавшаяся на свою жизнь, просит его дать ей возможность убежать к отцу, который, надо заметить это, противится ее браку с Хоревом и уже наступает на Киев, он отказывается. По его мнению, при данном положении дел, такой поступок с его стороны явился бы изменой, которой не могла бы одобрить сама Оснельда: ...Помысли, рассуди. Могу ль я тем тебе свободу возвратить? Что будет обо мне тогда весь град гласить? Что скажешь ты сама? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Оснельда может ли изменника любить? Нет, надо быть справедливым! Следует в полной мере воздать должное нашей литературе XVIII века. И пора отвергнуть ходячее у нас мнение об ее бессодержательности. Она была содержательна, но, разумеется, на свой собственный лад. Обыватели старой Московской Руси так или иначе несли тягло, — когда им не удавалось бежать от него «в прекрасную пустыню», — или служили государю, когда нельзя было отсидеться в «нетех». Но они крайне редко задумывались о своих «должностях» перед родиной и совсем никогда «е размышляли о том, как следует вести себя в случае неприятных столкновений с жителями других государств. С совершенно спокойным сердцем жгли, грабили и всячески опустошали они города и села даже единокровной и единоверной им Литовской Руси. Литература, возникшая после Петровской реформы, тотчас же заметила крайнюю скудость запаса нравственных понятий, оставшегося от доброго, старого времени, и принялась пополнять его всеми зависевшими от нее средствами. В эту сторону направляли свои усилия все ее отделы, не исключая даже и громогласной оды 1). По всей вероятности, влияние сатиры было сильнее влияния всех остальных родов литературы. 1) Исключение приходится сделать только для того разряда повестей, на который я ссылался. Но это совсем особая литература. 239
Но все-таки немало тут сделала трагедия вообще и трагедия Сумарокова в частности 1). И в этом состоит значительная заслуга ее в великом деле европеизации России. VIII
Обыкновенный смертный должен забыть свой личный интерес, когда этого требует благо его страны. Так учила трагедия. Что же касается коронованных лиц, то она требовала от них прежде всего уважения к закону. Уже известный нам Хорев, брат русского князя Кия, говорит: Те люди, коими законы сотворены. Закону своему и сами покорены. Он же подробно перечисляет необходимые правителю качества: Потребно множество монарху проницанья, Коль хочет он носить венец без порицанья: И естьли хочет он во славе быти тверд; Быть должен праведен и милосерд 2). Упомянутая выше княжна Ксения Шуйская просит бога: Дай нам увидети Монарха на престоле, Подвластна истинне, не беззаконной воле! Увяла правда вся! тирану весь закон Едино только то, чего желает он: А праведных царей, для их бессмертной славы, На счастьи подданных основанны уставы 3). Та же молодая девушка, к удивлению нашему обнаруживающая такой глубокий интерес к политике, требует свободы совести и «снисходительного» отношения властителя к своим подданным: Блажен на свете тот порфироносный муж, Который не теснит свободы наших душ. Кто пользой общества себя превозвышает, И снисхождением сан царский украшает, 1) Едва ли не самыми идейными нашими трагедиями в первой половине XVIII в. должны быть признаны трагедии ученика Сумарокова, Я. Б. Княжнина. 2) Действие пятое, явление первое. 3) «Димитрий Самозванец», действие второе, явление первое. 240
Даруя подданным благополучны дни; Страшатся коего злодеи лишь одни 1). Суровый, но справедливый князь Кий, объясняя, почему он нисколько не опасается измены со стороны своих подданных, указывает на свое отношение к ним. Он говорит боярину Сталверху: Что может, рассуди, изменник учинить? Народ бесчисленный удобно ль возмутить, В котором множество мне сердцем покоренно? Владычество мое любовью утвержденно; Меня подвластные непринужденно чтят, Отца во мне сердца их преданные зрят 2). Дочь Гостомысла Ильмена убеждает князя Синава: Ты начал царствовать с щедротой в сей стране: Благополучием явил себя народа, И что произвела на то тебя природа, Чтоб ты ко истинне свой разум простирал, И плачущих рабов ты слезы отирал 3). Знаменательный оборот речи! Подданные — дети правителя. Но в то же время они — его рабы. И так выражается не одна Ильмена. В первом явлении того же действия Синав получает от своего брата Трувора такой совет: Раби твои, о князь! твои любезны дети: Не зачинай иным ты образом владети. В «Гамлете» Полоний проповедует принцип ничем не прикрытого деспотизма: Кому прощать царя? Народ в его руках. Он Бог, не человек в подверженных странах. Когда кому даны порфира и корона, Тому вся правда, власть, и нет ему закона. Но Гертруда возражает ему на это совершенно в духе Ильмены — и... самого Сумарокова: Не сим есть праведных наполнен ум царей; Царь мудрый есть пример всей области своей, Он правду паче всех подвластных наблюдает, И все свои на ней уставы созидает. То помня завсегда, что краток смертных век, 1) То же явление того же действия. 2) «Хорев», действие второе, явление первое. 3) «Синав и Трувор», действие второе, явление пятое. 241
