Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

У Эйнштейна есть теологическая статья Р е л и г и я и н а у к а, в которой религии страха противопоставлена космическая религия как высшее выражение мистического чувства. Впрочем, мистику Эйнштейн понимал глубже благоговейного чувства человека перед бытием. Сохранилось его письмо 1954 или 1955 года, в котором, комментируя слова корреспондента о месте разума во Вселенной, он писал: «Я никогда не приписывал Природе никакой цели, преднамеренного стремления или чего-нибудь еще, чему можно дать антропоморфическое истолкование. Природа — величественное здание, которое мы в состоянии постигнуть очень неполно и которое возбуждает в душе мыслящего человека чувство скромного смирения. Это поистине благоговейное чувство ничего общего не имеет с мистицизмом».

Существует любопытнейшее высказывание Эйнштейна: «Самое глубокое и благородное чувство, на которое мы способ- ны, — это переживание мистиче­ского». Мне представляется, что так сказать мог только человек мистически одаренный.

Уже в Священном Писании можно проследить превращение религии страха в моральную религию. Продолжение этой эволюции можно обнаружить в Новом Завете. Религии всех культурных народов, в частности народов Востока, по сути дела являются моральными религиями. В жизни народа переход от религии страха к моральной религии означает важный прогресс. Следует предостеречь от неправильного представления о том, будто религии первобытных людей — это религии страха в чистом виде, а религии цивилизованных народов — это моральные религии в чистом виде. И те, и другие представляют собой нечто смешанное, хотя на более высоких ступенях развития общественной жизни моральная религия преобладает.

Общим для всех этих типов является антропоморфный характер идеи Бога. Как правило, этот уровень удается превзойти лишь отдельным особенно выдающимся личностям и особенно высоко развитым обществам. Но и у тех, и у других существует еще и третья ступень религиозного чувства, хотя в чистом виде она встречается редко. Я назову эту ступень космическим религиозным чувством. Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит, тем более, что антропоморфной концепции Бога, соответствующей ему, не существует.

Индивидуум ощущает ничтожность человеческих желаний и целей, с одной стороны, и возвышенность и чудесный порядок, проявляющийся в природе и в мире идей, — с другой. Он начинает рассматривать свое существование как определенного рода тюремное заключение и лишь всю Вселенную в целом воспринимает как нечто единое и осмысленное. Зачатки космического религиозного чувства можно обнаружить на более ранних ступенях развития, например, в некоторых псалмах Давида и книгах пророков Ветхого Завета. Гораздо более сильный элемент космического религиозного чувства, как учат нас работы Шопенгауэра, имеется в буддизме.

Религиозные гении всех времен были отмечены этим космическим религиозным чувством, не ведающим ни догм, ни Бога, сотворенного по образу и подобию человека. Поэтому не может быть церкви, чье основное учение строилось бы на космическом религиозном чувстве. Отсюда следует, что во все времена именно среди еретиков находились люди в весьма значительной степени подверженные этому чувству, которые своим современникам часто казались атеистами, а иногда и святыми. ­С этой точки зрения люди, подобные Демокриту, Франциску Ассизскому и Спинозе, имеют много общего.

Как же может космическое религиозное чувство передаваться от человека к человеку, если оно не приводит ни к сколько-нибудь завершенной концепции Бога, ни к теологии? Мне кажется, что в пробуждении и поддержании этого чувства у тех, кто способен его переживать, и состоит важнейшая функция искусства и науки.

Как все творцы новых религий, Эйнштейн под «космической религией» понимал синтез веры, искусства, науки — религиозную версию единой теории поля, а как автор последней, был всецело убежден в том, что причинность несовместима с антропоморфным существом, способным одаривать, мстить и вообще вмешиваться в ход мировых событий. Его Бог — организатор, а не исполнитель мирового процесса, истинно Творец, а не мститель. Рационализируя мистику, возвращаясь к механицизму Просвещения, Эйнштейн считал, что поступки людей определяются внешней и внутренней необходимостью, «вследствие чего перед Богом люди могут отвечать за свои деяния не более, чем неодушевленный предмет за то движение, в которое он оказывается во­влеченным».

А. Эйнштейн:

Я не верю в Бога как в личность и никогда не скрывал этого, а выражал очень ясно. Если во мне есть нечто религиозное, это, несомненно, беспредельное восхищение строением Вселенной в той мере, в какой наука раскрывает его.

Религиозность ученого состоит в восторженном преклонении перед гармонией законов природы, насколько эти законы доступны для нашего разума. В этом всё.

Ответить на вопрос о смысле жизни — значит обладать религиозными чувствами... тот, кто не видит смысла в своей жизни и в жизни себе подобных, тот не только несчастен, но едва ли сможет продолжать жить.

...У меня нет лучшего термина [чем термин «религия»], чтобы обозначить чувство уверенности в разумной основе действительности и в ее принципиальной доступности человеческому разуму. Там, где этого чувства нет, наука вырождается в бездушный эмпиризм.

В наше время глубоко религиозными остаются лишь ученые, целиком преданные материалистическим идеям.

Б. Хофман:

Многочисленные высказывания Эйнштейна все-таки не проливают свет на то, что же он в целом подразумевал под словом «Бог». В его научной работе бог был руководящим понятием, не имеющим четкого опре­деления — ибо кто же может четко определить, что такое Бог? Тем не менее Бог символизировал не только страстное стремление Эйнштейна к чуду и красоте, но и то интуитивное ощущение единства со Вселенной, которое было отличительным признаком его гениальности.

Бог Эйнштейна — это одухотворенность мира, мировая гармония, рациональность, глубинная внутренняя связь материи и познающего духа, всеохватывающая причинная связь. Я не намерен отрицать рационалистический окрас веры Эйнштейна, выраженный в его широко известном афоризме: «Бог не играет в кости». Это — формула детерминированности бытия, внутреннего совершенства и внешнего оправдания теории, определенности «мировых линий», однозначности, освобождения от пут «только личного». Последнее — слова самого Эйнштейна:

Мне ясно, что этот потерянный религиозный рай юности был для меня первой попыткой освободиться от пут «только личного».

Здесь мы сталкиваемся с глубоким противоречием Эйнштейна, внутренняя человечность и экзистенциальность которого, понимание имманентной личностности знаний вступали в неразрешимую антиномию с его жизненным стремлением к «объективному». В старости он по-прежнему считал, что продал душу и тело науке, стремясь убежать от «личного» к «надличому». Это «надличное» тоже можно трактовать как божественное, отстраненное, совокупное или надчеловеческое, но фактически это опять-таки не играющий в кости Бог.

При всей рационалистичности религии Эйнштейна он категорически отвергал свою принадлежность к «профессиональным атеистам», счастливых сознанием, что обезбожили мир. Эйнштейн — типичный богостроитель-нонконформист, не разделяющий веру масс в персонифицированного Бога. Его религия — поиск, а не обретение, способность усомниться, а не догматизм, открытость, а не зашоренность.

Эйнштейн не верил в бессмертие отдельного человека и считал, что тело и душа нераздельны, являясь двумя способами восприятия мира. Он не приписывал Природе какой-либо цели или преднамеренного стремления, которым можно дать антропоморфное истолкование.

Природа — величественное здание, которое мы в состоянии постигнуть очень неполно и которое возбуждает в душе мыслящего человека чувство скромного смирения. Это поистине благоговейное чувство ничего общего не имеет с мистицизмом.

Хотя некоторые физики, например, Стивен Вайнберг, усматривали во Вселенной лишь бессмысленность («Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной»), А. Эйнштейн склонялся к мысли о существовании в природе какого-то внутреннего смысла. Собственно, религиозность и состоит в глубинном и интимном ощущении присутствия смысла и ценности бытия. Тогда, по словам А. Д. Сахарова, Бог есть не Творец мира или его законов, а гарант смысла бытия — смысла вопреки видимой бессмыслице.