Что он в величестве таков же человек. Раби его ему любезные суть чады, От скипетра его лиется ток отрады. Правду наблюдает и льет отраду от своего скипетра, а его дети, — подданные, — тем не менее остаются его рабами! Это очень характерная особенность тогдашней (передовой!) русской идеологии. Можно сказать, пожалуй, что, подобно всем передовым писателям XVIII века, Сумароков был сторонником просвещенного абсолютизма. Но в том-то и дело, что в его трагедиях говорится, собственно, о той разновидности просвещенного абсолютизма, которой нельзя дать другого названия, кроме просвещенного деспотизма. Русская трагедия шла по следам французской. Но, как увидим ниже, во французской трагедии нет идеализации деспотизма, хотя бы и просвещенного. Да оно и понятно, если сам Боссюэ, бывший убежденным сторонником неограниченной монархии, находил нужным сделать ту оговорку, что рабское подчинение подданных своему государю противоречит французским нравам. Порядок идей и в этом случае соответствовал порядку вещей. Ломоносов говорил: «Понеже наше стихотворство только лишь начинается, того ради, чтоб ничего не угодного не ввести, а хорошего не оставить, надобно смотреть, «ому и в чем последовать». Л еще раньше его, Ф. Салтыков, изучая в Англии «уставы» разных европейских государств, выбирал из них, для нашего домашнего употребления, лишь то, что «приличествует токмо самодержавствию, а не так, как республикам или парламенту». Подобно этому поступала и наша изящная литература XVIII столетия. Она тоже старалась «ничего неугодного не ввести. Из богатой сокровищницы западноевропейских общественно-политических идей она брала лишь то, что «приличествовало самодержавствию, а не так, как республикам или парламенту». Да и понятию «самодержавствия» она придавала, как видим, свой домашний оттенок. Порядок идей определился порядком вещей. Уважать законы, быть «снисходительным» к своим детям-рабам, защищать обиженных... Чем отличаются эти требования от того, чего добивались от московских государей сторонники «подкрестных» записей? Ничем. И это надо запомнить. Петровская реформа не изменила объема требований, предъявлявшихся к русским государям теми их подданными, которые, по тем или другим причинам, не мирились с «российской действительностью». Она 242 и не могла изменить его, так как ближайшим ее политическим следствием было изменение общественных сил не в ущерб, а к выгоде центральной власти. Разница была лишь в том, что «подкрестных записей» добивался отживший общественный слой, — боярство, — между тем как советы просвещенному деспотизму насчет уважения к законам и «снисходительного» обращения с подданными шли от того слоя русских сторонников западного просвещения, которому суждено было расти и укрепляться, правда, с медленностью, нередко доводившей до отчаяния благороднейших его представителей. В своем «Гамлете» Сумароков устами Гертруды напоминает монархам о краткости «смертных века», т. е. о загробной ответственности за злые поступки. Но Гертруда только мимоходом касается этого предмета. Зато Димитрий Самозванец — тоже совсем неожиданно! — вдается в большие подробности по этой части. Ему видится страшная картина его собственного мучения в аду: Уныли вкруг Москвы прекрасные места. И ад из пропастей разверз на мя уста, Во преисподнюю зрю мрачные степени 1). И вижу в тартаре мучительские тени; Уже в геене я и в пламени горю... Этой страшной картине тот же беспощадный тиран противопоставляет очаровательную картину райского блаженства добрых царей: Воззрю на небеса — селенье райско зрю: Там добрые цари природы всей красою. И ангелы кропят их райскою росою... Цель противопоставления очевидна: поразить воображение властителей, поставить им на вид, что их собственный интерес, — и еще какой: не временный, а вечный! — предписывает им уважать законы и быть «снисходительными» или (что одно и то же) «добрыми». Если мы вспомним, что еще Курбский пугал Ивана загробным правосудием, то убедимся, что Петровская реформа не вызвала никакой непосредственной перемены на святой Руси и в смысле той ultima ratio, к которой могли апеллировать русские обыватели, когда их государи показывали себя слишком мало «снисходительными». Отмечу еще одну черту Сумароковской трагедии. Подобно французской трагедии XVIII века, она нападает на католицизм. Местами 1) Т. е. ступени. 243
наладки ее становятся очень резкими. На замечание Димитрия Самозванца о папской святости, которой не хочет подчиниться Россия, его наперсник Пармен возражает: Мне мнится, человек себе подобным брат, И лжеучители рассеяли разврат, Дабы лжесвятости их черни возвещались, И ко прибытку им их басни освящались... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сложила Англия, Голландия то бремя И пол-Германии; наступит скоро время, Что и Европа вся откинет прежний страх, И с трона свержется прегордый сей монах, Который толь себя от смертных отличает, И чернь которого как Бога почитает. Самозванец находит такие речи «дерзостными». Но их «дерзостность» весьма значительно умеряется тем, что, горячо нападая на западную церковь, герои Сумарокова с большим почтением относятся к восточной. В той же трагедии («Димитрий Самозванец») Георгий, князь Галицкий, молится о том, чтобы католицизм не восторжествовал «ад православием: О Боже, ужас сей от Россов отведи! Замечательно, что ни в сатирах, ни в «притчах» Сумарокова мы «е встречаем нападок на русское духовенство, столь частых у Кантемира. Это объясняется тем, что настроение Кантемира было гораздо ближе к настроению Петра Первого, который очень не жаловал «больших бород». В эпоху Сумарокова власть относилась к таким бородам гораздо «снисходительнее». Да и они, с своей стороны, совершенно отказались даже от той пассивной оппозиции, с которой относились к преобразовательной деятельности Петра. Исключения, вроде оппозиционной вспышки Арсения Мациевича, в счет не идут и только подтверждают общее правило. Как ни узки были по обстоятельствам времени пределы политической мысли Сумарокова, но и она, высказываясь в его стихотворениях, и особенно в его трагедиях, совсем не извращала понятий тогдашних русских людей, а очищала их, так как все-таки предъявляла к правителям известные требования, шедшие вразрез с правилом московского деспотизма: мы можем, по одному своему усмотрению, казнить и жаловать своих холопов. Никто не скажет, что бесполезно 244
было для политического развития современников Сумарокова, например, следующее рассуждение о чести одного из его героев (князя Мстислава): О, честь единственный источник нашей славы, На коей истинны основаны уставы, Геройска действия и общей пользы мать! Сильна едина ты сан царский воздымать. Коль нет тебя с царем, он божий гнев народу, И скиптр ево есть меч возъятый на свободу...
Взаимная борьба общественных сил в эпоху Екатерины II I В нашей ученой литературе, существует два мнения по вопросу о том, как высок был уровень экономического развития России во второй половине XVIII века. Одно из них нашло наиболее яркого выразителя своего в лице г. Чечулина; другое высказано было Е. В. Тарле По словам г. Чечулина, «необходимо признать крайне незначительное экономическое движение страны вперед за время целого (XVIII. — Г. П.) столетия». В экономической деятельности страны не создалось ничего нового, и она оставалась на очень низком экономическом уровне 1). Наоборот, Е. В. Тарле утверждает, что в царствование Екатерины II Россия вовсе не была отсталой страной сравнительно даже с наиболее передовыми странами европейского материка, например, с Францией. «Легенда» об исключительном господстве натурального хозяйства в указанную эпоху должна быть отвергнута. К концу царствования Екатерины II наши фабрики и заводы «отнюдь не были тепличными растениями, и обрабатывающая промышленность достигла такого развития, что если и не составляла существенной статьи русского вывоза, то, во всяком случае, делала Россию, — по смыслу неоднократных утверждений самих иностранцев, — страною, экономически независимой от соседей» 2). 1) Н. Чечулин, Очерки по истории русских финансов в царствование императрицы Екатерины II. СПБ. 1906 г., стр. 374, 376, 378. 2) См. его доклад: «Была ли екатерининская Россия экономически отсталой страной?», в октябре 1909 г. прочитанный в заседании Исторического Общества при Петербургском университете и напечатанный в майской книжке «Современного Мира» за 1910 год. 246
Каждое из этих двух противоположных мнений есть крайность и потому требует существенных поправок. Конечно, во второй половине XVIII столетия Россия давно уже не была страной «исключительно» натурального хозяйства. Мы знаем, что в нечерноземной полосе Великороссии преобладала тогда оброчная система эксплуатации помещиками своих крепостных крестьян. Крестьяне уплачивали свой оброк, разумеется, деньгами. Деньгами же уплачивался и оброчный сбор в пользу государства с черносошных, а также (после «секуляризации» церковных именин) с экономических крестьян 1). Все это предполагает наличность отхожих промыслов и довольно значительного денежного обмена. Иностранные наблюдатели русской жизни издавна отмечали, что, как выразился один из них в начале XIX века, русский крестьянин занимается не только земледелием, но по большей части еще и другими промыслами. По свидетельству того же наблюдателя, встречались целые села, состоявшие из одних ремесленников, т. е., собственно, из кустарей. К числу таких принадлежали село Медведицкое и Кимры, уже тогда населенные почти исключительно сапожниками. В Московской и Тверской губерниях было много ткачей, в Нижегородской — целые села занимались обработкой железа; по берегам судоходных рек сильно развито было судостроение и т. д. Кустарная промышленность, значительно развитая еще в Московской Руси, стала еще более быстро развиваться именно во второй половине XVIII столетия. В то же время значительно подвинулась вперед, — правда, преимущественно в количественном отношении. — и крупная промышленность. При вступлении на престол Екатерины II считалось 984 фабрики и завода (кроме горных заводов), а в конце ее царствования их было 3.161. Г. Чечулин не говорит, что в тогдашней России господствовало исключительно натуральное хозяйство. Но его мнение должно быть признано прямо противоположным мнению Е. В. Тарле, поскольку он отрицает движение вперед русского народного хозяйства. Тут он неправ. Движение вперед, несомненно, было. Правда — на стороне Е. В. Тарле, признающего это движение. Но когда этот талантливый исследователь утверждает, что екатерининская Россия не было отсталой страною
247