Свои этические взгляды Эйнштейн не связывал с религиозными: «Нравственность имеет громадное значение — для нас, а не для Бога». Человек не должен связывать мораль с божественной карой, такого рода «сделка» не долж­на закладываться в основу нравственности. Стремление к нравственно­сти не должно исходить из страха наказания — только из достоинства самого человека.

Важнейшее из человеческих усилий — стремление к нравственно­сти. От него зависит наша внутренняя устойчивость и само наше существование. Только нравственность в наших поступках дает красоту и достоинство нашей жизни.

Сделать ее живой силой и помочь ясно осознать ее значение — главная задача образования.

6 декабря 1917 года, в разгар мировой войны, Эйнштейн написал из Берлина своему другу Генриху Зангеру в Цюрих: «Как могло случиться, что эпоха, столь любящая культуру, могла оказаться так чудовищно безнравственной? Все больше и больше убеждаюсь, что милосердие и любовь к ближнему — ценнее и выше всего остального… Весь наш хваленый технический прогресс — да и вся наша цивилизация — подобны топору в руках психически больного преступника». Эйнштейн считал первопричиной пугающего ухудшения этического поведения людей механизацию и дегуманизацию нашей жизни. В сентябре 1937 года, отвечая на просьбу члена Принстон- ской богословской семинарии, Эйнштейн писал:

Наше время отмечено поразительными успехами научного познания и его технических приложений. Как не радоваться этому? Но нельзя забывать: знания и мастерство сами по себе не могут привести людей к счастливой и достойной жизни. У человечества есть все основания ставить провозвестников моральных ценностей выше, чем открывателей объективных истин. То, что сделали для человечества Будда, Моисей и Иисус, значит для меня неизмеримо больше всех достижений исследовательского и творческого ума. Наследие этих благословенных людей мы должны всеми силами сохранять и поддерживать, если человечество не хочет потерять свое достоинство, безопасность существования и радость жизни.

Эйнштейн считал главной заслугой основателей мировых религий демонстрацию моральных ценностей примером собственной жизни. Не Бог, а эти благословенные люди — подлинные творцы морали.

В 1947 году, отвечая на телеграмму Национального конгресса христиан и евреев с просьбой призать верующих к единству, Эйнштейн направил следующий текст:

Если бы все последователи современных религий старались думать и действовать в духе основателей этих религий, не было бы никакой вражды на религиозной почве. Ибо легко было бы показать приверженцам разных вероисповеданий, что даже различия самих религий не имеют серьезного значения.

Эйнштейна, прожившего жизнь в одну из самых страшных эпох в истории человечества, угнетало явное падение нравственного чувства. Наследник ренессансной культуры, он всеми доступными ему средствами укреплял личностное начало, понимая страшную опасность перехода от «Я» к «МЫ». Все великое, писал он, создается отдельными людьми, культура лишь тогда вырвалась из удушливого застоя, когда Ренессанс предоставил конкретному человеку возможность свободно развиваться.

Эйнштейн писал неплохие стихи. Одно четверостишие посвящено этой теме:

Unbehaglich macht mich stets das Wцrtchen «wir»
Denn man ist nicht eins mit einem andern Tier
Hinter allem Einverstдndnis steckt
Stets ein Abgrund, der noch zugedeckt *.

Эйнштейна можно поставить в один ряд с выдающимися гуманистами ХХ века — Ганди, Швейцером, Кингом, матерью Терезой. Возможно, его практический вклад в дело милосердия уступает францисканству этих под­вижников, однако своим авторитетом он способствовал гуманизации мира и облагораживанию жизни.