даже в сравнении с Францией, необходимо признать, что палка слишком перегнута им в противоположную сторону. К концу царствования Екатерины II наша обрабатывающая промышленность достигла, по его словам, такого развития, что, если и не составляла существенной статьи русского вывоза, то, во всяком случае, делала Россию, — по смыслу неоднократных утверждений самих иностранцев, — страною, экономически независимою от соседей 1). Это ошибка; начать с того, что отзывы иностранцев гораздо менее категоричны, нежели это кажется нашему уважаемому историку. Возьмем Бюшинга, на которого он не один раз ссылается в своем докладе. По словам Бюшинга, приводимым господином Е. В. Тарле, ни один народ в мире «е имеет большей склонности к торговле, нежели русские. Но, как я указал на это в первом томе моей «Истории», многие иностранные путешественники совершенно так же отзывались и о китайцах. Доказывают ли такие отзывы путешественников, что ошибаются люди, говорящие об экономической отсталости Китая сравнительно с европейским Западом? Очевидно, нет. Далее, Бюшинг признает, что русские имеют способность не только к торговле, но и к обрабатывающей промышленности. Он указывает при этом на успехи, достигнутые Россией со времени Петра I. Они показывали, — думает он, — что русским недоставало прежде только руководства (со стороны более передовых иностранцев) 2). Е. В. Тарле вполне правильно отмечает, что Бюшинг с похвалой отзывается о некоторых русских фабричных изделиях и находит полотняные мануфактуры лучшими в России. Но к этому следовало прибавить, что, по замечанию того же Бюшинга, в тогдашней России выделывали «только грубые полотна и еще не научились прясть тонкую льняную и конопляную пряжу». Ему известно было только одно исключение из этого общего правила: ярославская мануфактура, которая хорошо ткала и белила тонкие полотна 3). Так как полотняные мануфактуры были, по его мнению, все-таки лучшими в России, то остальные отрасли русской обрабатывающей промышленности должны были
248
представляться ему еще более отсталыми. Неудивительно, поэтому, что он следующим образом судит об отношении России к западным странам: «Изо всего этого выходит, что русские еще не могли бы обойтись без помощи иностранных мануфактур и фабрик» 1). Как видим, он, вопреки Е. В. Тарле, очень далек от взгляда на Россию, как на страну, могущую стать экономически независимой от соседей.
Приводимые Бюшингом данные о состоянии русской торговли могли только подкрепить его убеждение в том, что Россия еще не в состоянии была обойтись без помощи иностранных фабрик и мануфактур. Он говорит, что в России есть много «полезных товаров» 3), которые она может «уступать» (céder) странам, начинающим предъявлять спрос на них. Несколько ниже он перечисляет эта «полезные товары», при чем они оказываются принадлежащими к числу сырых произведений народного труда 4). Бюшинг утверждает, что дороги, проложенные между главными нашими городами, очень хороши (sont très bons). Этот неожиданный отзыв сильно смягчался, правда, тем замечанием, что они хороши особенно зимою (surtout en hiver) 5). Но и в смягченном виде он не перестает свидетельствовать о том, что Бюшинг был большим оптимистом и совсем не склонен был неблагоприятно судить о нашем тогдашнем экономическом положении. И все-таки его оптимизм не помешал ему принять к сведению, что наша «огромная империя насчитывает едва несколько сот городов, в большинстве случаев деревянных». Он прибавляет, что немцы легко приняли бы эти крайне дурно обстроенные
249
города «за большие деревни» 1). Но он совсем не удивляется жалкому виду русских городов, так как ему известно, что «русские буржуа — новые люди и выходят из крестьян» 2). Если со всеми этими отзывами Бюшинга об экономическом состоянии России мы сопоставим его же описание французской промышленности, то должны будем признать, что эта последняя представлялась ему в совсем другом виде. Он называет «бесчисленные» французские фабрики и мануфактуры повсеместно знаменитыми и утверждает, что французские стеклянные изделия и зеркала лучше венецианских 3). Во французском вывозе, в противоположность русскому, им отмечается множество мануфактурных товаров 4). II Е. В. Тарле охотно ссылается еще на Палласа. Собственно говоря, от этого весьма, конечно, серьезного исследователя мы узнаем гораздо больше о флоре России, чем об уровне ее экономического развития. Но все-таки, когда Паллас касается промышленного развития тех русских [местностей, через которые он проезжал, тогда читатель неизменно выносит из его описания тяжелое впечатление большой отсталости. Е. В. Тарле придает большое значение отзыву Палласа об Арзамасе. Он говорит, что, при всей своей нечистоте и внешней неприглядности, Арзамас «показался Палласу необыкновенно благоденствующим и многолюдным, при чем он своим процветанием обязан обрабатывающей промышленности, и Паллас приводит даже этот город в доказательство того, насколько и для всего государства выгодны фабрики н мануфактуры» 5). 1) Там же, стр. 15. 2) «Les bourgeois russes sont nouveaux et sortent des paysans». Там же, стр. 28. 3) «Géographie universelle», t. IV, p. 47, 52, 54. — Надо заметить, что эти производства заимствованы были французами из Венеции. 4) Там же, стр. 55—56. Статистические данные, собранные в 1788 г. Тоноэаном и приведенные у Моро де Жоннеса («Statistique de l'Industrie de la France», Paris 1856, p. 149, 165, 191, 234 и проч.), не оставляют сомнения в том, что французская промышленность в самом деле находилась тогда на сравнительно высокой ступени развития, чего нельзя сказать о русской. 5) «Современный Мир», 1910 г., май, стр. 24. 250
Все это так. Арзамас действительно произвел на Палласа сильное впечатление. Но почему? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо принять в соображение, что же именно говорится у этого путешественника об арзамасской промышленности. Он пишет: «В Арзамасе выделывают только обыкновенные кожи; впрочем, там встречаются несколько заводов, выделывающих посредственного качества юфть... Там выделывают лишь обыкновенное белое мыло»... Красильни «почти исключительно» заняты приготовлением так называемой крашенины, в большом количестве покупаемой женщинами из простого народа 1). Кроме крашенины они выделывали еще китайку, расходившуюся в той же среде. Это надо запомнить. У Шторха мы тоже на каждом шагу встречаем указания на то, что русская промышленность доставляла только изделия низшего качества. Изделия высших сортов привозились, согласно его описанию, из-за границы 2). Конечно, наши мануфактуры могли бы иметь широкий сбыт, работая для удовлетворения народных потребностей. Но не при тогдашних условиях. Дело в том, что круг этих потребителей был с своей стороны тогда очень ограничен как бедностью крестьян, так и тем, что они сами изготовляли большую часть нужных для них предметов. Шторх категорически утверждает это 3). Выходит, стало быть, что натуральное хозяйство все-таки преобладало у нас, хотя и не господствовало «исключительно». Известно, что для экономиста важно не только то, что производится, сколько то, как производится, т. е. какими орудиями труда и при каких производственных отношениях. Но в данном случае, несомненно, имеет большое значение и вопрос о том, что именно производили арзамасские фабрики. Мы видим, что они работали почти исключительно для удовлетворения того спроса, который был предъявляем на нашем внутреннем рынке «простым народом». Спрос этот был значительно ограничен тем обстоятельством, что русский крестьянин удовлетворял наибольшую часть своих потребностей продуктами собственного хозяйства. Кроме того, спрос этот был очень неприхотлив, так что легко покрывался изделиями кустарной промышленности. Но кустарная промышлен-
251
ность — отсталая промышленность. Свойственная ей техника производства до сих пор остается у нас первобытной. Конечно, и ей не чужда та имманентная логика, в силу которой товарное производство превращается в капиталистическое. Но в ней превращение это совершается крайне медленно. Медленность превращения, которая является тут следствием ее отсталости, в свою очередь, служит причиной, упрочивающей отсталость. Глубокая печать этой отсталости всегда лежит даже на более или менее крупных предприятиях, мало-помалу возникающих в кустарной среде. Лежала она и на тех предприятиях, которые пришлось наблюдать Палласу в Арзамасе. Мы уже слышали от него, что они приготовляли только изделия низшего или посредственного качества. Теперь надо прибавить, что, по словам того же путешественника, крайне отсталой была и их техника 1). Говоря об экономическом строе России в XVIII веке, нельзя ни на одну минуту забывать, что у нас всецело господствовало тогда крепостничество. По данным третьей ревизии (1762—1766 г.г.), помещичьи крестьяне составляли 52,9% всего крестьянского населения Великороссии и Сибири. Это отношение осталось почти неизменным до конца века 1). Крепостным запрещено было приобретать на свое имя дома и лавки. Занимать деньга они могли только с разрешения помещика. То же разрешение нужно было для вступления крепостного в купечество и даже для простой отлучки его из помещичьей вотчины. Разумеется, экономия была сильнее права. Собственный интерес помещиков побуждал их разрешать своим крепостным всевозможные виды торговой и промышленной деятельности. Некоторые крепостные наживали даже большие богатства 3). Но легко представить себе, до чего стеснительны были для успехов торговли и промышленности крепостные цепи. Крепостное право до крайности затрудняло у нас возникновение класса свободных рабочих. Когда мы перейдем к рассмотрению ходатайств, с которыми обратились к правительству Екатерины Н депутаты от городов в пресловутой Комиссии для составления Уложения, мы, ясно увидим, каким образом недостаток свободных рабочих рук служил одним из многих препятствий для развития самосознания в нашел 1) Там же, стр. 72. Хорошо устроены были в Арзамасе одни поташные заводы. Но они принадлежали казне (там же, стр. 89—90). 2) По данным четвертой ревизии оно равнялось 53,3%, а по данным пятой — 53,1%. 3) Ср. В. И. Семевский, Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II т. I. стр. 332, 333 и 334. 252