…Как прожить свою жизнь? На мой взгляд, ответ таков: удовлетворение чаяний и нужд всех людей, насколько это достижимо, и стремление к гармонии человеческих отношений. Для этого необходимо сознательное мышление и самовоспитание.

…Твои самые страстные желания исполнятся лишь в том случае, если ты сможешь полюбить и понять людей, животных, растения, звезды, чтобы любая радость стала твоей радостью, а любая боль — твоей болью. Раскрой свои глаза, свое сердце, свои руки и избегай отравы, которую твои предшественники так жадно впитывали в себя, изучая историю. Тогда вся земля станет твоей родиной, а твой труд и усилия принесут благо.

Идеи Эйнштейна всегда имели эстетическую подоплеку. Он искал красоту во Вселенной задолго до создания общей теории относительности: сама эта теория своим возникновением во многом обязана его чувству эстетической неудовлетворенности. Благоговейная вера Эйнштейна в божественную красоту и величие Вселенной была источником его вдохновения. Любые научные теории он оценивал, задавая себе вопрос: если бы я был Богом, создал бы я Вселенную, устроенную таким вот образом? И квантовую механику отвергал лишь по причине несоответствия ее вероятностного характера принципу простоты мира. Даже собственный «уход в статистику» в одном из своих писем оценивал как «временную уловку» *. Эйнштейн испытывал чувство собственной неотделимости от природы, а иногда и полной слитности с ней: «Чувствуешь себя так, будто растворился в природе и слился с ней». Он любил природную чистоту так же, как человеческую сердечность, и глубоко переживал свою причастность к «покорению природы» наукой и техникой.

Еще он любил молодых:

Есть одна вещь, укрепляющая и возрождающая пожилых: радость при виде энергии младшего поколения, — радость, которая, конечно, омра­чается темными предчувствиями нашего неустановившегося времени. И все же весеннее солнце, как и прежде, приносит с собой новую жизнь; и мы можем радоваться этой новой жизни и помогать ей...

Хотя литературные вкусы Эйнштейна были довольно консервативными, «круг чтения» его был весьма широк: Гейне, Франс, Бальзак, Достоевский, Толстой, Горький, Ганди, Диккенс, Музиль, Лагерлеф, Казандзакис, Брехт, Брох, Хёрси, ван Лooн, Рейк, Томас Манн. Я не знаю, был ли он знаком с произведениями Джойса, Кафки, Элиота, драмами абсурда или творениями экзистенциальных писателей, но присутствие в списке Музиля и Броха говорит само за себя.

Мapгo Эйнштейн — Мейеру Шапиро:

В живописи он предпочитал, конечно, старых мастеров. Они казались ему более «убедительными» (его выражение), чем художники нашего времени. Но иногда он удивлял меня интересом к раннему периоду Пикассо (1905, 1906)... Такие слова, как кубизм, абстрактная живопись, для него ничего не значили… Его глубоко волновали Джотто, а также Фра Анжелико… Пьеро делла Франческа… Он любил маленькие итальянские города... Флоренцию, Сиену (сиенскую живопись), Пизу, Болонью, Падую, восхищался их архитектурой… Его всегда восхищал и глубоко трогал Рембрандт.

Как бы ни оценивать художественные вкусы Эйнштейна, он не был ни революционером, ни нигилистом, ни ниспровергателем. «Им никогда не руководило стремление свергнуть авторитеты». Если же говорить о «свержении» Ньютона, то не было в истории человека, которого бы он ставил выше этого своего кумира.

А. Пайс:

К счастью, сохранились ответы самого Эйнштейна на анкету о его музыкальных вкусах:

1. Больше всего я люблю музыку Баха, Моцарта и некоторых старых итальянских и английских композиторов; Бетховена значительно меньше и, конечно же, Шуберта.

2. Затрудняюсь сказать, кто значит для меня больше — Бах или Моцарт. В музыке я не ищу логики. Интуитивно воспринимаю ее, не зная никаких теорий. Мне не нравится музыкальное произведение, если я не могу интуитивно ухватить его внутреннюю целостность и единство (архитектуру).