торговопромышленном сословии. Но уже и теперь уместно заметить, что где отсутствует класс свободных рабочих, там нет и капиталистических отношений производства (в сколько-нибудь развитом их виде), а где нет таких отношений, там неизбежна экономическая отсталость Мне возразят, пожалуй, что ведь и во Франции только революция устранила разные юридические пережитки, затруднявшие развитее капитализма. Это — верно. Но количественные различия переходят, как известие), в качественные. Французский обыватель всегда был гораздо меньше связан, чем житель Московского государства и Российской империи. На это нам указывали еще Бодэн, Ю. Крижанич и многие другие. А в XVIII веке французский «старый порядок», несмотря на всю несомненную стеснительность свою для третьего сословия, все-таки чрезвычайно далек был от того «крутого владания», от того «людодерства», которое в пореформенной России процветало не менее, чем в допетровской и которое, возникнув на основе нашей экономической отсталости, само сделалось со временем одним из ее главнейших источников. Было бы очень странно, если бы при всем этом екатерининская Россия догнала — я уже не говорю: опередила! — современную ей Францию Еще в Московском государстве крестьяне предпочитали зависимость от «государя» зависимости от помещика. Но из того, что «государевым» крестьянам разных названий жилось несколько лучше, нежели помещичьим, еще не следует, что «государевы» крестьяне, — черносошные, «казенные» и как там их называли, — оставались сколько-нибудь свободными людьми. «Земские исправники суть те же помещики, — писал в 1826 г. Сперанский о положении казенных крестьян, — с тою только разностью, что они переменяются и на них есть некоторые способы к управе» l). Mutatis mutandis, это было вполне справедливо и в применении к XVIII веку. «Казенный» крестьянин находился в крепостной зависимости от чиновника по той простой причине, что, бесправный «страдник», он издавна был закрепощен государству. В наказе, данном государственными крестьянами Зубцовского уезда своему депутату в Комиссию для составления Уложения, встречаются следующие знаменательные строки: «По состоянию нас, государственных крестьян, находимся не в призрении не только благородного дворянства, но и от самых последних
253
служителей... Разве не может обидеть, кто сам не захочет, а кто пожелает, то всегда, чем захочет, тем и обидеть может». Особенно обижали их г.г. «военнослужащие», на которых горько жаловался еще Посошков. Государство рассматривало эту беззащитную, по рукам и ногам связанную трудящуюся массу, как полную свою собственность. Оно по своему усмотрению переселяло «казенных» крестьян из одной местности в другую; оно раздавало их помещикам; оно приписывало их к фабрикам и заводам. Но чем беспредельнее было закрепощение «казенных» крестьян государству, тем более затруднено было поступательное экономическое движение в этой среде. В своей статье «Крепостная фабрика», г. Туган-Барановский говорит, что социальный строй России дал возможность мануфактурам. возникавшим у нас в XVIII веке, получить нужные им рабочие руки. В этом он видит существенное преимущество наших тогдашних мануфактур пред мануфактурами Запада, которым не легко было залучить к себе достаточное число (свободных) рабочих 1). Но ведь всякому ясно, какой дорогой ценой могло быть куплено это «преимущество».
Кстати, Е. В. Тарле не игнорирует даже показаний, идущих от таких иностранных наблюдателей, которые могли только очень поверхностно ознакомиться с состоянием русской промышленности. И он прав. В этом вопросе для нас не лишены важности даже мимолетные впечатления иностранных путешественников, Но если это так, то жаль, что Е. В. Тарле не обратил внимания на рассуждения Дидро об условиях, необходимых для дальнейшего экономического развития России. Разумеется, Дидро был, по преимуществу, философом в том смысле, какой это слово имело во Франции XVIII века. Он был слаб в политической экономии. Но слепцом он отнюдь не был в этой области. И вот, когда он в своих советах Екатерине настаивает на необходимости развития производительных сил России и умножения в ней числа промышленных рабочих, то чувствуешь, что наше отечество произвело 1) «Великая реформа» (юбилейное издание), т. III, стр. 142 и 143. 2) См., например, замечание Левека (Histoire de Russie, Paris, 1792, t. IV, p. 539) о недостатке тщательности в работе у русского крепостного производителя. 254
на этого гениального француза впечатление страны, крайне отсталой в экономическом отношении 1). И при этом бросается в глаза, что он очень хорошо понимал, как сильно задерживается хозяйственное развитие России господством в ней крепостнических отношений. Еще раз: мнение Е. В. Тарле представляет собою крайность, подобно мнению г. Чечулина. Истина — между этими двумя мнениями. Но я не думаю, чтобы она находилась на равном расстоянии от каждою из них. Е. В. Тарле так перегнул палку, что истина, вероятно, более далека от его мнения, нежели от мнения г. Чечулина. III
«Насколько возможно частному лицу постичь мысль государя н •обыкновенному человеку понять планы гениального, я вижу, что Ваше Величество потихоньку (sourdement) стремится к созданию третьего сословия». Так говорил Дидро, обращаясь к Екатерине 2). И он ошибался разве только в том смысле, что, на самом деле, меры для насаждения у нас «среднего рода людей» принимались этой славолюбивой государыней не потихоньку, а с большим шумом. Впрочем, и трудно было бы ей принимать их sourdement. Ими интересовались, их добивались все те, которые почему-либо желали успеха Екатерине или добра ее подданным. Весьма известная г-жа Жоффрэн, в салоне которой много рассуждали на модные тогда политико-экономические темы, заботливо напоминала северной Семирамиде, что ей невозможно будет обойтись без третьего сословия. То же, только иными словами, говорил русский посланник при французском дворе кн. Д. А. Голицын, в одном из писем к вице-канцлеру А. М. Голицыну, внимательно читавшихся Екатериной и трактовавших о пользе признания права собственности за крепостными крестьянами. «Право собственности, — пишет Д. А. Голицын, — необходимо для образования третьего сословия, без которого искусства и науки никогда не могут процветать». В «Архиве кн. Воронцова» напечатано «Краткое изъяснение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина», тоже отно- l) См. Maurice Tourneux, Diderot et Catherine II. Paris 1899, p. 284, 288 и др. Интересно впечатление, произведенное на Дидро Петербургом (р. 284—285). 2) M. Tourneux. назв. соч., стр. 183. 265
сящееся к XVIII веку. Русский автор этого «Изъяснения» говорит, явно намекая на Россию: «Всякая держава, в коей не находится третьего чина, есть несовершенна, сколь бы она ни сильна была; сие весьма ясно видеть можно. Рабской страх бывает там вместо ободрения; строгость, которую благородные производят, будучи ничем ненасытимы, есть недействительна, потому что нет иных побудительных причин. Чего остается требовать от народа, лишенного надежды и которой не может иметь любочестия? Но о той стране, где находится третий чин, сказать сего не можно; нет там такого места, которого бы не мог получить человек третьего чина, естьли он только заслужил оное. Третий чин есть училище великих людей, в нем воспитываются добрые подданные во всех родах, коих государь находит при случае со всеми их способностями» 1). Чтобы сделать свою родину «совершенной», автор находит нужным «учредить сей третий чин в России». С этой целью он советует «продавать освобождение всем знатным купцам и славным художникам». Все «художества» должны быть разделены по цехам, при чем каждый цех должен купить освобождение всем своим членам. Сверх того, должны быть освобождаемы от крепостной зависимости все получившие высшее образование и снабженные надлежащими аттестатами. «Когда всякой в состоянии будет упражняться в том, к чему имеет дарование, — говорит автор, — составят все нечувствительно корпус третьего чина с протчими освобожденными». А от возникновения этого «корпуса» казна получит прибыль: «Третий чин, однажды установленный, возвышенный освобождением и тем самым утвержденный в своей комерции или в своем промыслу, придет более в состояние платить государственные подати, оставя оные по прежнему, или переменя число оных, как заблагорассудится» 2). Мы уже знаем, что доводу от интересов казны издавна суждено было занимать большое место в рассуждениях русских публицистов. В этих толках о пользе, приносимой государству «людьми среднего рода», сказалось более или менее глубокое понимание той чрезвычайно важной роли, которую сыграло третье сословие в истории развития западноевропейского общества. А в заботах об его насаждении в России обнаруживается сознание того, что у нас это сословие было развито 1) «Архив князя Воронцова», Москва 1882 г., кн. XXVI, стр. 322. 2) Там же, стр. 323. 256
весьма слабо. Ясно выразилось сознание этого последнего обстоятельства и в ответе Екатерины вышеупомянутой г-же Жоффрэн: «Еще раз обещаю вам, мадам, позаботится об этом, но как же мне трудно будет устроить это третье сословие в России!». К слову сказать, исследователь не может не считаться с этим мнением тогдашних деятелей, русских и иностранных, при обсуждении интересующего нас здесь вопроса о том, была ли екатерининская Россия экономически отсталой страною. Уже знакомые нам данные о состоянии тогдашней русской промышленности доказывают, что деятели того времени были правы. Но у нас есть, кроме того, статистические данные, еще более подтверждающие основательность их мнения. Первая ревизия обнаружила, что число обывателей, принадлежавших к торгово-промышленному сословию (купцов, цеховых и мещан), составляло едва 3% (2,9) общей цифры податного населения. В 1769 г., т. е. по прошествии почти целого полустолетия, отношение этих двух чисел осталось неизмененным: торгово-промышленное сословие по-прежнему составляло лишь 1/34 часть податного населения коренной России. Это не значит, конечно, что экономика страны не сделала ни одного шага вперед. В течение почти полустолетия расширялось производство на сбыт, росла кустарная промышленность, увеличивалось число мануфактур. Все это происходило очень медленно, однако происходило. И все это, без сомнения, вносило известные перемены во взаимные отношения русских производителей в общественном процессе производства. Со стороны людей, заинтересованных в сохранении того, что было прежде, стали даже высказываться опасения за будущее 1). Но перемены, совершившиеся тогда в указанных отношениях, были еще слишком малы для того, чтобы они могли сколько-нибудь заметно повлиять на социально-политический строй России. Строй этот по-прежнему определялся в своих основных чертах соотношением двух главных общественных сил крестьянства и дворянства. Дворянство не только не утрачивало своего господствующего положения в стране, но, наоборот, именно во второй половине XVIII столетия сложились и окончательно окрепли его сословные преимущества. И это, разумеется, невыгодно отразилось на положении крестьянского сословия. Когда дворянство добилось своего увольнения от обязательной службы государству, крестьяне надеялись, 1) По поводу задолженности дворянских имений, получившей у нас свое начало во второй половине XVIII века. 257