3. Всегда чувствую, что Гендель хорош, даже изыскан — но в нем есть какая-то поверхностность. Бетховен для меня чересчур драматичен и  в  му­зыке его слишком много личного.

4. Шуберт — один из моих любимых композиторов, обладающий несравненной способностью выразить чувство и огромную силу в прихотливой мелодии. Но в его более крупных сочинениях мне мешает незавершенность архитектоники.

5. Шуман привлекателен для меня своими малыми вещами — в них есть оригинальность и богатство чувств. Но несовершенство формы не позволяет мне безоговорочно наслаждаться им. У Мендельсона чувствуется большой талант, но не всегда уловимое отсутствие глубины приводит его порою к банальности.

6. Считаю некоторые песни и камерные вещи Брамса несомненно значительными, также по построению. Но большинство его работ не обладает для меня внутрен-ней убедительностью. Не понимаю, зачем нужно было писать их.

7. Восхищаюсь изобретательностью Вагнера, но отсутствие четкого архитектурного рисунка рассматриваю как декадентство. К тому же, для меня его личность как музыканта неописуемо противна, так что большей частью слушаю его с отвращением.

8. У меня такое ощущение, что Рихард Штраус одарен, но в нем нет внутренней правдивости и он озабо- чен внешними эффектами. Не могу утверждать, что я вообще равнодушен к современной музыке. Дебюсси изящно-красочен, но его архитектура слишком бедна. Я не могу увлечься такого рода музыкой.

Сохранилось еще несколько эйнштейновских текстов о музыке и музыкантах:

Вот что я могу сказать о работе, которой Бах отдал свою жизнь: слушайте, играйте, преклоняйтесь — и держите язык за зубами.

О Шуберте могу сказать только одно: исполняйте его музыку, любите его — и помалкивайте.

Музыка не влияет на исследовательскую работу, но их питает один источник — страстное желание, и они дополняют друг друга тем, что снимают душевную напряженность.

Сочинения композиторов-современников мало затрагивали Эйнштейна. Вместе с тем он относился с высочайшим уважением к Эрнсту Блоху и 15 ноября 1950 года, вероятно, в ответ на просьбу высказаться, написал следующее: «Мое знакомство с современной музыкой очень ограниченно. Но в одном я уверен: истинное искусство порождается непреодолимым порывом художника-творца. Я чувствую этот порыв в работах Эрнста Блоха, как и некоторых других более поздних музыкантов».

Когда великий дирижер Артуро Тосканини был награжден медалью в январе 1938 года, Эйнштейн написал обращение, которое было, по-видимому, прочитано на церемонии вручения: «Истинным мастером становится лишь тот, кто отдает своему делу все силы и всю душу. Мастерство требует полной самоотдачи. Тосканини наглядно доказывает это всей своей жизнью».

Эйнштейн относился к скрипке как к своему ребенку или близкому другу, «которому я могу сказать и спеть то, в чем не признаюсь даже самому себе…» Его сын Ганс Альберт написал об отце:

Он часто говорил мне, что для него музыка — одна из самых важных в жизни вещей. Когда он чувствовал, что оказался в психологиче­ском тупике или сталкивался со сложностями в работе, он находил убежище и утешение в музыке, и все его проблемы решались.

Ф. Гернек:

Еще в школьные годы в Мюнхене Эйнштейн начал заниматься ­музыкой. Вначале он видел в уроках игры на скрипке, которые ему давались с шестилетнего возраста, лишь неприятную дополнительную нагрузку и внутренне относился к этим занятиям с такой же неприязнью, как к занятиям в школе и к принудительному посещению богослужений. Но вскоре музыка завладела им. С течением времени она все более превращалась в страстное увлечение, а впоследствии почти сделалась его второй профессией.