что государство освободит их от обязательной службы дворянам. Это было бы вполне согласно с логикой внутренних отношений в старом Московском государстве. Но в новом русском государстве, в государстве «петербургского периода», господствовала уже другая логика. Высшее сословие, подготовившее свое освобождение от обязательной службы, между прочим, с помощью дворцовых переворотов, в которых так деятельно участвовала дворянская гвардия, стало смотреть на обладание населенными имениями, как на такое право «шляхетства», которое вовсе не находится в причинной связи с его службой государству. И оно сделало все, от него зависящее, чтобы упрочить это право за собою и отнять его у других сословий. Правда, в этом отношении его усилия увенчались почти полным успехом еще раньше, чем удалось ему раскрепостить самого себя. Если при Петре Первом позволено было купечеству приобретать населенные земли к фабрикам и заводам, то при Елизавете, указом 1746 г., предписано было «впредь купечеству... и архиерейским и монастырским слугам, и боярским людям, и крестьянам, и написанным к купечеству, в цех, також казакам и ямщикам и прочим разночинцам, состоящим в подушном окладе... людей и крестьян с землями и без земель (кроме тех, кому по Уложению и по указам поместья и вотчины и крепостных людей иметь велено) покупать во всем государстве запретить и крепостей оным нигде не писать». Ко времени вступления на престол Екатерины II право приобретения земель, населенных крепостными, принадлежало почти исключительно потомственным дворянам. Почти одним только им принадлежало и право покупки крепостных без земли 1). Таким образом суживался круг тех лиц, которые могли быть субъектами крепостного права. Параллельно этому процессу шел процесс расширения круга тех лиц, которые могли стать объектами этого права. При первой ревизии записывались за разными лицами, т. е. закрепощались: 1) вольноотпущенные и бывшие кабальные люди, живущие на воле, негодные в военную службу; 2) малолетние, не помнящие родства ниже десяти лет (за теми, кто принимал их к себе для воспитания); 3) в помещичьих деревнях подкидыши и незаконнорожденные; 4) дети священнослужителей, не находившихся на действительной службе, а также излишние причетники и их дети (за тем «вотчинником», в имении которого они жили). Во время второй ревизии многие церковники тоже 1) См. В, И, Семевский, Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II, СПБ., т. I, стр. 1—4. 258
попали, по свидетельству Татищева, в крепостную неволю к помещикам, за которыми записывались также дети отставных солдат, взятых на службу из помещичьих деревень и вернувшихся после отставки на родину. Наконец, число крепостных увеличивалось еще посредством закрепощения пленных, покупкою восточных инородцев и раздачею в неволю бунтовщиков 1). Екатерина II уничтожила некоторые источники закрепощения. Так, при ней уже нельзя было закрепощать подкидышей, ходивших по миру сирот, детей церковнослужителей и т. п. 2). Сохраняя свою свободу, все эти бедняки становились «людьми среднего рода». Если этим исполнялось обещание Екатерины позаботиться о создании у нас третьего сословия, то зато указом 1783 года та же государыня закрепостила крестьян в Малороссии и в слободской Украине 3). Но это еще не все. В XVIII веке еще более усилилась и «без того уже большая власть помещиков над их рабами». В 1726 году у крестьян было отнято право самовольно уходить на промыслы. В следующем году они утратили право определяться без согласия помещиков в военную службу. В 1732 году правительство разрешило помещикам переселять своих крестьян из уезда в уезд. В 1741 г., по восшествии на престол Елизаветы, приказано было не приводить крепостных к присяге, чем окончательно порвалась, по справедливому замечанию одного нашего исследователя, всякая непосредственная связь центральной власти с миллионами помещичьих подданных. В 1747 году помещики получили разрешение продавать своих крепостных в рекруты, однако с обязательством, — казна и тут не позабыла своего интереса, — 1) Там же, т. I, стр. 616—617. 2) Там же, стр. 15. 3) У гр. А. Толстого Вольтер и «Дидерот» учтиво писали Екатерине, что при ней на диво процветает порядок, — Лишь надобно народу, Которому Вы мать, Скорее дать свободу, Скорей свободу дать. Она им возразила: «Messieurs, vous me comblez» И тотчас прикрепила Украинцев к земле. Так оно и было. Екатерина же раздала своим фаворитам до 400.000 ревизских душ. Орловы получили 25.500 д., Г. Потемкин — 21.540, Завадовский — 8.700, жүктеу/скачать 1.63 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|