Во всех путешествиях его «Лина», как он в студенческие годы любил называть свою скрипку *, была его неразлучной спутницей. Даже на заседания Берлинской Академии наук он, по свидетельству химика Рихарда Вильштеттера, чаще всего являлся со скрипичным футляром под мышкой. После академических заседаний Эйнштейн часто отправлялся к одному из своих коллег, например к Планку или Борну, чтобы немножко «помузицировать» с ними.

«Уже при первом посещении нашего дома, — писал Макс Борн, — Эйнштейн притащил с собой свою скрипку, чтобы сыграть со мной несколько скрипичных сонат. Мою жену, с которой он не был знаком, он приветствовал словами: «Я слышу, у Вас как раз появился младенец!». Затем он швырнул свои свертки в угол и начал играть. Любимым его композитором в то время был Гайдн».

В Берлине и США Эйнштейн давал даже публичные скрипичные концерты, сборы с которых шли на благотворительные цели. Все, кому довелось слышать его как скрипача, восхищаются одухотворенностью его игры.

Кроме Гайдна, Эйнштейн с любовью и почтением относился к Моцарту и к Баху. В своем увлечении музыкой великого кантора Собора св. Фомы, в котором ему только несколько претила его «протестантская самовлюбленность», он нашел единомышленника в лице Альберта Швейцера — классического исполнителя органной музыки Баха — и дважды лично встречался с ним.

Музыкальные способности Эйнштейн унаследовал от матери, которая была талантливой пианисткой. Альберт и Майя с раннего детства жили в мире звуков, заполнявших дом. Они получили музыкальное образование. Любимым инструментом Альберта стала скрипка, хотя он играл и на фортепиано и ча­сто на нем импровизировал. Такая импровизация постепенно сделалась внутренней потребностью, о которой он как-то сказал австралийскому пианисту Манфреду Клайну:

Такая импровизация столь же необходима для меня, как работа. И то и другое позволяет достичь независимости от окружающих. В современном обществе без этого нельзя обойтись.

Чем была музыка для Эйнштейна? Б. Г. Кузнецов, обстоятельно ответивший на этот вопрос, считал, что некой параллелью науке, лейбницевской упорядоченностью мироздания, «созвучностью»: «Ничто так не приятно для чувств, как созвучность в музыке, а для разума — созвучность природы, по отношению к которой первая — лишь малый образец». Действительно, понятие «высшая музыкальность» Эйнштейн нередко применял для оценки гармонии теории, в частности, теории Бора. Действительно, музыка и наука встречаются у Эйнштейна в одном ряду, музыка значила для него не меньше, чем наука, и отношение к ним у него было равно патетическое.

Его отношение к музыке было таким же, как и его отношение к науке, — выше всего он ставил естественность и простоту прекрасного.

Тем не менее, сам Эйнштейн, применяя к науке понятия музыкальные — гармоничность, изящество, изысканность, рассматривая научную работу как глубоко эмоциональный процесс, — проводил демаркационную линию между научной истиной и музыкальной гармонией, объективным и прекрасным, видя общность между ними лишь в стремлении выразить неизвестное:

Музыка и исследовательская работа в области физики различны по происхождению, но связаны между собой единством цели — стремлением выразить неизвестное. Их реакции различны, но они дополняют друг друга.

Музыка не влияет на исследовательскую работу, но их питает один источник — страстное желание, и они дополняют друг друга тем, что снимают душевную напряженность.

Мне представляется, что эта «дополнительность» — ключ к эйнштейнов­скому пониманию музыки, в которую он убегал от мирских сует, в которой находил отдохновение от науки и которую, возможно, ценил как очищение, катарсис. Свидетельство тому — рассказ Антонины Валлентен о реакции Эйнштейна на резкие разногласия между членами Комиссии интеллектуального сотрудничества, возникшие во время ланча в ресторане, — он ушел в себя, полностью отстранившись от происходящего, затем встал из-за стола, подошел к скрипачу и попросил скрипку: